Текст книги "Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 55 страниц)

Однако на следующий день он получает приказ немедленно отправляться в путь. Не слишком торопясь подчиниться приказу, он еще на два дня тайком остается в столице, приказав готовить все для отъезда. Кардиналу становится известно, что адмирал еще в Париже, он посылает за ним и распекает его.

И вот тогда, не зная, как ему теперь быть, г-н де Брезе отправляется к г-ну де Нуайе, «Франсуа Сюбле де Нуайе, имевшему истинно лакейскую душу», как отзывается о нем Таллеман де Рео.

– Лучше вам завтра еще не уезжать, – отвечает адмиралу г-н де Нуайе.

Затем он отправляется к Ришелье и все ему рассказывает.

Кардинал тотчас же вызывает к себе г-на де Брезе, благодарит его за усердие и объявляет ему, что он может уезжать; порядок во всем он, Ришелье, наведет сам.

Тем временем г-н де Сен-Мар, безмерно уверенный в милости короля, был настолько не сдержан в своих речах, что разнесся слух, будто он собирает головорезов, чтобы убить кардинала.

В присутствии герцога Энгиенского, будущего Великого Конде, об этом рассказали его высокопреосвященству.

– Хотите, монсеньор, я убью его? – напрямик спросил герцог Энгиенский.

Маркиз де Пьенн, находившийся рядом, услышал эту угрозу и предупредил о ней Рювиньи, чтобы тот предупредил Сен-Мара.

Сен-Мар идет к королю и все ему рассказывает.

На следующий день он снова встречается с Рювиньи.

– Ну что? – спрашивает его тот.

– Ну что, король сказал мне: «Возьмите несколько моих гвардейцев, любезный друг».

Рювиньи не верит сказанному и, глядя Сен-Мару прямо в глаза, спрашивает его:

– Так почему же ты не взял их? Король тебе этого не говорил!

Сен-Мар покраснел: было очевидно, что он сказал неправду.

– Ну тогда, – добавил Рювиньи, пожимая плечами, – хотя бы ступай к герцогу в сопровождении трех-четырех своих друзей, чтобы показать ему, что ты ничего не боишься.

Сен-Мар так и поступил, причем Рювиньи отправился туда вместе с ним. Герцог в это время играл; он превосходно принял гостей, они весело поболтали с ним и ушли без всяких происшествий.

Но что более всего подталкивало Сен-Мара к заговору, так это его любовь к принцессе Марии де Гонзага, ставшей впоследствии королевой Польши.

Таким образом, Сен-Мар прислушивался к двум самым плохим советчицам, какие только есть на свете, ибо обе они слепы: ненависти, вещавшей ему устами Фонтрая, и любви, вещавшей ему устами принцессы Марии.

Скажем пару слов об этой очаровательной женщине, оказавшей столь роковое влияние на судьбу несчастного молодого человека.

Луиза Мария де Гонзага, дочь Карла де Гонзага, герцога Неверского и Мантуанского, родилась около 1612 года; стало быть, в ту пору, когда Сен-Мар влюбился в нее, она была уже тридцатилетней женщиной. Лишившись матери прежде, чем, так сказать, познакомиться с ней, она была отдана отцом на воспитание к г-же де Лонгвиль, своей тетке, матери знаменитой герцогини де Лонгвиль, сыгравшей такую значительную роль в событиях Фронды.

Мария де Гонзага, очень красивая и очень остроумная, была постоянной посетительницей дворца Рамбуйе и большой подругой Жюли д'Анженн.

Герцог Орлеанский, оставшись вдовцом после смерти мадемуазель де Гиз, влюбился в юную принцессу и хотел жениться на ней, однако семья Гизов воспротивилась этому браку. Дело зашло так далеко, что г-жа де Лонг– виль и принцесса Мария в течение двух недель были узницами в Венсене.

Позднее, когда Гастон Орлеанский покинул двор, а г-жи де Лонгвиль и герцога Мантуанского не стало на свете, принцесса, не имея ни состояния, ни надежд на будущее, жила то в Невере, то в Париже, куда ее влекли неясные честолюбивые замыслы.

Однажды некий итальянец по имени Промонторио, занимавшийся предсказанием судьбы и торговавший болонскими собачками, предложил Марии де Гонзага продать ей одну из таких собачек за пятьдесят пистолей, причем на условии, что принцесса заплатит ему эти деньги, когда станет королевой.

Она согласилась и на этом условии купила собачку.

И в самом деле, через четыре года после смерти Сен-Мара, в 1646 году, Мария де Гонзага вышла замуж за Владислава IV, короля Польши, а позднее, вторым браком, за Яна Казимира, своего деверя, тоже короля Польши; так что она побывала женой даже не одного короля, как ей было предсказано, а двух.

Ну а пока она подталкивала Сен-Мара к интригам, обещая ему стать его женой, если он сделается первым министром.

Кардинал стремился изгнать Сен-Мара – и, если бы его изгнали, тем дело, возможно, и кончилось бы, – но король не хотел этого по одной только причине, что этого хотел кардинал; склонность его величества к Сен– Мару уменьшалась с каждым днем, и это еще больше торопило его действовать.

Однажды маркиз попросил г-на де Ту сказать Абрааму Фаберу (ставшему впоследствии маршалом), что у того будет возможность сделать карьеру, если он согласится вступить в заговор, составившийся против Ришелье.

Но Фабер был человек мудрый.

– Господин де Ту, – сказал он, – ни слова более, ибо, как только то, что вы мне скажете, запахнет заговором, я буду вынужден обо всем сообщить его высокопреосвященству.

– Но подумайте, – ответил г-н де Ту, – вас ведь никак не вознаграждают! Даже вашу должность капитана роты гвардейцев вам пришлось купить!

– Ах, господин де Ту, господин де Ту, – промолвил Фабер, качая головой, – неужто вам не стыдно быть на поводу у этого дурака, который и выглядит-то так, будто только что вышел из пажей? Господин де Ту, вы в худшем положении, чем думаете.

Де Ту пересказал этот разговор Сен-Мару, который с той поры невзлюбил Фабера, но никакого беспокойства по его поводу не испытывал, зная его как честного человека.

Однако именно в связи с Фабером маркиз был вынужден понять, насколько уменьшилось его влияние на короля.

Однажды в присутствии короля зашел спор о фортификациях и осадах. В нем участвовал и Фабер; в ходе разговора Сен-Мар высказал некое мнение, прямо противоположное мнению опытного капитана, и начал отстаивать его.

И тогда король с явным раздражением воскликнул:

– Эх, господин Главный! По правде сказать, на мой взгляд вы чересчур самонадеянны, когда вступаете в спор на подобные темы с господином Фабером, который смыслит в них раз в десять больше, чем вы!

– Государь, – ответил Сен-Мар, – когда человек получил от природы хоть какой-то рассудок, он смыслит во всех делах, даже не изучая их.

А затем, когда король поднялся, чтобы уйти, маркиз добавил:

– Черт побери, государь! Вы вполне могли бы и не говорить мне то, что сейчас сказали.

От этого окрика король окончательно вышел из себя.

Маркиз в ярости удалился, но, выходя, вполголоса сказал Фаберу:

– Благодарю вас, господин Фабер!

Король не слышал его слов, но, заметив, что маркиз что-то сказал, обо всем догадался.

Он подошел к Фаберу и спросил его:

– Что вам сказал господин де Сен-Мар?

– Ничего, государь.

– Это не так.

– Он попрощался со мной.

– Да, но, прощаясь с вами, он угрожал вам.

– Государь, – произнес Фабер, – в вашем присутствии к угрозам не прибегают, а в иных обстоятельствах я бы их не стерпел.

– Ну тогда, сударь, – воскликнул король, – мне следует сказать вам все: вот уже полгода как меня блевать тянет при виде этого человека!

Мы просим прощения у наших читателей за то, что пользуемся этим выражением, прозвучавшим из уст короля.

– Вы, ваше величество, удивили меня, – ответил Фабер, – я полагал, что он находится на самой высокой ступени своего фавора.

– Это он распускает такой слух, – продолжал король. – Это он хочет, чтобы все верили в это, и знаете, что он делает для этого? Дабы все думали, что он занимает меня разговором, когда все уходят, он остается еще на час в моей гардеробной и читает Ариосто! Два первых гардероб-лакея позволяют маркизу это делать: они безгранично ему преданы. Нет человека, более погрязшего в пороках и столь же неучтивого; это самое неблагодарное существо на свете, господин Фабер! Порой он заставлял меня целыми ждать в моей карете, пока сам распутничал. На его расходы надобно целое королевство, да и то ... Знаете ли вы, сколько у него сейчас сапог? Более трехсот пар! Так что, господин Фабер, не верьте в этот фавор, ибо долго ему в нем не быть!

Фабер не передал никому ни слова из того, что сказал ему король, точно так же, как он утаил то, что сказал ему Сен-Мар; однако какие-то слухи об этом разговоре все же просочились, поскольку о нем стало известно кардиналу, и он послал Шавиньи – того самого tu quoque, – чтобы вызвать старого солдата на откровенность. Фабер рассказал ему все; кардинал не мог опомниться от услышанного: прежде он полагал, что Сен-Мар находится в наилучших отношениях с королем, и эта новость сильно приободрила его высокопреосвященство.

Что же касается Сен-Мара, то он не стал добиваться возвращения королевских милостей – либо из гордости, либо из отвращения к ним – и полностью положился на свой договор с Испанией. Кардинал слышал разговоры об этом договоре с Испанией, однако не знал, в чем может быть его суть, как вдруг однажды ему доложили о приезде курьера, доставившего пакет от маршала де Брезе.

Курьер вошел и вручил ему пакет.

Маршал де Брезе в нескольких строках извещал его высокопреосвященство, что на судне, севшем на мель вблизи побережья, был найден договор, который он ему и посылает: это был договор герцога Орлеанского с Испанией, заключенный им по настоянию Сен-Мара.

Кардинал находился в это время в Тарасконе, уже страдая от болезни, которая в итоге и унесла его в могилу.

Получив письмо и прочитав договор, он приказал всем удалиться, а затем, оставшись наедине с Шарпантье, своим первым секретарем, которому он полностью доверял, произнес:

– Велите принести мне бульону, Шарпантье; я в полном замешательстве.

Шарпантье взял бульон у двери соседней комнаты и вернулся.

– Закройте дверь, Шарпантье, – сказал кардинал.

Шарпантье исполнил желание его высокопреосвященства.

– На ключ, Шарпантье, на ключ!

Шарпантье послушно закрыл дверь на ключ.

И тогда, воздев руки к небу, кардинал прошептал:

– О Боже, сколь милостив ты к Французскому королевству и ко мне! Прочтите это, Шарпантье.

И он передал Шарпантье письмо и договор.

Шарпантье прочитал их.

– Ну а теперь, – промолвил кардинал, – снимите три копии с договора.

Секретарь сел за свой письменный стол.

Тем временем был отправлен нарочный к Шавиньи с приказанием прибыть к Ришелье, где бы он ни находился.

Шавиньи поспешил приехать в Тараскон.

– Возьмите, – произнес Ришелье, вручая ему одну из копий, – и прочитайте это, Шавиньи ... Надо поехать к королю и показать этот договор его величеству.

– Но ведь это копия, монсеньор?

– Да, конечно ... И потому король скажет вам, что это подделка; но вы предложите королю арестовать господина де Сен-Мара, с тем чтобы освободить его, если сказанное мной окажется неправдой. Настаивайте, если он будет противиться этому, и скажите ему: «Государь, если враг вторгнется в Шампань, исправлять ошибку будет уже слишком поздно». Ступайте, Шавиньи, ступайте!

Шавиньи отправился вместе с Нуайе и прибыл к королю.

Людовик ХIII, как и предвидел кардинал, не преминул заявить, что на г-на де Сен-Мара возводят клевету; он страшно разгневался на Шавиньи и Нуайе, крича, что это злая выдумка кардинала, желающего погубить господина Главного. Наконец, после целого часа подобных возражений, посланцы кардинала-герцога склонили короля к своей точке зрения и добились от него приказа об аресте Сен-Мара.

Сен-Мар вместе с Фонтраем находился в королевской передней, когда к Людовику XIII прибыл Шавиньи, появление которого уже само по себе внушало немалое беспокойство; но, видя, что он целый час находится в приемной короля, притом что никто туда не входит и никто оттуда не выходит, молодые люди встревожились всерьез.

Особенно сильное дурное предчувствие охватило Фонтрая.

– Сударь, – сказал он, обращаясь к Сен-Мару, – я полагаю, что пришло время спасаться бегством.

Однако Сен-Мар не пожелал бежать.

– Что ж, – промолвил Фонтрай, – вы, сударь, будете еще достаточно высокого роста и после того, как вам снесут голову с плеч, но я, право, даже с головой чересчур мал для того, чтобы так рисковать.

И, переодевшись в одежду капуцина, которая на всякий случай была у него приготовлена, он в ту же минуту покинул город.

Фонтрай пытался добраться до Испании, но это ему не удалось, и он укрылся в Англии, где спокойно ждал смерти кардинала. Прежде чем ввязываться в заговор, он обезопасил свое имущество, и дело того стоило: со своих земель он получал годовой доход в двадцать две тысячи ливров, то есть восемьдесят тысяч нынешними деньгами.

Он не выносил, когда смеялись над его горбом, но во всех остальных случаях прекрасно понимал шутку. Он был из числа тех живших в Маре вольнодумцев, что задавали тон всему Парижу. Когда эти господа вздумали снова ввести в моду башмаки с острыми загнутыми кверху носками, несколько капитанов гвардии, в насмешку над модниками, станцевали балет, который стали называть танцем узконосых; Фонтрай воспринял это как вызов и вместе с Рювиньи и Фиески затеял дуэль с тремя насмешниками. Граф Фиески и его противник ранили друг друга, Фонтрай был сбит с ног вторым, а Рювиньи обезоружил третьего.

В ту пору квартал Маре, как и весь остальной Париж, был наводнен грабителями; это вредило вечерним приемам у прекрасных дам, которые там жили: Нинон, Марион Делорм и других. Господа из Маре решили сами послужить полицией: они ополчились на грабителей и развернули такую жестокую борьбу с ними, что вскоре ни один из них не появлялся больше в этом квартале!

Именно так Маре завоевал славу добропорядочного квартала, которую он сохранил до наших дней.

В ту пору, когда кардинал – мы возвращаемся к нему – столь чудесным образом раскрыл замышлявшийся против него заговор, он находился в весьма скверном состоянии, как по части здоровья, так и по части отношений с королем. Он удалился от двора, и король, против обыкновения, без всяких возражений позволил ему сделать это. Дело в том, что Людовик XIII и сам в это время чувствовал себя умирающим и сделался безразличным ко всему на свете. Он впал в некое сонное прозябание, не имея сил даже на то, чтобы скучать.

Тем не менее, поскольку Шавиньи и Нуайе в конечном счете распалили его, он выехал вместе со всеми своими придворными – в их числе был и Сен-Мар – и прибыл в Нарбонну.

И там Сен-Мар начал в конце концов замечать, что обстоятельства обернулись против него; он украдкой покинул ратушу, где остановился король, и поспешил укрыться в доме одного горожанина, чья дочь имела связь с его камердинером Беле, который и ввел его туда.

С наступлением темноты главный шталмейстер приказал одному из своих слуг пойти посмотреть, не остались ли случайно открыты какие-либо городские ворота; слуга ответил, что он уже и так осмотрел их все и все они тщательно закрыты.

Однако слуга лгал: на самом деле, он не сдвинулся с места, а одни ворота как раз оставались открытыми всю ночь, чтобы пропустить кортеж маршала де Ла Мейере.

Всем известно, что Сен-Мар был выдан хозяином дома, где он укрылся, и что его вместе с г-ном де Ту везли вверх по Роне на судне, находившемся на буксире у судна Ришелье.

Во время этого плавания мальчик-каталонец, служивший лакеем у г-на де Сен-Мара, сумел бросить ему с берега восковый катышек: в этом катышке находилась записка от принцессы Марии.

Вначале Сен-Мар упорно отрицал участие в заговоре, которое ставилось ему в вину; однако в Лионе канцлер так настойчиво повторял бедному малому, будто король чересчур сильно любит его, чтобы позволить причинить ему какое-либо зло, и будто он отделается всего лишь несколькими днями тюрьмы, что в конце концов маркиз во всем признался. Он и сам придерживался мнения, что король лишь удалит его от двора, и полагал, что, в полном спокойствии находясь в ссылке, дождется смерти кардинала. Он не догадывался, что в это самое время король наговорил против него целую кучу вздора, упомянув, к примеру, что ему никак не удавалось приучить этого скверного мальчишку ежедневно читать «Отче наш»; в другой раз, занимаясь варкой варенья, он заявил: «Душа господина де Сен-Мара так же черна, как дно этого таза».

Почему мы не можем хотя бы один раз заставить историю называть королей их истинными именами и, вместо того чтобы говорить «Людовик Целомудренный» или «Людовик Справедливый», именовать их «Людовик Слабоумный» или «Людовик Презренный»!

Сен-Мар, кстати, делал свои признания весьма непринужденно и в выражениях, достойных истинного дворянина: он сказал, что г-н де Ту и вправду знал о договоре с Испанией, однако не только не содействовал его заключению, но и всеми силами противился этому.

Невиновность г-на де Ту, и в самом деле, была настолько очевидной, что г-ну де Мироменилю достало мужества заявить о его полном оправдании; если бы кардинал прожил несколько дольше, то, вероятно, г-н де Миромениль поплатился бы за такую вольность! Однако другой член суда сослался на то, что дед обвиняемого, президент де Ту, некогда приговорил к смерти некоего знатного человека, виновного, как и обвиняемый, в недоносительстве, и этот довод сильно повредил внуку сурового судьи.

Перед тем как зачитать Сен-Мару приговор, обвиняемого хотели покормить, чтобы придать ему силы; однако он был настолько далек от мысли о роковом исходе, что ответил:

– Нет, нет, я не буду есть: мне прописали пилюли, чтобы очистить желудок, и я собираюсь принять их.

Однако, поскольку его стали уговаривать, он поел, но очень мало.

Когда он закончил с едой, его призвали к вниманию и зачитали ему приговор: он был приговорен к смерти.

Хотя Сен-Мар и не ожидал такого удара, он выдержал его мужественно и никак не выказал того, что творилось в его душе.

Было решено не подвергать его пытке. Тем не менее, поскольку в соответствии с судебным решением ему следовало учинить допрос с пристрастием, его привели в пыточный зал, чтобы разыграть там некое подобие пытки. Даже не побледнев, он начал спокойно расстегивать свой камзол. И тогда ему сообщили, что по милости короля он избавлен от этого наказания и достаточно будет, если он поднимет руку и поклянется говорить правду.

Он поднял руку и произнес:

– Мне нет нужды клясться: я уже все рассказал.

Когда настал час исполнения приговора, обоих молодых людей доставили на место казни, то есть на площадь Teppo: каждого в отдельной карете и в сопровождении брата-иезуита.

Сен-Мар сохранял спокойствие до самого конца; он первым поднялся на эшафот и не стал тратить время попусту, обращаясь с речами к толпе, однако поклонился тем из зрителей, кого увидел в окнах, выходивших на площадь, и узнал. Когда палач захотел отрезать ему волосы, он вырвал у него из рук ножницы и передал их брату-иезуиту, позволив подрезать волосы лишь сзади, причем настолько, насколько это было необходимо, а остальные зачесал на лоб; затем, не дав ни связать ему руки, ни завязать глаза, он опустился на колени перед плахой.

Когда меч палача отрубил ему голову, все заметили, что глаза у него были широко открыты.

Он так крепко держался за плаху, что разжать его руки удалось лишь с величайшим трудом.

Голова его упала с первого удара.

Что же касается г-на де Ту, то он тоже умер мужественно, хотя и немного по-монашьи, то и дело спрашивая, нет ли мирского тщеславия в его спокойствии и смирении. За несколько часов до своей смерти он сделал распоряжения относительно памятных надписей, даров по обету и пожертвований и написал длинное письмо какой-то даме, своей приятельнице, которой, как предполагают, была г-жа де Гемене. Впрочем, он был скорее светским кавалером, чем судейским чиновником: он по собственному желанию побывал на военной службе и сломал там себе руку. Его странной фантазией, равно как и фантазией его родственников, было мнение, что они происходят от графов Туля. Он обладал характером настолько нерешительным, настолько боязливым, что Сен-Мар называл его ваше беспокойство, подобно тому как короля называют ваше величество.

Он тоже был убит первым ударом, хотя при этом его голова оказалась отрубленной не полностью.

Король приказал сообщить ему точное время, когда должна была состояться казнь г-на де Сен-Мара.

В назначенный час он вынул из кармашка часы и с присущей лишь ему улыбкой произнес:

– Вот в эту самую минуту любезный друг скорчил прескверную гримасу!

Эти слова стали надгробной речью в честь Сен-Мара.

XVI

В разгар всех этих кровавых интриг, а именно 21 сентября 1640 года, королева разрешилась от бремени вторым сыном, получившим имя герцога Анжуйского.

Отметим, кстати, что сентябрь оказал особенное воздействие на ту эпоху.

Кардинал родился 9 сентября 1585 года; король родился 27 сентября 1601 года; королева родилась 22 сентября 1601 года; дофин родился 5 сентября 1638 года, и, наконец, герцог Анжуйский родился 21 сентября 1640 года.

Сделав мимоходом это замечание, вернемся к Ришелье.

Кардинал, после того как он тянул за собой на канате Сен-Мара и де Ту по Роне, с трудом добрался до Луары; дело в том, что он был страшно болен. Он подхватил в Нарбонской Галлии одну из тех чудовищных лихорадок, от которых умирали некогда римские консулы и от которых умирают еще и сегодня обитатели Арля и Эг-Морта, и потому, не имея возможности передвигаться ни в карете, ни в повозке, он пользовался огромными носилками, которые были чересчур велики для того, чтобы пройти через ворота домов, а порой даже и через ворота городов, вследствие чего приходилось проламывать на их пути стены жилищ и городских укреплений. Если покои, приготовленные для кардинала, находились во втором или третьем этаже, сооружали пологие сходни, чтобы не беспокоить больного лестничной тряской, и вносили его через окно. Носили эти громадные носилки двенадцать человек, которых сменяли другие двенадцать, шедшие следом за ними. Как только он добрался до Луары, дело облегчилось: жилище для достославного больного выбирали вблизи реки, и требовалось лишь перенести его от реки до этого жилища. Госпожа д'Эгийон и вся его свита следовали за ним на отдельных судах; все вместе это напоминало небольшую флотилию. Кроме того, его сопровождали две кавалерийские роты, одна из которых двигалась по левому берегу реки, а другая – по правому. Если уровень воды в реке был низкий, местами приходилось углублять ее русло, а когда достигли Бриарского канала, который почти пересох, там понадобилось открыть шлюзы.

По возвращении в Париж, тем не менее, первой заботой кардинала стала трагикомедия, сочинить которую он еще прежде поручил поэту Демаре, своему постоянному соавтору; она называлась «Европа» и состояла из пяти актов и пролога. По возвращении он добавил к ней в виде некоего эпилога сцену захвата Седана, названного им в этой пьесе Логовом чудовищ; это было своего рода воззвание против Испанской монархии; как всегда, Ришелье составил план сцены, а стихи написал Демаре.

Пьесу сыграли с великой торжественностью в театре Бургундского отеля, однако кардинал не присутствовал на этом спектакле.

Правда, он провел репетиции и оплатил театральные костюмы.

По одному его отсутствию стало понятно, что он, должно быть, серьезно болен!

Вернувшись из театра, г-жа д'Эгийон застала кардинала в обществе г-на де Мазарини.

– Пока вы были в театре, племянница, – произнес он, указывая на своего будущего преемника, – я обучал государственного министра.

Чувствуя себя все хуже, он учредил совет, но это было насмешкой: чтобы этот совет сделал его, Ришелье, еще незаменимее, чем прежде, он назначил государственным министром г-на де Сен-Шомона.

Следующая забавная история дает представление о достоинствах г-на де Сен-Шомона.

Пребывая в убеждении, что эта высокая должность дарована ему за его личные заслуги, и встретив Горда, капитана лейб-гвардии, он говорит ему:

– Послушай, Горд! Ты знаешь, какую честь оказал мне король?

– По правде сказать, нет, – отвечает капитан гвардейцев, – но расскажи, и я буду это знать.

– Король назначил меня государственным министром.

– Да ну? Так я и поверил!

И Горд, хохоча во все горло, входит к королю.

Людовик XIII никогда не смеялся и потому каждый раз удивлялся, слыша, как смеются другие.

– Чему это вы так смеетесь, сударь? – спрашивает он.

– Да превосходной шутке, которую только что рассказал мне Сен-Шомон, государь.

– И что за шутка?

– Он заявляет, что его назначили государственным министром.

– Сен-Шомон вам это сказал?

– Да, государь.

– И что вы ему ответили?

– Я ответил ему: «Поди поищи дурака, который такому поверит, но уж я-то им точно не буду».

– Вот указ о его назначении, – промолвил король.

И он показал Горду указ о назначении Сен-Шомона государственным министром.

Горд застыл в изумлении.

Как ни сильно был болен кардинал, он все же надеялся оправиться от болезни, подтверждением чему служило то упорство, с каким он преследовал Гастона Орлеанского, желая опорочить герцога так, чтобы в случае смерти короля у него отняли регентство и отдали его королеве. Что же касается королевы, то Ришелье несколько сблизился с нею и, более того, надеялся управлять ею с помощью кардинала Мазарини, своего ставленника. Представляя ей в первый раз Мазарини – это происходило после заключения мира в Казале, положившего начало его карьере, – Ришелье сказал:

– Сударыня, я надеюсь, вы полюбите этого человека: он похож на господина Бекингема.

И в самом деле, начиная с этого времени королева явно стала питать склонность к Мазарини.

Но если с Анной Австрийской кардинал сблизился, то с королем у него все обстояло иначе. Никогда еще ненависть, которую Людовик XIII питал к своему первому министру, не была столь глубокой, и ответственность за это лежала, главным образом, на г-не де Тревиле.

Читателю известен г-н де Тревиль: это Анри Жозеф дю Пейре, граф де Труавиль (это имя произносили как «Тревиль»); мы сделали его одним из главных персонажей нашего романа «Три мушкетера».

Из показаний г-на де Сен-Мара кардиналу стало известно, что однажды король сказал своему главному шталмейстеру, показывая ему на г-на де Тревиля:

– Любезный друг, вот человек, который избавит меня от кардинала, как только я этого захочу.

Тревиль командовал конными мушкетерами, сопровождавшими короля всюду: на охоту, на прогулки и даже в монастырь, где он посещал мадемуазель де Лафайет.

Кардинал подкупил кухарку г-на де Тревиля, приказав ей шпионить за своим хозяином, а может быть, и делать нечто похуже; он платил этой женщине четыреста ливров в год. Однако вскоре он решил, что одной такой предосторожности недостаточно и что следует удалить от двора человека, которому король оказывает столь великое доверие.

И потому он отправил к королю Шавиньи с заданием побудить его величество прогнать командира мушкетеров.

Шавиньи изложил королю цель своего прихода.

– Но, сударь, – весьма смиренно ответил ему Людовик XIII, – прошу вас принять во внимание, что требование кардинала чрезмерно, что такой поступок погубит мою репутацию, что Тревиль хорошо служил мне, что он носит на теле следы ран, полученных на моей службе, и что он один из самых преданных моих слуг!

– Но, государь, – ответил Шавиньи, – примите и вы во внимание, что господин кардинал тоже хорошо служил вам, что он предан вам, что он необходим вашему государству и что вам не следует класть на одну чашу весов его, а на другую – господина де Тревиля.

– Это не имеет значения, – ответил король. – Господин кардинал высказал свое желание, но я не прогоню Тревиля.

Шавиньи вернулся с этим ответом к кардиналу и рассказал ему, как происходил разговор с королем.

– Как! – воскликнул Ришелье. – И вы не стали больше ни на чем настаивать?!

– Видя, что король твердо стоит на своем, я не осмелился, – промолвил Шавиньи.

– Вернитесь, вернитесь к королю и скажите ему, что господина де Тревиля необходимо прогнать.

И в тот же день, то есть 1 декабря, г-н де Тревиль был отправлен в отставку.

Однако король попросил передать ему, что он действовал по принуждению, что он по-прежнему любит его, что он остался верен ему и что это изгнание, он обещает, не продлится долго.

И в самом деле, в последние дни ноября болезнь кардинала усилилась; 29-го его боли настолько обострились, что пришлось прибегнуть к помощи врачей; 30-го ему дважды пускали кровь, однако эти два кровопускания принесли так мало пользы, что г-н де Брезе, г-н де Ла Мейере и г-жа д'Эгийон сочли своим долгом остаться ночевать во дворце Пале-Кардиналь.

В понедельник, 1 декабря, в день отставки г-на де Тревиля, больной почувствовал себя немного лучше; но около трех часов пополудни лихорадка усилилась и приобрела угрожающий характер; всю ночь кардинал харкал кровью и испытывал невероятные затруднения при дыхании.

Бувар, старший врач короля, всю эту ночь провел у изголовья его высокопреосвященства и дважды пускал ему кровь, но не добился никакого улучшения в состоянии больного.

Во вторник утром был устроен консилиум.

Около двух часов дня доложили о приходе короля.

Появление Людовика XIII произвело на кардинала чрезвычайно сильное впечатление, ибо их взаимоотношения в это время были таковы, что визит короля выглядел примирением у смертного одра.

Когда Ришелье увидел, что король приближается к его постели, он сделал усилие и приподнялся.

– Государь, – произнес он, – я прекрасно понимаю, что мне надо уходить и прощаться с вашим величеством; но, по крайней мере, я умираю с чувством удовлетворения, что никогда и ничем не навредил своему королю, что оставляю его государство процветающим, а всех его врагов поверженными. Я умоляю ваше величество позаботиться о моих родных, изъявив тем самым признательность за мои прошлые заслуги. Я оставляю после себя несколько человек, весьма способных и хорошо осведомленных о всех делах: это господин де Нуайе, господин де Шавиньи и кардинал Мазарини.

– Будьте покойны, господин кардинал, – произнес король, – ваши советы для меня священны, хотя я и надеюсь не так скоро воздать им должное.

Затем, когда больному принесли чашку бульона, король взял чашку из рук лакея и сам подал ее своему министру.

Ришелье жестом поблагодарил короля, отпил половину и вернул чашку лакею.

И тогда король, увидев все, что ему хотелось увидеть, промолвил:

– Господин кардинал, для меня было бы удовольствием оставаться с вами дольше, но я опасаюсь, что, продлив свой визит, я утомлю вас. И потому я покидаю вас, желая вам поправиться.

С этими словами он поднялся и вышел.

Выходя, он испытывал такую радость от сознания, что кардиналу осталось жить не более суток, что не смог удержаться и громко расхохотался, хотя следом за ним шли маршал де Брезе и граф д’Аркур, два лучших друга кардинала.

Когда граф д’Аркур проводил короля и вернулся, кардинал, слышавший смех его величества и, несомненно, благодаря этому смеху уяснивший свое собственное положение, протянул руку к графу д'Аркуру и сказал ему: