Текст книги "Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 55 страниц)

Преследуя его, Майен двинулся туда с тридцатью тысячами солдат.

Генрих должен был победить или оказаться сброшенным в море.

Он победил в сражении при Арке. Победа была полной.

Вечером того же дня, когда была одержана эта победа, он пишет Крийону знаменитую записку:

«Повесься, храбрый Крийон! Мы победили при Арке, а тебя там не было!

Прощай, Крийон; люблю тебя, сам не знаю почему.

ГЕНРИХ».

Генрих всегда был исполнен остроумия, но вечером после очередного сражения он бывал еще остроумнее, чем в любое другое время.

Елизавета послала Генриху пять тысяч солдат. Имея эти пять тысяч солдат и примерно две с половиной тысячи, оставшиеся у него после сражения при Арке, он отбросил Майена к стенам Парижа.

Однако Париж был доведен до такой степени фанатизма, что по-прежнему оставался неприступен. Тем не менее, желая внушить горожанам страх, Генрих позволил своим легким отрядам совершить атаку, которая остановилась только на середине Нового моста, построенного в 1578 году Дюсерсо и в то время действительно являвшегося новым.

Атака остановилась в том самом месте, где позднее была установлена статуя Генриха IV.

Тем временем появился Эгмонт с испанской армией.

Генриху IV пришлось отступить.

Майен и Эгмонт соединили свои войска и стали преследовать Генриха IV, которого они догнали на равнинах Иври, а вернее, который их там поджидал.

И там великий человек, о котором мы сейчас ведем разговор, такой сильный перед лицом врага и такой слабый перед лицом своих любовниц, произнес одно из своих изречений, настолько знаменитое, что в таком сочинении, как наше, его почти невозможно обойти молчанием.

Перед тем как начать наступление, он воскликнул:

– Друзья мои! Вы французы, а там наш враг. И если вы потеряете из виду ваши знамена, следуйте за моим белым султаном. Вы всегда найдете его на пути чести и славы!

Эти слова были явным бахвальством, но успех превратил их в историческую фразу.

Затем, поскольку накануне он в присутствии всей армии жестокими словами обидел одного из самых храбрых своих соратников, полковника Шомберга, король вплотную подъехал к нему и громким голосом, так, чтобы было слышно даже вдалеке, произнес:

– Полковник Шомберг! Сейчас нам предстоит бой. Может случиться, что я умру; было бы несправедливо, чтобы я унес с собой честь такого храброго дворянина, как вы. И потому я заявляю, что знаю вас как человека благородного и неспособного на подлость. Обнимите меня.

– Ах, государь! – отвечал Шомберг. – Вчера вы, ваше величество, ранили меня, а сегодня убиваете, ибо вменяете мне в обязанность умереть, служа вам.

И действительно, возглавив первую атаку и пробившись в самую гущу испанцев, Шомберг там и остался.

Одно из тех обстоятельств, какие порой решают успех сражения и именуются случайностью, чуть было не превратило победу при Иври в поражение.

Какой-то конный офицер-знаменосец с белым султаном на голове был ранен и отступал с поля боя. Его приняли за короля.

К счастью, Генриха вовремя уведомили об этом. Он бросился в ряды своих солдат, которые уже начали отступать, настолько быстро распространилась эта роковая весть, и громовым голосом закричал:

– Я здесь! Я здесь! Повернитесь ко мне лицом; видите: я исполнен жизни, будьте же исполнены чести!

Его последним приказом в этом сражении стали слова, обращенные к Бирону, когда тот во главе резерва бросился в атаку, обеспечив этим победу:

– Берегите французов!

Победы при Арке и Иври сделали Париж безоружным.

Генрих вернулся, чтобы снова взять город в осаду. По пути он приступом захватил Мант. На следующий день после штурма он чувствовал себя настолько не утомленным, что сыграл в мяч с булочниками, которые выиграли у него все его деньги и не захотели дать ему отыграться; и в самом деле, от булочника до мельника рукой подать, а ведь в Гаскони его звали мельником с мельницы Барбасты. И тогда ему пришло в голову сыграть шутку с этими нелюбезными игроками. По приказу короля всю ночь пекли хлеб, а на следующий день стали продавать его за половинную цену. Совершенно растерянные, булочники явились к королю и дали ему возможность отыграться.

К великой радости булочников он покинул Мант и расположил свою ставку у Монмартра.

У Монмартра, в ста шагах от ставки короля, находилось аббатство, а в аббатстве пребывала юная девушка по имени Мари де Бовилье, дочь графа Клода де Сент– Эньяна и Мари Бабу де Ла Бурдезьер.

Род Ла Бурдезьер, к которому принадлежала и Габриель д’Эстре, был, по словам Таллемана де Рео, самым плодовитым по части галантных женщин семейством, когда-либо процветавшим во Франции.

«В этой семье насчитывалось двадцать пять, а то и двадцать шесть женщин, как монахинь, так и замужних, открыто имевших любовные связи. Оттого-то, – продолжает судейский чиновник, ставший историком, – и стали говорить, что герб рода Ла Бурдезьер – это пучок вики, ибо оказывается, по забавному совпадению, что на их гербе изображена рука, сеющая вику.»^[14]

Об их гербе было написано следующее четверостишие:

Благословенна будь рука,

Что вику сеять не устала,

Даруя нам, щедра, легка,

В посеве сем и шлюх немало.^[15]

Чтобы острота, заключенная в этом четверостишии, стала понятна, поясним нашим читателям, живущим в нынешнем 1855 году от Рождества Христова, что некогда слова «вика» и «шлюха» были синонимами.

Но каким же образом это семейство, глава которого прежде звался просто-напросто Бабу, стало именоваться Ла Бурдезьер?

Сейчас мы вам это расскажем, ибо расположены позлословить о ближнем своем.

Некая жительница Буржа, вдова то ли прокурора, то ли нотариуса, купила у старьевщика потертый камзол и за подкладкой этого камзола нашла бумагу, где говорилось:

«В подвале такого-то дома, на глубине шести футов под землей, в таком-то месте (оно было точно указано), зарыто столько-то золота в кувшинах».

На какую сумму там имелось золота, нам неизвестно, но сумма эта явно была весьма значительной – это все, что мы знаем.

Вдова задумалась. Ей было известно, что главный судья города вдов и бездетен.

И она отправилась к нему.

Она рассказала ему суть дела, и он, как вы понимаете, выслушал ее с неослабевающим вниманием; однако главную тайну, место, где лежит клад, вдова ему не открыла.

– Вам осталось, – сказал он, – сообщить мне лишь одно: где находится этот дом.

– Ладно! Но, для того чтобы я вам это сообщила, нужно, чтобы вы, со своей стороны, взяли на себя одно обязательство.

– И какое?

– Жениться на мне.

Главный судья в свой черед задумался и взглянул на вдову. Она еще сохраняла остатки прежней красоты.

– Что ж, пусть будет так, как вы говорите, – промолвил он.

И две договаривающиеся стороны заключили письменное соглашение, в соответствии с которым судья взял на себя обязательство жениться на вдове, если в подвале будет найдено золота на означенную сумму.

Как только соглашение было подписано, они принялись за раскопки. Золота оказалось ровно столько, сколько было указано в записке. Главный судья женился на вдове и на это ее приданое, столь странным образом появившееся, купил поместье Ла-Бурдезьер.

Вот поэтому Бабу, прежде звавшиеся просто Бабу, стали именовать себя Бабу де Ла Бурдезьер.

Чтобы вернуться к разговору о легкости нравов женщин из этого семейства, нам достаточно привести только один пример.

Одна из носительниц имени Ла Бурдезьер похвалялась, что она была любовницей папы Климента VII, императора Карла V и короля Франциска I.

Возможно, на эту даму была возложена какая-нибудь дипломатическая миссия, связанная с переговорами между тремя этими прославленными особами.

IV

Итак, у Монмартра находилось аббатство, а в этом аббатстве пребывала одна из барышень Ла Бурдезьер.

Этой барышне Ла Бурдезьер, которая к своему гербу с изображением руки, сеющей вику, явно присоединила в качестве девиза выражение «яблоко от яблони недалеко падает» и которая носила имя Ла Бурдезьер по матери и Бовилье по отцу, в то время не было еще и семнадцати лет, ибо она родилась 27 апреля 1574 года.

Воспитывалась она в монастыре Бомон-ле-Тур, подле своей тетки Анны Бабу де Ла Бурдезьер, аббатисы этого монастыря.

«Монастырь, — простодушно говорит историк, у которого мы почерпнули эти подробности относительно интересной особы, занимающей теперь наше внимание, – не был ее призванием».

Когда умер ее отец, в семье было три мальчика и шесть девочек. Так что ей, бедному ребенку, пришлось пойти в монахини, чтобы дать своим братьям преимущество при разделе отцовского достояния.

Генрих был настолько умен, что ему не составило большого труда убедить мадемуазель, а точнее, госпожу де Бовилье – при обращении к монахиням использовали слово «госпожа», – что на свете есть нечто более приятное, чем прислуживать при обедне и распевать псалмы во время вечерни.

Она поверила Генриху и уехала в Санлис.

А как же осада?

Ах, черт побери, Генриху было глубоко наплевать на Париж, коль скоро речь шла о красивой семнадцатилетней девице!

Вот, смотрите, что пишет почти современный ему автор:

«Если бы этот государь родился королем Франции и царствовал мирно, то, вероятно, ему никогда не удалось бы стать великим человеком. Он погряз бы в сластолюбивых утехах, ибо в погоне за наслаждениями он, невзирая на все препятствия, то и дело забрасывал самые важные дела. После сражения при Кутра он, вместо того чтобы развивать свой успех, едет развлекаться с графиней де Гиш и везет ей захваченные им знамена. Во время осады Амьена он домогается любви г-жи де Бофор, ничуть не тревожась из-за того, что кардинал Австрийский, впоследствии эрцгерцог Альбрехт, подступает к городу, идя на помощь осажденным».^[16]

В итоге Сигонь написал на него следующую эпиграмму:

Испанца гордого мечтал

Великий Генрих в дрожь вогнать,

Но нынче от попа бежал,

Желая взять за ж..у б..дь.

Право, дорогие читатели, восстановите последнюю строчку, как сумеете; полнозвучная рифма окажет вам в этом помощь.

Так что славный беарнец, острослов Генрих, уезжает вместе со своей красавицей-монахиней в Санлис.

Бейль так говорит о нем в своем словаре:

«Если бы его сделали евнухом, он никогда не выиграл бы в битвах при Кутра, Арке и Иври».

Такие люди, как Нарсес, крайне редки, и история лишь однажды показывает нам пример подобного необыкновенного исключения.

К несчастью для себя, бедная монахиня сдалась чересчур быстро. Генрих IV не был признателен ей за такую слабость: он заметил другую женщину, тоже происходившую из рода Ла Бурдезьер, и госпожа де Бовилье была забыта.

Однако отдадим должное Генриху IV: забыта она была как любовница, но не как подруга, ибо в 1597 году на свет появляется грамота, согласно которой бывшая любовница победителя при Иври обретает звание аббатисы и получает во владение Монмартр, Поршерон и Форт-о-Дам.

Она умерла 21 апреля 1650 года, в возрасте восьмидесяти лет.

И вот мы подошли к самой известной любовнице Генриха IV, к Габриель д’Эстре.

Два поэтических произведения способствовали ее славе: восхительная песенка «Прелестная Габриель» и скверная поэма «Генриада».

В знаменитой песенке лишь один куплет на самом деле принадлежит Генриху IV. Он сочинил его, отправляясь в одну из своих многочисленных поездок.

Вот этот куплет:

Красотка Габриель,

Прощаюсь нынче с вами:

Я к славе мчусь отсель,

К моей Прекрасной даме.

От ваших глаз вдали

Я изойду тоскою —

Пусть смертью б пресекли

Мучение такое!^[17]

Что же касается портрета Габриель, написанного Вольтером, то вот он:

Она звалась д’Эстре; природа щедрой дланью Ей отвела немыслимых даров превыше ожиданья; На берегах Эврота затмила бы она, блистая, Преступную красу супруги Менелая;

И в Таре не столь чарующе неотразима Явилась та, что покорила властелина Рима, Когда толпа, собравшись к водам Кидна, Ее Венерой во плоти признала боговидной.

Однако тут есть одна небольшая ошибка. Антоний никогда не был властелином Рима: им был Август; и Клеопатра, о которой здесь идет речь, дала укусить себя змее как раз потому, что не смогла покорить Августа, истинного властелина римлян.

Впрочем, судя по своеобразному портрету прекрасной Габриель, который принадлежал Гастону, брату Людовика XIII, то есть одному из сыновей Генриха IV, а точнее, Марии Медичи (позднее мы скажем, кто, вероятнее всего, был отцом Гастона), Габриель обладала одной из самых очаровательных головок на свете, густыми светло– русыми волосами, ослепительно сверкающими голубыми глазами и лилейно-розовым цветом лица, как говорили в те времена и как кое-кто еще говорит в наши дни.

Поршер воспел ее волосы и глаза, а Гийом дю Сабле все остальное.

О волосах красавицы д'Эстре:

Златистые власа, опутать вам дано

И пыткам подвергать плоть моего владыки.

Хвалю вас и боюсь быть с вами заодно

В злодействе ... Лучше б я молчал, как безъязыкий!^[18]

А теперь приведем сонет, которому посчастливилось в течение десяти лет пользоваться огромной известностью. Если бы в ту пору уже существовала Академия, то Поршер волей-неволей вошел бы в нее, как г-н де Сент-Олер попал туда за свое четверостишие.

Прочтите, дорогие читатели, этот сонет и получите благодаря ему представление о духе того времени.

О глазах госпожи герцогини де Бофор:

Нет, это не глаза!

Ведь это божества:

Покорны короли их абсолютной власти.

Да нет, не божества!

В них неба синева,

Где облака плывут, нам не грозя ненастьем.

Да разве небеса?

То солнца, сразу два:

Их яркие лучи слепят и дарят счастье.

Не солнца – молнии!

Бессильны здесь слова:

То молнии любви, предвестья бурной страсти.

Коль это божества, что ж боль несут с собой?

Коль это небеса, что ж не сулят покой?

Двух солнц не может быть: у нас одно светило.

Не молнии: для нас невыносим их свет.

Что ж, предо мной глаза: ты в них богов явила,

Блеск молний, неба синь – все разом, вот ответ!^[19]

Познакомив читателей с четверостишием о волосах красавицы Габриель и сонетом о ее глазах, перейдем к стихам, где речь идет о совершенстве всего ее облика.

Стихи эти, как уже было сказано, принадлежат Сабле:

Мне взгляд не отвести от золота волос,

Мне нравятся ее эбеновые брови,

И щеки свежие, и безупречный нос.

При встречах всякий раз я вижу словно внове

Улыбку милую, игру лучистых глаз,

И нежный алый рот, влекущий к поцелую.

Кого он усладит в заветный тайный час?

За легкой поступью понаблюдать люблю я.

О, белоснежнее мне не увидеть грудь,

Игривей, чем у ней, мне не услышать смеха,

А  шея стройная мне не дает уснуть,

И жемчуга зубов, и голос, рая эхо.

О, как мне хочется погладить атлас кожи,

И руку взять ее, превозмогая страх:

Ведь пальцы длинные – как перламутр, о Боже,

Все в драгоценностях на кольцах и перстнях.

Любуясь ножками, ее дивлюсь я стану.

Ей быть подругами просить богинь я стану!^[20]

Габриель родилась около 1575 года. Она еще не появлялась при дворе, когда Генрих встретил ее во время одной из своих прогулок по окрестностям Санлиса.

Она жила в замке Кёвр, и король встретил ее в лесу Виллер-Котре.

Демустье увековечил память о месте, где, согласно преданию, произошла эта встреча, вырезав на буке, точь– в-точь как пастух Вергилия или герой Ариосто, следующие пять стихотворных строк:

В этой рощице уединенной

Их любовь обрела свой приют,

Вздохи слышались пары влюбленной.

«Габриель и Анри!» – шепчут клены,

В честь их верности птицы поют.^[21]

Возможно, сегодня я единственный человек во Франции, который помнит эти стихи. Дело в том, что, когда я был еще совсем ребенком, моя мать заставляла меня читать их на дереве, где они были вырезаны, и рассказывала мне, кто такие Генрих, Габриель и Демустье.

Существовали определенные сомнения по поводу происхождения Габриель. Безусловно, она родилась в то время, когда г-н д'Эстре состоял в браке с ее матерью, но, когда девочка появилась на свет, прошло уже пять или шесть лет после того, как г-жа д'Эстре сбежала с маркизом д'Аллегром, трагическую судьбу которого она впоследствии разделила. Жители Исуара, стоявшие за Лигу, узнали, что в городской ратуше поселились сеньор и дама, которые стоят за короля, подняли бунт, закололи маркиза и его любовницу и выбросили их обоих из окна.

Госпожа д'Эстре также происходила из рода Ла Бурдезьер.

У нее было шесть дочерей и два сына.

Дочерьми этими были: г-жа де Бофор, г-жа де Виллар, г-жа де Нан, графиня де Санзе, аббатиса Мобюиссонская и г-жа де Баланьи.

Эта последняя стала прообразом Делии из «Астреи».

Юна была несколько кривобока, – говорит Таллеман де Рео, – но отличалась необычайной любвеобильностью. Это от нее г-н д'Эпернон имел дочь, ставшую аббатисой монастыря святой Глоссинды в Меце».

Этих шесть дочерей и их брата – второй сын г-жи д’Эстре уже умер – прозвали семью смертными грехами.

Госпожа де Нёвик, наблюдавшая из окна дома г-жи де Бар за похоронами г-жи де Бофор, сочинила по поводу этого зрелища следующее шестистишие:

Я вижу явь страшнее снов:

Ведомы пасторским ублюдком

Шесть страшных, но живых грехов

Идут к погосту строем жутким,

И, голося «за упокой»,

Оплакивают грех седьмой.^[22]

Как ни молода была красавица Габриель, сердце ее, как уверяют, уже заговорило, и тело ее подчинилось голосу сердца.

Виновником этого стал Роже де Сен-Лари, известный под именем Бельгарда, великий конюший Франции, которого в силу занимаемой им должности называли просто господином Великим. Это был один из самых статных и самых любезных людей при дворе. На свою беду, он был еще и одним из самых болтливых. Как и царь Кандавл, он не умел держать язык за зубами. Он так расхваливал Генриху IV красоту своей любовницы, что тот пожелал взглянуть на нее.

Генрих IV пришел, увидел и полюбил.

Это было похоже на veni, vidi, vicil^[23] Цезаря. И потому первый ребенок, ставший плодом этой любовной связи, был назван в честь победителя при Фарсале.

Габриель хотела назвать его Александром, но Генрих отрицательно покачал головой.

– Нет! Нет! – сказал он. – Все станут называть его исключительно Александром Великим...

Габриель покраснела и больше ни на чем не настаивала.

Мы уже упоминали, что великого конюшего называли господином Великим.

К счастью для Бельгарда, красавица Габриель не была столь же злопамятной, как та славная своей красотой царица Лидии, что приказала любовнику убить мужа, поскольку муж показал ее любовнику нагой. Нет, напротив, всю свою жизнь она сохраняла к Бельгарду чувство любви, что изводило Генриха IV.

Не раз он восклицал в минуты гнева:

– Клянусь святым чревом! Найдется ли здесь кто– нибудь, кто избавит меня от этого проклятого Бельгарда?

Но уже через несколько минут он говорил:

– Эй, вы, те, кто слышал, что я сейчас сказал! Не вздумайте этого делать!

Эта ревность, мучившая его на протяжении тех девяти или десяти лет, что длилась его любовная связь с Габриель, восходит к началу их отношений.

Мы видели, как при посредстве Бельгарда произошло его знакомство с Габриель. Первым делом Генрих IV увез Габриель в Мант, где находился двор, и запретил Бельгарду последовать туда за ней.

Безутешный любовник был вынужден подчиниться.

Но мадемуазель д’Эстре сочла такой образ действий тираническим.

Однажды утром она заявила домогавшемуся ее королю – ибо, как утверждают, он еще не стал ее любовником – так вот, она заявила домогавшемуся ее королю, что его поведение неучтиво и что если он действительно ее любит, как не раз говорил ей, оказывая ей этим честь, то не будет противиться более выгодному положению, какое она занимала бы рядом с Бельгардом, предложившим ей выйти за него замуж.

С этими словами она удалилась.

Король остался, погруженный в раздумья.

О чем же он думал?

О возможности предложить ей то, что он всегда предлагал в подобных случаях, – женитьбу.

Однако такое предложение никогда не выглядело вполне серьезным. Ведь Генрих состоял в браке с Маргаритой, и, как ни мало он мог считаться ее мужем, он все же им являлся, коль скоро развод не был объявлен.

Он все еще размышлял о том, что можно сказать Габриель, чтобы удержать ее рядом с ним, когда ему доложили, что Габриель уехала в Кёвр.

К несчастью, Габриель выбрала для этого как раз такой день, когда, как ей было известно, Генрих не сможет пуститься за ней в погоню.

Однако он отправил ей послание, где было всего лишь три слова:

«Ждите меня завтра».

И действительно, оглушенный, трепещущий, отчаявшийся, обезумевший от любви, каким мог бы быть влюбленный двадцатилетний юноша, он решил поехать и вернуть Габриель, чего бы это ни стоило.

Ему предстояло проделать более двадцати льё и пересечь места расположения двух вражеских армий.

«Цезарь, переправляясь из Аполлонии в Брундизий, – говорит историк, у которого мы почерпнули эти подробности, – рисковал куда меньше, чем Генрих, когда он ехал из Манта в Кёвр».

Генрих отправился верхом, в сопровождении всего лишь пяти друзей; затем, в трех льё от Кёвра, вероятно в Вербери, видя, что дороги в Компьенском лесу охраняются врагом, он спешился, переоделся крестьянином, положил на голову мешок, набитый соломой, и двинулся к замку.

Он миновал таким образом два десятка французских и испанских дозоров, нисколько не подозревавших, что этот мнимый крестьянин, несущий мешок соломы, – влюбленный, идущий на встречу со своей любовницей, и что этот влюбленный – король Франции.

Хотя и предупрежденная о его прибытии, Габриель, не веря, что он способен на подобное безумство, не желала распознать короля, а распознав его, громко закричала и не нашла для него других слов, кроме следующей не слишком учтивой фразы:

– О государь, вы так безобразны, что я не могу на вас смотреть!

К счастью для короля, в замке с Габриель находилась маркиза де Виллар, ее сестра. Когда Габриель удалилась, маркиза осталась наедине с королем и попыталась убедить его, что лишь страх оказаться застигнутой отцом заставил мадемуазель д'Эстре удалиться. Но, надо думать, королю стало понятно, чего стоит этот довод, когда он увидел, что мадемуазель д'Эстре так и не вернулась.

В итоге, несмотря на все его настояния, Габриель так и не захотела вернуться, и Генриху пришлось уехать так же, как он приехал, ничего, кроме терпкого разочарования, не сумев извлечь из поступка, который был опаснее всех, на какие он когда-либо отваживался, и совершая который, он рисковал собственной жизнью, жизнью своих друзей, судьбой короны и судьбой Франции.

Самое удивительное во всем этом было то, что, по словам Таллемана де Рео, Генрих «вовсе не был в постели таким уж сильным бойцом». Госпожа де Верней называла его «капитан Хочет, да не Может», и о нем говорили, что «его и на раз едва хватает».

Его отлучка страшно напугала двор, в особенности, когда стало известно о цели его поездки и о том, через какие опасности ему пришлось пройти. Так что Сюлли и Морне, его Сенека и его Бурр, дожидались его, чтобы как следует попенять ему.

Генрих IV нагнул голову, как он это обычно делал в подобных случаях, но на этот раз не столько из-за упреков двух своих суровых друзей, сколько из-за неудачи своей легкомысленной затеи.

Он выкрутился из этого положения лишь благодаря тому, что дал слово дворянина не возобновлять подобных попыток, и, в самом деле, принял меры к тому, чтобы не было нужды этого делать.

Чтобы побудить Габриель вернуться ко двору, он вызвал к себе ее отца, пообещав ему включить его в свой совет. Однако г-н д’Эстре приехал один.

Тем временем в борьбу вступил еще один поклонник Габриель, тоже предложивший ей выйти за него замуж. Это был герцог де Лонгвиль.

Габриель любила Бельгарда ради любовных утех; она притворялась, что любит Лонгвиля, ради честолюбивых надежд.

Герцог де Лонгвиль заметил одновременно игру, которую вела Габриель, и опасность, которой он подвергался из-за того, что в Габриель был так страстно влюблен король, и побоялся делить ее с ним в этой ее игре.

Он сделал вид, что возвращает ей все ее письма, и попросил ее вернуть его собственные письма.

Габриель честно вернула ему его письма, от первого до последнего. Но, просматривая свои письма к нему, она заметила, что недостает двух писем, причем более всего бросающих на нее тень.

По счастью, несколько дней спустя, когда герцог совершал торжественный въезд в Дуллан, его приветствовали оружейным салютом. По случайности, один из мушкетов оказался заряжен пулей, и, опять– таки по сл у чай ности, эта пуля прошила тело герцога насквозь и убила его наповал.

Этот пример пошел на пользу Бельгарду. Он решил не ссориться ни с королем, столь влюбленным, ни с любовницей, столь удачливой, и, узнав, что г-н д'Эстре намеревается выдать свою дочь за Никола д'Армеваля, сеньора де Лианкура, осмотрительно отошел в сторону, с риском появиться снова позднее.

При виде своего жениха Габриель принялась громко возмущаться. Он отличался злобным нравом и отвратительной внешностью.

Габриель обратилась за помощью к Генриху IV, пытаясь убедить его, что ее неприязнь к сеньору де Лианкуру проистекает из влечения, которое она испытывает к нему самому. Генрих, который не был так уж уверен в этом влечении, не решился открыто выступить против замужества, явно отвечавшего самым большим желаниям г-на д’Эстре. Со своей стороны, Габриель продолжала взывать к королю, надеясь на его помощь. И тогда Генрих принял половинчатое решение, пообещав появиться в день свадьбы, словно бог из машины в античном театре, и укрыть новобрачную от посягательств ее супруга.

К несчастью, в день свадьбы королю пришлось обязательно быть в другом месте, так что на долю самой Габриель выпали все заботы и одновременно все трудности, связанные с необходимостью защищаться от мужа.

Тем не менее г-ну де Лианкуру еще ничего не удалось добиться от нее. По крайней мере, она поклялась в этом, когда Генрих, оказавшийся в это время поблизости от 66

Кёвра, дал приказ г-ну де Лианкуру присоединиться к нему в Шони вместе с женой.

Муж испытывал сильное желание ослушаться приказа; однако он подумал об опасностях, которые угрожали бы ему, если бы он так поступил; кроме того, он, возможно, надеялся, что все его благосостояние и вся его будущность напрямую связаны с его согласием принять полученное приглашение.

И потому он повез свою жену в Шони.

У короля уже были готовы экипажи: он отправлялся на осаду Шартра.

Не тревожась более из-за мужа, как если бы его и не существовало, и даже не предложив ему сопровождать жену, король посадил Габриель в свою дорожную карету, сел рядом с ней сам и уехал, увозя с собой славную маркизу де Виллар, еще не так давно изо всех сил старавшуюся заставить его забыть, как он был принят в замке Кёвр, и г-жу де Ла Бурдезьер, ее кузину.

Госпожа де Сурди, тетка Габриель, присоединилась к ним, опасаясь какой-нибудь новой глупой выходки со стороны своей племянницы.

Советы, которые давала своей племяннице эта превосходная тетка, в определенной степени содействовали любовной победе Генриха.

И потому, как только Шартр был взят, Генрих вознаградил г-жу де Сурди, назначив ее мужа губернатором этого города.

Лишь одно тревожило Генриха в его любовной страсти: ревность, которую он испытывал к Бельгарду.

Габриель и Бельгард проявляли величайшую бдительность, но все было тщетно: ведь когда люди любят друг друга, из пламени любви, как его ни скрывай, непременно брызнет какая-нибудь искра.

Однажды Генрих IV наблюдал за тем, как они танцевали вместе; он их видел, а они его не заметили. При виде того, как они подавали друг другу руки, король покачал головой и процедил сквозь зубы:

– Клянусь святым чревом! Надо думать, они все же любовники.

И Генрих решил в этом удостовериться. Сославшись на какое-то неотложное дело, которое якобы должно было удерживать его вне дома всю ночь и весь следующий день, он уехал в восемь часов вечера и вернулся в полночь.

Король не ошибся. Ко времени его возвращения Габриель и Бельгард были вместе.

Все, что могла сделать Ла Русс, наперсница Габриель, за то время, пока та открывала дверь королю, это упрятать Бельгарда в соседней комнате, где она спала поблизости от постели своей хозяйки.

После этого она удалилась, взяв с собой ключ.

Король заявил, что он голоден, и попросил подать ему ужин.

Габриель стала оправдываться, говоря, что она не ждала короля и ничего не приказала приготовить.

– Хорошо, – промолвил король, – мне известно, что в соседней комнате у вас есть варенье. Я поем варенья и хлеба.

Габриель сделала вид, что она ищет ключ, но ключ все никак не находился.

Генрих приказал отыскать Ла Русс. Однако Ла Русс нигде не было.

– Что ж, – произнес король, – как видно, мне придется взломать дверь, если я хочу поужинать.

И он принялся изо всех сил колотить в дверь ногой.

Дверь уже начала поддаваться, когда в спальню вошла Ла Русс, интересуясь, зачем королю понадобилось поднимать весь этот шум.

– Я поднял весь этот шум, – сказал король, – поскольку хочу поесть варенья, которое хранится в вашей комнате.

– Но почему же король, вместо того чтобы взламывать дверь, просто не откроет ее ключом?

– Клянусь святым чревом! – воскликнул король. – Почему?.. Почему?.. Да потому, что у меня нет ключа!

– Да вот же он! – произнесла Ла Русс.

И, успокоив взглядом хозяйку, она протянула ключ королю.

Когда король вошел в соседнюю комнату, она была уже пуста: Бельгард выскочил из окна.

Король вышел из комнаты пристыженный, держа в каждой руке по горшочку варенья.

Габриель разыграла отчаяние. Генрих упал к ее ногам и попросил у нее прощения.

Эта сцена послужила Бомарше прообразом второго акта его «Женитьбы Фигаро».

Позднее, когда Генрих вознамерился жениться на Габриель, г-н де Прален, в ту пору капитан гвардейцев, а затем маршал Франции, желая помешать своему повелителю совершить глупость, которая лишила бы его уважения со стороны всех его друзей, предложил ему застигнуть Бельгарда врасплох в спальне Габриель.

Дело происходило в Фонтенбло.

Король поднялся, оделся, взял шпагу и последовал за г-ном де Праленом. Но в ту минуту, когда тот собирался постучать в дверь, чтобы им открыли, Генрих IV остановил его руку.

– О, право же, нет! – воскликнул он. – Это слишком огорчит ее!

И он вернулся к себе.

Каким же добрым королем, а главное, каким достойным человеком был этот славный и остроумный беарнец!

Пока происходили все эти события, король вступил в Париж, завершив четырехлетнюю осаду, которую он предпринимал, прерывал и начинал снова.

Всем известны ужасные подробности этой осады, являющей собой еще один пример того, что религиозная рознь намного страшнее розни политической.

Для начала г-н де Немур приказал удалить из Парижа все лишние рты.

При виде этих несчастных изгнанников, истощенных, голодных и молящих о помощи, Генрих проникся жалостью к ним.

– Дайте им пройти, – приказал он солдатам сторожевого охранения, которые не пропускали их. – В моем лагере для них найдется еда.

В Париже каждый день умирало от голода около тысячи человек, ибо Генрих захватил все предместья города. Осажденные пытались делать хлеб из истолченных костей мертвецов.