Текст книги "Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 55 страниц)

Вуатюр был большим волокитой и любезничал со всеми женщинами подряд. Это настолько вошло у него в привычку, что зачастую он уже не осознавал, кому адресованы его любезности. Мадемуазель де Шале, компаньонка маркизы де Сабле, рассказывала, что однажды, в то время, когда она была воспитательницей мадемуазель де Кервено, Вуатюр пришел ее навестить и вздумал поухаживать за мадемуазель де Кервено, которой было в то время всего двенадцать лет! Однако мадемуазель де Шале этому воспрепятствовала; и тогда Вуатюр направил все свои любезности на младшую сестру мадемуазель де Кервено, которой шел только восьмой год! Мадемуазель де Шале позволила ему отвести душу, а затем, когда он поднялся и взял свою шляпу, намереваясь уйти, промолвила:

– Ах, господин Вуатюр, у нас там внизу есть еще одна мадемуазель де Кервено, грудного возраста; не желаете перед уходом ей тоже сказать что-нибудь лестное?

Миоссан, которого позднее называли маршалом д'Альбре и о котором, возможно, у нас еще будет случай поговорить по поводу его любовной связи с герцогиней де Роган, на протяжении долгого времени отличался тем, что говорил крайне непонятно; его речь представляла собой совершеннейшую чепуху, в которой нельзя было разобрать ни слова, хотя в ней порой и проскакивали искры остроумия. Однажды, когда во дворце Рамбуйе собралось большое общество, Миоссан четверть часа проговорил в своей обычной манере и все его слушали, но никто ничего не понимал.

Прямо посреди его речи Вуатюр в нетерпении встал и подошел к нему.

– Господин де Миоссан, – произнес он, – черт меня побери, если я понял хоть одно слово из того, что вы сказали! Вы еще долго будете говорить в том же духе? В таком случае честно предупредите меня.

Миоссан, вместо того чтобы рассердиться, рассмеялся и лишь произнес в ответ:

– Ах, дорогой господин Вуатюр, пощадите же хоть немного своих друзей!

– Право, – отпарировал Вуатюр, – я так долго щадил вас, что мне это начинает надоедать.

Как-то раз, встретив на улице Святого Фомы двух поводырей с медведями в намордниках, он вручает каждому поводырю по экю и дает им знак следовать за ним во дворец Рамбуйе. Привратник пропускает его: Вуатюр обладал правом свободно входить туда, причем не только сам, но и вместе с теми зверями и людьми, которых ему было угодно привести с собой. С этой странной компанией он потихоньку входит в спальню г-жи де Рамбуйе, которая в это время читала у камина, сидя за ширмами; она слышит какой-то шум, оборачивается и видит у себя над головой две медвежьи морды!

В эту минуту г-жа де Рамбуйе едва не умерла от страха, но впоследствии рассказывала всем об этом происшествии как о шалости своего друга Вуатюра.

Графу де Гишу тоже досталось от него. Как-то раз граф спросил его:

– А правда ли, господин Вуатюр, что вы женаты? Об этом ходят слухи.

Вуатюр ничего не ответил ему тогда, но несколько дней спустя, в два часа пополуночи, явился в особняк Грамонов.

Привратник спрашивает его, чего он хочет в подобный час.

– Прежде всего скажите, – говорит Вуатюр, – граф дома?

– Разумеется, дома.

– Тем лучше.

– Но он в постели!

– Это не имеет значения: мне нужно поговорить с ним по неотложному делу.

Привратник колеблется, но Вуатюр проявляет такую настойчивость, что его проводят в спальню графа.

Граф и в самом деле лежал в постели и крепко спал.

– Ну же, господин граф, – кричит Вуатюр, – просыпайтесь!

Граф протирает глаза, вглядывается и узнает нашего поэта.

– А, это вы, господин Вуатюр, – говорит он, зевая во весь рот, – какого черта вам от меня надо в такую рань?

– Господин граф, – отвечает Вуатюр, – несколько дней тому назад вы оказали мне честь, поинтересовавшись у меня, женат ли я; так вот, я пришел сказать вам, что я женат.

– Ах, черт! – восклицает граф. – Вы полагаете, будто это занимает меня до такой степени, что я должен просыпаться в два часа пополуночи, чтобы узнать эту новость?

– Сударь, – серьезным тоном произносит Вуатюр, – после того, как вы столь любезно осведомились у меня о моих семейных делах, я был бы просто неблагодарным, если бы позволил себе долее быть женатым, не сообщив вам об этом.

Как-то раз, когда он прогуливался по Кур-ла-Рен с г-ном Арно и маркизом де Пизани, сыном г-жи де Рамбуйе, и развлекался тем, что старался угадать по внешнему виду человека его занятие, мимо проехала карета, в которой сидел какой-то мужчина в платье из черной тафты и в зеленых чулках.

– Кем может быть этот человек? – спрашивает маркиз де Пизани.

– Готов побиться об заклад, что это советник податного суда, – говорит Вуатюр.

– Мы с господином Арно принимаем пари, но с условием, что вы сами спросите этого человек о его занятии. Не так ли, Арно?

– Ну конечно, – подтверждает Арно.

– По рукам! – восклицает Вуатюр. – Кучер, стой!

Он вылезает из кареты маркиза де Пизани и подходит к экипажу незнакомца.

– Сударь, – спрашивает он, – правда ведь, что вы советник податного суда?

– Почему вы задаете мне такой вопрос, сударь? – отвечает человек в зеленых чулках.

– Потому что я заключил на это пари, – поясняет Вуатюр.

– Сударь, – холодно произносит тот, к кому он обратился, – всегда заключайте пари на то, что вы дурак, и никогда не проиграете.

Вуатюр был весьма подвержен приступам колик. Когда такое случалось с ним в городе и у него хватало времени продержаться, он приказывал отвезти его к одному славному человеку с улицы Сент-Оноре, которого он в такого рода обстоятельствах одаривал своими визитами; порою, правда, ему приходилось самому бежать туда со всех ног.

Этот человек, частенько испытывавший потребность посетить то же самое место, пару раз натыкался на Вуа– тюра, преспокойно расположившегося там, словно Людовик Святой под своим дубом, и неторопливо, со всеми удобствами делавшего свое дело.

Устав ждать, когда незнакомец соизволит уступить ему территорию, над которой, по мнению хозяина, у него была полная власть, он велел повесить на дверь нужника замок.

На следующий день Вуатюр прибегает в еще большем нетерпении, чем обычно, и встречает, как говорится, неласковый прием.

Он подходит к двери дома и звонит.

Слуга открывает.

Вуатюр, ни слова не говоря, садится на корточки в каком-то углу и делает свое дело.

– Эй, сударь, – кричит слуга, – вы с ума сошли?!

– Право, – отвечает Вуатюр, – это отучит твоего хозяина вешать замок на дверь своего отхожего места!

Понятно, что при таком поведении Вуатюр время от времени попадал в какие-нибудь скверные истории, но, когда ему случалось получить вызов, непременно доводил дело до конца.

В те времена не всякий завзятый храбрец мог похвастаться тем, что ему удалось сравняться в подвигах с Вуа– тюром, ибо тот дрался на дуэли не только днем и ночью, при свете солнца и луны, но и при факелах; первый раз это было в коллеже, с президентом дез Амо; во второй раз, из-за игры, – с одним из своих друзей по имен Ла Кост; в третий раз, в Брюсселе, при свете луны, – с каким-то испанцем; наконец, в четвертый раз, прямо в саду дворца Рамбуйе, при свете факелов, – с Шаварошем, домоправителем.

Мы уже говорили, что Вуатюр был заядлым игроком. Однажды он дал обет не прикасаться впредь ни к картам, ни к игральным костям; но уже через два дня его стал искушать дьявол; что делать? Оставалось отправиться к коадъютору, чтобы тот освободил его от обета. У коадъютора он встречает маркиза Жоффруа де Лега, капитана гвардейцев герцога Гастона Орлеанского. Маркиз спрашивает Вуатюра, что его привело туда; Вуатюр объясняет.

– Да будет вам, – говорит ему Лег, – вы же знаете поговорку: «Клятва игрока!..» Плюньте на ваш обет, и давайте сыграем.

Они стали играть, и Вуатюр проиграл триста пистолей.

Это был последний подвиг игрока.

«Приняв, невзирая на свою подагру, слабительное, – говорит Таллеман де Рео, – он слег и после четырех или пяти дней болезни умер».

В последнее лето перед своей смертью Вуатюр совершил прогулку в Сен-Клу вместе с коадъютором, маршалом Тюренном, г-жой де Ледигьер и двумя другими дамами; ночь застала их в Булонском лесу, а факелов у них не было. Это возбудило воображение дам, и они пустились в рассказы о привидениях.

Когда дело доходит до самого страшного эпизода рассказа, Вуатюр высовывает голову из кареты, чтобы проверить, следует ли за ними верховой конюший, и говорит:

– Ах, право, сударыни: вы хотели увидеть привидения, так вон там целых восемь, и они гонятся за нами по пятам!

Все оглядываются и в самом деле различают восемь темных фигур, клином мчащихся за ними; и чем быстрее ехала карета, тем быстрее неслись и призраки. Эти восемь фантастических фигур следовали за ней до самого Парижа.

Путешественники стали строить десятки догадок.

– Черт побери! – воскликнул коадъютор. – Клянусь, я узнаю, что это было.

Он провел расследование и выяснил, что это были восемь босоногих августинцев, которые возвращались с омовения в Сен-Клу и, опасаясь, как бы городские ворота не оказались заперты, во всю прыть бежали вслед за каретой, чтобы попасть в город вместе с ней.

Таллеман де Рео посвятил одну из своих историй Вуатюру. Да будет нам позволено привести в качестве поучения три абзаца из этой истории.

Первый касается самого Вуатюра, второй – Корнеля, третий – Боссюэ.

Читатель увидит сейчас, как оценивали великих людей их современники.

§ I «Вуатюр первым ввел в поэзию чрезмерную вольность; до него никто не писал стансов с неравным количеством строф и с нарушением размера».

§ II «Корнель также испортил своими последними пьесами драматургию, ибо ввел в нее напыщенную речь».

§ III «Однажды вечером г-н Арно привел во дворец Рамбуйе юного Боссюэ из Дижона – ныне это аббат Боссюэ, славящийся своими красноречием, – чтобы развлечь маркизу де Рамбуйе его проповедями, ибо тот стал докучать всем моралью с двенадцати лет; это дало Вуатюру повод сказать: „Я никогда не видел, чтобы проповедовали так рано и так поздно“».

Так сочините же и вы «Рассуждение о всеобщей истории» и «Надгробные речи», дабы о вас сказали, что вы докучали всем моралью с двенадцати лет!

XIII

Ну вот мы и подошли к знаменитому дворцу Рамбуйе и его завсегдатаям, привлекавшим к себе такое большое внимание на протяжении целой трети XVII века.

Дворец Рамбуйе располагался на улице Святого Фомы Луврского, в Париже; это был бывший дворец Пизани, сменивший имя и ставший собственностью г-жи де Рамбуйе, которой он достался от отца. Прежний дворец Рамбуйе был в 1606 году продан маркизом де Рамбуйе за тридцать четыре тысячи пятьсот турских ливров Пьеру Форже дю Френу, который в 1624 году перепродал его за тридцать тысяч экю кардиналу Ришелье. Кардинал перекупил его лишь для того, чтобы снести и возвести на освободившемся месте дворец Пале-Кардиналь, получивший впоследствии название Пале-Рояль.

Что же касается семьи Рамбуйе, то это была ветвь рода д’Анженн, которая с XIV века владела поместьем Рамбуйе и породила несколько заметных личностей; среди них: Жак д'Анженн, сеньор де Рамбуйе, фаворит Франциска I, капитан его гвардейцев и т.д.; Шарль д'Анженн, кардинал де Рамбуйе, который был епископом Ле-Мана, участвовал в заседаниях Трентского собора и был посланником при папе Григории XIII, и, наконец, Шарль д’Анженн, маркиз де Рамбуйе, генерал-майор и посол в Пьемонте и в Испании, который был не кем иным, как знаменитым маркизом де Рамбуйе, супругом Катрин де Вивонн и отцом прославленной Жюли Люсины д’Анженн, вышедшей замуж за г-на де Монтозье, прообраза Альцеста из «Мизантропа» Мольера.

Дед маркиза, Жак д'Анженн, сеньор де Рамбуйе, был весьма суровым человеком. Поссорившись как-то раз со своей женой, он предложил ей перемирие, как поступил бы с врагом на поле боя, и она дала ему согласие на это.

И тогда он промолвил, обратившись к ней:

– Сударыня, доставьте мне удовольствие: возьмите меня за бороду.

В те времена бороды носили длинные, а волосы на голове стригли коротко.

– Зачем? – с изумлением спросила жена.

– Да возьмите же.

Она берет мужа за бороду.

– А теперь тяните! – приказывает сеньор де Рамбуйе.

– Но я же причиню вам боль.

– Не тревожьтесь; тяните!

Она тянет.

– Сильнее.

– Но, сударь ...

– Ну же, тяните изо всех сил, тяните, тяните!

Она потянула так, что у нее дыхание перехватило.

– Право же, сударь, – восклицает бедняжка, – я не могу сильнее!

– Так вы отказываетесь?

–Да.

– Теперь моя очередь.

Он хватает прядь ее волос и тянет.

Дама вопит, но он продолжает тянуть.

Она вопит еще сильнее, а он по-прежнему тянет.

Наконец, она зовет на помощь; он отпускает ее, а затем с невозмутимым спокойствием говорит:

– Вот видите, я сильнее вас. Так что для вашей же пользы прошу вас, давайте не будем ссориться.

Госпожа де Рамбуйе поняла намек и, как утверждает хроника, сделалась изумительно ласковой по отношению к мужу.

Кстати говоря, из списка видных представителей этой семьи мы забыли упомянуть отца маркиза, являвшегося вице-королем Польши в ожидании приезда туда Генриха III.

Когда же Генрих III прибыл в Польшу, сеньор де Рамбуйе заявил ему:

– Государь, я располагаю значительной суммой, которую мне следует вручить вам.

Речь шла о ста тысячах экю.

– Вы шутите, сударь, это ведь ваши сбережения.

– Пусть так, – настаивал г-н де Рамбуйе, – но все равно возьмите, ибо они вам очень понадобятся!

Генрих III взял эти деньги, и, в самом деле, они весьма ему пригодились.

После битвы при Жарнаке все тот же Генрих III, который был тогда еще всего лишь герцогом Анжуйским, известил короля Карла IX, что победе в сражении они обязаны г-ну де Рамбуйе. Карл IX письменно поблагодарил г-на де Рамбуйе за его подвиг. Письмо короля бережно хранили в семье.

Однако оставим этого сеньора де Рамбуйе и покончим с нашим.

Господин де Рамбуйе был тесно связан с маршалом д'Анкром; поскольку он являлся человеком весьма скрытным и опасался быть неправильно понятым, то о нем говорили, что, когда его спрашивают, который час, он вместо ответа вынимает из кармана часы и показывает циферблат.

Мы уже говорили, что он был чрезвычайным послом в Испании; кардинал-герцог отправил его туда по поводу Вальтеллины. Он полагал, что заставит графа-герцога умереть от ярости! Графом-герцогом титуловали г-на д'Оливареса, подобно тому как г-на де Ришелье титуловали кардиналом-герцогом. Граф д'Оливарес заставлял величать его ваше превосходительство, не желая при этом обращаться так ни к кому другому; зная это, г-н де Рамбуйе отказался приступать к каким бы то ни было переговорам, пока к нему не будут обращаться так же, как к графу-герцогу. Он говорил по этому поводу, что, будучи чрезвычайным послом и кормясь за счет испанского короля, много выгадывает, когда тянет время, и потому никуда не торопится и ничего так не желает, как закончить свои дни в Мадриде, где чувствует себя намного лучше, чем в своем дворце на улице Святого Фомы Луврского, который г-жа де Рамбуйе еще не успела к тому времени привести в порядок.

В конце концов граф-герцог уступил в одном пункте, г-н де Рамбуйе – в другом, и, если его и не стали именовать «ваше превосходительство», то, по крайней мере, к нему стали обращаться на «вы». Он обладал поразительным даром вводить графа-герцога в гнев и заставлять его выкладывать все, что у него было на уме, в то время как сам он, хотя и раздражаясь в душе, внешне оставался совершенно спокойным, если не считать легкой нервической дрожи рук, которую замечали лишь его друзья.

Поскольку он отличался чрезвычайной близорукостью, а кошелек у него был не слишком тугой, то испанцы говорили о нем:

– У господина посла дела с пистолями обстоят так же худо, как и с глазами.

Впрочем, судя по его портрету, составленному Таллеманом де Рео, маркиз де Рамбуйе был, по-видимому, превосходным дипломатом.

«Если он что-то вбивал себе в голову, – говорит хронист, – то лишь один Господь Бог мог выбить это оттуда; он был необычайно умен, но порицал правительство и пребывал в убеждении, что государство никогда не будет благополучным, если оно не управляется. Он был одним из самых больших спорщиков, когда-либо существовавших на свете, и в этом отношении нашел себе пару в лице своего зятя Монтозье».

Господин де Рамбуйе умер в возрасте семидесяти пяти лет, поболев перед этим совсем недолго; г-на де Монтозье и его жену письменно предупредили об опасности, в которой находится их отец; в ответ супруги заявили, что, хотя и им полагается завещательный дар, они при жизни матери совершенно ни на что из наследства не притязают.

Маркиз оставил свое имущественное состояние в крайне плачевном состоянии, но правильное управление доходами, предпринятое его вдовой, мало-помалу восстановило положение; затем г-н де Монтозье и его жена, не опасаясь более никаких домашних споров, переселились во дворец Рамбуйе, чего они ни за что на свете не сделали бы при жизни маркиза.

Перейдем теперь к маркизе.

Катрин де Вивонн, маркиза де Рамбуйе, была дочь Жана де Вивонна, маркиза де Пизани, и Джулии Савелли из старинного римского рода Савелли; она родилась в 1588 году, а в 1600 году вышла замуж за маркиза де Рамбуйе, принеся ему десять тысяч экю годового дохода в качестве приданого.

В то время, к которому мы подошли, ей, таким образом, было сорок четыре года.

Ее мать, как мы уже говорили и как это куда лучше нас говорит ее имя, была знатной дамой; ее очень высоко ставили при королевском дворе, и Генрих IV послал ее вместе с герцогиней де Гиз встречать королеву-мать в Марсель. Она выдала свою дочь, которой было чуть больше одиннадцати лет, за видама Ле-Мана.

Госпожа де Рамбуйе всегда очень любила изящную словесность и в двадцатилетием возрасте собиралась изучать латынь только для того, чтобы читать Вергилия, но болезнь помешала ей. Она была искусна в любом деле и сама явилась архитектором нового дворца Рамбуйе; недовольная всеми чертежами, какие ей предлагались, она принялась размышлять о том, каким должно быть это здание.

Внезапно послышался ее крик: «Бумагу! Бумагу! Скорей! Я придумала то, над чем билась!» Это напоминало Архимеда с его эврикой.

Ей принесли бумагу, линейку, карандаш и циркуль, и в ту же ночь план дворца Рамбуйе был готов. Этому плану последовали со всей точностью. От нее-то знатоки своего дела и научились помещать лестницы по сторонам, чтобы иметь длинную анфиладу комнат; до нее умели лишь располагать гостиную справа, спальню слева, а между ними устраивать лестницу. Это опять-таки она научила делать потолки выше, а окна и двери высокими и широкими, помещая их одни против других. Вот почему королева-мать, начав строить Люксембургский дворец, приказала зодчим посетить дворец Рамбуйе и представить их чертежи на суд маркизы. До нее комнаты окрашивали лишь в красный цвет: г-же де Рамбуйе пришло в голову использовать для отделки своей комнаты голубой цвет; отсюда и происходит вошедшее в историю название знаменитой Голубой комнаты.

«Голубая комната, — говорит Соваль, автор «Древностей Парижа», – столь прославленная в сочинениях Вуа– тюра, была украшена ... мебелью голубого бархата, шитого золотом и серебром ... это было место, где Артениса принимала своих посетителей. Окна без подоконников простирались от пола до потолка, придавая комнате чрезвычайно веселый облик и позволяя беспрепятственно наслаждаться воздухом и радующим взор видом сада».^[66]

Дворец Рамбуйе являлся, так сказать, театральной сценой для всякого рода увеселений; он был местом встречи всех самых галантных придворных и самых утонченных остроумцев того времени. И потому эти собрания весьма тревожили кардинала; не имея возможности присутствовать на них, он желал хотя бы знать, о чем там говорят. В итоге однажды он послал к г-же де Рамбуйе Буаробера, дабы пообещать ей свою дружбу, если она согласится уведомлять его о тех, кто будет дурно говорить о нем в ее доме.

Госпожа де Рамбуйе ограничилась ответом, что все слишком хорошо знают о том уважении и том почтении, какие она питает к его высокопреосвященству, чтобы дурно говорить о нем в ее доме. Ничего более вытянуть из нее Буаробер не смог.

В другой раз она высказалась еще яснее и определеннее, поскольку кардинал не считал себя побежденным.

Когда г-н де Рамбуйе находился в Испании, кардинал послал к маркизе отца Жозефа.

Скажем пару слов об отце Жозефе, которого называли Серым Преосвященством, а затем вернемся к г-же де Рамбуйе.

Отца Жозефа, принадлежавшего к ордену капуцинов, звали Франсуа Леклер дю Трамбле; он родился в Париже 4 сентября 1577 года и был братом г-на дю Трамбле, которого при его поддержке назначили комендантом Бастилии. Будучи еще простым аббатом, он был отправлен своим начальством в Пуату и таким образом получил возможность обратить на себя внимание кардинала, сделавшего его вслед за тем своим доверенным лицом. Это был интриган с невероятно пламенным воображением; часть своей жизни он посвятил проповеди священной войны: вначале он затевал крестовый поход против турецкого султана; ежедневно вместе с герцогом Мантуанским, г-ном де Бревом и г-жой де Роган он завоевывал владения турецкого султана и захватывал Константинополь. После султана настала очередь австрийского императора: преподобный аббат похвалялся тем, что был рожден, дабы сокрушить Империю, и ощущал себя способным на все и подготовленным к ремеслу воина так же, как и к ремеслу капуцина.

Однажды, захватывая на карте Вену, он указательным пальцем показал шотландскому полковнику Хейлбрану дорогу, по которой рассчитывал следовать.

– Мы преодолеем эту реку, – заявил он, – вот здесь ...

– Ах, сударь, – произнес в ответ полковник, – так легко преодолевая водные потоки и реки, вы принимаете свой палец за мост?

Отец Жозеф снимал с кардинала-герцога многие заботы, исполняя его поручения, а также тайные и прочие миссии; вначале он исполнял их, разъезжая верхом на лошади, но однажды встретил на своем пути отца Анжа Сабини, монаха того же ордена, сидевшего на нехолощенном жеребце, тогда как он, отец Жозеф, восседал на кобыле, вследствие чего сложилась группа, в которой капюшоны обоих монахов играли такую нелепую роль, что в итоге кардинал решил предоставить своему доверенному лицу карету.

Одному придворному достало любопытства посетить монастырь, в котором пребывал отец Жозеф перед тем как отправиться в Париж. Поскольку благосклонность кардинала, которой пользовался их бывший собрат, служила для монахов источником благополучия и прибылей, в монастыре царил своего рода культ Серого Преосвященства.

– Ax! – воскликнул отец-настоятель, молитвенно сложив ладони. – Не сообщите ли вы нам каких-нибудь новостей о добром отце Жозефе?

– Он прекрасно себя чувствует, – ответил посетитель, – и избавлен от всякого рода трудностей ...

– Бедняга! – воскликнул настоятель.

– В поездках он пользуется превосходными дорожными носилками ...

– Бедняга!

– Когда на столе у господина кардинала появляется что-нибудь особенно вкусное, это блюдо тотчас посылают ему ...

– Бедняга!

– И, наконец, он пользуется большим влиянием при дворе, и самые гордые вельможи поддерживают тесное знакомство с ним ...

– Бедняга!

И чем больше посетитель расписывал прекрасное положение отца Жозефа, тем жалостливее отец– настоятель восклицал: «Бедняга!»

Эту историю пересказали Мольеру, и он сделал из нее одну из самых комичных сцен своего «Тартюфа».

Как известно, именно отец Жозеф заправлял бесовщиной в Лудене. Ему нужно было отомстить Юрбену Гран– дье, у которого капуцины оспаривали право наставлять монахинь и который взял верх над противниками. Лобар– демон находился в Лудене и наблюдал за сносом крепости, когда там начались проявления одержимост и; он представил отчет об этом королю и кардиналу и получил от них поручение провести расследование. Все знают, как он его провел.

Итак, отец Жозеф, как уже говорилось, был послан к г-же де Рамбуйе. Придя к ней, он вначале объяснил причину своего визита каким-то благовидным предлогом, а затем как бы невзначай заговорил с маркизой о посольстве ее мужа, сказал ей, что кардинал хотел бы воспользоваться этим обстоятельством и сделать для него что-либо важное, однако для этого необходимо, чтобы и г-жа де Рамбуйе, со своей стороны, оказала монсеньору небольшую услугу, которую он ждет от нее. Маркиза ответила, что она готова оказать кардиналу любую услугу, но все же было бы правильно, если бы она знала, о чем идет речь.

– Сударыня, – сказал ей посланец, – вам понятно, что первый министр должен проявлять крайнюю осторожность. Короче говоря, господин кардинал желал бы узнавать через вас об интригах принцессы де Конде и кардинала де Ла Валетта.

– Святой отец, – сказала в ответ маркиза, – я не думаю, что госпожа принцесса и кардинал Ла Валетт занимаются какими-либо интригами; однако соблаговолите передать его высокопреосвященству, что, даже если бы они это и делали, я не чувствовала бы себя годной к ремеслу шпиона.

Для маркизы не было большего удовольствия, чем посылать деньги людям, причем так, чтобы люди эти не знали, откуда деньги пришли. Однажды ей сказали, что дарить – это забава короля.

– Вы ошибаетесь, – ответила она, – это забава бога.

Она терпеть не могла женщин, которые брали себе в любовники духовных лиц.

– Это одна из причин, почему я рада, что не живу в Риме, – сказала она. – Я уверена, что не совершала бы ничего дурного, но наверняка обо мне это говорили бы, и я умерла бы от ярости в тот день, когда пошел бы слух, будто у меня в любовниках какой-то кардинал.

Не было на свете друга более верного. Арно д'Андийи, сын Антуана Арно, известный своей резкостью, доходившей порой до грубости, стал как-то раз в ее присутствии выставлять себя великим учителем дружбы и давать маркизе уроки любви к ближнему.

– Делаете ли вы то-то и то-то для кого-нибудь из ваших друзей? – спросил он маркизу, полагая, что то, о чем шла речь, стало бы для нее великой жертвой.

– А как же! – ответила г-жа де Рамбуйе. – Но если бы мне стало известно, что где-нибудь в Индии есть честный человек, то, даже никогда его не видя и не имея возможности когда-либо увидеть его в будущем, я без колебаний сделала бы для него то, о чем вы говорите.

– Что ж, – промолвил г-н д'Андийи, – коли так, то вы, сударыня, разбираетесь в дружбе лучше меня и мне больше нечему учить вас.

Одна из ее причуд состояла в том, чтобы приводить людей в изумление. Как-то раз, когда Филипп де Коспеан, епископ Лизьё, приехал навестить ее в Рамбуйе, она предложила ему совершить прогулку, и он согласился.

Там, у подножия замка, тянулся большой луг, посреди этого луга стояли полукругом большие скалы, а между ними высились раскидистые деревья, дававшие приятную тень. Это было любимое место уединения Рабле; по рассказам, кюре Медона с приятностью проводил там время, и местные жители, показывая закопченную скалу с углублением, называли ее Котелком Рабле.

Так вот, повторяем, маркиза предложила епископу Лизьё совершить прогулку по этому лугу и повела его в сторону скал; чем ближе епископ подходил к ним, тем больше ему казалось, будто сквозь ветви деревьев он видит что-то блестящее, однако понять, что это такое, было невозможно. Но вскоре ему почудилось, что он различает женщин, причем женщин, одетых нимфами.

И тогда, повернувшись к маркизе, он воскликнул:

– Да посмотрите же туда, сударыня! Посмотрите!

Однако она продолжила вести его вперед, ограничившись коротким ответом:

– Я не понимаю, что вы хотите сказать.

Наконец они оказались в непосредственной близости от мифологических созданий.

То были мадемуазель де Рамбуйе и все другие принадлежавшие к этой семье барышни: одетые, и вправду, нимфами и сидя на скале, они, по утверждению хроники, являли собой самое пленительное зрелище на свете.

Упомянутый Филипп де Коспеан, так любивший нимф и почти не скрывавший этого, славился как довольно хороший проповедник; Боссюэ посвятил ему свою первую философскую диссертацию.

Вот каким образом он свел знакомство с маркизой. Ее свекровь, приехавшая в замок Рамбуйе провести в нем время Великого поста, попросила отыскать ей личного проповедника.

– Если она соблаговолит удовлетвориться тремя проповедями в неделю, – ответил епископ, – я к ее услугам.

Предложение было весьма разумным, и набожная свекровь ответила на него согласием; епископ явился в замок, познакомился с маркизой и ее свекровью и впоследствии сохранил с ними связь.

Он встречался с г-ном де Вандомом в Бретани и, когда тот был арестован вместе с великим приором, один– единственный осмелился в разговоре с кардиналом высказаться в пользу узника.

Вначале он был епископом Эра, затем Нанта, а потом Лизьё.

Когда его перевели из Нанта в Лизьё, то есть в епархию куда более значительную, кто-то сказал ему:

– Теперь вам предстоит заботиться о большем числе человеческих душ.

– Неужто?! – ответил он. – А мне из надежного источника известно, что у нормандцев души вообще нет.

Филипп де Коспеан был человек весьма благодарный, что доказывает следующая занятная история.

Когда он посвятил в сан епископа Рье, новый прелат явился выразить ему признательность.

– Ну что вы, монсеньор, – промолвил епископ Лизьё, – это мне следует поблагодарить вас.

– Но за что?

– А как же!.. До того, как посвятить вас в сан, самым уродливым епископом во Франции был я!

Вернемся, однако, к г-же де Рамбуйе.

Она имела шестерых детей; г-жа де Монтозье была старшей из всех, затем следовала г-жа д’Йер, а за ними шел маркиз де Пизани.

У нее был еще один сын, умерший от чумы в возрасте восьми лет; его гувернантка навестила какого-то зачумленного, а затем, выйдя от этого человека, вернулась к ребенку и имела глупость поцеловать его; и она, и ребенок умерли от чумы.

Госпожа де Рамбуйе, г-жа де Монтозье и мадемуазель Поле – та, к которой ехал Генрих IV, когда его убили на улице Железного ряда, – ухаживали за ребенком до его последнего вздоха, однако ни в коей мере не заразились.

Потом следовала г-жа де Сент-Этьенн, а за ней – г-жа же Пизани.

Маркиз де Пизани появился на свет без всяких изъянов, красивым и хорошо сложенным, и обещал стать настоящим Рамбуйе, то есть рано или поздно достичь роста в пять футов восемь дюймов, ведь все в семье – отец, мать и сестры – были рослыми, и отпрысков этого рода некогда называли елями Рамбуйе; однако случилось так, что кормилица малолетнего маркиза уронила его, никто об этом не узнал, и позвоночник у него искривился, так что ребенок вырос изуродованным, причем не только его тело, но даже и лицо его было испорчено; в итоге он остался приземистым и горбатым, словно набитый до отказа мешок с орехами. Зато он отличался большим умом и добросердечием, хотя и был крайне малообразован. Опасаясь, как бы его не сделали духовным лицом, он ни за что не хотел учиться; тем не менее рассуждал он так разумно, как если бы в его голове была сосредоточена вся логика, какая только есть на свете; несмотря на свое увечье, превратившее его в какое-то чудовище, он пользовался большим успехом у дам, был весьма склонен к распутству, а игру любил до умопомрачения; все это приводило к тому, что порой он оставался без гроша. Однажды, чтобы раздобыть себе денег, он уверил отца и мать, которые за двадцать восемь лет ночевали в Рамбуйе только один раз, будто в парке много сухостоя и его надо убрать; ему было поручено справиться с этой заботой, и он приказал срубить шестьсот кубических саженей самого красивого и самого лучшего леса.