Текст книги "Неудачная шутка (СИ)"
Автор книги: TILIL
сообщить о нарушении
Текущая страница: 65 (всего у книги 68 страниц)
Когда бился о стены, столкнувшись с другими преградами – с тем, что и делало этого человека уникальным, в том числе и с его непостижимым упрямством… Тогда, когда обнаружил, что сама собой протянувшаяся нить между ними – безумие, одержимость, планетарное притяжение – таит в себе самые мерзкие ловушки – биение тела, призрак кривизны, но в их космосе отчего-то целебный и правильный; тогда, когда не мог больше продолжать, но насмехался над этим, и полз дальше: Брюс – такой же, но еще может получить недостижимое для него самого.
– Я слишком сложен для тебя? – пафосно, но с сомнением предположил он, цепко узнавая в движениях рук и гримасе красивого лица безусловные признаки обратного.
– Не пудри мне мозги, – отрезал Брюс, надменно поджимая губы. – Ты меня разочаровываешь. Я-то думал, ты неуязвим, а ты так же поражен прошлым, как все остальные. Где же твой имидж бессердечного хама? Спасибо, что не пропел свою исповедь под готическую музыку. Так бы я точно заскучал, а ведь не такой реакции ждет признанный артист, верно? Ты не имеешь права решать за меня, что меня достанет. Я остался в дураках, потому что брал того, кого брали силой? Запачкался этим? Крушение героя, грехопадение? Может, осудишь меня за мужеложество? Я “не лучше тебя, такой же ублюдок”, или куда хуже – какая там формула у твоих обвинений… Или ты думал, что я так просто поверю, что ты возненавидел меня за поцелуи? За те ночи, что тебе было из интереса жалко остановить меня, когда я задевал твою память? Тебе было смешно, Шутник? Ты тихонько хихикал, видя, как я серьезен, ты прятал улыбку на моем плече, когда я искал у твоей наготы ответов на все вопросы? О, я бедствовал впотьмах без чего-то безусловного, не буду скрывать, и ты пришел ко мне в минуту нужды и встал на колени, чтобы хоть кто-то унизил тебя, а я и рад был стараться!
Под его нервно подрагивающей от разочарования ладонью, широко уложенной на притворно хлипком плече, умирало от гнева его чудовище: словно демон, сжигаемый молитвой, оно нескрываемо страдало под каждым рухнувшим словом: прямота всегда выставляла его в невыгодном свете.
– Ты упрощаешь, Уэйн! – ярилось оно, извиваясь, восхитительно существующее, прекрасно материальное, удивительно живое. – Давай, жми сильнее, давай, давай, давай! Что все обо мне? Мне просто тебя…
– Какая чушь. Тебе не жалко. Не больно. Не страшно. Может, вообще все твои чувства одноразовы? – ядовито улыбнулся окончательно сошедший с рельс Брюс. – Ты случайно не имитируешь оргазмы? Ты так ловок, что сможешь даже это, верно? Это все слюна. Слюна, семя, пена морская – какая разница, верно? Ты транслировал это в атмосферу так явно, что я начал понимать тебя. Ты ведь притворяешься? Притворяешься моим соперником через силу, верно? Я думал, ты оставил свои трюки с массовыми убийствами чтобы не злить меня, а на самом деле тебе просто лень? Тебя оглушает скука? Нет? Тогда… Тогда, когда ты приласкал меня, увидев эллиотова хастлера, мрачного и бледного, такого… особенного в своей внешности – это было наказание, верно? Отсроченное действие, которое теперь должно было заставить меня мучиться виной. Каждый раз, когда ты брал у меня в рот, проигрывалась душещипательная сцена изнасилования, и наш бледный клоун беззвучно рыдал под шарманку? Каждый раз, когда я брал у тебя, ты торжествовал от моей глупости? Наверное, видел, как я чищу губами их члены, когда сцеловываю твою слюну?.. Ну верно, вылизываю пол в мужском сортире, писсуары, а? Это они взяли меня тогда, когда я впервые раскрыл спину по-настоящему? Это они говорили со мной о сотне вещей так, будто понимали меня, это они совершенно невозможно и так приятно были на моей стороне в минуты поражений, у них крепкое худое тело, так ужасно хорошо подходящее к моему? Они мне ближе всех остальных, и им, значит, я так же близок? Их, выходит, надо во всем винить?
От этих слов Джокера окончательно одолела ярость, до того старательно сдерживаемая: особенная беда, нежно лелеемая, была признана, но триумф был так же недостижим.
– Хватит притворяться! Ты так не думаешь. Это реальность, но тебе вообще до этого нет дела. Злить тебя убийствами? Это ты чувствуешь, когда я убиваю? Интересно. Я так и думал: мы одинаковые. Шахматы – белые, черные… Я – слабак? Надо же, ты снизошел до оценок! – зарычал он прямо в обнаглевший рот, не предназначенный для ныне извергаемых им гадостей. – Когда я говорил подобное про твою реакцию, я имел в виду совсем другое – жертву… Не верю, не верю, ты так же будешь тащить меня из пропасти, как каждого другого, как тащил бы Эллиота, как тащил бы Крейна. Того мужика, что осмелился связаться со стариком – как зовут? Не помню. Того мужика, что был бел-елым, мать его, рыцарем – тоже… не помню… тащил бы… Да, да, правда, мне было неприятно узнать, что я просто жертва, я рассчитывал на что-то более… красивое. Без шарманок. И вообще, ты, будто, своим чертовым прошлым не поражен.
– Есть такое, поражен, – раскивался Брюс, на плато сухой груди, под двумя слоями ткани футболки и рубашки, губами разыскивая природой созданный для его поцелуев сосок. – Но я не ною о себе так громогласно, как ты.
Джокер потерял дар речи на секунду – так это было нагло и лживо, да еще и ленивые поиски завершились успехом, и его по коже чувствительно цапнули идеальные зубы.
– Ты совсем охуел! Брюс! – ахнул он ошалело, вцепляясь горстью в скользкий лацкан темно-шелкового халата, и резко дернул революционера на себя, надеясь повредить хотя бы одного из них, но тщетно – равнодушные губы замерли у его губ, твердея от печалей, и он знал, что каждый поцелуй рискует стать последним, и дальше он не заслужит ни взгляда. – Ты не ноешь? Да вся твоя чертова жизнь – это вой по потерянному. Давно пора было уже забыть об этом. Ты – не исключение, будто только ты сталкивался со всяким дерьмом, неженка. Любая моя жертва посмеялась бы над тобой. Сознательный такой, мм.
Брюс бледно усмехнулся, полностью опустошенный: если бы люди могли смеяться при встрече с этим комиком…
– Ты повысил голос. Разве и тебе не все равно? – зло поинтересовался он, хотя для новых слов язык поворачивался с трудом. – Сознательность в твоих устах превращается в синоним слабости, клоун. Ох, ты так беспомощен, избрав в качестве орудий человеческие эмоции, что мне трудно удержаться от того, чтобы раздавить тебя. Ты ведь в этом ничего не смыслишь, любитель.
– Не заметно, что мне не все равно? – разозлился его искалеченный клоун, потрясая захваченным плечом. – Упрямый баран. На все готов, всем отдаешься, как шлюха, и платы тебе не надо из любви к искусству: брал бы спасенных женщин, унижал бы поверженных мужчин, и мне не стало бы дела до тебя. Думаешь, мне нравится звать тебя зря? Я тут шатаюсь за тобой, как чертов старый пес, бессильно щелкая челюстями, лишенный возможности заставить тебя понять самого себя, и только в каждом рыке обреченный содержать… призыв… к оружию. Ты не понимаешь. Не понимаешь.
– Я понимаю. Просто не согласен, – возразили ему, и слабость, настигшая Брюса, была так сладка, что Джокер не смог справиться с собой, и завладел ведущим положением – перевернулся, возвышаясь над ним, растрепанным, задумчивым, прекрасным от болезни, впечатывая ему колено между ног – и сразу же пожалел об этом, не умея понять себя: прежняя поза ему нравилась больше.
Тяжелое, мускулистое тело темного рыцаря испускало влекущий жар – самое то, чтобы прижаться по голому, озябнув в старом замке даже под гостеприимный гул камина – но его красивые руки обессиленно лежали вдоль туловища, хотя должны были бы найти приют в объятьях или драке, не важно, а глаза были рассеянны ровно как на газетных фотографиях: Брюс Томас Уэйн, порода, корпорация, скандал, прибыль, слух, благотворительность, без комментариев.
– Докажу. Как и говорил. Буду убивать. К черту договор, – отрывисто захихикал он в плотно сжатые губы, разочарованный этим серым обликом, быстро обдумывая входящие данные: ни одна реакция не вписывалась в привычные схемы, и отличная шутка отчего-то потеряла вкус. – Только огонь может выявить, кто чего стоит. Белые заборы, Брюс, белые, мать его, резные, декоративные ограждения, за которыми целые фабрики фальши неловко, обильно плодятся по-собачьи. Гомеостаз, самый примитивный: бесконечно воспроизводить самих себя, не знающих пришедшей за ними стали, назвать это традицией. Родители, которых выгодней было бы стерилизовать, и – евгеники, вроде меня, которых лучше было бы казнить без тени сомнения, но они не такие, они не звери, мораль, гуманизм, вся та хуета, которой они оправдывают свое дутое самомнение, будто каждый может быть как ты или я; государственный защитник, врачи, врачи, тесты, белая дверь в кабинет для опытов – человеколюбие! Патриоты. Сила и слава. Они просто разозлили меня, вот и все. Непререкаемые инструкции лидерства, порождающие стада неудачников, прикрывающих лицо белоснежными перчатками. Вера и надежда как самые сильные иллюзии. Иисус все разрулит! У каждого есть обратная сторона, которую они скрывают от себя, не зная, что цену имеют только смерть и боль, пока у них не загорятся жопы, и то сразу ни черта не поймут, ожиревшие, потому что накануне пожирали литрами кон кесо, пока желудок не начал трещать!
Он открыл рот для новых доказательств, и в самом деле ублюдочный, желая услышать о своей идеальной единичности, о самом своем потаенном секрете, состоящем в том, что он обо всем знал “как”, и только не хотел ничего вообще и никогда, и тут произошло нечто странное – ужасное и отвратительное: мироздание дало трещину.
– Убивай, – равнодушно, непозволительно просто отвернулся Брюс. – К черту. Меня нет. Делай, что хочешь, Джек, нет меня.
– Что? – опешил неожиданно сам себе кажущийся глупцом Джокер, вдруг приближаясь, хоть немного, но все же к каким-то новым тонкостям.
Все, что только и было – это противостояние. На что он еще мог рассчитывать?
– Ничего, – прошелестел Брюс, и стал выглядеть так, словно сейчас отдаст концы от усталости. – Незачем ни к чему меня призывать, я и так знаю, что должен кругом всем и каждому, и тебе в том числе. Может, я и выгляжу неуязвимым, но я еще жив и мне тоже иногда все в горло упирается… Не важно, что внутри, что снаружи, Джек. Все это уже не важно, как ты не поймешь…
Проигравший этот раунд и теперь теряющий опоры Джокер зашипел, распахнул полы его халата, демонстрируя что-то привычно ухватливое и наглое, надеясь на банальное средство – провокацию.
– Знал бы ты, как сильно я ненавижу то, с чем не могу справиться. Ненавижу, – неосознанно зашептал он, обвивая руками равнодушное тело в пароксизме объятий, и отвесил смуглому горлу звонкий поцелуй – жесткий, гулкий, жестяной. – О, если бы ты знал, Брюс, как сильно меня злит такое.
– Я снова по другую сторону, Джек, – таким же шепотом ответил Брюс, строго хмурясь. – Хотел бы я ненавидеть твои шрамы, ненавидеть то, что случилось с тобой, ненавидеть то, что ты есть. Но я не могу. Мне стыдно оттого, как я рад, что ты обречен был стать собой, так сильно я люблю тебя.
Определенно сбитый с толку Джокер мутно уставился на него, забывая, что собирался сказать, хотя было время угроз, и его уродливые губы сложились в раздраженную, нахальную ухмылку.
Брюс сглотнул, но тщетно – сухое горло только жгло. Почему-то сказать это оказалось очень просто, хотя до того ультимативно предполагалось невозможным, да и делать этого не стоило… Но он улыбнулся – не мог больше думать о себе, хотя нуждался в чертовом клоуне, может, даже больше, чем тот в их вражде.
Медные глаза оценивающе оглядели его, оглядели еще раз – почуявший выгоду злодей задумчиво что-то высчитывал – плотоядно оглядели его еще, еще – чистота изменяется, мутирует, и вот, все: осталась только власть.
В объятьях больше не было смысла.
========== Глава 118.’ ==========
– Вот черт, – пропустил Джокер этот странный удар, возвышаясь в полутьме полыхающей ночи в своей цветной броне жуткий, но несравненный для одних только глаз, и все то могущество, что он мог обрести, вновь оказалось недоступно, и он нахмурился, злобный, но сказал нечто странное. – Да ты просто струсил! Не могу поверить! Я уважал тебя, уважаю тебя за то, что ты можешь невозможное, и ненавижу за то, что ты этого невозможного не хочешь, но это уже слишком! Ты обещал всего полчаса назад, что всегда будешь за моей спиной, так давай, вставай, измени мир!
Что-то мощное плеснуло ему в вены, подняло, закружило неприятно.
– Струсил, – охотно признался Брюс, все такой же надменный, но согласный доверить кошмары этим рукам. – Даже если это не отменяет того, что я готов подохнуть от смеха, когда ты позоришься так наивно… Но как не струсить, когда перед тобой сам принц преступного мира? Я такой, как ты сказал, Джек, твои обвинения справедливы. Я пренебрегал твоим достоинством, потому что не мог прекратить желать. Презирал тебя за это – и кого я должен винить? Незнание не освобождает от ответственности, а я пользовался тобой. Когда я впервые взял тебя, я хотел взять тебя как женщину. Взял как общественную шлюху, дырку душевых, закрывая лицо перчаткой, да, и не знаю, какой из этих вариантов хуже. По-собачьи, именно. Не могу себе простить этого. Знаю, что твоя природа не позволяет тебе получать урон от того, как кто-то несправедлив к тебе, и от этого ты так изводишься. Я не смог оскорбить тебя, но мое самоуважение все равно повреждено: ты не доверишь мне быть оскорбленным за тебя.
Ему показалось, что конкретика тела подействовала.. У каждой духовной прорехи должна быть физическая форма раны, иначе ее не засчитают – правильно, отвлеченные понятия вроде любви и дружбы его вожделенной кривой тени известны не были.
– Что это значит? – отмер Джокер, агрессивно выставляя подбородок в странном птичьем жесте: кто знал, что реальность бывает такой? Реальность, где потерянный ухвачен протянутой рукой настолько крепко, что может утянуть спасателя за собой в небытие. – Так выглядит твое презрение, герой? Ты протягиваешь врагу хлеб, ты наливаешь ему воды, ты утираешь ему кровь. Это – что? Какие у этого параметры? Что за шутка, так недооценивать меня! Я всегда был против тебя, я всегда буду против – так почему теперь ты говоришь, что больше не можешь? Я не должен был приближаться к тебе? Я не должен был трогать тебя, я должен был оставить тебя гнить тут!
Он замолк, столкнувшись с неприятной, неприглядной реальностью, с неразрешимой дилеммой: он имеет вес, он закрепил себя, взрывом ворвавшись, забившись дробиной под цельнометаллическую кожу Готэма, но он, глупый Арлекин, в действительности всего лишь один из многих из свиты этого города. Марионетка, кукла, болванчик. А Брюс не такой, он отличается. Будет отличаться: центр этой Вселенной, самое притягательное существо, самое странное, самое недостижимое, даже если дает проникнуть в себя, даже если заполняет собой.
Что-то схватило его за горло, но через три пропущенных вздоха он вдруг успокоился – точно, поэтому он приехал, рванул, отшвырнул жизнь в карго и шевронах. Все верно, для такой ровной глади нужен камень поувесистей.
Ему вдруг стало тошно.
– Что значит? – удивленно переспросил жадно глядящий на него Брюс, но свои вялые руки, брошенные за ненадобностью, к желанной талии не поднял. – Что я ценю тебя выше, Джек, чем свои принципы, вот что. Я так сильно дорожу тобой, что теряюсь – даже если ты всегда будешь против. Я пытался, ты видел, когда он угрожал тебе, я пытался. Кроме того, я и правда думал, что смогу убить тебя. Только тебя. Я должен был принести новую жертву, как я неизменно это делаю и делал, но так, как это все касается тебя, я спасовал – опять бегать за тобой, как… Как ты там сказал, как старый пес? Ловить тебя с поличным, настигать, что там еще… Странно, у меня не осталось иллюзий, а ведь до этих пор я без них и ширинки не расстегивал. О, не смотри так, ты же не думал, мой ужасный принц, что я принесу к твоим коленям пышную турнирную розу? Не думал, знаю, но капать слюной у твоего рта мне тоже уже… невмоготу.
Чувствовать себя той самой старой собакой, преданно прижимающейся мускульным доберманьим боком к клоунской лодыжке было не стыдно – и глаз он не отведет, даже печально встречая неоспоримую истину: он может порываться все исправить, но чужая воля ему недоступна – каждого из этого города и этого человека в частности.
Неудовлетворенный ответом Джокер не стал продолжать на его вкус бессмысленный спор, только потерся локтем о прежде будоражащую его сознание резинку пижамных штанов Бэтмена, чтобы не наделать глупостей, потому что одновременно и желал откровенности, и остерегался ее.
В физической плоскости, где им управляли инстинкты, он плелся за какой-то странной, пусть животной, но гордостью – Брюс, по собственной воле льнущий к его рукам – вот апогей; освящающий, осеняющий, слепящий, низко взрыкивающий, когда они соприкасаются – это ли не смысл?
Не собираясь так просто сдаваться самому себе, склонился, нализывая могучую грудь, словно нижайшая тварь – ключицы, каждый изгиб, подмышку, стратегические точки сосков – и под левым он наделил особенным вниманием одинокую звезду родинки, а у рваной раны на боку – целую плеяду оных – и каждый поцелуй был звонче выстрела, а каждый вздох – тише шороха падающего осеннего листа; втерся губами в шею, влажно, хлюпко изучил ее снова, еще раз, и еще, любознательно просчитывая пальцами наплывы на кости его изящного носа – два отлично залеченных перелома – словно мог надеяться на забвение.
Неосторожно вобрав в себя строгие губы, непривычно бледные и мягкие, обнаружил, что на его неловкую пародию на засос никто не отвечает – теперь и он знал, каковы на вкус дрянные поцелуи.
– Думаешь, я только силуэт, встретившийся на твоем пути? Вызванное твоим разумом чудовище, которое ты бы мог одолевать, подтверждая свою правду? Это было бы честно: так думал о тебе я, – сокрушался под напором диковатой, но нежности Брюс, меньше всего сейчас желающий принимать влажный рот, пришедший вслед за его поражением.
Разумеется, Джек Нэпьер так не думал – он же не какой-нибудь слюнявый псих, не знающий реальности.
– Брюс, ты сейчас что пытаешься сделать, я не пойму? – медленно вопросил он, склоняясь у мощного плеча, чтобы судорожно облапать равнодушный пах героя. – Кто ты? Может, моя ездовая мышь, с помощью которой уродливый клоун может летать, мм? Воин, неусыпный страж сраного Готэма, зануда, заслуживающий наказания?
– Довольно. Ты победил. Я пас. Я и правда раздавлен, – Брюс снова усмехнулся – странная не-улыбка обезобразила его лицо, изменила почти до неузнаваемости, и Джокер невольно узнал в ней свою, хотя, конечно, знать ее не желал.
Неправильные слова, слова пораженца непозволительно легко отлетали с этих губ.
– Я – победил? Ты – проиграл и останешься тут? Бред, ты б’редишь. Ты прибежишь, стоит мне махнуть рукой! – возмутился он, приподнимая упрямый подбородок для поцелуя, и Брюса заштормило вместе с ним, так сильно он был разозлен и дрожал, честно распахнутый. – Нет? Нет? А если там зажата дистанционка, мм? Я тебе не верю, тебе все важны, кроме меня. Ты предатель, Бэтмен. Чертов предатель. Отлично. Отлично. Я родился в южной глубинке в доме за белым забором, потому что древняя тачка моего отца отказалась везти роженицу в больницу. Он был механиком и насквозь пропах солидолом. Он был краснолиц, высок и молчалив, и помер на мой пятый юбилей в пьяной драке в баре, а мать я не помню, потому что она свалила в Голливуд еще до того, как я научился ходить. И все это было, скажем, в Джорджии. Рожу мне, юнцу, порезали в подворотне, я был недостаточно силен, чтобы защитить себя, но излишне нагл, чтобы не навлечь на себя пиздюли. Это была шутка, Брюс. Шутка, понимаешь? Мне казалось, мне кажется смешным то, как много ты можешь сделать со мной. Хочу, чтобы ты знал, как на самом деле много ты можешь сделать мне.
Оказалось, что вернуть доступ к этому рту слишком просто.
Это отвратило его – каждый его аккуратный шаг, каждый отказ от хаоса должен был встречаться фанфарами и красной дорожкой, пока он таится и хитрит, и так и было, но лишь до сих пор – печальный, ироничный, горящий агрессией или высокой оценкой взгляд серых глаз отлично исполнял эту роль.
– Брюс? – высокомерно позвал он, суетливо обтирая оскаленный рот о рот Бэтмена, но ему никто не ответил. – Что с тобой? Оцепенел от ужаса? Раньше тебе ничего не мешало делать, что вздумается. Кроме того, я уже оскорблен за тебя теми выстрелами в переулке. Разве важно, какие средства ты использовал, если цель достигнута? Не смотри так! – разъярился он вдруг. – Не смотри! Нуждаются в ком-то только слабаки! Я вот не нуждаюсь! Не нуждаюсь.
Но даже ультимативное заклинание-удар по чужой самости не сработало.
Не помогло и вызывающее сдирание его легких брюк, только обдало жаром воспоминание о последней ночевке – горький привкус пепла сгоревшей газонной травы, похоже, лучшего признака осени в этих краях, холодный пот матраса, ломающий поутру кости…
К черту Готэм, к черту средний запад, он комком стоял в горле. Шорох одежды. Нужда, о которой кричало каждое прикосновение.
Тогда, лукаво ухмыляясь, он перетек к ступням – уж в этой точке нажима он был уверен – завладел обеими, лукавый и пассивный и, подолгу выжидая гнева губами на каждой пятке, демонстративно вылизал твердые стопы; раздвинул податливые колени, мечтая о сопротивлении, о хоть какой-нибудь, любой острой реакции – и когда он склонился у правого, от удара похоти слюнотечение его обезумело, хлынуло водопадом, мерзейшее.
Гримаса Улыбки истаяла, впиталась в налитое силой смуглое бедро, куда он поспешно прижался уродливым рубцом.
– Видишь? Сколько ничтожного я делаю, чтобы породить иной раз великое. Мне обидно, что мне ничего не нужно, – продолжил он свою прерывающуюся мысль, неочевидно, но противоречивую, безрезультатно мучая застежки своих брюк. – Можно забыть утолить голод, и вовремя не унять жажду и откинуться. Кому нужно потом мое мертвое тело? А о смерти я знаю куда больше, чем ты думаешь, чем ты можешь вообразить… Понимаешь, к чему я клоню? Боль для меня не сигнал остановиться. Я могу все, что угодно, но ничего, ничего не хочу.
Бэтмен безразлично, но кивнул ему, хотя этот нарочитый пафос был выдан, чтобы он мог возразить.
Они были так близко, но ничего не происходило – ни искры не высечь, ни бранного слова.
Джокера затрясло – он знал, что отсутствие физических пут не означает свободы – и он был зол сейчас куда сильнее, чем когда либо, но быть параллельной – прямой – линией для этого человека стабильно казалось очень важным, почти жизненно необходимым…
– Но тебя я хочу, – хрипло прокаркал он. Смех почти задушил его, брызнул вместе со слюной, и он поспешил отвернуться, чтобы не замарать своим гнильем гладкой смуглой кожи. – Всегда. Даже такого пассивного, как теперь, хотя это худшее твое состояние… Я мог бы трахаться с тобой вечно, не вынимая даже, слышишь?
Собственные руки рядом с чудесной кожей, покрывающей твердость костей, упругость мяса, струны жил, показались ему обтянутыми измятой, сальной оберточной бумагой из дешевой забегаловки у шоссе.
Но преодолеть это было необходимо и он, шумно дыша, ухватился за невозбужденный геройский орган, в тайнике ладони птицей теплый и беззащитный, присосался к тонкой коже, туго натянутой на мышечное плато живота, доследил до лобка, обратно, до крайней плоти, старательно копируя этого человека, словно отменное зеркало…
– Прекрати, – холодно отстранил его Брюс. – Тебе опять будет плохо. Как всегда. Не надо, не оскверняй себя.
– Ты отвергаешь меня! – поразился Джокер, потерянный без направления. – Никто никогда не отвергает меня!
Брюс устало улыбнулся, ухватывая его под шею, чтобы щекотно нагладить ее увлажненную потом область.
Из-за напряженных дней его и без того рельефная мускулатура еще больше выступала под прочной кожей, плавная и устрашающая, и оттого, обессиленный, он темнел на белизне смятых простыней словно погибающее божество, прежде грозное, но время которого прошло, рассеялось безвозвратно.
– Тебя отвергает само общество, ты уже заговариваешься, – насмешливо проговорил он через печаль. – Ты такой дурак иногда, Джек, это бывает так забавно…
– Меня не интересует общество! – взревел триумфатор, самолично отвергая прежде желанную победу. – Меня интересуешь только ты. Любой из этого общества умеет только требовать формы, ярлыка: вот этот такой, тот такой и похер. Даже если так, и ярлык у тебя на лбу, закрывает обзор – им не понять. Я – урод? Заслуживаю наказаний? Да, да, пожалуй. Какая чушь кричать о луне и цветах, когда я весь в крови и обгадился, какая мерзость, даже мне не под силу! Но я сделал все, чтобы ты был. Почему ты не признаешь, что я был прав? Проклятье… Прекрати быть таким, я тебя не узнаю!
Они встретились взглядами, и каждый с досадой осознал, что области сложных, слишком тонких для их грубых рук материй достигнуты и топят их.
Плоть абсолютно ничего не значит.
– Интересую. Чтобы сломать, – произнес непроизносимое вслух Брюс, с готовностью взваливая на себя тяжесть их лонжи, – или чтобы я тебя сломал, тебе без разницы. О какой правоте ты говоришь, о твоих методах? Ты ведь и сам не знаешь. Ты этого не можешь понять, но я тебе скажу, как наименее сумасшедший: это заворот мозгов. Это – сдача твоему безумию. Меня, впрочем, устраивает. Может, конечно, я помешан куда сильнее, чем предполагаю, но мне все равно. Ответь, террорист, убийца детей, женщин и стариков, придурок, высокомерный шут, хронический лгун, властный, беспринципный ублюдок, самовлюбленный до стервозности ночной монстр, циничное исчадие земного ада, собственный изгнанник за грех саморавнодушия, мое злое отражение. Почему ты все еще здесь? Почему тратишь на меня время?
– Ну нет! – оборвал его спохватившийся Джокер, хаотично нащупывая, в реальности ли он, или его сразили глюки. – Мы не будем выяснять, кто в ком больше заинтересован, особенно после того, как уже вдоволь намерились слабостями. У тебя даже толком не стоит. А, нет, стоит… Ну ты и животное!
– Сложно остаться спокойным, когда тебе отсасывают, – оскорбился Брюс, неосознанно наглаживая бесформенные кудри. – Даже если над тобой просто издеваются. Как же редко ты следишь за языком… “У меня стоит от одной мысли о тебе”, Джек. Неизбежно. Это не сенсация. Ты прав, прав, мне уже все равно. Никакой луны нам, никаких цветов.
Он успел еще подавить неожиданный вздох, едва не вырвавшийся, когда влажный язык в качестве усмирения полоснул ему по запястью, но скрыть очередное поражение ему не удалось.
– Можешь тоже поиздеваться надо мной подобным образом, – обрадовался нескромный Джокер, усмехаясь, когда жертва попыталась смущенно спрятать оцелованную конечность, и вернулся к действиям, которые прежде безнадежно пытался представить как унизительные для себя: заходясь ненавистью от пугача лабиринтов, всосал неравнодушную плоть, сразу же смягчаясь, сжимая и разжимая губы, уложил на язык, хотя его шатала тошнота. Прежде они могли говорить только так – удивительный эффект единственно верного сближения – телом по телу невозможно лгать или что-то скрыть. Ничего не таилось, откровенное, и стоило коже оказаться на коже, и загоралось пламя настоящей реальности.
Он поник, прилежно работая рукой, тер, мял и дул, как на горячее, потому что хотел этого больше, чем всего остального: почувствовать реальность, заключенную в биении его, а не своей жизни.
От продолжительных полупоцелуев член окончательно наполнился, гордо распрямился к горлу, подрагивая, набирая кровь, растревожил утихнувшие было рвотные позывы; дыхания было недостаточно, поэтому он вытолкнул из себя надежду, высадил испачканный в себе орган, тяжело набирая в горящие от отчаяния легкие воздух, но сразу же опомнился, принял обратно – заглотил головку, нежно ощупывая ее языком между губ, чтобы отправить поглубже.
Все невозможные узлы распутывались, когда он чуял его раскрытую ладонь. Пытаться обмануть Бэтмена было бессмысленно, потому что как только он приближался к нему ближе, чем на шаг, все становилось правдой, и невозможно, ненужно было сопротивляться притяжению.
Он мог опознать это ощущение, он был с ним знаком: так затягивают зыбучие пески.
– Ты же не хочешь этого, – придавленно призвал его к ответу обманутый логикой здравомыслия Брюс, не способный притворяться. – Ты догадываешься, что это должно тебя уязвлять, знаешь, что должен укрощать меня, но ничего не чувствуешь, и это жалит тебя. Не думай об этом, я могу тебе помочь: если мне что-то будет нужно, я попрошу тебя, пожертвую своей гордостью, даже учитывая гарантированный отказ. Ради того, чтобы получить отказ, чтобы ты мог отказать мне. Сделаю для тебя такое. А я ведь никогда никого ни о чем не просил. Пожалуй, мне надо попрактиковаться… Другие люди говорят, что красота в хрупкости, – вдруг отчаянно пожаловался он, обреченный на массивность и прочность, которой не мог покинуть, будто саркофага. – В мимолетности. Но что нам делать, Шутник, если все вокруг представляется нам с тобой таким монументальным и неподъемным?
Прожорливая лярва чужой правды ударила Джокера удивительно сильно, и он уже был готов спасовать, но глыба Бэтмена держала его даже на излете: позволяла надеяться хотя бы на разрушение.
То, что прежде вызывало в нем настороженную тревогу обвалов и пропастей – что-что-что он не может вспомнить, что он забыл, как это отразится на его правлении этой рукой? – теперь интересовало его более допустимого. Он находил во всем этом картинном погружении в беду даже какое-то извращенное удовольствие: Брюс закладывает его член за щеку, и он чувствует восторг подчинения; зеркальное отражение оного из обмана и имитации превращается в марш победителей, где он главный завоеватель, способный снести любое препятствие, когда чувствует под губами его твердокаменную тяжесть.
– Заткнись! Я всегда делаю только то, что хочу, и в твоих интересах вести себя осмотрительно, чтобы мне не пришлось это повторять, – отрубил он, размазывая губами щедрую порцию слюны по распускающейся пульсацией головке. – Пожертвуешь, и не раз, и это не будет приятно. Любой пожалеет о том, что встретил меня, и ты – тоже. На самом деле не бывает ничего легкого или невесомого. Все оставляет след, кроме меня, если я не захочу. Я был осторожен, Брюс. Осторожен, всегда, непременно. Не оставлял этих самых чертовых следов, ни единого отпечатка, ни одной чешуйки кожи, ни капли кончи. Но это было тогда, не теперь. Черт! – он все так же исчернял, поэтому зарычал почти в отчаянии, терзая поджимающуюся от каждого нового расцарапывания ногтями мошонку, тщетно желая, что, как только конечный фалл противостояния будет достигнут, все вернется в приемлемую форму, где он будет единственным злом, последним препятствием, когда в него можно будет сливать и всаживаться – а взамен он будет творить все, что захочет. – Все это так приятно, потому что ужасно больно… Почему тогда ты печален, Брюс Уэйн? – тихо спросил он вдогонку, пряча лицо на мощной, но обмякшей груди – показывая чудеса хитрости, которой он, звериный, обучился точно так же, как вольтажу и рукопашному бою: многократными повторениями.
