Текст книги "Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 55 страниц)

Одна из его причуд состояла в том, что он по любому поводу восклицал: «Ах, я умираю!»

– Как вы поступите с человеком, который заговорит с вами о любви? – спросил он супругу Людовика XIII.

– Я его убью, – ответила строгая принцесса.

– Ах, я умираю! – воскликнул Бельгард.

И он упал навзничь, как если бы в самом деле умер.

И вот, как мы уже сказали, пошли слухи, докатившиеся до Генриха IV, о близости этого дворянина с мадемуазель д'Антраг.

Мадемуазель д'Антраг, лишавшаяся из-за этих слухов короны, которую она уже считала своей, приписала их болтливости кичливого Бельгарда.

И потому она обратилась к Клоду Лотарингскому, звавшемуся тогда принцем Жуанвилем и, как говорили, находившемуся с ней не в самых плохих отношениях, избавить ее от г-на де Бельгарда.

Принц, видевший в нем соперника, охотно согласился. Он подстерег герцога и напал на него у дома Заме, возле Арсенала, где ночевал король. Захваченный врасплох, Бельгард был ранен, однако на помощь ему прибежали его слуги: они бросились вдогонку за принцем и убили бы его, если бы на помощь ему самому не пришел маркиз де Рамбуйе, который происходил из рода д'Анженнов и в этой стычке был опасно ранен.

Король узнал о случившемся и страшно разгневался на принца Жуанвиля, который, по его подозрениям, был весьма приятен прекрасной Генриетте д'Антраг, так что понадобились просьбы его матери и мадемуазель де Гиз, чтобы все успокоить.

Однако в конце концов куда более важное событие отодвинуло в сторону все эти мелкие дрязги.

Какое же важное событие имеется здесь в виду?

Война с Карлом Эммануилом, герцогом Савойским.

Во времена Лиги, когда каждый стремился вцепиться во Францию зубами, сделал это и герцог Савойский. Причем ему удалось отхватить от нее кусок.

Куском этим было маркграфство Салуццо, ворота в Италию, ключ от которых Генрих IV, в отличие от Генриха III, не мог оставить в руках Савойи.

В 1599 году, то есть некоторое время спустя после смерти Габриель, герцога Савойского охватила прихоть отправиться в Фонтенбло.

Его приезд произвел там сильное впечатление: Карл Эммануил, горбатый и пузатый, сложением напоминал свое герцогство.

При этом душа его была полна желчи, а ум – злобы; герцог все еще пребывал в дурном настроении из-за шутки, которую в предыдущем году сыграл с ним его тесть Филипп II, умерший в ярости из-за того, что ему пришлось подписать мир с Генрихом IV.

Какую же шутку сыграл с ним Филипп II?

Испанский король завещал жене герцога Савойского великолепное распятие, в то время как другой своей дочери он завещал Нидерланды, а точнее, то, что от них осталось – девять южных провинций.

Горбун приехал, чтобы увидеть Францию, однако он не сказал, под каким углом зрения рассчитывает смотреть на нее.

Посмотрим, как все это касалось Бирона.

Карл Эммануил усыпил короля, – который, впрочем, страшно устал в это время и ничего так не хотел, как уснуть, – обещанием отдать ему Салуццо или Бресс; но, как только герцог покинул Францию, успев перед этим, как мы увидим позднее, превратить Бирона в предателя, он заявил, что не вернет ни Салуццо, ни Бресс.

Это означало войну.

Но Франция была разорена, и у Генриха IV не было ни гроша. Если бы король женился на Марии Медичи, то приданое принцессы возместило бы военные издержки.

Однако как быть с брачным обещанием Генриетте д’Антраг? Ах, да ведь это обязательство ничего не стоило!

Тем не менее Генрих IV продавал себя дорого. Он хотел получить приданое в полтора миллиона экю.

Но это было невозможно при всем богатстве герцога Фердинандо. Хорошенько поторговавшись и поспорив, Генрих IV уступил, согласившись на шестьсот тысяч экю.

По-видимому, флорентийские купцы полагали, что они заключают выгодную сделку, если согласились выпустить из рук подобную сумму.

Кроме того, король хотел получить приданое немедленно, настолько он спешил; свадьба же должна была состояться уже после этого.

Генрих, с его полчищем любовниц, в жене нуждался меньше, чем в деньгах.

О, если бы и здесь пожелали удовольствоваться лишь брачным обещанием, как это сделала Генриетта д’Антраг!

Но такой возможности не было: великий герцог ответил, что король получит деньги лишь вместе с женой.

Сюлли творил в то время чудеса. До смерти Габриель он был главноуправляющим финансами, а после ее смерти стал главнокомандующим артиллерией.

По существу говоря, артиллерия была создана Людовиком XI. Изобрел ее Жан Бюро. (Возможно, кто-нибудь придрался бы к нам, употреби мы слово «применил»). При Мариньяно ею с успехом воспользовался Франциск I.

В сражении при Арке король Генрих IV придал ей крылья.

Именно с этого дня существует летучая артиллерия.

Чтобы развивать артиллерию, Сюлли остановил платежи и направил все деньги Франции на войну.

Девятнадцатого октября 1599 года, находясь в Шамбери, Генрих IV узнал, что его свадьба отпразднована во Флоренции.

В тот же день, видя перед собой Генриетту д'Антраг, все еще пребывавшую в отчаянии из-за удара молнии, которая разом убила ее ребенка и ее надежду быть королевой Франции, и не имея сил сопротивляться потокам слез, которые вырвало у нее известие о праздновании этой свадьбы во Флоренции, Генрих дал ей в качестве утешения верительную грамоту для особого агента, которого он разрешил ей послать в Рим, чтобы добиться признания тосканского брака недействительным.

Довод для этого, выдвинутый самим Генрихом IV, состоял в том, что министры короля не могли связывать его узами брака с Марией Медичи, поскольку он уже был связан обязательством перед Генриеттой д'Антраг.

Этот посланец был капуцин, которого звали отец Илер. Его чуть было не повесили в Риме. Возможно, впрочем, что именно этого и желал Генрих IV.

Генрих IV, в любом деле проявлявший остроту своего ума, догадался, что существует какое-то тайное соглашение между горбуном и Бироном.

И потому он послал Бирона против горбуна.

Но сам при этом отправился в Бресс, чтобы не терять из виду своего полководца.

Займемся теперь ненадолго Шарлем де Гонто, герцогом де Бироном.

XI

Бирон был на год старше Бельгарда; среднего роста, с резкими чертами смуглого лица, он имел глубоко посаженные глаза и мрачный взгляд. Что до остального, то храбр он был до безрассудства.

После того, как он был казнен, палач насчитал на его теле двадцать семь ран.

Бирон, казалось, родился на поле битвы, настолько еще в ранней юности он выглядел пригодным к войне. Во время осады Руана, когда ему было всего лишь четырнадцать лет, он при виде главного отряда осажденных, вышедших на фуражировку, сказал своему отцу:

– Отец, дайте мне всего лишь пятьдесят человек, и я берусь напасть на эту толпу врагов, ибо в том положении, в каком они сейчас находятся, у них не будет возможности защищаться.

– Я вижу это не хуже тебя, – отвечал ему отец, – но то, что ты предлагаешь, может положить конец войне, а на что мы станем годны, если не будет войны?

Свои первые военные кампании он проделал в рядах армии Лиги, и мы уже видели, как сильно была рассержена королева Маргарита неприличием, которое он совершил, ударив пушечным ядром в четырех футах ниже ее укрытия.

После смерти Генриха III он присоединился к Генриху IV, проявил необыкновенную храбрость в битвах при Арке и Иври, во время осады Парижа и Руана, в сражениях при Омале и Фонтен-Франсезе, где Генрих IV спас ему жизнь.

Так что в четырнадцать лет он был уже полковником швейцарской гвардии, в двадцать – генерал-майором, а в двадцать пять – генерал-лейтенантом. После смерти его отца король дал ему звание адмирала Франции, а 1594 году, взамен него, – звание маршала Франции. Наконец в 1595 году Генрих IV назначил его губернатором Бургундии.

К несчастью, Бирон, человек легкомысленный, был столь же спесив, сколь и храбр; несмотря на все эти награды, он постоянно жаловался, говоря, что все эти м...ки-принцы годны лишь на то, чтобы их утопить, и что, не будь его, Генрих IV имел бы лишь терновый венец; жадный до восхвалений еще больше, чем до милостей и денег, он считал, что король всегда хвалит лишь самого себя и никогда не сказал доброго слова о его, Бирона, храбрости.

Несомненно, Бирон забыл фразу из письма, которое он сам от имени Генриха IV вручил королеве Елизавете:

«Посылаю Вам самое отточенное орудие моих побед».

Вместе с тем Бирон был образован, даже более образован, чем это приличествовало в те времена воину. И потому он стыдился своей образованности почти так же, как гордился своей отвагой.

Однажды, находясь во Френе, Генрих IV попросил разъяснить ему какой-то греческий стих, увиденный им в галерее. Те, к кому он обратился с этим вопросом, были докладчиками Государственного совета, но, не зная греческого языка, они сделали вид, что не расслышали слов его величества.

Однако маршал, проходя мимо, услышал вопрос короля.

– Государь, – промолвил он, – вот что означает этот стих.

С этими словами он удалился, крайне сожалея, что знает больше, чем судейские.

Если Бирон и любил деньги, то лишь для того, чтобы их тратить: он был чрезвычайно щедр и человеколюбив. Его управляющий Сарро в течение долгого времени настойчиво убеждал его уменьшить штат прислуги и однажды принес ему список тех слуг, какие были для него бесполезны. Маршал взял список и, просмотрев его, сказал:

– Вот, стало быть, те, без кого, по-вашему, я могу обойтись; но ... надобно знать, обойдутся ли они без меня.

И, невзирая на настояния Сарро, он ни одного из них не прогнал.

Так вот, несмотря на все то, чем он был обязан Генриху IV, Бирон заключил союз с Карлом Эммануилом и королем Испании.

Скажем в двух строках, что представлял собой этот заговор.

У Генриха не было законного наследника. После смерти Генриха королем Франции стал бы испанский король. Герцог Савойский взял бы себе Прованс и Дофине. Бирон должен был жениться на одной из его дочерей и получить достоинство владетеля какой-то из французских провинций.

Но один состоявший при Бироне дворянин, которого тот оскорбил в порыве спеси, все открыл Генриху IV.

Генрих IV ограничился тем, что освободил Бирона от командования армией и отправил его послом в Англию «как самое отточенное орудие своих побед».

Затем, лично встав во главе своих войск, он наголову разбил герцога Савойского.

Тем временем Мария Медичи подплывала к берегам Франции.

Тринадцатого октября 1599 года она попрощалась с родственниками.

Напоследок великий герцог сказал своей племяннице:

– Постарайтесь забеременеть.

Он помнил о долгом бесплодии Екатерины Медичи и об угрозе развода, нависавшей над ней из-за этого бесплодия.

Будучи предусмотрительным дядюшкой, великий герцог сделал все, чтобы его совет осуществился.

Невеста отправилась в путь, имея при себе целую армию галантных кавалеров.

Среди этих галантных кавалеров, или чичисбеев, как их тогда называли, трое были главными по своему положению.

Первым был Вирджинио Орсини, герцог ди Браччано, кузен невесты;

вторым – Паоло Орсини;

третьим – Кончино Кончини.

Любители позлословить, а такие есть везде, даже в свитах невест, говорили, что эти трое являли собой прошлое, настоящее и будущее.

Вирджинио Орсини был прошлым.

Паоло Орсини был настоящим.

Кончино Кончини был будущим.

Мария Медичи и ее свита плыли на трех флотах – тосканском, папском и мальтийским, – насчитывавших в общей сложности семнадцать галер.

На этих семнадцати галерах находилось от шести до семи тысяч итальянцев.

Это напоминало нашествие.

Семнадцатого октября все погрузились на суда в Ливорно.

Однако лишь 3 ноября эти суда прибыли в Марсель.

Плавание заняло семнадцать дней.

Малерб разъяснил причину такой медлительности. По его мнению, Нептун, влюбленный в будущую королеву Франции, задержал ее на десять дней:

Не насладившись созерцаньем

За эти десять долгих дней,

Он прилагает все старанья,

Чтобы еще остаться с ней.^[31]

Именно это неторопливое судно, задержанное любовью Нептуна, окружают нереиды на прекрасном полотне Рубенса.

Однако скандальная хроника того времени утверждает нечто другое.

Она утверждает, что суда плыли медленно лишь для того, чтобы предусмотрительная Мария могла еще до прибытия во Францию убедиться, что бесплодие не станет причиной ее развода.

Впрочем, не было на свете ничего великолепнее, чем галера, на которой Мария Медичи достигла берегов Франции; эта галера, с двадцатью семью гребцами на каждой стороне, имела семьдесят шагов в длину; все ее наружные части были вызолочены; корма была покрыта мозаикой из бамбука, гранатника, эбенового дерева, перламутра, слоновой кости и лазурита; судно украшали двадцать больших переплетенных колец, усыпанных топазами, изумрудами и другими драгоценными камнями, а также множеством жемчужин. Медичи всегда имели нелепую склонность к чрезмерному обилию неоправленных камней. Внутри, напротив кресла королевы, виднелся герб Франции, геральдические лилии которого были сделаны из бриллиантов; рядом находился герб Медичи, составленный из пяти больших рубинов и одного сапфира: рубины изображали червленые геральдические круги, а сапфир – лазоревый геральдический круг, внесенный Людовиком XI на гербовый щит герцогов Флорентийских, которые в те времена были всего лишь богатыми купцами. Занавеси на окнах были из золотой парчи с бахромой, и такой же тканью были обиты стены.

Когда галера причалила к берегу, будущую королеву встречал коннетабль Франции. Четыре консула Марселя вручили ей ключи от города, и под балдахином из серебряной парчи она была препровождена во дворец. Одета она была на итальянский лад – в платье из голубой шитой золотом парчи, с полностью закрытой грудью, очень просто причесана и не напудрена.

В Авиньоне ее встречал Суарес, городской судья: преклонив колено, он обратился к ней с приветственной речью, в то время как три самые красивые в городе девушки, переодетые грациями, поднесли ей ключи от городских ворот.

Архиепископ встретил Марию Медичи в своей церкви и там благословил ее вместе с ее потомством.

Знал ли архиепископ уже тогда, что следует думать о потомстве, которое он благословил?

Консулы города поселили ее в главном дворце и подарили ей сто пятьдесят золотых медалей, на лицевой стороне которых были помещены изображения принцессы и короля, а на оборотной – города Авиньона.

Наконец в субботу, 2 декабря, она прибыла в Лион и при свете факелов вступила в город через ворота Дофина, над которыми виднелась надпись:

Для встречи нашей госпожи, принцессы столь прекрасной,

Быть может, стоило б и впрямь иначе нарядиться,

Но украшения свои приберегли мы не напрасно —

Еще встречать дофина нам, что у нее родится.

Королева ожидала приезда короля целую неделю. Генриха IV, который на почтовых выехал из Савойи, задержали плохие дороги и Генриетта д'Антраг.

Супруги стоили друг друга: если она явилась со своими любовниками, то он приехал со своей любовницей.

Король прибыл в одиннадцать часов вечера, но ему пришлось очень долго ждать у въезда на Лионский мост, прежде чем его пропустили через заставу: он не хотел никому сообщать о своем приезде.

Мария Медичи ужинала после бала, устроенного в ее честь.

Генрих смешался с толпой, чтобы увидеть принцессу, и нашел ее не особенно красивой. Ее портрет, присланный Генриху, был написан за десять лет до этого.

Высокая, крупная и толстая, она выглядела унылой и суровой; кроме того, она не знала французского языка – языка еретиков, по ее словам.

Тем не менее король не постеснялся назваться, проявляя при этом свою обычную галантность, и весело сказал принцессе:

– Вот и я, сударыня. Я приехал верхом и не захватил с собой постели; ну а коли так, то, поскольку здесь веет страшным холодом, я прошу вас уступить мне половину вашей постели.

Мария почтительно поклонилась королю и хотела опуститься на колени, чтобы поцеловать ему руку, но Генрих не позволил ей сделать это: он поднял ее и расцеловал в обе щеки, проявляя ту милую учтивость, какой ему так хорошо удавалось сопровождать свои комплименты.

Затем, после краткого рассказа о задержках, которые ему пришлось претерпеть в пути, и беглого упоминания о своих военных победах над герцогом Савойским, он в свой черед отправился ужинать; однако четверть часа спустя он вернулся в спальню принцессы.

Скажем попутно, что в какой бы час туда ни входили, спальню эту охраняла какая-то уродина – низенького роста, смуглолицая и с горящими, как угли, глазами вроде тех, какими Данте наделил своего Харона.

То была молочная сестра королевы, дочь плотника, требовавшая называть ее дворянским именем Элеонора Галигаи.

Именно она держала в руках нить, с помощью которой приходила в движение неуклюжая и глупая кукла, прибывшая из Флоренции.

Галантные кавалеры чрезвычайно не понравились Генриху IV.

Но, вероятно, молочная сестра не понравилась ему еще больше. Казалось, она была там, дабы охранять от того единственного, кто имел право туда войти, дверь в спальню своей хозяйки.

Генрих IV вошел, хотя ничто его туда не влекло. В ту же ночь, говорит история, брак был довершен.

Королевский двор остался в Лионе, чтобы завершить дела с Савойей и заключить мир; все было закончено за полтора месяца. Королева, беременная дофином Людовиком XIII, прибыла в Париж в марте 1601 года; вначале она остановилась в доме г-на де Гонди, своего первого свитского дворянина, затем провела несколько дней в роковом доме Заме, где несчастную Габриель настигла смерть, том доме возле Бастилии, который назывался позднее дворцом Ледигьер, и, наконец, уже оттуда переехала в Лувр, заняв там приготовленные для нее покои.

С первыми весенними днями король перевез ее из Лувра в Сен-Жермен, где по его приказу был построен новый замок; затем он отправился праздновать юбилей в Орлеан и заодно заложил первый камень церкви Святого Креста.

После своего приезда королева довольно холодно, что вполне понятно, приняла маркизу де Верней, представленную ей по приказу короля и явившуюся в сопровождении старой герцогини Немурской.

Тем не менее одна женщина взялась примирить жену и любовницу. Это была Элеонора Галигаи, которой королева хотела дать звание камерфрау и которой, несмотря на настояния королевы, король отказал в этом звании.

Видя, что она ничего не может добиться с этой стороны, Элеонора явилась к маркизе де Верней и пообещала ей, что если та пожелает похлопотать за нее и добиться для нее места камерфрау, которое ей страстно хотелось получить, то она, со своей стороны, сделает так, что маркиза, в соответствии со своим желанием, будет иметь большой вес при королеве.

Соглашение, заключенное на этих условиях, было добросовестно выполнено обеими сторонами.

Элеонору назначили камерфрау, а маркиза де Верней была с большей благожелательностью принята королевой.

Генрих IV воспользовался этим минутным расположением Марии Медичи к г-же де Верней, чтобы поселить маркизу в Лувре.

Кстати, в это время беременны были обе: и королева, и любовница.

Это совпадение вновь вызвало некоторую ревность у Марии Медичи, но г-жа де Верней оказала ей новые услуги.

Элеонора хотела выйти замуж за Кончини, ставшего впоследствии маршалом д'Анкром. Однако король, питавший отвращение и к итальянке, и к итальянцу, не давал согласие на их брак.

В дело вмешалась маркиза де Верней, и, к великому удовольствию Марии Медичи, этот брак был заключен.

27 сентября 1601 года королева родила дофина, будущего Людовика XIII. Он родился по прошествии девяти месяцев и восемнадцати дней после довершения брака, на десятом лунном месяце.

Этьенн Бернар, главный судья Шалонского судебного округа, сочинил по поводу этого рождения следующее двустишие, заключающее в себе год, день недели, знак зодиака, месяц и час рождения Людовика XIII:

LVce JoVIs prIMA, qVa soL sVb LanCe refVLget,

NATA SALVS REGNO EST, JVSTlTlAEQVE CAPVT.^[32]

В этом двустишии буквы с цифровым значением в совокупности дают 1601 год.

Первый стих извещает, что дофин родился в сентябре, в четверг; второй – что родился он под знаком Весов; именно из-за этого обстоятельства, простодушно добавляет историк, Людовику XIII было дано прозвище Справедливый.

В лице ребенка не было ни единой отцовской черты, да и в характере, как стало ясно впоследствии, у него не было никакого сходства с отцом.

Ничего со стороны Бурбонов, ничего со стороны Валуа.

А самое главное, ничего со стороны Франции.

Что же касается маркизы де Верней, то она тихо, без всякого шума, родила в конце октября мальчика, который получил при крещении имя Гастон Генрих и был сначала епископом Меца, а затем герцогом де Вернёем.

В связи с благополучным разрешением королевы от бремени состоялся грандиозный праздник; главной его частью стал придворный балет (мы не знаем, был ли это тот самый балет, по поводу которого советовались с Сюлли). Для исполнения балета королева выбрала пятнадцать самых красивых придворных дам; маркиза де Верней была в их числе. Епископ Берто сочинил по поводу этого балета поэму, в которой он поведал зрителю, что королева и пятнадцать дам представляли шестнадцать добродетелей. С лирой в руках и в сопровождении девяти муз Аполлон выходил на сцену, после чего там нараспев произносились стихи, рефреном которых были слова:

Восславить все должны величье человека,

Величье короля, что служит славой века!

Во втором действии балета танцевали восемь фрейлин королевы; в третьем действии появлялась сама королева со своей свитой, разделенной на четыре четверки танцовщиц.

Бриллианты и самоцветы, которыми были украшены дамы, составлявшие эти четверки, испускали столь невероятное сияние, что подобного ему никто еще никогда не видел.

Даже король был ослеплен этим зрелищем и, повернувшись к папскому нунцию, спросил его:

– Монсеньор, вы видели когда-нибудь стаю блистательнее этой?

– Bellissimo, – ответил нунций, – е pericolosissimo! (Она великолепна и очень опасна!)

К несчастью, это доброе согласие, царившее между королем, его женой и его любовницей, длилось недолго.

Госпожа де Виллар, сестра Габриель, еще при жизни герцогини де Бофор ловившая на себе взгляды короля, видела в маркизе де Верней лишь соперницу и беспрестанно мечтала отомстить ей.

Она нашла общий язык с королевой, которая под личиной дружбы питала к маркизе чисто флорентийскую неприязнь.

Королева охотно присоединилась к этим планам мщения.

И как же предполагалось отомстить маркизе?

Вот средство, которым они располагали.

Жуанвиль, как мы уже говорили, был в прекрасных отношениях с маркизой; у него было изрядное число ее писем, изобличавших их близость; но, из опасения утратить положение при дворе, он рассорился с ней и сошелся с г-жой де Виллар.

Госпожа де Виллар повела себя так ловко, что ей удалось выманить у него письма маркизы де Верней. В этих письмах маркиза весьма нелестно отзывалась о королеве, именуя ее толстой банкиршей. Короля она щадила в них ничуть не больше, и с лаской там говорилось лишь о принце.

Эти письма принесли королеве.

Она тотчас воскликнула:

– Нужно сделать так, чтобы король их увидел!

Госпожа де Виллар ничего другого и не желала; и потому было решено, что король их увидит.

Это решение было принято помимо Элеоноры Гали– гаи: будучи слишком осторожной, чтобы позволить такую опасную затею, она воспротивилась бы ей.

Госпожа де Виллар попросила короля о личной встрече.

Король ответил согласием на ее просьбу.

Госпожа де Виллар начала с заверений в уважении и преданности, которые, по ее словам, явились причиной того, что она не могла скрыть от короля нанесенное ему оскорбление и считала бы себя преступницей, если бы была способна спокойно взирать на то, как в лице величайшего из королей предают превосходнейшего из властелинов и честнейшего из людей.

После чего г-жа де Виллар протянула королю небольшую связку писем.

Генрих IV прочитал их и от ревности впал в ярость.

Он поблагодарил г-жу де Виллар и, испытывая страстное желание отомстить, прервал разговор. Затем, как только г-жа де Виллар удалилась, он позвал графа дю Люда, своего наперсника, и поручил ему отправиться к маркизе и сказать ей, что она предательница, что она самая гадкая из всех женщин, да и просто чудовище и что он обещает никогда больше не видеть ее.

Маркиза, храня на губах улыбку, позволила посланцу исполнить его нелегкое поручение, а затем спокойно ответила ему:

– Скажите королю, что я вполне уверена в том, что никогда не совершала ничего, могущего оскорбить его величество, и, следственно, не могу догадаться, почему он обходится со мной так грубо. У меня нет сомнений, что ему сказали обо мне какую-то ложь, но истина отомстит за меня.

Однако, едва только посланец ушел, она, понимая, что ее поведение было далеко не безупречным, в крайней тревоге удалилась в свой кабинет.

По ее приказу послали за принцем де Жуанвилем, мадемуазель де Гиз и герцогом де Бельгардом.

Принц де Жуанвиль признался, что он передал письма г-же де Виллар.

После этого стало ясно, откуда был нанесен удар.

О том, чтобы отразить удар, не могло быть и речи: он уже был нанесен; речь шла о том, чтобы ослабить его.

Стали держать совет.

Решено было представить все как злую выходку одного из секретарей герцога де Гиза, умевшего чрезвычайно искусно подделывать почерки любого рода.

Ловушка была грубой, но все понимали, что Генрих IV ничего так не хотел, как оказаться обманутым.

На этом и остановились; секретарь, предупрежденный заранее и получивший обещание хорошей ренты, вряд ли должен был отрицать то, что требовалось для доказательства его виновности. Маркиза написала королю, попросив у него позволения оправдаться.

Спустя час король был у нее.

В итоге оправданий она получила шесть тысяч ливров в подарок и согласие на изгнание виновницы.

Госпожа де Виллар была изгнана и, естественно, рассорилась с г-ном де Жуанвилем.

Господина де Жуанвиля отправили воевать в Венгрию. Секретаря посадили в тюрьму.

С этого времени притворная видимость дружбы исчезла и наружу прорвалась ненависть: остались лишь две соперницы, противостоявшие друг другу.

Со своей стороны, король едва ли был одурачен, и маркиза не выглядела в его глазах невиновной. К несчастью, при всей ее неблагодарности, при всем ее коварстве, при всем ее вероломстве, он с каждым днем находил ее все более привлекательной.

И вот тогда, обороняясь от нее, он влюбился в мадемуазель де Сурди, ставшую позднее графиней д'Эстанж, и в мадемуазель де Бюэй, вышедшую потом замуж за г-на де Шанвалона и известную под именем графини де Море, возобновил отношения с мадемуазель де Гиз и попытался, но тщетно, вызвать любовные чувства к нему у герцогини де Монпансье и герцогини Неверской.

Это заставило г-жу де Верней призадуматься; она поняла, что какой-нибудь случайной прихоти, какой– нибудь причуды чувственности будет достаточно, чтобы очередная соперница смогла отнять у нее короля. И тогда она замыслила странный заговор, который, при всей своей странности, вскоре обрел некие очертания.

Состоял он в том, чтобы, опираясь на брачное обещание Генриха IV, объявить его брак с Марией Медичи недействительным и заставить признать Генриетту д’Антраг законной женой короля, а ее детей – истинными наследниками короны.

Было ли это настолько безумно, как кажется с первого взгляда? Нет, если вспомнить о письме, которое Генрих IV отправил в Рим в тот самый день, когда во Флоренции заключали его брак.

Граф Овернский, сын Карла IX и Мари Туше, а значит, брат маркизы де Верней, и испанский король Филипп III сочли такой оборот событий возможным и вступили в заговор.

Граф д'Антраг, отец маркизы, старый дворянин семидесяти трех лет, и два англичанина, Фортан и Морган, тоже вошли в число заговорщиков.

Скажем несколько слов о графе Овернском, которого позднее станут называть герцогом Ангулемским.

«Если бы герцог Ангулемский сумел отделаться от предрасположенности к жульничеству, которой наградил его Господь, — говорит Таллеман де Рео, – то он был бы одним из самых великих людей своего века. Он был хорошо сложен, отважен, умен, имел житейский опыт, умел воевать ...но всю свою жизнь он только и делал, что лихоимствовал, дабы тратить, а не накапливать».

«Лихоимствовать» – это старое слово, приближающееся по значению к слову «воровать», но несколько более вежливое.

Кроме того, у него была мастерская по производству фальшивых денег, но он делал их не сам, поскольку был чересчур знатным вельможей для такого занятия, а лишь позволял их делать.

– Сколько вы зарабатываете в год на фальшивой монете? – спросил его как-то раз Генрих IV.

– Честное слово, государь, я не могу ответить вам точно, – ответил герцог. – Правда состоит в том, что я сдаю Мерлену комнату в моем замке Гробуа и он платит мне за эту комнату четыре тысячи экю. А чем он там занимается, я не интересуюсь.

Как видим, сдача комнаты приносила ему неплохую прибыль.

К несчастью, все это длилось лишь год или два: Генрих IV приказал взять Мерлена под стражу, однако граф Овернский был предупрежден и помог ему бежать.

Однажды он спросил г-на де Шеврёза:

– Какое годовое жалованье вы назначаете вашим секретарям?

– Сто экю.

– Не очень-то много, – промолвил граф. – Я вот своим назначаю двести ... Правда, этих денег я им не плачу.

Когда слуги графа Овернского требовали у него причитающееся им жалованье, он пожимал плечами:

– Да вы же сами должны платить себе жалованье: у Ангулемского дворца сходятся четыре дороги, вы находитесь в отличном месте, так пользуйтесь этим, если хотите.

Ангулемский дворец, известный позднее под названием дворца Ламуаньон, находился на улице Паве-о– Маре.

Кардинал Ришелье, отдавая под начало герцога Ангулемского армию, сказал ему:

– Король отдает под ваше командование эту армию, сударь, но он требует, чтобы вы воздержались от ...

И он жестом изобразил загребущую руку.

Любой другой рассердился бы, однако герцог Ангулемский, улыбнувшись и пожав плечами, ответил:

– Сударь, будет сделано все, что можно, чтобы угодить его величеству.

В семьдесят лет, согнутый, скрюченный подагрой, он женился на двадцатилетней девушке, прекрасно сложенной и миловидной, которую звали мадемуазель де Наргон и которая пережила его на шестьдесят пять лет.

В итоге в 1715 году, то есть в год смерти короля Людовика XIV, при его дворе еще находилась герцогиня Ангу– лемская, сноха Карла IX.

«Так что, — говорит в одном из своих писем Бурсо, – со времен сотворения мира, когда люди жили необычайно долго, не было другой снохи, кроме герцогини Ангулемской, которую видели бы в полном здравии через сто двадцать лет после смерти ее свекра».

Вернемся к заговору маркизы де Верней.

Он был раскрыт.

Граф д'Антраг был препровожден в Консьержери Дворца правосудия, граф Овернский в Бастилию, а г-жа де Верней подвергнута тюремному заключению в своем собственном доме.

Какое-то время все полагали, что состоится суд, итогом которого станет вынесение смертных приговоров, вроде суда над Бироном; однако такая участь ничуть не пугала маркизу.