Текст книги "Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 55 страниц)

Но вот, наконец, пришло время расстаться: кареты остановились, герцог Бекингем открыл дверцу кареты, где находились королевы, и предложил руку Генриетте Французской, чтобы отвести ее к предназначенному для нее экипажу, где ее ожидала г-жа де Шеврёз, которой было поручено сопровождать юную королеву в Англию.

Но, передав ее в руки столь необычной наставницы, герцог тотчас вернулся к карете королев, поспешно открыл дверцу и, невзирая на присутствие королевы– матери и принцессы де Конти, схватил подол платья Анны Австрийской и страстно поцеловал его.

Когда же королева сделала ему замечание, что такое странное проявление чувств может бросить на нее тень, он поднялся с колен, но, не имея мужества удалиться, прикрыл лицо занавеской экипажа, из-под которой вскоре стали доноситься приглушенные рыдания. Услышав эти рыдания, королева тоже не сумела сдержать слез; она поднесла к глазам платок, и по движению ее груди королева-мать и принцесса могли понять, что она горько плачет.

Наконец, поскольку эта сцена, продолжись она еще, сделалась бы нелепой или опасной, Бекингем вдруг оторвался от кареты королевы и, ни с кем не попрощавшись, бросился к карете Генриетты Французской и приказал трогаться.

Полагая, что это прощание было последним, и не надеясь когда-либо снова увидеть Бекингема, которого она в глубине сердца нежно любила, Анна Австрийская не пыталась более скрыть свою печаль, и по лицу ее открыто лились слезы.

Посадка на корабль должна была происходить в Булони.

По прибытии в Булонь оказалось, что ветер, в полном согласии с желаниями Бекингема, дует с севера и гонит волны к рейду.

Кормчий заявил, что готовиться к отплытию невозможно.

Бекингем пребывал в нерешительности, не зная, что ему предпринять, как вдруг стало известно о приезде Ла Порта, преданного камердинера Анны Австрийской. Ла Порт прибыл с двумя миссиями: одна была открытой, а другая – тайной; открытая миссия состояла в следующем:

«Королева, узнав о задержке отъезда, вызванной ненастной погодой, приказала справиться о самочувствии Генриетты Французской».

Тайная миссия заключалась, по всей вероятности, в том, чтобы передать какое-то послание – либо устное, либо письменное – Бекингему.

Непогода длилась неделю.

В течение этой недели Ла Порт трижды приезжал в Булонь.

По возвращении из своей третьей поездки он сообщил королеве Анне Австрийской, что в этот же вечер она снова увидит Бекингема.

По его словам, Бекингем получил от короля Карла I депешу, которая делает крайне необходимой еще одну встречу герцога с королевой-матерью.

Во имя своей любви герцог умолял Анну Австрийскую устроить так, чтобы он застал ее одну.

Это грозило новой прогулкой в страну любовных приключений.

Однако собственное сердце так настойчиво побуждало Анну Австрийскую сделать то, о чем просил ее герцог, что, по-видимому с целью обеспечить свидание с глазу на глаз, она объявила, что намерена пустить себе кровь, и попросила всех удалиться, но сделала это как раз перед тем, как вошел Ножан-Ботрю и сообщил всем присутствующим, которые уже стали расходиться, что только что прибыли герцог Бекингем и лорд Рич.

Это круто меняло все планы Анны Австрийской. Было очевидно, что если теперь она останется одна, то это уединение, пусть даже совершенно безгрешное, даст основание для самых злопыхательских толкований.

Оставалось только одно средство: в самом деле пустить себе кровь. И она воспользовалась им, надеясь, что эта процедура заставит всех удалиться; но, несмотря на все ее настояния, несмотря на то, что она прямо высказала желание остаться одной, чтобы попробовать уснуть, ей не удалось избавиться от г-жи де Ланнуа.

А у королевы были все основания полагать, что г-жа де Ланнуа телом и душой принадлежит кардиналу.

И потому, исполненная тревоги, королева ждала дальнейшего развития событий.

В десять часов в дверь постучали, и слуга доложил о приходе герцога Бекингема.

В ответ на это г-жа де Ланнуа заявила:

– Королева не принимает.

Однако в тот же миг королева воскликнула:

– Пусть войдет!

Герцог, припав ухом к двери, ждал лишь этого разрешения; как только оно было дано, он ворвался в спальню.

Королева лежала в постели, а г-жа де Ланнуа стояла у ее изголовья.

Герцог замер на пороге: он полагал увидеть королеву одну; было очевидно, что молния, ударившая у его ног, ошеломила бы его меньше, чем это присутствие г-жи де Ланнуа.

Королева увидела, какое действие произвело это на герцога, и сжалилась над ним, сказав ему по-испански несколько утешительных слов.

Несомненно, эти несколько слов служили объяснением присутствия здесь г-жи де Ланнуа.

И тогда герцог медленно приблизился к королеве, встал на колени перед кроватью и поцеловал простыни, причем с такой страстью, что г-же де Ланнуа пришлось 391

заметить герцогу, что он отступает от правил французского этикета.

– Ах, сударыня! – с раздражением воскликнул герцог. – Я не француз, и законы французского этикета не могут меня связывать. Я Джордж Вильерс, герцог Бекингем, посол короля Карла Первого, и я представляю коронованную особу; следовательно, здесь есть только одно лицо, которое имеет право одобрять или осуждать мое поведение: это королева.

Затем, обращаясь уже к самой королеве, он произнес:

– Да, сударыня, приказывайте, и я коленопреклоненно подчинюсь вашим приказам ... если только ваши приказы не потребуют от меня невозможного, то есть перестать любить вас.

– Господи Иисусе! – воскликнула г-жа де Ланнуа. – Милорд, неужели у вас хватает дерзости говорить, что вы любите ее величество?

– О да! – воскликнул герцог. – Я люблю вас, сударыня ... И, коль скоро в этом есть сомнения, я повторю признание в этой любви перед лицом целого мира ... Да, я люблю вас, и, поскольку жизнь вдали от вас будет невыносимой для меня, у меня теперь есть только одно желание, только одна цель: увидеть вас вновь; и, чтобы увидеть вас вновь, пусть даже вопреки воле короля, пусть даже вопреки воле кардинала, пусть даже вопреки вашей собственной воле, я использую все средства, какие будут в моей власти; так что примите к сведению: пусть даже мне придется перевернуть вверх дном всю Европу, чтобы увидеть вас вновь, я все равно вас увижу!

С этими словами он схватил руку королевы и стал покрывать эту руку поцелуями, несмотря на все усилия Анны Австрийской высвободить ее.

Затем, словно безумный, словно сумасшедший, он ринулся прочь из комнаты.

– Закройте дверь за герцогом и оставьте меня одну, сударыня, – сказала королева.

Госпожа де Ланнуа повиновалась.

Как только Анна Австрийская осталась одна, она приказала позвать к ней дуэнью, о которой мы уже говорили, донью Эстефанию; затем, велев подать ей бумагу, чернила и перо, она торопливо написала несколько слов, взяла шкатулку, спрятанную в проходе за кроватью, и приказала донье Эстефании отнести герцогу шкатулку и письмо.

Письмо было приказом уехать, а шкатулка содержала в себе те двенадцать подвесок, какие король подарил королеве накануне празднества, устроенного г-жой де Шеврёз.

Три дня спустя море успокоилось, и герцог отплыл в Англию, увозя к королю Карлу I дочь Генриха IV.

Страхи Анны Австрийской оказались более чем обоснованными: кардиналу стало известно во всех подробностях о приключении в амьенском саду и о появлении Бекингема в спальне королевы.

Коль скоро об этом узнал кардинал, это должен был узнать и король; однако каждая подробность, проходя через уста священника, приобретала более серьезное значение, ибо он изыскал средство превратить простое легкомыслие в преступление.

Это была одна из хитрых уловок первого министра, состоявшая в том, чтобы внедрить свои собственные чувства в сердца короля. Ведь если бы Людовик XIII был предоставлен велениям собственной души, то, возможно, он не испытывал бы ревности к Анне Австрийской или же не заставлял бы ее страдать от его ревности; но, побуждаемый Ришелье, любовь которого оставалась для него тайной, он сделался надзирателем королевы, не догадываясь, что надзирает за ней не только по собственному почину, но и по желанию своего министра. Так что гнев министра передался королю, и король поднял большой шум вокруг двух приключений, о которых мы рассказали.

Госпожа де Верне была удалена, а Пютанж изгнан.

Нет сомнения, что г-жа де Шеврёз впала бы в немилость, будь она в Париже; но г-жа де Шеврёз была в Лондоне, и гнев короля не достиг ее.

Тем временем, то ли г-же де Ланнуа стало известно, что королева подарила шкатулку Бекингему и что эта шкатулка содержала в себе подвески, то ли, не видя их больше в ларце с драгоценностями королевы, она просто догадалась, каким образом они оттуда исчезли, ей пришло в голову известить кардинала об их исчезновении и о том куда, по ее мысли, они подевались.

Кардинал увидел в этом разоблачении средство погубить королеву. Он тотчас написал леди Кларик, бывшей любовнице Бекингема, и пообещал заплатить ей пятьдесят тысяч ливров, если ей удастся тем или иным путем срезать две из двенадцати подвесок и прислать их ему.

В один прекрасный день Ришелье получил две подвески: леди Кларик успешно выполнила задание. Кардинал добросовестно выплатил обещанные пятьдесят тысяч и принял меры для того, чтобы погубить королеву. Замысел был прост: склонить короля к тому, чтобы он устроил бал или принял приглашение на какое-нибудь празднество, и через посредство того же короля попросить королеву прийти на это празднество, надев алмазные подвески.

В этой игре судьба, казалось, вначале была заодно с кардиналом. Старшины Парижа давали бал в городской ратуше и пригласили короля и королеву почтить этот бал своим присутствием. Кардинал шепнул королю на ухо одно слово, и королева получила приглашение, равносильное приказу: ей было предложено явиться на бал, украсив себя алмазными подвесками.

Ришелье присутствовал при том, как король изъявлял Анне Австрийской это желание супруга; чтобы узнать, какое впечатление оно произведет на королеву, кардинал следил за выражением ее лица, но, к его великому удивлению, лицо Анны Австрийской осталось совершенно спокойным.

И голосом, в котором невозможно было заметить никакого волнения, она ответила:

– Это совпадает с моими желаниями, государь.

Ришелье вернулся к себе, сомневаясь в себе самом. Он внимательно осмотрел обе подвески; ошибиться было невозможно: они определенно входили в число тех двенадцати подвесок, какие король подарил королеве.

Наконец настал час бала; кардинал и король приехали вместе, а королева должна была приехать отдельно.

В ожидании королевы кардинал провел, наверное, один из самых тревожных часов своей жизни. Королева вошла в великолепном наряде, отличавшемся, тем не менее, крайней простотой: ее единственным украшением служили те двенадцать подвесок, что подарил ей король.

Подойдя к ней под предлогом похвалить ее вкус, Ришелье принялся внимательно рассматривать во всех подробностях ее наряд и пересчитывать подвески: все двенадцать были на месте, и, мало того что не пропала ни одна из подвесок, не пропал и ни один из украшавших их алмазов.

Между тем, вне себя от гнева, он судорожно сжимал в руке еще две подвески.

А произошло вот что.

Вернувшись с бала и начав раздеваться, Бегингем обнаружил, что две его алмазные подвески похищены. Вначале ему пришло в голову, что он стал жертвой обычного наглого воровства, но, порассуждав, герцог быстро догадался, что подвески были похищены с каким-то злым умыслом.

В тот же миг он подумал о вреде, который может принести королеве огласка этого происшествия.

Имея в качестве великого адмирала власть над всеми портами королевства, он тотчас же наложил запрет на выход судов из всех портов Англии.

Капитан любого судна, которое приготовилось бы к отплытию, подлежал смертной казни.

Англия содрогнулась от неожиданности: все полагали, что раскрыт какой-то грандиозный заговор или объявлена какая-то губительная война. Самые опытные политики понастроили сотни догадок, ни одна из которых не была близка к истине.

Так для чего же был наложен запрет на выход судов из всех портов королевства?

Для того, чтобы ювелир Бекингема имел время сделать две подвески, неотличимые от тех, что были похищены.

Уже следующей ночью быстроходное судно, с которого одного запрет на выход в море был снят, неслось в сторону Франции и везло Анне Австрийской двенадцать подвесок.

Через двенадцать часов после отплытия этой шхуны запрет на выход судов в море был снят.

В итоге королева получила подвески за сутки до того, как король предложил ей надеть эти украшения на балу в ратуше.

Отсюда то полное спокойствие, которое так сильно удивило кардинала, полагавшего, что вопрос об изгнании его врага уже решен.

Удар, полученный им, был страшен, но, учитывая те возможности, какие кардинал мог пустить в ход, он вовсе не считал себя побежденным: то, что не выгорело у него с Бекингемом, вполне могло получиться с герцогом Анжуйским.

Выдвигая герцога Анжуйского на передний план и пытаясь погубить королеву, кардинал избавлялся одновременно от двух врагов.

Герцог Анжуйский уже давно ненавидел кардинала.

С тех самых пор, как 9 июня 1624 года тот приказал заключить в Бастилию его наставника, г-на д'Орнано.

Кроме того, Ришелье был решительно настроен женить герцога Анжуйского, никак не расположенного вступать в брак, да еще с той женщиной, какую ему хотели дать в супруги: женщина эта была мадемуазель де Гиз, дочь покойного герцога де Монпансье.

Так вот, кардинал, оставивший на какое-то время свои подозрения в отношении Гастона и королевы, поскольку его куда больше волновала любовная страсть Бекингема, после отъезда Бекингема вернулся к этому крайнему средству.

Противодействие Гастона женитьбе он относил за счет его любви к королеве.

И потому он замыслил интригу. Как известно, в отношении интриг ни у кого воображение не было изобретательнее, чем у кардинала Ришелье.

Он утверждал, что полковник д'Орнано, незадолго до этого получивший маршальский жезл, намеревался похитить молодого принца, увести его подальше от двора и даже из Франции и приберечь для какого-нибудь более блистательного союза.

Если полагаться на «Мемуары» кардинала, то этот заговор был едва ли не самым ужасным из всех когда– либо замышлявшихся. К восстанию должны были присоединиться все принцы и все вельможи. Испания помогала заговорщикам деньгами; дублоны Филиппа IV бросали тень на Анну Австрийскую, и потому следовало заставить звенеть их как можно громче. Герцог Савойский вступил в заговор, питая злобу из-за мира, заключенного с Испанией. Гугеноты надеялись обрести в нем свое спасение. Что касается короля, то его должны были заключить в монастырь, словно какого-нибудь государя из династии Меровингов.

В итоге кардинал решил, что, коль скоро заговор созрел, следует арестовать маршала д'Орнано как человека, подающего дурные советы молодому принцу.

Решение это было исполнено.

Вечером 4 мая 1626 года, когда все придворные удалились, король вызвал к себе маршала д'Орнано.

Маршал ужинал в это время; он поднялся из-за стола и, подчиняясь приказу, отправился к королю.

Однако вместо короля он увидел капитана гвардейцев, который потребовал у него шпагу и в качестве заключенного отвел его в тот самый зал, куда за двадцать четыре года до этого Генрих IV приказал препроводить маршала де Бирона.

На следующий день маршала д'Орнано перевели в донжон Венсенского замка. Два его брата были заключены в Бастилию, а жена получила приказ удалиться в один из своих деревенских домов.

«Герцог Анжуйский, — рассудительно отмечает историк, – был сильно задет этим происшествием».

Приоткроем дверь и посмотрим в щелку, каким образом юный принц выразил свое недовольство.

«Месье, узнав об аресте своего воспитателя, отправился прямиком в покои короля и, разразившись бранью, заявил его величеству, что желает знать, кто подал ему мысль арестовать маршала.

Юный принц был в такой страшной ярости, что король испугался и сказал ему, что все сделанное им было совершено по наущению его совета.

Месье, по-прежнему разъяренный, отправился к канцлеру д'Алигру.

Канцлер д'Алигр, простак из Шартра, настоящий чинуша, человек мягкодушный и робкий, ответил ему, дрожа всем телом, что он здесь не при чем и что ему об этом аресте неизвестно.

Месье вернулся к королю, бранясь сильнее прежнего; так что король, не зная, как от него избавиться, послал за кардиналом, дабы тот объяснился с его братом.

Ришелье, не отпираясь и не пускаясь на уловки, заявил без обиняков, что это он подал королю совет арестовать маршала и что настанет день, когда его высочество сам скажет ему за это спасибо.

– Я?! – задыхаясь от гнева, воскликнул принц. – Ну и сукин же вы сын!

И с этими прекрасными словами он удалился».

То была отходная по маршалу д’Орнано: арестованный 4 мая, он умер 3 сентября.

Пошли слухи, что его отравили. Слухи эти опровергали, говоря, что просто его поместили в чересчур сырую камеру.

Эта чересчур сырая камера вошла в поговорку. Туда сажали всех тех, кого не хотели держать в заключении слишком долго.

Говоря об этой камере, г-жа де Рамбуйе сказала:

– Она ценится на вес мышьяка.

XI

Несмотря на все усилия, предпринятые Ришелье, королева оказалась лишь весьма косвенно впутана в это дело, и потому кардиналу понадобилось затеять новую интригу.

Мы уже говорили, до какой степени ловкой ищейкой был кардинал, оказавшись пущен по такого рода следу.

Он огляделся вокруг, и его мрачный взгляд упал на Анри де Талейрана, графа де Шале.

То был красивый молодой человек в возрасте от двадцати восьми до тридцати лет, очень элегантный, очень модный, не слишком рассудительный, чрезвычайно насмешливый, неосмотрительный, тщеславный и до безумия храбрый; одна из его дуэлей наделала много шума.

Имея основание выразить г-ну де Понжибо неудовольствие в связи с какой-то любовной историей и встретив его на Новом мосту, он призвал соперника, верхом возвращавшегося из деревни и обутого в дорожные сапоги, спешиться и тут же на месте дать ему сатисфакцию.

Понжибо, который был столь же храбр, как и Шале, тотчас спешился и на третьем выпаде упал замертво.

Шале был очень высокого происхождения: будучи внуком маршала де Монлюка, он по материнской линии состоял в свойстве со славной семьей Бюсси. Вы помните, дорогие читатели, Бюсси из «Графини де Монсоро»?

Шале состоял на службе у короля и, как и все те, кто состоял на его службе, стыдился рабства, в котором держал его кардинал.

Слова старого архиепископа Бертрана де Шо прекрасно рисуют меру власти, которую Ришелье оставлял королю.

Людовик XIII не раз обещал архиепископу кардинальскую шапку, но умер, так и не выполнив своего обещания.

– Ах, – говорил старик, никак иначе не упрекая его за то, что он не сдержал слова, – будь король в милости, я был бы кардиналом!

Шале принадлежал к партии ненависти. Тех, кто питал неприязнь к кардиналу, называли ненавистниками.

Гастон во всеуслышание выступал против ареста маршала д'Орнано, и мы уже рассказывали, в каких выражениях он это делал.

Он призывал всех подряд вступить вместе с ним в заговор против кардинала, а поскольку кардинала еще не знали таким страшным, каким он стал позднее, на этот призыв откликнулись многие.

Первыми, кто это сделал, были два внебрачных сына Генриха IV, приходившиеся сводными братьями королю и, следовательно, Гастону Орлеанскому: Александр де Бурбон, великий приор Франции, и Сезар, герцог Вандомский.

Они предложили Гастону план действий и вовлекли Шале в заговор.

Предстояло убить кардинала, и вот каким образом.

Ришелье, под всегдашним предлогом плохого состояния своего здоровья, предлогом, который так часто служил ему для того, чтобы скрыть свои замыслы, удалился в свое загородное поместье Флёри; находясь там, мнимый больной управлял делами королевства.

Герцогу Анжуйскому следовало отправиться вместе с друзьями на охоту, и она должна была увлечь их в сторону Флёри; там, сославшись на усталость, они должны были попросить у кардинала гостеприимства и, когда это гостеприимство было бы оказано, при первой же возможности окружить его высокопреосвященство, а затем убить его.

Если такие заговоры покажутся сегодня странными, мы напомним тогда, что подобные случаи уже бывали: именно так Висконти был убит в кафедральном соборе Милана, Джулиано Медичи на клиросе собора Санта Мария дель Фьоре во Флоренции, Генрих III в Сен– Жермене, Генрих IV на улице Железного ряда и маршал д’Анкр на мосту в Лувре.

Так что Гастон, отделываясь от кардинала, лишь следовал примеру своего брата, отделавшегося от маршала д'Анкра. Заговору благоприятствовало еще и то обстоятельство, что в глубине души Людовик XIII ненавидел своего фаворита и, окажись этот фаворит мертв, порадовался бы его смерти вместе с убийцами.

Шале, как мы уже говорили, состоял в заговоре; однако в один прекрасный день, то ли по недостатку решительности, то ли – что более вероятно – желая вовлечь его в заговор, он открылся во всем командору де Балансе.

Командор де Балансе, человек здравомыслящий, способный сопоставить могущество кардинала с бессилием короля, не только не уступил доводам Шале, но и, своими собственными рассуждениями заставив молодого человека поменять точку зрения, в конечном счете повел его к кардиналу.

В кабинете у кардинала говорил только командор де Балансе: Шале хранил молчание; правда, условием разоблачения заговора он поставил безнаказанность тех, кто был в нем виновен. А кто были эти виновные? Законный брат короля и двое его сводных братьев-бастардов.

Кардинал обещал никоим образом не свирепствовать.

У него еще не было сил срубить три царственные головы, между тем он знал, что, когда к таким головам прикасаешься, следует сделать все, чтобы они обязательно упали с плеч.

Кардинал поблагодарил Шале и пригласил его прийти во второй раз, чтобы увидеться с ним наедине; затем он отправился к королю и, рассказав ему все, попросил его быть снисходительным к участникам заговора, угрожавшего лишь его, Ришелье, жизни.

При этом, по его словам, он намеревался и впредь проявлять всю возможную строгость к участникам заговоров, угрожавших жизни короля.

Этим показным великодушием он уложил первую доску в настил грядущих эшафотов.

Тем не менее король спросил его, что он намерен делать в сложившихся обстоятельствах.

– Государь, – ответил кардинал, – позвольте мне довести это дело до конца; однако, поскольку вокруг меня нет ни телохранителей, ни кавалеристов, придайте мне на время сколько-нибудь ваших вооруженных конников.

Король придал ему шестьдесят всадников.

Эти шестьдесят всадников прибыли во Флёри накануне того дня, когда там должно было произойти убийство. Их спрятали в службах замка.

Ночь прошла спокойно.

Тем не менее кардинал не спал ни минуты, обдумывая свой замысел.

Когда настало утро, он все еще не пришел ни к какому решению, как вдруг глава заговора сам дал ему возможность ловко выйти из затруднения.

На рассвете во Флёри прибыли кухонные служители герцога Анжуйского. Они объявили, что по возвращении с охоты их господин должен остановиться у его высокопреосвященства, и, дабы избавить от забот и его самого, и его слуг, герцог послал их приготовить обед.

Кардинал ответил, что он сам и весь его дом всегда к услугам принца; однако он тотчас спустился с постели, оделся и отправился в Фонтенбло.

Решение было принято.

Он прибыл туда около семи часов утра, в то самое время, когда герцог Анжуйский, в свой черед, поднялся и одевался, готовясь к охоте.

Внезапно дверь его спальни открылась, и слуга доложил юному принцу о приходе кардинала Ришелье.

Прежде чем дежурный камердинер успел ответить, что герцог не принимает, его высокопреосвященство уже вошел в спальню.

Смущение, с которым принц встретил кардинала, доказывало этому достославному посетителю, что Шале сказал правду.

И потому, прежде чем Гастон оправился от удивления, кардинал приблизился к нему и сказал:

– Право, монсеньор, у меня есть причина сердиться на вас.

Гастон легко поддавался испугу.

– Сердиться на меня?! – совершенно растерянно воскликнул он. – Но за что вам сердиться на меня?

– За то, что вы не оказали мне честь, приказав мне самому приготовить для вас обед, а послали ваших кухонных служителей; это обстоятельство указывает мне на то, что ваше высочество желает пользоваться полной свободой в моем доме; раз так, я оставляю вам замок Флёри, чтобы вы располагали им по своему усмотрению.

С этими словами кардинал, считая важным доказать герцогу Анжуйскому, что он остается его покорнейшим слугой, взял из рук камердинера рубашку и почти насильно натянул ее на принца, после чего удалился, пожелав ему удачной охоты.

Гастон понял, что заговор раскрыт, пожаловался на внезапное недомогание и лег в постель.

Понятно, что охота была перенесена на другой день.

Однако кардинал, вынужденный на этот раз помиловать заговорщиков, должен был отыграться, причем ужасающим образом.

Покончив с заговором, касавшимся его лично, он стал затевать другой, направленный против самих заговорщиков.

Ему нужен был заговор, в который вошли бы великий приор Франции, герцог Вандомский и даже Шале: достославный кардинал затаил злобу на бедного Шале, признание которого не могло заставить прелата простить его причастность к заговору.

Впрочем, устроить так, чтобы посреди этого безалаберного и шумливого двора сложился заговор, было не так уж трудно.

Вот что представлял собой тот, который своими собственными руками слепил кардинал.

Мы уже говорили о противодействии, которое оказывал герцог Анжуйский своей предполагаемой женитьбе на мадемуазель де Монпансье, дочери герцогини де Гиз. Однако Гастон противился этому браку вовсе не потому, что невеста не была молода, красива и богата – как раз всеми этими качествами она обладала, – а потому, что она никак не могла содействовать его честолюбивым замыслам.

В чем нуждался человек, каждую ночь примерявший на себя во сне корону Франции? В поддержке какого– либо иностранного государя, у которого он мог бы укрыться в случае провала одного из своих заговоров.

Так что при дворе существовала партия, выступавшая за брак с иностранной принцессой; эта партия, связанная с Гастоном, была партией всех недовольных, а одному Богу известно, сколько тогда было недовольных при дворе Франции!

Кардинал обратил внимание короля на эту уловку его брата; он разъяснил ему подлинную причину отвращения, которое герцог питал к браку с мадемуазель де Монпансье; он указал ему на то, что два его брата-бастарда подстрекают Гастона Орлеанского к этому противодействию.

И потому король пришел к убеждению, что во имя блага государства и безопасности короны герцог Анжуйский должен жениться на мадемуазель де Монпансье; в итоге он согласился с кардиналом, что стало бы большой удачей, если бы удалось арестовать одновременно великого приора и его брата.

Подвести короля к такой мысли оказалось не так просто, но на этом все не заканчивалось: после того как было признано, что их арест принесет благо, следовало суметь их арестовать. А в этом-то и состояла трудность.

Попытаемся разъяснить ее нашим читателям.

Историю обычно представляют с факелом в руке; однако чаще всего она держит факел так высоко, что он освещает лишь самые высокие вершины; равнины и долины остаются погруженными в полутьму, а пропасти тем более.

Но какая эпоха, о великий Боже, наполнена пропастями в большей степени, чем время правления Людовика XIII, а вернее, кардинала Ришелье!

Так давайте зажжем наш фонарь от факела истории и спустимся в самую глубокую из этих пропастей.

Насколько мне помнится, мы пытаемся сейчас отыскать то, что затрудняло одновременный арест обоих братьев-бастардов.

Великий приор находился в пределах досягаемости, но, к несчастью, с герцогом Вандомским дело обстояло иначе.

Герцог Вандомский был губернатором Бретани; быть правителем подобной провинции уже само по себе кое– что значило, но в случае с герцогом Вандомским этим все не исчерпывалось: в связи с тем, что его жена была наследницей дома Люксембургов и, следственно, дома Пентьевров, у герцога были большие притязания на самостоятельность Бретани; более того, поговаривали, что он затеял женить своего сына на старшей из дочерей герцога де Реца, владевшего двумя сильными крепостями в этой провинции.

Так что Бретань, эта жемчужина короны Франции, все еще ненадежно прикрепленная к ней, вполне могла отделиться от нее по призыву сына Генриха IV.

И вот что вполне могло произойти по команде королевы, герцога Анжуйского и двух королевских бастардов, в предположении, что герцог женится на дочери какого– нибудь князя Священной Римской империи.

По призыву королевы испанцы пересекут границы; по призыву герцога Анжуйского против Франции выступит Империя; по призыву герцога Вандомского восстанет Бретань.

Стало быть, арест обоих братьев и женитьба герцога Анжуйского срывали этот грандиозный заговор.

Существовал ли он где-либо еще, помимо головы кардинала? Этого мы сказать не можем.

Проследим же за терпеливой работой паука с пурпурной паутиной.

Враги кардинала, видя, что замысел убить его во Флёри потерпел неудачу, а их не преследуют, хотя Ришелье приобрел еще большее могущество, приписали провал заговора чистой случайности.

Великий приор, на короткое время удалившийся от двора, вернулся к нему вновь; один лишь герцог Вандомский, проявляя осторожность, остался в своей провинции.

Когда кардинал впервые после его трехмесячного отсутствия увидел великого приора, он встретил его с распростертыми объятиями.

Этот прием выглядел таким искренним и сердечным, что великий приор решился высказать уже давно вынашиваемое им честолюбивое желание: он хотел, чтобы ему доверили должность великого адмирала.

– Если бы это зависело только от меня, – сказал Ришелье, – то, как вы понимаете, монсеньор, все уже было бы сделано.

Великий приор поклонился, сияя радостью.

– Но если помеха исходит не от вашего высокопреосвященства, то от кого же она может исходить?

– От короля, – ответил кардинал.

– От короля? – удивленно повторил великий приор. – А в чем упрекает меня король?

– Ни в чем.

– Так в чем же тогда причина?..

– Позвольте мне сказать вам правду, монсеньор.

– Говорите, говорите же.

– Виною всему ваш брат.

– Мой брат Сезар?

– Да, король не доверяет ему.

– По какому поводу?

– Король полагает – по-моему напрасно, но все же он так полагает, – король, повторяю, полагает, что ваш брат прислушивается к злонамеренным людям.

– И что же тогда делать?

– Сгладить дурное впечатление, которое произвел на короля ваш брат, а затем вернуться к вашему вопросу ...

– Ваше высокопреосвященство желает, чтобы я послал за моим братом в его губернаторство и привел его к королю, чтобы доказать его невиновность?