Текст книги "Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 55 страниц)

– Итак, сударь, – спросил его Скюдери, – вы желаете иметь лишь три строфы?

– Да, господин де Скюдери.

– Но три строфы – это же очень мало! Давайте я сочиню хотя бы по две строфы о каждом цвете.

– Нет, сударь; мне нужны лишь три строфы.

Скюдери сочинил их, но при этом ворчал, что его поставили в жесткие рамки, тогда как сюжет был превосходный.

Само собой разумеется, Скюдери был членом Французской академии.

Мадемуазель де Скюдери впервые выступила на литературном поприще, сочинив часть «Речей знаменитых женщин» и полностью «Великого пашу». Все свои произведения она выпускала под именем брата, чтобы изданные книги лучше продавались, ибо именно он пользовался известностью. Так, например, были изданы «Кир» и «Клелия».

В кругу жеманниц она носила имя Сафо.

Все эти книги, как сочинения сестры, так и сочинения брата, превосходно продавались, но, к несчастью, брат как глава содружества забирал себе все деньги и покупал на них тюльпаны.

«Карту Нежных Чувств», которая по совету Шаплена была вложена в «Клелию», также придумала мадемуазель де Скюдери.

Сафо выбрала для приемов у себя субботу, и ее вечера имели такой громкий успех, что, когда кто-нибудь спрашивал: «Вы ходите на субботы?», все понимали, что вопрос этот означал: «Вы ходите к мадемуазель де Скюдери?»

Главным соперником Скюдери был Ла Кальпренед. Две эти знаменитости не выносили друг друга: Ла Кальпренед был гасконец, а Скюдери – гасконец в еще большей степени, хотя первый родился в замке Тульгу возле Сарла, а второй – в Гавре.

Ла Кальпренеда звали Готье де Кост де Ла Кальпренед; он юношей приехал в Париж, и его дебютом стала «Смерть Митридата», напечатанная в 1637 году.

Он говорил, что стихосложением стал заниматься вопреки воле всей своей семьи, а особенно вопреки воле своего отца, полагавшего, что для отпрыска рода Ла Кальпренед сделаться поэтом означает унизить себя.

– Как-то раз, когда отец застал меня за сочинением стихов, – рассказывал Ла Кальпренед, – он настолько вознегодовал, что схватил ночной горшок и запустил его мне в голову.

– Так вот почему вы больной на всю голову! – произнес друг, которому он поведал эту забавную историю.

– Да нет, – ответил поэт, – ибо я увернулся от брошенного горшка и он угодил в стену.

– Выходит, разбился ночной горшок?

– Да будет вам известно, дорогой мой, – отпарировал Ла Кальпренед, – что в замке моего отца все ночные горшки серебряные.

Ла Кальпренед сочинял романы и вначале опубликовал «Кассандру», где почти все героини являются вдовами, поскольку сам он в это время был влюблен в какую-то вдову; затем он издал «Клеопатру», в которой вознамерился изобразить египетскую царицу честнейшей женщиной на свете; первый роман занял лишь десять томов, но второй уже двадцать.

Он часто бывал у г-жи Буаст и в ее доме встретился с легкомысленной вдовушкой, которую звали г-жа де Брак; она была без ума от его романов и обладала кое-каким состоянием. Госпожа де Брак вышла за него замуж на условии, что он завершит «Клеопатру», и эта оговорка была внесена в брачный контракт.

Ла Кальпренед был величайшим хвастуном на свете. Однажды, прогуливаясь по улицам вместе с Сарразеном, он увидел проходившего мимо кавалера и принялся кричать:

– Ну надо же, как мне не повезло! Как мне не повезло!

– Что случилось? – спросил его Сарразен. – Какая муха вас укусила?

– Я дал себе клятву убить этого негодяя, как только встречу его.

– Ну так вот же прекрасная возможность, – заметил Сарразен, – он перед вами.

– Да, но, к несчастью, я вчера исповедался и пообещал своему духовнику, что на какое-то время еще оставлю этого мерзавца в живых!

Сарразен сказал по этому поводу:

– Что поделаешь! Он столько отваги отдал своим героям, что совсем не оставил ее себе.

Через несколько дней после своей женитьбы Ла Кальпренед наведался к Скаррону и в ходе беседы сказал ему:

– Я оставил внизу одного человека: прошу вас, Скаррон, прикажите, чтобы его впустили.

Но затем, когда Скаррон собрался отдать приказ, Ла Кальпренед остановил его:

– Нет, нет! Это бесполезно, ничего не надо делать.

Это не помешало ему добавить минуту спустя:

– И все же я думаю, что будет лучше впустить этого беднягу.

– Ах вот оно что! – воскликнул Скаррон. – Так вы хотите дать мне понять, что внизу вас ждет дворянин из вашей свиты? Ну что ж, я приму это к сведению.

После «Кассандры» и «Клеопатры» Ла Кальпренед издал роман «Фарамонд», подписав его следующим образом: «Готье де Кост, шевалье, сеньор де Ла Кальпренед, Тульгу, Сен-Жан-де-Ливе и Ватимениль».

Что же касается Сарразена, которого мы только что заметили прогуливающимся с ним по улицам и который тоже являлся одним из известных остроумцев того времени, то он был сын государственного казначея в городе Кане. Имея довольно скромное происхождение, он по приезде в Париж стал выдавать себя за человека из благородной семьи и свел знакомство с мадемуазель Поле, которая стала повсюду представлять его как знатного и вполне обеспеченного человека.

Правда, он имел карету, «но его лошади, — по словам Таллемана де Рео, – были самыми недокормленными во всей Франции».

Во время войны в Париже коадъютор прибегнул к посредству г-жи де Лонгвиль и устроил так, что принц де Конти взял Сарразена в секретари. Сарразен оставался у принца вплоть до своей смерти – смерти, впрочем, трагической, ибо, по слухам, он был отравлен неким каталонцем, заподозрившим его в любовной связи со своей женой. Правдоподобие этим слухам придает то, что жена каталонца умерла в тот же день, в тот же час и от той же болезни, что и Сарразен.

XIV

Догадайтесь, что за это время успел сделать король.

Он влюбился!

О, успокойтесь: король влюбился так, как он мог влюбиться.

Кристина Шведская говорила о нем, что в женщинах он любил только женскую породу.

Впрочем, унылый по характеру и вечно скучающий Людовик XIII не мог обойтись без любовницы или фаворита; но, в полную противоположность Проперцию, он больше ревновал Галла, чем Цинтию.

И в кого же он влюбился?

Простим его, если только он нуждается в прощении: он влюбился в очаровательную особу, мадемуазель де Лафайет, пятую дочь Жана де Лафайета, сеньора де Отфёя, и Маргариты де Бурбон-Бюссе.

Эта страсть вспыхнула в 1630 году, во время путешествия королевы в Лион. Бассомпьер рассказывает, что, явившись тогда к его величеству за приказами по поводу готовившегося военного похода, он, к своему великому удивлению, обнаружил короля среди дам, галантного и влюбленного, вопреки своему обыкновению.

Мадемуазель де Лафайет, имевшая перед глазами примеры непостоянства королевской милости, понимала, что ей не следует выстраивать свое будущее на такой ненадежной основе, и, дабы никоим образом не мешать политике г-на де Ришелье, занималась лишь тем, что развлекала его величество.

К несчастью, она встала на пути у отца Жозефа.

Прославленный капуцин заметил ненависть, которую король питал к своему министру, и, обладая гением, почти равным гению Ришелье, сказал себе, что если Ришелье падет, не поколебав его положения, то этот слабый король, неспособный ходить без поддержки, будет опираться на него, Жозефа.

Но для этого вначале ему нужно было стать кардиналом, чтобы быть на равной ноге с тем, кто являлся его господином. В надежде, что так и случится, он втайне предложил папе Урбану VIII посодействовать заключению мира с австрийскими Габсбургами и посредством договора установить если и не превосходство католиков над протестантами, то, по крайней мере, полное равенство между ними.

Эти предложения доставили удовольствие папе, увидевшему в них средство возвеличить семейство Барберини, из которого он происходил.

Однако отец Жозеф нуждался в рекомендательном письме короля. Как же раздобыть это письмо?

Отец Жозеф вполне естественно вспомнил о мадемуазель де Лафайет, приходившейся ему дальней родственницей. Бедной девушке внушили, что служить замыслам отца Жозефа, направленным против замыслов кардинала, означает содействовать восстановлению мира во Франции, и если она добьется успеха в этом деле, то станет благим ангелом для всей Европы. Мадемуазель де Лафайет поняла, что она должна исполнить ниспосланную Провидением миссию и посвятила себя ей во имя человеколюбия.

Король был весьма удивлен, когда однажды – причем впервые – мадемуазель де Лафайет заговорила с ним о политике. Он хотел переменить тему разговора, но мадемуазель де Лафайет настойчиво к ней возвращалась.

В то же время отец Жозеф начал выдвигать свои пушки на огневую позицию и палить по кардиналу раскаленными ядрами.

Слабовольный Людовик XIII усмотрел некий заговор в этом согласии политических пристрастий капуцина и мадемуазель де Лафайет и, по своей привычке, решил все рассказать Ришелье.

У Ришелье было такое чувство, как если бы его предала собственная правая рука; он вызвал к себе отца Жозефа, обвинил его в предательстве, воспрепятствовал

его замыслам и вознамерился удалить мадемуазель де Лафайет.

Это означало противодействовать желаниям короля, это означало разрушать его личное счастье в ущерб его политическим замыслам, это означало начинать новое сражение; но Ришелье знал, как выходят из такого рода сражений, и прошлое служило ему ручательством за будущее.

Он обратился к исповеднику мадемуазель де Лафайет, отцу Карре, который вскоре начал говорить своей очаровательной подопечной о пользе ухода в монастырь, объясняя ей, как, вдали от мирской жизни, душа ее найдет легкий путь, дабы вознестись на небо.

Мадемуазель де Лафайет сообщила королю о намеках отца Карре.

– Вот как! – промолвил король. – Я его знаю, этого доброго святого отца: это один из тех святош, каких легко привлечь на свою сторону, достаточно лишь позолотить их часовню.

Поскольку замысел Ришелье потерпел неудачу, он решил прибегнуть к другим средствам.

Король извлек из своей гардеробной и сделал одним из своих старших камердинеров некоего Буазанваля; кардинал вызвал к себе этого человека и пригрозил ему обрушить на него всю свою ярость, если он не согласится шпионить за королем и мадемуазель де Лафайет.

Буазанваль, будучи камердинером, прекрасно понимал, кто из двоих, Людовик XIII или Ришелье, является истинным королем; он тотчас предался душою и телом кардиналу, взяв на себя обязательство не только доносить ему о речах и поступках влюбленных, но и знакомить его с содержанием писем и записок, которыми они обмениваются.

Он добросовестно исполнял свое обещание: начиная с этого времени Ришелье буквально держал короля и мадемуазель де Лафайет под своим неусыпным надзором.

На свою беду, кардинал зашел слишком далеко; ему уже мало было знать то, что они говорят друг другу наедине, и читать то, что они пишут друг другу в разлуке: одни записки он стал уничтожать, а другие подделывать; это привело к ссоре влюбленных, но за ссорой последовало объяснение.

Объяснение помогло выяснить правду. Буазанваль был изгнан.

И тогда мадемуазель де Лафайет ощутила, каким тяжелым бременем стал для нее инквизиторский надзор со стороны кардинала, и сама заговорила об уходе в монастырь. Ее побуждали к этому сразу два чувства: во-первых, набожность, а во-вторых, горечь, которую вызывала у нее слабость короля.

Так что понадобилось лишь несколько новых настояний, чтобы убедить эту безгрешную Марию Магдалину уйти из мира. Обратиться к ней с этими настояниями вынудили маркизу де Сенсе, первую придворную даму королевы, подругу мадемуазель де Лафайет, и епископа Лиможского, ее дядю.

Что же касается отца Жозефа, то он заболел и удалился в монастырь капуцинов. Господь наказал его: после того как он совершил предательство по отношению к своему покровителю, здоровье его полностью расстроилось, и он так никогда и не оправился.

В итоге мадемуазель де Лафайет решилась уступить ветру, гнавшему ее к тому, что именовали спасительной гаванью, то есть к монастырю Визитации.

Она вступила туда в начале марта 1637 года.

Тем не менее король продолжал навещать ее там.

Вот с этими его визитами в монастырь Визитации и следует связать рождение короля Людовика XIV.

Прикоснитесь кончиками пальцев к тайне рождения великого короля: эта история обжигает.

Пятого декабря 1637 года король отправился в монастырь Визитации нанести визит сестре Анжелике. (Сестрой Анжеликой звалась мадемуазель де Лафайет с того времен, как она ушла из мира.) Одной из прерогатив, связанных с титулами короля, королевы и королевских детей, являлось право входить во все монастыри и свободно беседовать с монахинями, и потому король Людовик XIII свободно беседовал с сестрой Анжеликой.

О чем шла речь в этой беседе, никто так никогда и не узнал; однако известно, что, выйдя из монастыря, король выглядел чрезвычайно задумчивым.

Кроме того, в это время бушевала ужасная буря, шел дождь с градом, а темнота стояла такая, что ничего нельзя было разглядеть в четырех шагах от себя.

В монастырь король приехал из Гробуа, ибо он уже давно не наведывался в Лувр и не имел больше никаких сношений с королевой, и потому кучер поинтересовался, следует ли возвращаться в Гробуа. Людовик XIII, казалось, сделал огромное усилие над собой и после минутного молчания произнес:

– Нет, мы едем в Лувр.

Кучер тотчас покатил в сторону дворца, обрадованный тем, что ему не надо проделывать в такую погоду путь длиной в четыре льё.

Король приехал в Лувр.

При виде супруга королева поднялась, и на лице ее изобразилось удивление, то ли естественное, то ли наигранное. Она почтительно поклонилась Людовику XIII; Людовик XIII направился к ней, поцеловал ей руку и напряженным или просто смущенным голосом произнес:

– Сударыня, погода стоит такая скверная, что у меня нет возможности вернуться в Гробуа. И потому я пришел просить у вас ужина в этот вечер и крова на эту ночь.

– Для меня будет великой честью и великой радостью предложить то и другое вашему величеству, – отвечала королева, – и я благодарю теперь Бога за эту бурю, только что так напугавшую меня.

Так что в тот вечер, 5 декабря 1637 года, Людовик XIII разделил с Анной Австрийской не только ужин, но и ложе.

На следующее утро он уехал в Гробуа.

Но случай ли стал причиной этого сближения мужа и жены? В самом ли деле именно буря привела Людовика XIII в Лувр или же это мадемуазель де Лафайет воспользовалась своим влиянием на короля, чтобы подтолкнуть его к постели королевы? Может быть, между Анной Австрийской и сестрой Анжеликой все было заранее условлено и, выражаясь языком фокусников, Людовика XIII заставили вытянуть подтасованную карту?

Как бы то ни было, эта ночь стала достопамятной для Франции и даже для Европы, ибо ровно через девять месяцев, день в день, на свет предстояло появиться будущему Людовику XIV.

Королева вскоре заметила, что она понесла, однако не объявляла об этой беременности вплоть до И мая 1638 года, когда впервые стало ощущаться шевеление ребенка. И кому же она об этом сказала? Прежде всего г-ну де Шавиньи. Господин де Шавиньи был государственным министром, однако, что крайне удивительно, королева всегда была довольна им. И потому она сочла своим долгом первым осчастливить его этим признанием.

Господин де Шавиньи направился в покои короля. Король, по какой-то случайности, находился в это время в Лувре.

Его величество намеревался отправиться на соколиную охоту, и потому, опасаясь, что министр задержит его, он первым делом нахмурил брови.

– Ну и что вы хотите мне сказать, сударь? – спросил Людовик XIII. – У вас какое-нибудь государственное дело? Меня такое совершенно не касается: это забота кардинала.

– Государь, – произнес г-н де Шавиньи, – я пришел просить вас помиловать несчастного узника.

– Помиловать узника? – переспросил король. – Меня такое не касается: это забота кардинала. Так что просите о помиловании у него, ведь этот узник, должно быть, его враг, а потому и наш.

И, двинувшись к двери, он дал знак следовать за ним тем, кто должен был его сопровождать.

– Государь, – произнес Шавиньи, проявляя настойчивость, – королева полагала, что, принимая во внимание известие, которое я вам принес, ваше величество сделает что-нибудь для ее подопечного.

Этим подопечным был бедный Ла Порт, которого держали в тюрьме и преступление которого заключалось в преданности. Ла Порт, как вы помните, дорогие читатели, это тот, кто стоял на страже в коридоре, пока г-жа де Шеврёз сопровождала Бекингема к королеве.

– И что за известие вы мне принесли?

– Известие о том, что королева беременна, государь, – ответил Шавиньи.

– Королева беременна! – воскликнул король. – Если королева беременна, то причина этого в ночи пятого декабря.

Людовик XIII был не из тех монархов, которые могли бы запутаться в подобных делах.

– Я не знаю, о какой ночи вы говорите, государь, – ответил Шавиньи, – но я знаю, что Господь в своем милосердии обратил взор на Французское королевство и положил конец бесплодию, столь удручавшему нас.

– А вы вполне уверены в том, что мне сейчас сказали, Шавиньи? – спросил король.

– Как раз сегодня, государь, королева ощутила шевеление ребенка, и поскольку, видимо, ваше величество дали королеве обещание даровать ей, при случае, милость, которую она у вас попросит, она обращается к вам с просьбой освободить из Бастилии ее бывшего камердинера Ла Порта.

– Ну хорошо, хорошо! – промолвил король. – Если мы дали обещание, мы его исполним.

Затем, повернувшись к вельможам из своей свиты, он произнес:

– Господа, наша охота задержится лишь ненадолго; ступайте и ждите меня внизу, пока мы с Шавиньи сходим к королеве.

Придворные вышли, сияя, а король и Шавиньи направились к королеве.

Королева находилась в своей молельне; король вошел туда один: Шавиньи остался в соседней комнате.

Минут через десять король вышел из молельни: лицо его светилось от радости.

– Шавиньи, – сказал он, – это правда. Если бы еще Господь соблаговолил, чтобы это был дофин! Ах, как же вы тогда взбеситесь, мой дорогой братец!

– А как же Ла Порт, государь? – спросил Шавиньи.

– Завтра его выпустят из Бастилии, но на условии, что он удалится в Сомюр.

На следующий день, 12 мая, г-н Легра, старший секретарь королевы, явился в Бастилию в сопровождении одного из канцелярских служащих г-на де Шавиньи и велел Ла Порту подписать обещание удалиться в Сомюр; Ла Порт поставил свою подпись и утром 13 мая был отпущен на свободу.

Так что первое шевеление Людовика XIV в утробе матери открыло ворота Бастилии невиновному.

Мы изложили сейчас официальную хронику; ну а теперь сообщим, о чем тогда все сплетничали между собой.

Нет нужды говорить, что об этом неожиданном зачатии, случившемся через двадцать два года после заключения брака и через семнадцать лет после его довершения, распространилось множество странных слухов.

Утверждали, будто королева была совершенно уверенна в том, что бесплодие, в котором ее упрекали, проистекало не от нее; так, помимо первого выкидыша, случившегося у нее в 1624 году, когда она перепрыгнула через ров, бегая вместе с г-жой де Шеврёз по лужайкам замка Сен-Клу, королева якобы обнаружила примерно в 1636 году, что она беременна, но было уже слишком поздно для того, чтобы король мог признать себя ответственным за эту беременность. Но, как говорили, ее успешно скрыли от короля.

В этом, возможно, и кроется ключ к великой тайне, тревожившей умы на протяжении всего XVIII века, разгадка головоломки, носящей название «Человек в железной маске». Скрытие рождения этого первого ребенка, который, согласно тем же слухам, был мальчиком, вызывало глубочайшие сожаления у Анны Австрийской, во-первых, как у матери, а во-вторых, как у королевы: король, нездоровье которого усиливалось с каждым днем, мог внезапно умереть, и тогда она, став вдовой, оказалась бы совершенно не защищенной от застарелой ненависти Ришелье.

А как мы видели, Ришелье потрудился лично растолковать Анне Австрийской, что ей следовало сделать, чтобы избежать такой неприятности.

И потому, стоило только – мы по-прежнему пересказываем слухи – королеве заметить свою третью беременность, как она решила извлечь выгоду из случившегося, заставив Людовика XIII поверить, будто это он отец ребенка, и использовав плод этой беременности, если родится мальчик, в качестве законного наследника престола.

В таком случае та сцена, которая происходила в монастыре Визитации и которую мы описали, являлась всего лишь прологом к уже написанной пьесе.

Устные и даже письменные откровения старого Гито, капитана гвардейцев королевы, подкрепляют эти слухи. Господин Гито рассказывал, что в тот достопамятный вечер 5 декабря 1637 года вовсе не королю пришла в голову мысль отправиться в Лувр, а как раз королева дважды посылала за ним в монастырь Визитации. Таким образом, устав от борьбы, а не по своей собственной воле Людовик XIII отправился в Лувр.

Отцом же ребенка все единодушно называли кардинала Мазарини. Впоследствии это предположение стало казаться тем более правдоподобным, что после смерти Людовика XIII кардинал Мазарини вступил в брак с Анной Австрийской почти так же открыто, как после смерти Марии Терезы король Людовик XIV вступил в брак с г-жой де Ментенон. Как известно, никакой церковный закон не препятствовал браку Мазарини и Анны Австрийской: Мазарини был кардиналом, но не был священником.

В те времена было принято составлять гороскопы королевских детей; Ришелье, как никто другой заинтересованный в том, чтобы узнать, какова будет судьба ребенка, которого Анна Австрийская вынашивала в своем чреве, заявил, что он знает лишь одного человека, способного безошибочно раскрывать тайны будущего; этим человеком был испанский доминиканец по имени Кампанелла. Начали осведомляться о том, что с ним стало, и выяснилось, что он покинул Францию.

Кардинал приказал собрать сведения о местонахождении Кампанеллы и узнал, что тот, не поладив с итальянской инквизицией, стал ее узником и ожидает своего приговора, находясь в миланской тюрьме.

Ришелье начал добиваться освобождения Кампанеллы, проявляя при этом такую настойчивость, что вскоре узнику была дарована свобода. И произошло это как нельзя вовремя: несчастный доминиканец уже начал ощущать запах костра.

Он оказался вторым узником, которого Людовик XIV вызволил из тюрьмы, не успев еще появиться на свет.

Стало известно, что Кампанелла направился во Францию, так что королеве, желавшей иметь гороскоп ребенка, оставалось лишь родить его.

И вот в воскресенье, 5 сентября, около пяти часов утра, мадемуазель Филандр уведомила короля, что королева, у которой накануне в одиннадцать часов вечера начались родовые схватки, вероятно вот-вот разрешится от бремени.

Людовик XIII тотчас отправился к королеве.

В половину двенадцатого утра повивальная бабка объявила, что Французское королевство и на этот раз не перейдет по наследству в женские руки, поскольку королева родила мальчика.

В ту же минуту Людовик XIII выхватил из рук повивальной бабки ребенка таким, каким тот появился на свет, и, подбежав к окну, крикнул людям, собравшимся под балконом:

– Сын, господа, сын!

Все это произошло в замке Сен-Жермен.

Через несколько минут новость стала известна в Париже благодаря вестовым, расставленным вдоль всей дороги, ведущей в Сен-Жермен.

Когда произошло это счастливое событие, кардинал находился в Сен-Кантене; он отправил королю поздравительное письмо и призвал его дать дофину имя Теодос, то есть Богоданный. Король не стал затевать ссоры из-за предложения, сделанного с явным умыслом, однако решил назвать дофина Людовиком.

С той же почтой Ришелье отправил поздравление королеве, но это его письмо было коротким и холодным. «Великая радость немногословна», — написал он.

Уже на другой день после того, как королева разрешилась от бремени, Кампанелла был в Сен-Жермене. Он попросил отсрочить составление гороскопа до приезда кардинала.

Наконец, кардинал приехал.

Кампанелла, понимая, какую громадную ответственность ему предстоит возложить на себя, хотел еще потянуть время; однако Ришелье дал ему понять, что он не просто так извлек его из миланской тюрьмы.

В итоге был назначен день и час составления гороскопа.

Когда это время наступило, Кампанеллу подвели к колыбели дофина; он велел раздеть ребенка донага и внимательно осмотрел его, а затем, приказав снова одеть новорожденного, вернулся к себе, чтобы составить предсказание.

Спустя три часа, желая узнать судьбу, ожидавшую сына, королева послала за астрологом.

Кампанелла вернулся и заявил, что проделанного им осмотра королевского сына оказалось недостаточно; он снова велел раздеть ребенка и осмотрел его во второй раз.

Его стали торопить, и, наконец, он на латинском языке изложил следующее пророчество:

– Этот ребенок будет сластолюбив, как Генрих Четвертый ... Он будет чрезвычайно горд ... Он будет править долго и многотрудно ... Его кончина окажется несчастной и повлечет за собой великую смуту в религии и в королевстве.

На двенадцатый день после рождения дофина шведский посол Гроций писал графу Оксеншерне:

«Дофину уже трижды меняли кормилиц, ибо он не только иссушает у них грудь, но еще и терзает ее.

Да остерегутся соседи Франции столь преждевременной алчности!»

Предсказание Кампанеллы сбылось.

Опасения Гроция оправдались ...

Ради того, чтобы до конца проследить влияние мадемуазель де Лафайет на судьбу Франции, мы в своем рассказе перескочили через трагические события, связанные с казнью герцога де Монморанси.

Мы видели, как герцог Анжуйский выпутался из дела Шале: вместо того, чтобы потерять что-либо при этом, он, напротив, приобрел титулы герцога Орлеанского, Монпансье и Шательро, графа Блуа, принца Домба и Ла-Рош-сюр-Йона и т.д., а кроме того, земельные владения на миллион, подаренные ему королем, и четыреста тысяч ливров годового дохода, полученные им в качестве приданого жены.

Ему захотелось узнать, не сумеет ли он тем же самым способом получить еще столько же.

И вот одним прекрасным утром он проснулся, негодуя на то, каким притеснениям по приказу кардинала была подвергнута Мария Медичи, ставшая чуть ли не узницей, велел собрать все драгоценности жены, чтобы обратить их в деньги, подготовил все для того, чтобы покинуть дворец Бельгарда, где он жил, и, подъехав со свитой из пятнадцати дворян к воротам Пале-Рояля, постучал в них.

Кардинал, удивленный визитом принца, вышел навстречу ему прямо в переднюю.

– Сударь, – сказал ему герцог, – я пришел сказать вам, что не могу и не хочу оставаться более вашим другом. Я покидаю Париж и удаляюсь в свои владения, где сумею защитить себя: знайте это, сударь!

И, оставив кардинала в полном изумлении от этой выходки, он сел в карету и действительно уехал в Орлеан.

Прибыв туда, Гастон отправил во все стороны своих доверенных лиц, чтобы набрать войско; эти доверенные лица вернулись с двумя десятками человек: ровно столько и нужно было для того, чтобы на Гревской площади срубили двадцать голов.

В это же самое время пошел слух, что король намеревается лично идти на Орлеан.

Гастону советовали либо заключить мир, что было нетрудно, ибо король предложил его сам, либо покинуть королевство.

Однако условия мира не были настолько блестящими, чтобы герцог Орлеанский принял их: он подумал, что, увеличив свою вину, сумеет добиться более выгодных условий, и принял решение покинуть Францию.

Он отправился в путь в сопровождении небольшого отряда, состоявшего из самых знатных вельмож; командовали этим небольшим отрядом граф де Море, побочный сын Генриха IV, и Луи де Гуффье, граф де Роанн.

Пересекая страну, они кричали: «Да здравствует герцог Орлеанский! Да здравствует свобода народа!» Однако никакого восстания не последовало, и по двум причинам: во-первых, народ уже знал, что представляет собой герцог Орлеанский, а во-вторых, он еще не знал, что представляет собой свобода.

К тому же все города Бургундии закрыли перед мятежным принцем свои ворота; один лишь Сёр впустил его, поскольку Сёр принадлежал герцогу де Бельгарду, а герцог де Бельгард не считал себя вправе запретить сыну короля вступить в свой город.

Там к нему присоединились герцог д'Эльбёф, а также граф и графиня дю Фаржи.

Однако Гастон сделал в Сёре лишь короткую остановку и удалился в Лотарингию.

Король шел, так сказать, по пятам своего брата: он вступил сразу после него в Сёр, поместил там гарнизон и 31 марта 1631 года обнародовал заявление, в котором все те, кто присоединился к герцогу Орлеанскому, а прежде всего граф де Море, герцог д’Эльбёф, герцог де Бельгард, герцог де Роанн, президент Ле Куаньё и г-н де Пюилоран, были объявлены виновными в государственной измене.

Когда Гастон пересек границу и его намерение обосноваться за пределами перестало вызывать сомнение, король вернулся в Фонтенбло.

По прошествии всего лишь нескольких месяцев после того, как произошли все эти события, при дворе стало известно, что на исходе прекрасного летнего дня, 18 июля, в десять часов вечера, запряженная шестеркой лошадей карета выехала из Компьеня; что в этот же самый час некая дама, сопровождаемая дворянином, велела открыть дверь замка, выходившую на крепостной вал, и вышла на него, явно намереваясь подышать свежим воздухом; что карета переправилась на пароме через Уазу, а дама вышла из замка и в него уже не вернулась.

Это означало, что королева-мать бежала, чтобы присоединиться за пределами Франции к своему младшему сыну.

Одиннадцать лет спустя, в том самом году, когда умер Ришелье, и за год до того, как умрет Людовик XIII, она скончалась, пребывая в нищете и оставленная всеми, в Кёльне, в доме своего художника Рубенса.

Что же касается Гастона Орлеанского, обрекавшего других умирать в изгнании, то он был не настолько глуп, чтобы умирать так самому.

Предприятие, затеянное им, во многом утратило свою значимость. Изгнанный из владений герцога Лотарингского, куда вторглись королевские войска, он вернулся во Францию, где его стал преследовать маршал де Ла Форс; присутствие там принца будоражило провинции, но к восстаниям не приводило. Лангр закрыл перед ним ворота, артиллерия Дижона открыла по нему огонь; он переправился через Луару возле Мулена, вступил в Бурбонне и дошел до Оверни, как вдруг все с удивлением, смешанным с горестью, узнали, что герцог Генрих де Монморанси примкнул к его партии и поднял на восстание в его пользу весь Лангедок.

Мы не напрасно сказали: «С удивлением, смешанным с горестью». И в самом деле, герцога де Монморанси все очень любили, и всем уже было понятно, чем рисковали безумцы, ставшие на сторону Гастона Орлеанского.

Поясним в нескольких словах, что представлял собой последний герцог де Монморанси, а главное, постараемся показать его нашим читателям таким, каким он был в действительности, а не таким, каким его показывают историки.