Текст книги "Неудачная шутка (СИ)"
Автор книги: TILIL
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 68 страниц)
Усталый, взведенный Бэтмен почти почувствовал, как тонна противоречий разрывает ему в голове какую-то не жизненно важную, но болезненную жилку.
– Джокер… – убито начал он, нащупывая у шеи регулятор динамика, чтобы прекратить хрипение в голосе, выдающее его неравнодушие. – Все под угрозой, да? Весь мир…
– О чем ты говоришь? – зашептал заговором Джокер, скользкий, белый, перетекающий. – Мир? Мир мог быть создан… мм… н-цать четыре года назад, посреди одного из февралей. Да, так и есть. До того ничего не было. Наслаждайся, создатель. Чего изволишь? Не ограничивай себя.
– Заткнись! – Брюса прошиб холодный пот: сказывалось долгое, слишком близкое соприкосновение с непрочной, больной реальностью жуткого клоуна.
– Койот пинает комок грязи или сгусток крови, и начинается реальность, – совершенно непонятно продолжил Джокер. – Может, все это чертов сон, или обморок. Кома не закончилась, Бэтси, как тебе такое? Не думаешь, что ничто продолжается? Может, я так и не очнулся после операции, может, скальпель пьяного ирландца все еще режет мои мозги, мм?
– Может, и так. Это не имеет никакого значения, – сухо отверг его герой, искренне отринув скольжение в подпространство – их измерение, черные дыры недосказанного, тонкие залежи антиматерии, где те, кто только и имел значение из семи миллиардов людей, становятся простыми песчинками, исчезают в неиспользованных возможностях, тают в обыденности..
Закончился зачарованный сон, или продолжается; существует ли человек, наделенный отличиями от других людей в виде непроизносимого имени, взрезанных щек и занесения в почетный список международного розыска – неважно, для этого черного рыцаря все это и правда больше не имеет значения.
Это было отвратительно.
– Ты отрицаешь меня? – зашипел доигравшийся жалкий безумец, заразная нежить, извиваясь, и можно было признать, что он так долго стремился к подобию тени, не имея имени, уничтожив его источник, оттерев со своих рук настоящий рисунок: след своей личности. – Серьезно?
К сожалению, время, когда Бэтмен не понимал его порывов, безвозвратно прошло – прямо сейчас, в этот холодный осенний день.
– Хватит, – неожиданно спокойно отрезал Брюс. – Твое мнение больше ничего не значит. Не буду учитывать его. Тебя учитывать – не буду.
– Только отпусти меня, сука… Поставлю тебя на колени, и ты подчинишься… Еще будешь просить меня, а я подумаю, что с тобой тогда сделать.
– Этого никогда не…
– Посмотрим! – зарычал вдруг резко помрачневший – в разрез с яростью – псих, обильно брызгая слюной, преображаясь во что-то совершенно отупелое. – Уложу тебя на лопатки, шлюха, вскрою, как чемодан, посмотришь, как не учитывать меня!
Джокер не договорил, осекся: резко пришел в себя, буквально за секунду, и холодно следил за черными пальцами, распаковывающими мудреные путы Линды.
Брюс тоже следил за ним краем глаза, и тишина была благословенна.
– Делаешь заначки, да, Джек Хенли? – грубо нарушил он молчание, потому что нуждался в наказании так сильно, как только мог нуждаться в компасе потерянный на незнакомом пути человек. – Какую судьбу ты уготовил этой несчастной женщине?
Обиженный мерзкой шуткой, злодей униженно зашипел, на свой взгляд безвинно страдая от невинных действий, вполне укладывающихся в концепцию их бесконечных договоров друг с другом.
– Ты не понимаешь. Отпустишь ее и все станет сложнее, – не подделся дракон-похититель дев. – Она помешает мне. Мне, Бэтси. Понимаешь?
Линда, между тем, попыталась что-то сказать в повязку, и Брюс аккуратно снял ее.
– Вы оба… – прошамкала она вспухшим, онемевшим ртом. – Чудови…ща. Масштаб? Да, вы не мелочитесь. Но в результате – что? Все те же сопли, те же жалкие мечты, ничем не ве…сомей, чем пришить себе сиськи побольше. Вы бы себя слышали, дауны. Где Фобос, блядина ты разма…леванная? Думал, все рассчитал, всех круто накрячил?
В уничтожение драгоценной для иных личностей формулы убер-токсина она, похоже, не поверить не могла в принципе, по-своему мелочная; между тем Джокер одномоментно счел, что точно просчитался, сохраняя ей жизнь.
Но Брюс и тут удивил его: никак не отреагировал.
Тогда злодей попытался встать и получил отвратительно равнодушный в безболезненной аккуратности опрокидывающий пинок, и его за лопатки прижал к полу черный ботинок, неуловимо, но мерзко напоминая о какой-то полузабытой сцене.
– Пошел ты нахер, сучара!! – окончательно разъярился псих, не умея совладать с горечью: ни к чему все это. Все это – никуда не годится.
– Как вы себя чувствуете, Линда? – не обратил на него внимания зашоренный женскими страданиями Брюс, отчаянно кривя губы в продолжительной печали. – Я вызову скорую. Опишите пока свое состояние по десятибалльной шкале, и окажу вам первую помощь…
Линда вдруг засмеялась, извергая из воспаленных глаз слезы, и он растерялся, а Джокер окончательно потерял терпение.
– Эй, милок, как там мой цветочек ненагля-адный? – громко и непривычно гадко захохотал он, и оглушительно свистнул – точно бывалый ковбой – но Брюс, к сожалению, был слишком занят вызовом для Линды скорой, чтобы обработать выплюнутую кривым ртом информацию.
Заскрипели ступени лестницы – словно за пределами сущего.
Он рывком поднял плененного врага – новые, штучные наручники последней модели от Фокса были оснащены особенной защитой – и уже готов был прижать глупца к себе, чтобы наконец совершенно стыдным образом утащить в свое логово, раз уж тот прежде так сильно этого хотел, как дверь открылась и на пороге образовался Джесси с Далией в руках, услужливо пришедший на вызов обожаемого шефа.
– Да вы что, серьезно? – не выдержал осатаневший Бэтмен, и не стал вступать в бессмысленную, заранее проигранную схватку. – Я понял. Просто давай сюда девушку и забирай своего любимого топа хоть в Гонолулу.
– Не забудь про наручники, Бэ-этмен, – прогнусавил Джокер, болтающийся в его руках как грязная половая тряпка. – Продолжим сдирать с тебя маску в следующий раз. Я очень зол, так что это тебе лучше спрятать свою мордашку на Гавайях.
– О, Джо-окер, разве я могу утаить заветный ключик от тебя? – в тон ему ответил разгневанный Брюс, и не слишком аккуратно бросил перед его подчиненным.
Острые колени внушительно грохнули об пол.
– Отдай ему бабу. Больше ничего не надо, я сам потом разберусь, – приказал слуге вероломный псих, тяжело поднимаясь и вздрагивая от новых рвотных позывов.
Пошатываясь и более не оглядываясь, Джокер скрылся за дверью, сразу же заслоненной шкафообразным Джесси, и Брюс вдруг подумал что это, нормальное для них состояние вражды и притонной лихорадки, его не устраивает категорически.
Оставаясь наедине с двумя несносными женщинами, вглядываясь в спину благоразумно сбегающего рядового-подручного, он вдруг поклялся себе отдалить неминуемую при такой жизни раннюю смерть.
Хотя бы одного из них.
Комментарий к Глава 70.
*нервно оглядывается по сторонам* а как ты, любимый читатель, относишься к кинкам? Это я так, для общего развития спрашиваю))
твой встревоженный автор.
А если серьезно, одолеваю новую арку, за которой виднеется нца, может, даже паузу брать не понадобится..
========== Глава 71. ==========
После возни в итальянской гостинице с левым коленом была беда по новой, и невозмутимый вид не помогал: Альфред пребывал в плохо скрываемой ярости и развернул масштабные военные действия, увеличив, похоже, ему паек раз в пятьдесят, и теперь крутился вокруг так, словно новый особо серьезный разговор был неминуем, поэтому Брюс старался держать лицо нейтральным, чтобы не накалять обстановку еще больше.
Потирая виски, он уныло смотрел в монитор наладонника, раскрывшего перед ним недра баз данных, на человека, который когда-то был официальным опекуном Джокера.
Эта, на самом деле оказавшаяся бесполезной информация, оказалась насколько труднодоступной, настолько и дорогостоящей.
Оливер Квинзел, “Мерлин” – холодный, равнодушный человек, совершенно невыразительный, в крупной прямоте носа и надменном прищуре даже чем-то ни к сумеркам напомнивший ему чертового клоуна, больше всего, конечно, походил на свою дочь.
Усталый исследователь прошлого с сомнением изучил версию об их групповом родстве, заполучил еще одну тошнотворную иглу головной боли – теперь и в затылок – и отверг этот вариант как инфантильный.
Вьющиеся волосы рано полысевшего мужчины, тускло глядящего в пустоту с магшота калифорнийского привода за контрабанду наркотиков из солнечной Мексики, может, и были на цвет как темная пшеница, и губы были надменно искривлены слишком знакомо, но он был слишком молод: старше его самого меньше чем на десять лет.
На грубом, загорелом лице бледно зияли отупелые голубые глаза – и единственное, что было хорошо в этом человеке, так это то, что теперь он был безусловно мертв.
Можно было подозревать в себе подобную кровожадность… Какое влияние он оказал на личность Джокера? Как сильно он мог… навредить ему?
Это его кнут оставил те жуткие отметины на белой спине, полосы боли и унижений – и Брюс с определенной долей удивления обнаружил в себе яркий след своего фирменного праведного гнева.
– Нет, сэр! – гневался тем временем дворецкий. – Если вы надеетесь эволюционировать в существо, которое способно получать питание из воздуха и размышлений, то должен вас огорчить.
Что он делал с Джокером – и маленькая девочка, белокурая восьмилетняя циркачка, хрупкая малышка, которую жестоко избивает на ярмарке в приступе ярости собственный отец под мерзким взглядом скудоумного и бессердечного священника, в то время, как красный ночной фонарь отгорел в прошедшей ночи и загорится снова в ту же ночь, пока шатер убран цветами и чудовищным гостям подают кагор. Тогда, когда Джек-обманщик, Джек-ужасный в похожие ночи берет ее детское тело…
Полосы на их телах еще красны? Может, выступает кровь из треснувшей кожи. Текут ее чистые, ясные слезы?
Гнев сменился уже привычной, застарелой усталостью, оставил после себя кислый вкус во рту.
Тяжелое детство – слабое оправдание жестокосердности и кругу насилия – но каким может быть человек, никогда не знавший любви? Когда дети так слабы и восприимчивы, они знают только боль и равнодушие – нет ничего странного в том, что это кажется им нормой, что это их нормой и является…
Он бы хотел быть человеком, который может хоть что-то изменить – но у таких людей нет шансов? Прошлое можно отвергать, но это опора, у кого-то несуществующая. И он сам такой же? Его питала трагедия – так чего удивляться, что он насквозь отравлен, безнадежен и жесток?
Питер Меркель – отчим Мерлина и бизнес-партнер до того момента, как федеральная служба всадила в того торговца детьми и женщинами пару обойм тридцать восьмого при сопротивлении при аресте – со своей яркой внешностью рыжего сефардского шута тоже не вызывал ничего, кроме гадливости, но он мог быть еще жив, поскольку считался пропавшим без вести в девяносто восьмом.
Все это слишком хорошо отзывалось кое-чьей личности и было слишком логично, а значит – принимать на веру было бы глупо – он уже сделал достаточно поспешных выводов, за что и поплатился: не заметил очевидного.
Ничего особенного: просто Джокер, прочно вписанный в систему, которую не признавал: сенсационное открытие, способное перевернуть любую картину мира.
Как он умудрился скрывать свою болезнь? Хотя сам он прекрасно знал, какие специфические требования предъявляются к наемникам – но на его худосочном плече стояло клеймо, очевидно классическое клеймо какой-то базы, сделанное насильно, а значит он уже тогда отличился. Что могло случится? Разумеется, не захотел делать что-то, что делают все. Ничего удивительного.
Гинодза? Он вдруг решил, что все понял. База на Окинаве многое объясняет.
И, обремененный новым знанием о кое-чьей склонности к педофилии, Брюс пустился в судорожные подсчеты изнасилованных детей – ни один случай не совпадал с примерным временем клоунских блужданий по Японии… Хотя представления о человеке, у которого возможна эрекция на восьмилетнего ребенка, не очень-то совпадали с его представлениями о кое-ком насмешливом и равнодушном.
Информации о Гинодзе, конечно, было катастрофически мало.
Сенсационная жестокость местных военных была не выговариваемой для гражданина, но притчей во языцех – зависимое положение той страны после мировой войны, властная рука государства – и Окинава была, по сути, ссылкой для серых кадров? Прежде он думал, что это элитное место.
Но нет смысла теряться в догадках – это не имеет первоочередного значения: даже с его влиянием государственные структуры были для него слишком закрыты.
Когда-то он вполне серьезно рассчитывал создать определенный аналог, способный противостоять и им в случае необходимости.. Наивный.
Он вдруг снова почувствовал себя мальчишкой и помрачнел.
– Ты знал, что он солдат? – надменно кривясь, наконец вопросил он, чтобы прекратить стариковую осаду, плавно переходящую от питания к отдыху: к черту сон, у него слишком много дел.
– Да, сэр, – невозмутимо ответил дворецкий, и добавил, когда ошалевший хозяин начал гневаться. – Это было очевидно. Для незаинтересованного человека, мастер. Но, прошу, не увольняйте меня, пожалейте мои нервы: я не смогу спокойно спать, раздумывая о том, способны ли вы выжить без меня.
Разоблаченный Брюс прекратил притворяться: игры в слугу и хозяина, которые он поддерживал ради какого-то малопонятного кодекса чести Альфреда, он охотно отменял по одному его знаку, оставляя реальное положение вещей – семья, наставник и наставляемый.
– Расскажи мне, – распорядился он сухо, не умея о чем-то просить даже в срезе их отношений. – Это важно.
– Нет, – неожиданно сказал старик, прилично разочаровывая его. – Нет, это не важно. И нечего рассказывать: мне он ничего не говорил, кроме надоедливых расхожих баек про госпитали, глухие заросли и оторванные конечности.
– На него повлияло…
– Не смешите меня. Только когда он вернулся, раздуваясь от чувства собственной незаменимости, и обнаружил, что до него никому нет дела – только тогда задергался, словно у него в песочнице отобрали ведерко.
– Альфред! – ахнул Брюс.
– Это правда. Я не идеализирую его.
Это прозвучало стыдно и излишне даже для острого на язык старика: “как вы”.
Оправдывать Джокера с помощью простых инструментов эмпатии и человечности было невозможно, сложные все вели к тому, что проще было принять его мировоззрение, выраженное в категоричном отношении к человекоубийству, где любые шаги в сторону от принятия или непринятия оного расцениваются им как лицемерие – это было совершенно невозможно – так о какой идеализации могла идти речь?
– Если вы сейчас думали о том, сэр, что разница в наших с вами взглядах на окружающую действительность…
И Брюс понял, что ему надо раз и навсегда все прояснить. Он не любил откровенных разговоров, но можно и потерпеть: достаточно сказать один раз.
Он был уверен, что больше ничего не измениться.
– Ты не прав. Культ самообладания это не… – пришлось положить руку на сухое старческую руку, все это время расставляющую на кофейном столике никому не нужную посуду, чтобы привлечь внимание. – Я не злюсь, понимаешь? Теперь я знаю, что уязвим, и это знание дает мне столько силы… Она переполняет меня.
Альфред впервые в жизни его не понимал.
– Я далек от философии, мастер. Важны только факты: пока настоящая партия не началась, но – не сочтите за наглость – вы уже проигрываете, – все пределы дерзости казались достигнутыми, и он вздохнул и открыл аптечку: многострадальные колени воспитанника надо было обработать ко времени, а не пускаться в обсуждения его кривых зеркал.
– Надеюсь, ты не купил снова тот странный крем из Ланкашира, – мгновенно отреагировал подозрительно веселый мастер, и он вдруг начал понимать.
Возможно, он и правда созрел для того, чтобы что-то наконец изменить, разрушить морок заколдованного замка, застывшего в прошлом, который он сам, как мог, смягчал тем прошедшим, что только и было тогда благом?
– Нет, сэр. Это странная мазь из Саутгемптона, – проворчал добровольный лекарь, всегда раздражающийся, когда капризный мальчишка привередничал в отношении отличных вещей, пусть и сделанных из выпаренной мочи: прежде он был весьма брезгливым.
Человек, склонный к заключению себя в бесконечные тюрьмы косности, безграничной и безнадежной – как можно было помочь ему совершить побег из собственных застенков иллюзий и принципов?
– Не переживай, я знаю, что ты все время пытаешься мне сказать, – глухо заговорил Брюс, легкомысленно не ощущая объективной реальности, и этим умножая чужие тревоги. – Джокер совершенно свихнувшийся и абсолютно бесстрашный. Не дам ему свободно шататься по моему городу, даже если он будет работать воспитателем в детском саду, а самым страшным его преступлением станет неуплата налогов.
Старик мученически вздохнул – это было и так понятно.
– Похоже, для этого надо пополнить наши запасы медикаментов, сэр, – проворчал он, но его никто уже не слушал.
Брюс поблагодарил его взглядом за врачевание, снова беспечно улыбнулся, и уткнулся в свою переносную базу данных: искал данные о наемниках.
Только одна мысль не вписывалась никуда – Джек в своей обычной манере противостоящий толпе; Джек, пытающийся найти место своей темноте – верно, начать он должен был с набивания подобного послужного списка, чтобы без ограничений иметь возможность вписываться в мясо пустынь, где нужны наемники с опытом из бывших военных; в ядовитые воды тропиков, где орды врага, по-настоящему дикие и опасные, а не нежные конфликты, как его Алый или невидимый враг, так разозливший его, что он согласился служить, пусть и недолго, чертовой мафиозной Короне – а Брюс знал, что он презирает подобные… формирования.
Всегда один – его кредо, его стезя.
Перестрелки, ловушки, минные поля, выход в рукопашную, когда больше нет боеприпасов – да, именно и привлекло его, как иных привлекают мечты о солнечных пляжах и прозрачных водах – о, он отлично его знал…
Как, наверное, смешно ему было слышать по тюрьму в Манчжурии, про высоты укрытий тайных орденов. Про несуществующую тюрьму на Борнео – двухтысячный, где зеленый Яков – сколько ему было тогда, всего двадцать лет, проклятье – проверяет границы собственного отчаяния, пытается найти иное болото, способное затянуть его зверя поглубже.
Джек-суицидник? Он всегда знал, что он фаталист, но подобная отвага опровергала важную деталь: он не пытается выжить, и понять это его стремление к нулю совершенно невозможно.
Это было важным открытием.
Он вернулся, чтобы отомстить, неясно только, после какого потрясения, какое предательство против его специфического разума должно было совершить государство – у него были все навыки и возможности, и выбрал он его город, как мини-модель страны – верно, и все зажглось в вакханалии ужаса…
Что же помешало ему? Что заставило его тогда сдаться? Брюс не тешил себя иллюзиями – воплощенный хаос, Джокер-Повешенный, словно карта Таро, перевернутый, остановившийся, добровольно заключенный – что тогда случилось? Он держал в своей руке весь Готэм – выкрутил яйца не только ему самому, но и темной гнили преступности и условной светлой стороне закона – и что заставило его одним махом выбросить все?
Паром не взорвался – но если он будет думать, что это не случайность, он запутается окончательно – падший герой, вот чего он всегда хотел?
Можно было отговариваться привычной формулой – он просто псих, понять таких не только невозможно, но и вредно даже пытаться; он просто хочет видеть мир в огне – так какого же черта он два года выблевывал поганую еду в темнице, сотрясаемый пустотой, покрыть которую никак не смог бы самостоятельно?
Он не мог там даже читать, а Брюс прекрасно видел, как тяжело ему терпеть опустошение.
Это полугодие было в его жизни и правда решающим моментом: он словно очнулся от долгого сна. Как можно было не знать, что бывает такой подъем и такие сокрушительные падения? Как можно было не помнить о Джокере, настоящей деснице рока, занозе, двустороннем, словно в допросной, зеркале, муравьиной ловушке?
Хотя это было не совсем точно: с того момента, как два года назад бронированный фургон замкнулся вокруг него – фиолетового, отвратительного, взмокшего от смеха – мысли о нем посещали Брюса не так уж редко.
Всегда, когда он не мог заснуть – этот человек умудрился разрушить его жизнь больше, чем она была переломана: на самом деле внушительное достижение – разнес все к чертям собачьим, лишил его иллюзий…
Они не были спасительными.
И он помнил. Когда он приезжал на заправку, наполненную бензиновыми призраками огня.
Когда Альфред преследовал его с каталогом тканей для его драгоценного склепа-музея – неизменно находилось сплошное фиолетовое место, состоящее из многочисленных чешуек разных оттенков.
Когда потом просыпался утром и обнаруживал, что еще дышит…
И когда стало совсем тяжко, и он заключил себя под домашний арест – тогда тоже.
И не ненависть загнала его тогда в глубины отчаяния, не сожаления о гибели Адама и Евы правосудия, а суицидальная гниль, вот каким он бывал временами жалким.
“Возьми меня, разноцветная смерть, избавь меня от страданий” – вот что он мог бы сказать тогда, если бы был честен с собой.
Из туманов памяти выплыло воспоминание – жалеющий себя, осунувшийся, он изучает в зеркалах, сколько еще может протянуть, и вдруг видит его запрокинутое лицо, оскаленное в нечитаемом выражении. Теперь он знал, что это была особенная, насквозь фальшивая маска, изображающая страдание, из которой сквозило полное равнодушие к происходящему.
Он отлично помнил это теперь, но прежде – почему он забыл? Это фальшивка, он сходит с ума?
Брюс медленно поднял руку – на правой кисти, у мизинца белел крохотный, но глубокий шрам – он тогда разбил зеркало.
Все верно, тогда его было так много – в прессе, везде – еще бы он не втерся под кожу..
– Мастер, – снова подал голос встревоженный новым витком самообманов дворецкий: отлично читал с его лица о далях, в которых тот терялся.
– Альфред?
– Вы не помните Кислицу? – фальшиво спокойно сказал он, желая, чтобы у его воспитанника были хоть какие-то сомнения, потому что – увы – в реальности ничего никогда не бывает просто.
Удивленный Брюс никого с такой кличкой не помнил.
– Ты о чем? – отстраненно спросил он, не понимая, как его могла подвести память в любимом деле: ловле преступников.
– Ваш друг детства, – осторожно поддал старик, краем изучая лицо хозяина. – Лет в семь. Месяцев восемь в восемьдесят третьем году, если быть точным.
– Ты шутишь? – расслабился Брюс. – Конечно, я не помню. Это же было так давно. Какое странное имя…
Но он вдруг вспомнил.
Темно-рыжие волосы, яркие веснушки. Темные-темные ночи за окнами особняка, за садом, за парком; вычурные шахматы из розово-зеленого кислотного пластика – жуткий китч! – которые он сам себе купил на первые самостоятельно заработанные на школьной выставке деньги, где вместо условно черного короля был Такеда Шинген, а вместо белого – Уэсуги Кэншин; заросли щавеля, окопника и кровохлебки..
В памяти не осталось ни голоса, ни глаз, ничего – только тишина менора, покинутого взрослыми из-за грохнувшего топливного кризиса, гнездо лазурных сиалий в парке, совместные игры у дождевателя, гобелен, изображающий охоту на змей, все так же висящий в северной библиотеке, мелкая речка с серыми камнями, солнце и огромные головы подсолнухов… Верный друг, озорной, веселый, решительный и бунтующий, наполненный всем тем, чего у Брюса Уэйна тогда не было и быть не могло…
Кислица? Что-то не то… Как его звали? Он не мог вспомнить, и это его навело на меланхолические мысли: люди забываются, не оставляя ни имен, ни лиц, и если бы не Альфред, он бы никогда не вспомнил сам.
– А ты не помнишь, как его звали? – легко спросил Брюс вслух, хотя уже решил снова забыть: слишком надолго отвлекся от реальности, воплощенной в списках баз данных.
Альфред прямо уставился на обожаемого мастера, поджимая губы.
– Так и звали, сэр, – он подавил встревоженный вздох. – Это был ваш воображаемый друг.
И откланялся, спеша вернуться к еще одному своему бессмысленному труду: вытирать пыль с предметов, которыми никто не пользуется – и мимо иных месяцами ходил только он сам.
Брюс не поднял глаз от экрана, определенно видя перед собой блестящие рыжие волосы.
Того мальчика никогда не существовало – он и правда сам придумал его.
Комментарий к Глава 71.
Придурочный конец года, ни хера не соображаю. Как могла, пыталась сократить текст, если совсем чушь: маякните, переработаю..
========== Глава 72. ==========
Неожиданная информация, столь неохотно выданная щепетильным стариком, принесла свои плоды: он впервые усомнился в своих взглядах на действительность.
Он и правда куда больше похож на Крейна, чем ему казалось?
Пораженный, он поднялся, уныло понимая, что для безболезненного вступления в чертоги сна необходимо будет прибегнуть к приему снотворного или изрядной дозы алкоголя – еще один принцип чистоты от всего искусственного, нарушать который не смел и не желал.
Все эти нежеланные разговоры и правда вправляли мозги – но он бы предпочел не помнить ни о чем подобном.
Спускаясь для раздачи последних распоряжений, боролся с желанием покинуть к чертовой матери ненавистный дом, вырваться хоть ненадолго – и это было бы неразумно, и позволить себе подобного он не мог…
– Альфред, – позвал он, хмурясь от усталости. – Еще одно, погоди минуту…
В холле вдруг обрушился мелодичный звон стекла: что-то разбилось – не самый стандартный для менора звук.
В конце коридора встревоженный дворецкий склонился над осколками чего-то, подозрительно напоминающего французский фарфор: он долгие годы убеждал себя, что не разбирается в антикварном барахле, наполняющем музей его семьи.
Поверить в случайность было совершенно невозможно.
– Альфред? – удивленно повторил Брюс, и старик что-то поспешно спрятал в карман, поднимаясь, и выглядя, пожалуй, довольно виновато. – Все в порядке?
Тревогу в голосе скрыть не удалось, и это неожиданно хорошо нейтрализовало зарождающееся самоворчание дворецкого: сократило почти вдвое.
– Да, сэр. Если считать порядком то, как один антиквариат уничтожает другой, – все равно недовольно высказался он, не удерживаясь от самообвинений, и Брюс вдруг ощутил почти позабытое желание, которое часто накрывало его в подростковом возрасте: переколотить эти глупые ночные горшки – бесполезное, чужое прошлое.
Но кое-что имело совсем другое значение – Альфред слишком странно себя вел. Что могло встревожить его так сильно, что он потерял самоконтроль – что-то по настоящему нестандартное для этого человека, высеченного из камня, всегда держащего прямо спину – его рука была тверда и горяча, даже когда он вел его, развороченного горем эгоистичного сопляка, к погосту, не имея права на собственное горе; он не дрогнул, даже когда он терял человеческий облик в те первые, самые темные дни, и столько унылых лет после; вернулся, даже когда он прогнал его навсегда, отверг, когда несправедливо винил во всем.
Что пришло с вечерней почтой, что там такое, что нужно скрывать от него?
Брюс жадно покосился на карман вечной униформы, хранящий ответ на этот важный вопрос – можно было просто открыть рот, и спросить, и даже, может, получить ответ – ничего не длится вечно, Альфред не молодеет, а сам он умеет только разрушать, и так часто не оправдывает ожиданий – но он не мог: просто не знал, как оформить вторжение в чужое пространство так, чтобы не задеть ни его, ни себя.
– Особенно если учесть, что в отличие меня, это драгоценное достояние мирового искусства могло бы служить этому дому вечно! – тем временем продолжил старик, не подозревая о произведенном почтой взрывном эффекте: кроме того, в такие моменты легкомысленный мастер все равно пропускал все мимо ушей. – Хотя, должен признать, у нас с погибшим шедевром фламандцев были равные нулевые шансы застать следующее поколение этого в крайней степени достойного рода…
Вопреки обыкновению, на привычную шпильку безсемейности Брюс не отреагировал.
– Я пойду в город, – осторожно сказал он, не в силах избрать прямой путь, и пошел на стыдную уловку. – Но если ты плохо себя чувствуешь, я не буду брать костюм…
Альфред, казалось, оскорбился сомнениями в благоприятности своего самочувствия.
Самые тревожные подозрения подтвердились: что-то и правда так сильно занимало теперь дворецкого, что он даже не возмутился грубому нарушению давно заведенного и неукоснительно соблюдаемого порядка: до этого момента Брюс только однажды бодрствовал на стороне Бэтмена больше полутора суток, строго ограничиваясь только незначительной частью ночи – когда на мрачные асфальтовые покровы Готэма впервые ступили подошвы особенных коричневых ботинок.
Теперь же шел пятый десяток часов, когда он чувствовал за спиной плащ, на лице – маску, но заметить это больше было некому?
– Не важно, – жестко сказал растерянный хозяин, отворачиваясь, потому что почувствовал, как на ладонях нарастает кевларовая корка. – Сопровождение не нужно. И сделай, не откладывая…
Этим же тоном он когда-то объявил, что четырнадцать лет – отличный возраст для того, чтобы познать мир в одиночку – объявил и ушел – но некоторые изменившиеся обстоятельства помешали чуткому старику оценить обстановку в полной мере.
– Да, сэр? – отстраненно откликнулся он, судорожно забарывая себя.
– Найти Лоутона и перекупи у него Джека… Перекупи у него заказ на Джокера.
– Будет тотчас исполнено, сэр. Сопроводить эту в крайней степени глупую операцию вашей визиткой? – совершенно наглым образом заиздевался старик, но хозяин только отмахнулся.
Он и правда спустился в подвал, убеждая себя не поддаваться печалям; облачился, плавно настраиваясь на блаженное разбивание лиц и хруст костей; покинул постылый дом, совершенно искренне радуясь передышке.
Но ни в какой город не поехал, отправился на его границы.
Когда он прибыл к семейному склепу, хлынул ливень, разгоняя даже воспоминания о наступающей зиме, словно чертов город злорадствовал над ним, подтверждая свой статус ненормального, оправдываемый близостью хмурого, своенравного черного озера.
Равнодушный камень скрывал любимые кости, драгоценный прах – и он снова смог бы попросить прощения, как не мог просить его у живых; снова представлять себе невозможное, может, даже сообщить по секрету о том, что одинок и растерян – так, как не мог бы признаться никому; и тут можно было позволить себе вспоминать, чтобы было больнее, как он бывал жесток, как легкомысленно желал любимым смерти, как она пришла, и как он сожалеет…
И самое жгучее, самое заветное желание – еще один раз, невозможный, последний – сказать о том, как ему на самом деле жаль, как он был эгоистичен, каким сопляком его знали любимые, которых не вернуть.
