Текст книги "Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 55 страниц)

Подобная пища лишь увеличивала смертность.

Генрих пребывал в отчаянии, видя, что, несмотря на такое бедственное положение, Париж не желает сдаваться.

Господин де Гонди, архиепископ Парижский, был охвачен жалостью к своей пастве. Он явился в лагерь короля, который предстал перед ним в окружении всех своих вельмож и в ответ на жалобы прелата, что невозможно пробиться сквозь их ряды, сказал:

– Клянусь святым чревом! Если вы, сударь, увидите их в день сражения, то обнаружите, что они обступают меня тогда куда плотнее!

Итог этих переговоров вновь выявляет особенности ума и сердца Генриха.

Когда г-н де Гонди описал ему голод, царящий в столице, но одновременно и фанатизм, добычей которого она стала, и сказал, что Париж окажется в руках короля лишь после того, как будет убит последний солдат и умрет последний горожанин, Генрих ответил на это так:

– Клянусь святым чревом, сударь, этому не бывать! Как истинная мать из Суда Соломона, я предпочитаю вовсе не иметь Парижа, чем иметь его разорванным на куски.

И в тот же день он отдал приказ доставить от его имени и за его счет телеги с продовольствием в Париж.

Однако фанатизм, как и говорил архиепископ, был так велик, что, несмотря на этот поступок, беспримерный в истории войн, а особенно в истории гражданских войн, Генрих вступил в свою столицу лишь спустя три года.

Да и вступил он туда, действуя хитростью.

Он привлек на свою сторону губернатора Бриссака, большинство городских советников и все, что осталось от Парламента.

Его вступление в город было назначено на 22 марта.

Собрав вокруг себя своих родственников и друзей, купеческий старшина Л’Юилье и трое городских советников, Ланглуа, Нере и Борепер, выгнали испанцев из их караульных помещений и захватили ворота Сен-Дени и Сент-Оноре.

Король подал им сигнал посредством пороховой ракеты, пущенной с Монмартра.

Он вступил в город за два часа до рассвета, не встретив никакого противодействия. Королевская армия заполнила город и заняла его основные пункты, так что, пробудившись, парижане, даже самые фанатичные, не смогли оказать никакого сопротивления.

Тем не менее самые верные королю горожане еще помалкивали или отсиживались по своим домам, когда вдруг по всем улицам стали бегать люди с белыми флагами, держа в руках свои шапки и выкрикивая:

– Всеобщее помилование!

И тогда по Парижу пронесся единый возглас, весь город взорвался громовым криком: «Да здравствует король!»

Генрих согласился отречься от протестантской веры. Всем известно его знаменитое высказывание, ставшее поговоркой: «Париж стоит мессы!» Так что начал он с посещения собора Парижской Богоматери. За ним следовала огромная свита, и стражники хотели отодвинуть людскую толпу.

– Дайте им подойти ближе, дайте им подойдти ближе! – воскликнул Генрих. – Разве вы не видите, что весь этот народ жаждет увидеть своего короля?

И он без всяких происшествий добрался до собора Парижской Богоматери, а из собора Парижской Богоматери благополучно доехал до Лувра.

Габриель, сопровождавшую короля, вначале поселили во дворце Бушаж, который прилегал к Лувру.

Пять месяцев спустя, как раз в этом дворце, находясь у нее, Генрих едва не был убит Жаном Шателем.

Король принимал в это время двух дворян, которые стали перед ним на колени, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. В ту минуту, когда король наклонился, чтобы поднять их, он почувствовал, что его сильно ударили по губам.

Вначале он подумал, что это по оплошности его задела придворная шутиха Матюрина.

– Черт побери эту дурочку! – воскликнул он. – Она меня ранила!

У него были рассечены губы и выбит зуб.

Однако шутиха, подбежав к двери и закрыв ее, крикнула:

– Нет, нет, батюшка! Это не я, это он!

И она указала на молодого человека, прятавшегося за оконными занавесями.

Оба дворянина бросились на него, держа в руках шпаги.

– Не причиняйте ему вреда! – воскликнул Генрих IV. – Это наверняка сумасшедший!

Король ошибся лишь совсем немного: это был фанатик.

Молодого человека задержали и обнаружили у него нож, которым он только что ударил короля.

Юношу звали Жан Шатель, он был сын богатого торговца сукнами и обучался в Клермонском коллеже.

Вместо того, чтобы отпираться от совершенного преступления, он похвалялся им и заявлял, что действовал по собственному почину, охваченный религиозным рвением и пребывая в убеждении, что позволено убить всякого короля, которого не утвердил папа.

Затем он добавил, что лично за ним водится грех, который надо искупить в глазах Господа, и что кровь еретика показалась ему искуплением, которое должно было стать угодным Богу.

Что же это был за грех?

Тот, за который Бог покарал Онана.

Так что король был вполне прав, говоря, что Жан Шатель – сумасшедший.

Наказание было страшным.

Иезуитов изгнали из Франции как растлителей молодежи, возмутителей общественного спокойствия, врагов короля и государства.

Отца Гиньяра, у которого обнаружили подстрекательские сочинения, повесили; его тело предали огню, а прах развеяли по ветру.

Жан Шатель подвергся казни, полагающейся цареубийцам.

Ему привязали к руке нож, которым он воспользовался для совершения преступления, и отрубили эту руку.

Затем, истерзанный калеными щипцами, он был разорван на части четырьмя лошадями.

Затем тело казненного сожгли на костре, а его прах, как и прах отца Гиньяра, развеяли по ветру.

Наконец, его дом, стоявший возле Дворца правосудия, снесли и на месте этого дома установили обелиск, на четырех сторонах которого были выбиты постановление Парламента и порочащие иезуитов надписи на греческом и латинском языках.

Этот обелиск был разрушен в 1705 году внуком Генриха IV, Людовиком XIV, по просьбе иезуитов, незадолго до этого вернувшихся во Францию.

Взамен этого обелиска и на его месте купеческий старшина Франсуа Мирон построил фонтан, который позднее был перенесен на улицу Сен-Виктор.

Со всех сторон стали поступать поздравления королю: речи и приветственные обращения, печатные и рукописные, в прозе и в стихах.

Среди стихотворных поздравлений было одно, заставившее его надолго задуматься.

Это поздравление исходило от д’Обинье, оставшегося ярым кальвинистом, несмотря на вероотступничество короля.

Вот оно.

Королю

Когда ты веру изменил на ложь,

Твои уста пронзил Господь,

Преступную карая плоть.

Когда ж, насмешник ярый,

Твое заслужит сердце кары,

То и его пронзит разящий нож.

Эта угроза сделалась пророчеством, которое шестнадцать лет спустя взялся осуществить Равальяк.

Напоследок приведем забавную историю, превосходно завершающую рассказ о вступлении Генриха IV в Париж.

Прямо в день этого вступления он явился к своей тетке, г-же де Монпансье, ярой лигистке, которая была крайне изумлена, увидев, что он пришел к ней, своей страшной врагине, причем пришел без свиты, словно почтительный племянник, желающий поздравить ее с именинами или с Новым Годом.

– Ну и что вы собираетесь тут делать? – спросила она короля, пригласив его сесть.

– По правде сказать, – промолвил Генрих, – в прежние времена у вас было такое превосходное варенье, что у меня при одном воспоминании о нем слюнки текут, и я пришел спросить, есть ли оно у вас еще и теперь?

– А, понятно, племянничек! Вам захотелось застигнуть меня врасплох, ведь вы полагаете, что из-за голода у меня его больше нет.

– Да нет же, клянусь святым чревом! – ответил король. – Просто-напросто я голоден.

– Манон, прикажите принести абрикосового варенья, – распорядилась принцесса.

Манон принесла горшочек абрикосового варенья.

Госпожа де Монпансье откупорила горшочек и взяла ложку, чтобы снять пробу с варенья: в те времена существовало правило отведывать все, что подавали королю.

Однако Генрих остановил ее.

– Ах, тетушка, – сказал он, – да что вы такое надумали!

– Как, – ответила она, – разве я недостаточно боролась с вами, чтобы вы меня не подозревали?

– Ничуть не подозреваю, тетушка.

И, взяв из ее рук горшочек, он съел варенье, с которого так и не была снята проба.

– О, – отозвалась она, – видно, государь, придется мне быть вашей служанкой!

И, бросившись к его ногам, она попросила разрешения поцеловать ему руку.

Но он протянул ей обе руки и обнял ее.

Вот, кстати, еще по поводу проб.

Однажды дворянин, подававший ему за столом вино, пребывал в сильной рассеянности и, вместо того, чтобы выпить пробу, которую полагалось наливать в крышку кубка, выпил содержимое самого кубка.

Генрих спокойно наблюдал за его действиями, а когда тот закончил, промолвил:

– Вы хотя бы за мое здоровье выпили, тогда я еще мог бы вас оправдать.

V

После возвращения в Лувр настала пора наград. Ряд придворных произвели в рыцари ордена Святого Духа.

В их числе был и граф де Ла Вьёвиль-отец, бывший дворецкий г-на де Невера, племянника Генриха IV.

Когда пришла его очередь получать орденскую цепь, он, как положено, встал на колени и, опять-таки как положено, произнес торжественные слова:

– Domine, non sum dignus.^[24]

– Черт побери, мне это прекрасно известно, – ответил король, – но племянник так меня упрашивал, что я не мог ему отказать.

Ла Вьёвиль рассказывал эту историю сам, ибо у него были сильные подозрения, что если он будет хранить молчание об этой забавной подробности, то король с его гасконским остроумием не преминет раструбить о ней.

Впрочем, Ла Вьёвиль и сам был человеком остстроумным. Однажды он поднял на смех некоего бретёра, который славился тем, что всегда убивал своих противников.

Бретёр отправил к графу де Ла Вьёвилю двух секундантов, передавших ему вызов и уведомивших насмешника, что противник будет ждать его на следующий день, в шесть часов утра, за монастырем Босоногих кармелитов.

– В такую рань, в шесть часов утра, – отвечал Ла Вьёвиль, – я не подымаюсь даже по своим собственным делам. И я буду круглым дураком, если в столь ранний час подымусь по делам вашего приятеля.

И он не пошел на назначенную встречу, а отправился в Лувр, где, рассказав эту историю, поставил своего противника в смешное положение.

Таких людей, как Генрих IV, дополняют те, кто их окружает.

Вспомним письмо, которое он написал Крийону после сражения при Арке. Крийон снова присоединился к нему и старался как можно меньше его покидать. Однако в то время, когда Генрих IV вступил в Париж, Крийон находился в Марселе вместе с молодым герцогом де Гизом, губернатором Прованса, назначенным Генрихом IV.

В Блуа, в 1588 году, Генрих III предложил Крийону убить герцога Генриха де Гиза. Однако тот лишь промолвил в ответ:

– Государь, вы принимаете меня за кого-то другого. И, повернувшись спиной к Генриху III, он удалился.

Генрих IV приставил Крийона к молодому герцогу де Гизу, и именно он был подлинным губернатором Прованса.

В то время испанский флот крейсировал в виду Марселя.

Однажды ночью, когда молодые люди выпивали, а Крийон спал, захмелевшие гуляки решили выяснить, действительно ли Крийон, которого звали Храбрецом, так храбр, как о нем говорили.

Они ворвались в его спальню, выкрикивая:

– Тревога! Тревога! Враг завладел городом!

Крийон, разбуженный всеми этими воплями, со своим обычным спокойствием поинтересовался, в чем причина такого шума.

Ему повторили все ту же придуманную заранее небылицу, продолжая кричать у него над ухом, что все пропало и что враг завладел всем городом.

– Ну и что дальше? – спросил Крийон.

– Мы пришли спросить у вас, что теперь надо делать, – ответил герцог де Гиз.

– Черт побери, – промолвил Крийон, надевая штаны так же спокойно, как если бы ему предстояло отправиться на военный смотр, – ну и вопрос! Надо умереть храбрецами!

Испытание закончилось, и герцог де Гиз признался Крийону, что это была всего лишь шутка.

Крийон стащил с себя штаны так же спокойно, как он их надел, но при этом сказал, обращаясь к молодому герцогу:

– Ты играл сейчас в опасную игру, мой мальчик: если бы ты стал свидетелем моей слабости, я бы заколол тебя.

После этого он снова лег на кровать, натянул одеяло до самого носа и уснул.

Крийон, как и Генрих IV, был гасконцем и даже, возможно, в еще большей степени, чем тот: Генрих IV притязал лишь на то, что он происходит от Людовика Святого, тогда как Крийон, происходивший от Бальба де Крийона, считал себя потомком римлянина Бальба.

Он ни за что не хотел учиться танцевать, поскольку на первом же уроке учитель танцев сказал ему:

– Согнитесь, отступите назад!

– Черт побери! – произнес он. – Господин учитель, ничего этого я делать не буду: Крийон никогда не сгибается и не отступает.

Крийон был рьяным католиком и прилюдно дал этому доказательство. Однажды, в Страстную пятницу, когда он 75

находился в церкви и священник рассказывал там о распятии Христа на кресте, страдания Спасителя привели Крийона в отчаяние.

– Черт побери! – воскликнул он. – Монсеньор Иисус Христос, как же вам не повезло, что там не было Крийона, ведь будь он рядом, вас ни за что не распяли бы!

Когда Генрих приехал в Лион, чтобы встретить там Марию Медичи, он сказал будущей королеве Франции, указывая ей на Крийона:

– Сударыня, я представляю вам лучшего полководца в мире.

– Вы лжете, государь, – ответил Крийон. – Лучший полководец в мире – это вы.

Крийон умер 2 декабря 1615 года. 3 декабря медики вскрыли его тело; оно было покрыто двадцатью двумя ранами, а сердце его оказалось вдвое больше, чем у прочих людей.

Вернемся к королю, которому следовало упрекать себя за то, что он не сделал Крийона маршалом Франции. Правда, Крийон наряду с Сюлли помешал Габриель стать королевой.

Мы уже рассказывали о визите, который Генрих IV нанес г-же де Монпансье, своей тетке, по возвращении в Париж.

Но он нанес визит и другой своей тетке, г-же де Конде, вдове принца де Конде, убитого при Жарнаке.

Однако ее не оказалось на месте, и, поскольку в доме не нашлось никого, кто сказал бы ему об этом, он прошел вплоть до ее спальни.

Незадолго до этого оттуда вышел г-н де Ноайль, оставив на постели листок с двумя стихотворными строчками:

Ни блага, ни удача не могут утешать,

Когда с моей богиней я в разлуке.

Генрих взял перо и, завершая четверостишие, написал еще две строчки под двумя первыми:

Не стоит тетушку богиней называть:

Любить мужчин – вот вся ее наука.

После чего он вышел.

Предстояло наставить короля в католической вере. Эта обязанность, трудная в любом случае, а особенно трудная, когда речь шла о наставлении такого остроумного человека, как Генрих IV, была возложена на г-на дю Перрона, епископа Эврё.

Епископ начал с объяснений, что такое ад.

Генрих, казалось, проявлял великое внимание к тому, что говорил прелат.

Это ободрило епископа.

– А теперь, государь, – сказал он, – мы перейдем к чистилищу.

– Не надо, – ответил король.

– Почему же не надо? – спросил епископ.

– Я знаю, что это такое.

– Как, государь, вы знаете, что такое чистилище?

– Монсеньор, – сказал король, – не надо этого касаться и отбивать хлеб у монахов.

Дальше этого наставление не пошло.

И потому Генрих IV никогда и не слыл уж очень пылким католиком.

Тем не менее случилось так, что во время войны с герцогом Савойским король лично вел осаду Монмельяна. Укрывшись вместе с Сюлли позади скалы, король руководил огнем артиллерии; в это время ядро, пущенное со стороны города, ударило в скалу, отбив от нее часть, которая разлетелась на куски.

– Клянусь святым чревом! – воскликнул Генрих IV, осеняя себя крестным знамением.

– О государь, – промолвил Сюлли, – пусть мне больше не плетут, что вы не стали добрым католиком.

Направляясь к Монмельяну, он сделал остановку в небольшой деревне, чтобы пообедать. Поскольку Сюлли был занят тем, что отдавал приказы, касающиеся передвижения артиллерии, и король понял, что ему предстоит обедать в одиночестве, он заявил:

– Пусть мне отыщут жителя этой деревни, слывущего здесь за первого острослова.

Несколько минут спустя к нему привели крестьянина с хитрыми глазами и насмешливыми губами.

– Подойди ближе, – сказал король, обращаясь к крестьянину.

– Вот он я, государь.

– Садись здесь.

И Генрих указал ему на сиденье напротив себя, по другую сторону стола.

– Уже сел, – сказал крестьянин, усаживаясь.

– Как тебя зовут?

– Забавник.

– О! А далеко ли, по-твоему, от Забавника до Бабника?

– На мой взгляд, государь, между ними только стол стоит.

– Клянусь святым чревом! – воскликнул король. – Это верно. Вот уж не предполагал найти такого большого острослова в такой маленькой деревне.

Возвращаясь из этого похода, король проезжал через какой-то город, куда заранее, испытывая сильный голод, он отправил своих квартирмейстеров приготовить ему обед, как вдруг был остановлен депутацией во главе с мэром.

– Клянусь святым чревом! – воскликнул он. – В такую минуту нет ничего хуже, чем длинные речи; но что поделаешь, надо набраться терпения.

И он остановил свою лошадь.

Мэр подошел к его стремени и, держа в руках большой лист бумаги с написанной речью, которую ему следовало прочитать, опустился на колено. Однако достойный магистрат неудачно выбрал для этого место. Колено его попало на острый камень, что причинило ему такую сильную боль, что он не смог сдержаться и выругался:

– Ядрена вошь!

– Отменно! – откликнулся король. – Остановимся на этом, дружище; все, что вы добавите, испортит то, что вы сейчас сказали. Идемте обедать.

Генрих IV предпочитал краткие речи.

– Из-за длинных речей я поседел, – говаривал он.

После обеда мэр пригласил его осмотреть город.

Король, у которого впереди был свободный час, согласился на предложенную прогулку.

На повороте улицы он оказался лицом к лицу с какой-то старухой, присевшей на корточки у подножия стены. При виде короля она захотела подняться.

– Не вставайте, не вставайте, мамаша! – сказал ей Генрих IV. – Я предпочитаю видеть курицу, а не яйца.

Во время осады Ла-Рошели он услышал разговоры о некоем лавочнике, который вследствие сношений со злым духом получил от него магическую руку славы и благодаря этому разбогател.

Богатство, скопленное лавочником, вызывало зависть у других торговцев, и они попытались внушить Генриху IV, что было бы неплохо устроить суд над колдуном и сжечь его. Слава короля как доброго католика должна была от этого лишь укрепиться.

К несчастью, Генрих IV с трудом верил во все такие колдовские истории; и вот однажды, когда его торопили принять решение по поводу этого человека, богатство которого приводило в негодование весь город, он пообещал дать окончательный ответ на следующий день.

На следующий день ревнители порядка явились к королю.

– Ну так что, государь, ваше мнение определилось? – спросили они.

– Да, – ответил Генрих IV. – Сегодня ночью, в полночь, я послал людей постучать в его дверь и купить у него свечу за три денье. Он поднялся, открыл дверь и продал свечу. Вот это и есть его рука славы: этот человек не упускает возможности заработать, и потому дела его идут так хорошо.

Генрих IV тем более ценил честность в других людях, что сам он родился с непреодолимой склонностью к воровству. Он не мог удержаться от того, чтобы не взять и не упрятать в свой карман любые ценные вещи, оказавшиеся у него под рукой, будь то даже деньги, но в тот же день или самое позднее назавтра отправлял назад все, что взял.

– Если бы я не был королем, – имел он обыкновение повторять, – меня бы непременно повесили.

Внешность у него была довольна невзрачная, и весь его чуточку простонародный облик вполне оправдывал восклицание, вырвавшееся у Габриель, когда она увидела его в одежде крестьянина:

– Ах, государь, как же вы безобразны!

Луиза де Л’Опиталь, урожденная мадемуазель де Витри, вышедшая замуж за Жана де Симье, гардеробмейстера герцога Алансонского, и привыкшая к привлекательной внешности Генриха III, на вопрос, какое впечатление на нее произвел король, когда она увидела его в первый раз, ответила так:

– Я увидела короля, но не увидела его величества.

Увидев какой-нибудь обветшалый дом, он обычно говорил:

– Это принадлежит мне или Церкви.

Любовная страсть Генриха IV к Габриель, вместо того чтобы ослабевать со временем, усилилась настолько, что это вызывало у друзей короля опасения, как бы он не совершил глупость и не женился на ней. В июне 1594 года она родила ему сына, которого он не без причины не хотел назвать Александром и которому дал имя Сезар.

Это событие, чрезвычайно обрадовавшее короля, заставило его поменять титул своей любовницы, другими словами то единственное, что она получила от своего мужа. Теперь она стала именоваться не госпожой де Лианкур, а маркизой де Монсо.

Как раз с того времени, когда Габриель родила своему любовнику сына, она и начала вынашивать мечту стать в один прекрасный день королевой Франции. Надо сказать, что она шла к этой желанной цели, опираясь одной рукой на г-жу де Сурди, свою тетку, а другой – на г-на де Шеверни, канцлера Франции.

Однако ее брак с г-ном де Лианкуром казался непреодолимым препятствием на этом пути. Ей удалось добиться признания их раздельного проживания, а затем и недействительности их брака.

Король, со своей стороны, начал предпринимать шаги к тому, чтобы получить от Маргариты согласие на развод.

Тем временем Сезар де Вандом был узаконен, что подтверждалось грамотой, зарегистрированной Парижским парламентом 3 февраля 1595 года.

В знак признательности за такой добрый поступок короля Габриель окончательно порвала с Бельгардом.

Впрочем, в двух случаях ее влияние на Генриха IV оказалось благотворным. Именно она убедила короля отречься от протестантской веры, и это по ее совету он назначил Сюлли главноуправляющим финансами.

Финансы находились в то время в руках Франсуа д'О и, если верить письму Генриха IV, далеко не процветали.

Находясь под Амьеном, король писал Сюлли:

«Мой дорогой Сюлли! Я нахожусь близ врага, а у меня почти что нет ни коня, на котором я мог бы сражаться, ни полного ратного доспеха, в который я мог бы облачиться. Рубашки мои изорваны, камзолы протерты на локтях, еду зачастую готовить не из чего, и последние два дня я обедаю и ужинаю то у одних, то у других, а мои поставщики говорят, что у них нет больше никакой возможности снабжать меня провизией, поскольку уже более полугода они не получали денег».

Некоторое время спустя Сюлли был назначен главноуправляющим финансами.

Габриель родила одного за другим еще двух детей: Екатерину Генриетту, узаконенную королем, впоследствии герцогиню д'Эльбёф, и Александра де Вандома, будущего великого приора Франции.

Осада Амьена была одной из самых неожиданных. 12 марта 1597 года, накануне Средопостья, в то время, когда король участвовал вместе с маркизой в придворных танцах, ему сообщили, что Амьен внезапно захвачен испанцами. Такое известие, естественно, прервало танцы. Король задумался на минуту, а затем, приняв решение, произнес:

– Хватит быть королем Франции, теперь время быть королем Наварры!^[25]

И потом, поскольку маркиза заплакала, он добавил:

– Что ж, любимая моя, надо браться за оружие и вести еще одну войну.

Он уехал, и 25 сентября 1597 года Амьен был отбит у врага.

Как раз во время этой осады, 10 июля 1597 года, Генрих IV даровал Габриель титул герцогини де Бофор.

Мы уже говорили, что Габриель содействовала обращению Генриха IV в католичество. Вот письмо, которое ее любовник написал ей за несколько дней до этого.

«Я приехал ранним вечером, и до самого отхода ко сну мне докучали молитвенными причитаниями. Мы рассчитываем на перемирие и полагаем, что оно будет заключено уже сегодня. Что же касается меня, то я придерживаюсь по отношению к лигистам правила святого Фомы и нынешним утром начинаю беседовать с епископами. Помимо тех стражников, что по моему приказу были предоставлены Вам вчера, я отправляю Вам пятьдесят аркебузиров, которые ничуть не хуже латников. Надежда увидеть Вас завтра удерживает мою руку от того, чтобы писать Вам более длинное послание. В воскресенье мне предстоит совершить рискованный прыжок. В ту минуту, когда я пишу Вам, за моей спиной стоят около сотни докучливых людей, которые заставляют меня ненавидеть святого Дионисия так же, как это неизменно делаете Вы. До свидания, сердце мое! Приезжайте завтра пораньше, ибо мне кажется, что я уже целый год не видел Вас. Миллион раз целую прелестные ручки моего ангела и губы моей прекрасной возлюбленной.

23 июля».

Через несколько дней после рождения Сезара король пишет Габриель следующее письмо:

«Сердце мое! У меня нет для Вас ничего нового, если не считать, что вчера я восстановил брак моего кузена и заключил все соответствующие соглашения. Вечером, до полуночи, я играл в реверси. Вот и все новости из Сен– Жермена, милая моя. Я испытываю сильнейшее желание увидеть Вас, но это случится не раньше, чем Вы поправитесь, ибо я не могу начать врачебные процедуры из-за посла Савойи, приехавшего ко мне заключать мир, который будет подписан только в субботу. Любовь моя, всегда крепко любите меня и будьте уверены, что навсегда останетесь той единственной, что владеет моим сердцем. Сказав эту правду, миллион раз целую Вас и мальчугана.

14 ноября».

Завершим нашу подборку образчиков любовного и эпистолярного стиля Генриха IV еще одним посланием, которое может показаться написанным скорее г-ном де Скюдери, чем победителем при Кутра и Иври.

«Сердце мое! Я с величайшим удовольствием затравил за один час оленя и приехал сюда в четыре часа. Разместился я в своем небольшом жилище, где все удивительно красиво. Ко мне заходили сюда мои дети, а точнее, их сюда мне приносили. Дочь моя становится крепче и хорошеет, а сын будет красивее своего старшего брата. Вы умоляете меня, любовь моя, унести с собой столько любви, сколько я Вам ее оставил. О, какое удовольствие Вы мне этим доставляете, ибо у меня ее столько, что я полагал, будто унес ее всю и Вам ничего не осталось. А теперь, увы, я иду занимать беседой Морфея. Однако, если он явит мне иную грезу, чем Вы, я навсегда перестану с ним знаться. Доброй ночи мне, доброго дня Вам, возлюбленная моя! Миллион раз целую Ваши прелестные глазки!»

Наконец, еще одно письмо, и оно уже будет последним.

«Любовь моя! Через два часа после прибытия этого гонца Вы увидите кавалера, который очень любит Вас и которого зовут королем Франции и Наварры, что является званием несомненно почетным, но крайне обременительным; звание Вашего подданного куда более приятно. Впрочем, все три хороши, под каким бы соусом их ни подавали, и я не намерен никому их уступать. По Вашему письму я понял, как Вы спешили приехать в Сен-Жермен. Мне очень приятно, что Вам полюбилась моя сестра, это одно из самых верных возможных свидетельств

Вашей доброты, которую я ценю больше моей жизни, хотя и очень люблю ее.

До свидания, мое все! Миллион раз целую Ваши прелестные глазки.

Из нашей очаровательной пустыни Фонтенбло, 12 сентября».

Мы видим, как далеко зашла его страсть к Габриель. Он вел переговоры с Римской курией по поводу расторжения его брака с Маргаритой. Он убеждал и саму Маргариту дать согласие на развод, от чего она настойчиво отказывалась. Но он решил переступить через все.

Генриха де Бурбона, принца де Конде, объявили незаконнорожденным. Граф Суассонский сделался кардиналом, и ему даровали ренту в триста тысяч экю различными бенефициями. Франсуа де Бурбон, принц де Конти, был женат на Жанне де Коэм, графине де Монтафье, которая была матерью графини Суассонской, но больше детей иметь уже не могла. Наконец, маршал де Бирон должен был жениться на дочери г-жи д'Эстре – той, что позднее стала г-жой де Санзе.

И тем не менее у Генриха IV не было недостатка в предостережениях ни сверху, ни снизу.

Однажды вечером, когда король возвращался с охоты, одетый крайне просто и в сопровождении всего лишь двух или трех дворян, он переправлялся через Сену у набережной Малаке, в том месте, где теперь стоит мост Святых Отцов, а в прежние времена была паромная переправа. Дело было в 1598 году, вскоре после подписания Вервенского мира.

Видя, что перевозчик не узнает его, король поинтересовался у него, что он думает об этом мире.

– По правде сказать, – сказал перевозчик, – я знать не знаю, что это за такой прекрасный мир, но вот что мне точно известно, так это то, что на все существуют налоги, даже на эту жалкую лодку, с помощью которой я с великим трудом зарабатываю себе на жизнь.

– Да, – промолвил Генрих, – но разве король не рассчитывает навести порядок во всех этих налогах?

– Ну, король, конечно, малый неплохой, – отвечал перевозчик, – но у него есть любовница, которой надо покупать столько красивых платьев и столько побрякушек, что конца этому не будет, а платить-то за все это нам.

Затем, помолчав с минуту, он с видом глубокого сочувствия добавил:

– Ладно бы она была только его, но ведь поговаривают, что она дает ласкать себя и многим другим тоже!

Король рассмеялся. Искренне ли он смеялся? Или неохотно? Мы не настолько осведомлены о тайнах королевской ревности, чтобы судить об этом.

Но, во всяком случае, на следующий день он послал за перевозчиком и заставил его произнести то же самое в присутствии герцогини де Бофор.

Перевозчик повторил все слово в слово. Герцогиня разгневалась и хотела отдать приказ повесить его.

Однако Генрих пожал плечами и произнес:

– Вы с ума сошли! Это же бедняк, которого нищета привела в дурное расположение духа; я хочу, чтобы впредь он ничего не платил за свою лодку, и уже завтра, ручаюсь вам, он запоет «Да здравствует Генрих Четвертый!» и «Прелестная Габриель!».

И перевозчик покинул Лувр, получив кошелек с двадцатью пятью золотыми экю и освобождение от налога на свою лодку.

Впрочем, кое-что волновало герцогиню куда больше, чем все то, что могли сказать о ней все лодочники на свете.

Это были гороскопы, которые она приказала составить в отношении своей судьбы: все они приводили в отчаяние.

Одни гороскопы предсказывали ей, что она выйдет замуж лишь один раз.

Другие – что она умрет молодой.

Третьи – что ребенок разрушит все ее надежды.

Четвертые – что человек, которому она целиком и полностью доверяла, предаст ее.

И чем ближе казался ее успех другим, тем менее предопределенным он выглядел в ее собственных глазах, и Грасьенна, ее доверенная горничная, говорила Сюлли:

– Не знаю, что происходит с госпожой, но все ночи напролет она только и делает, что плачет и стонет.

И тем не менее Генрих торопил Силлери, своего посла в Риме, угрожая вновь сделать Францию протестантской, если его брак не будет расторгнут, посылая к Маргарите курьера за курьером, угрожая обвинением в супружеской неверности и судом, если она не даст согласия на развод.

Между тем дала себя знать новая беременность.

Габриель находилась в Фонтенбло вместе с королем. Приближался праздник Пасхи. Король попросил Габриель участвовать в пасхальных торжествах в Париже, чтобы у народа, который непонятно почему считал ее гугеноткой, не было повода бранить ее.