Текст книги "Неудачная шутка (СИ)"
Автор книги: TILIL
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 68 страниц)
– Не знаю, не знаю… Может быть, эйч? Кажется, начинается с эйч… – глупая наседка снова заныла, но ее, наверное, можно было простить за негибкий разум: ну не могла она понять, что ее ценность слишком сильно снизилась.
– Не плачь, девуля, – вкрадчиво позвал ее Джокер, и как можно неожиданней воткнул нож между детских пальцев, рассчитывая на недостаток практики последнего времени, но в зазор попал. Ребенок взвизгнул и побелел, но сознания удобно не потерял, вскрикнула женщина, наконец раскричался и тоддлер. – Да, все верно. Ножики. Моя любимая игра. Сперва заткни их, а потом поддержи меня, не могу же я один возиться с детьми.
– Я не знаю о ком идет речь! Не помню цвет волос… Может шатен? Брюнет? Высокий, примерно вашего роста, загар, да, точно, такой красивый загар, шикарный… Дорогая одежда, даже слишком. Подтянутый. Щедрый…
Джокер скорбно вздохнул, потихоньку тоже мечтая о появлении Бэтмена, о хрусте костей и глухих ударах.
– Да уж, ты полезная! – он лихо выдернул лезвие, внимая сбивчиво называемым несчастной шлюхой приметам. – Это сарказм, если что… Загар, говоришь, даже слишком, мм? Не надо мне твоей профессиональной дряни, вряд ли мне удастся ухватить его за хер, даже если ты припомнишь размер. Я помогу вспомнить настоящие подробности: время. Характерные слова, всю ту чушь, что он заливал, пока трахал тебя. Акцент. Татуировки, если есть, фоторобот составим разумеется… Итак: раз – я буду охотником, два – а ты будешь кроликом, это мы уже прошли, – он снова всадил лезвие в поганую дспшную столешницу промеж побелевших пальцев будущего, когда она замялась. – Три – я приду за тобой, и ты спрячешься в своем доме… Память, Дженни, вещь пластичная, по себе знаю…
Получив наконец желаемое, он вывалился из дверного проема, страдальчески хмурясь, чтобы скрыть неудовлетворенность, выкручивающую ему лицевые мышцы.
Каждый раз одно и тоже – скука смертная.
Люциус понял, что в его скромное жилище произошло вторжение, когда обнаружил свой переделанный из приличной прихожей тамбур в квартиру – единственную роскошь, на которую сподобился потратиться, не умея победить извечный фатализм – идеально нетронутым и на сигнализации.
До этого момента Мэри только единожды не забыла так качественно закрыть дверь.
В комнате, служившей ему кухней и гостиной одновременно, обнаружился приличный бардак и совершенно обнаглевший Джокер, планомерно уничтожающий запасы хозяйского кофе.
Определенно, дробовик в нише над порогом – отличная идея. Перевезти семью из этого проклятого города – вообще лучшая в его жизни.
– Что-то ты сегодня ра-ано, дружище, – нахально протянул развалившийся перед мерно урчащим телевизором ночной кошмар, головная боль и заноза в заднице Готэма, мерзко шлепая губами, покрытыми толстым слоем красного грима. – Неужели уволили? Тогда тебе лучше не видеть счет из телемагазина. В свое оправдание могу сказать, что еще никогда не видел столько нужных вещей! Как ты вообще жил без яйцерезки? Мне-то теперь как без нее жить?! Ладно, закажу-ка еще одну…
– На какой черт тебе, ублюдок, меня тут поджидать? – удивился Фокс, тревожно рассматривая устилающие ковролин бумаги: дома из документов он ничего серьезного не держал. – Никогда не поверю, что ты не освоил принципы квартирных краж.
– Ты знаешь, когда на меня наводят оружие… – проигнорировал его Джокер, удобнее устраиваясь на диване. – Это может меня спровоцировать. Убери, не рискуй. Не очень-то это полезно для здоровья, особенно в твоем возрасте.
– Еще чего! – умилился Фокс, пораженно обнаруживая, как сильно дрожат руки преступника, плотно ухватившие его любимую кофейную пару.
– Но ты же не собираешься стрелять, – уверенно отмахнулся неряшливый клоун, и от его вальяжного жеста горячую жидкость плеснуло на диванную обивку. – Не понимаю только, почему. Честно говоря, я и не надеялся развлечься на этом этапе… Странный город. Я сегодня весь день хожу по чужим домам в поисках одного человека, прямо таки вламываюсь, а ты первый, кто достал оружие. На Юге меня бы давно уже уложили.
Фокс удивился еще больше: правда не понимает?
– Какого черта тебе от меня надо? – неожиданно даже для себя злобно спросил он, вдруг теряя от напряженности момента весь годовой запас терпения.
Джокер скривился, грохнул посуду на свои колени – чашка неожиданно громко задребезжала по блюдцу – и оглушительно зевнул.
– Я не ворую с четверга, у меня нет на это времени. К тебе я пришел не в поисках, совсем нет, напротив, я должен отдать тебе кое-что. Предательство – это область тончайших материй, и такая актуальная, м-мм… – высказался он глухо. – Даже мной не до конца изученная… Вот что ты знаешь об этом, мм? О предательстве, Фокси. Актуальный вопрос, не так ли? От него может зависеть твоя жизнь – так ведь часто бывает… И лучше будь поубедительней, ты же меня знаешь. Я суров, как викинг!
– Что тебе надо, мальчик? – не смутился Фокс, целясь в фиолетовое плечо, хотя стоило бы – в живот. – Зачем ты сюда пришел?
Искушение было так велико: всего одно движение, и целая эпоха мутных вод рассеется, и он даже готов был принять все, не только положительные, последствия…
– Вот, пришел у тебя здесь намусорить, дедуль. Основная цель визита, – вздохнул проклятый преступник, кивая на пол. – Подбираю хвосты своих, так сказать, земных дел, мм.
– Как ты попал сюда?
– Ебусь с твоим боссом, как ты мог догадаться, а это весьма облегчает доступ куда угодно. Могу только посоветовать тебе в следующий раз, когда оставляешь для него пропуск, сказать ему об этом лично. Не так уж он и занят. Хватит романтики, давай о деле: неплохо было бы получить пару уточнений насчет твоей работы. Той, которая для души. Например, изучая тебя, я пришел к выводу, что все самое важное ты хранишь в чуланчике затылка, не доверяя никаким сейфам. И что, из твоих кладовок бывают протечки?
– Никогда, – твердо ответил Фокс, по-новому разглядывая низвергнутые под ноги документы, испещренные китайскими иероглифами. – От меня ты ничего не узнаешь.
Мрачный, почти печальный Джокер кивнул, и не улыбнулся.
– Тогда тебе стоит заглянуть в свою спальню, – устало посоветовал он. – Сюрприз и все такое прочее. Давай только сократим общение до минимума, я могу и опоздать по делам, а это нам всем очень невыгодно. Ты мне еще благодарен будешь!
Ночь только готова была родиться, а он уже чувствовал неизбывное отвращение; промедление старило, иссушало плоть на костях, и у каждого отражения в каждом оконном стекле и в каждом зеркале было чужое лицо.
– Мэма Томасина еще ничего, мм? Шикарная женщина! Прямо веет уютом, ностальгия: теплые руки сиделок в дурдоме, и все такое… Ты не против, если я сделаю себе еще кофе? – издевательски захихикал он, гремя у стойки свежей посудой, пока помертвевший Фокс обнаруживал на своей кровати заминированную кухарку, льющую крупные, горькие слезы на дрожащие морщинистые щеки. – Решил на время отказаться от наркоты. Хочу быть чистым, если понадобится ссать в банку. Где, ты говоришь, у тебя тут сахар? Надо поднабраться сил, это будет горячее времечко…
– Что тебе надо, ублюдок?! – зарычал старик, ломая плечи от скорби.
В телемагазине пустили ролик о силиконовой вагиноладони, и Джокер ответил не сразу – отвлекся, похохатывая, на изучение экрана.
– Все одинаковые, – вздохнул он через паузу, оглаживая себя по бедрам, чтобы согреть их. – Я сказал: пришел устроить тут бардак, и больше ничего. Давай, дядя Том, давай, пройди переаттестацию по-хорошему…
========== Глава 104. ==========
В “зеленой” чайной комнате, среди теплолюбивых цитрусовых деревцев, бежевых обоев и черно-белых фоторабот Анселя Адамса (пустыни, болота, могучие горы) чудесная Селина смотрелась еще лучше.
Туфли, небрежно сброшенные у книжной полки, направляли взгляд на ее худые, тонкокостные ступни: белые ноги мерцали в тусклом свете комнаты, будто огни маяка.
– Этот похож на тебя, – насмешливо сказала она, и показала за плечо Брюса на палмеровский карандашный набросок.
Ему не надо было оборачиваться, чтобы знать, о ком она говорит.
– Это двоюродный брат моего деда, – сообщил он, прикрываясь обязательной бутылкой вина, хотя почти каждый мужской портрет в этом душном музее был схож с ним: семейная кровь была излишне сильна.
– Выглядит таким же здравомыслящим, – ядовито поддела эта непокорная женщина, насмехаясь, и Брюс улыбнулся в ответ, обладая обширным опытом реакций на издевки.
– Я бы так не сказал, – поддержал он их странную светскую беседу с бархатным дном. – Последние двадцать три года своей жизни он провел в затуманенном состоянии, этот этюд с тех времен. Его жена умерла, когда ему было шестьдесят, и он каждое утро вставал, позабыв об этом, пока его сердце не остановилось.
Селина, похоже, была не из тех, кого бы тронула эта история.
– Так лучше, – просмеялась она, показывая свои белейшие зубы. – Лучше забыть мертвецов.
Заинтригованный этим печальным цинизмом Брюс так не считал.
– Кому-то может и лучше, – прохладно ответил он. – Но он искал ее каждый день. Каждый день терял. Не могу даже вообразить такое, – ему самому хватило одного раза, когда он похоронил живого, и больше он так страдать не хотел. – Не пора ли представиться? – ласково поднажал он, когда она, услышав о любви, стала слишком смиренна, пытаясь засечь тональности и оттенки пошлой неуважительности в его голосе.
Брюс Уэйн полагал себя настоящим джентльменом: все подобные взгляды и действия он оставлял для спальни.
– Нет, – резко сказала она, более не оборачиваясь, пока он ласково следил за ней, вдохновенный. – Зачем тебе знать мое имя?
– Ну же, Изабелла, я вовсе не такой мудак, как меня расписывает пресса, – он почему-то рассчитывал, что она назовет его Лоренцо, но она промолчала, разыскивая зажигалку.
Но низкосортное слово пришлось ко двору: она смягчилась, и охота продолжилась.
И почему всех так раздражает его воспитание?
– Холли. Называй меня Холли, – сухо проговорила она, глядя в окно: удобно устроилась. – Раз уж мы все-таки опустились до грязных разговоров, Фред.
Подобный флирт Брюс находил таким же далеким от низости, как Бетельгейзе от Земли, и надолго задумался.
– Почему ты считаешь это пошлым? – наконец с интересом спросил он, начиная уважать ее не меньше своей матери: верно, он был рабом иной жизни, бетонной, зазеркальной, увязанной резиновыми лентами, и правда грязной, и дело имел лишь с вывернутыми суставами и окровавленными ртами – насколько многого он не замечал? Какая мелочь отделяя его от желанного “нормального”?
Губы сами складывались в твердую линию – он не привык так открыто смеяться над собой – и он одернул себя, не желая пропустить этот занятный разговор.
Селина не ответила, пускаясь разглядывать его руки так, будто представляла, как тот, кто не поднимал ничего тяжелее ручки, мог быть таким натруженным.
– Что? – фыркнул Брюс, наслаждаясь пристальным вниманием, хоть такое и случалось с ним удивительно редко. – Хочешь знать, какой именно изъян делает меня бракованным?
– Нет. Напротив, ты слишком идеален, – резко бросила она, и вдруг строго, будто прокурор, спросила, премило злобно переходя на формальный тон. – У вас нет ни брата, ни сестры, мистер Уэйн.
– Называй меня Брюс, – размягчился Брюс, вспоминая своего без вести пропавшего дядю. – Нет, и мои родители мертвы. А у вас? Есть еще братья?
Она вдруг криво улыбнулась, и это ожидаемое следование за ним он счел очаровательным.
– Была сестра, – прохрипела она, жестяная. – Умерла.
В ящике стола в хозяйском кабинете примитивной системой сигнализации надрывался Брегет: у кого-то в городе были крупные проблемы, какая-то громкая беда, и Брюс, даже не зная об этом, не подозревая о серьезности происходящего там, нет-нет, да вспоминал отброшенный долг.
Когда мысли о Готэме начали брать верх, он ринулся в наступление, полагая, что и так слишком тянет.
– Ты очень красивая, – воодушевленно шмякнул он, опираясь плечом о книжный шкаф, у которого она нашла убежище у окна. – Наверное, самая красивая женщина, из всех, кого…
– Ты говоришь это каждой, – довольно резко отреагировала лунная, текучая красотка, разминая между пальцев запретную в этом доме сигарету – слишком долго, для огня давно пришла пора.
– Да, – обнаружил Брюс, подсовывая к ней зажигалку, который так часто бывал так поражен тонкостью, гибкостью и нежностью противоположного пола, что и правда совершенно искренне считал каждую идеалом.
Они и были идеальны, утонченные, мягкие, хранящие свет и плодородие. Заслуживали всего самого лучшего, а он таким не был.
– Предпочитаю, чтобы ты считал меня человеком, – заявила эта чудачка, и наконец закурила, вульгарно выдыхая дым через ноздри. – Знаешь, кто такие сильфиды? – Селина неопределенно махнула сигаретой, зажатой в идеальных пальцах, на книжную полку, и табачный дым изящно оттанцевал, легчайший.
– Воздушные духи?
– Жуки-мертвоеды, – еще жестче поправила она, сама, похоже, собираясь взять быка за рога. – Я выросла в этом проклятом городе, как и ты, но, как видишь, совсем с другой стороны. У цирка, – вдруг сообщила она то, что определенно нужно было хранить в секрете. – Тот, в Ист-Энде, знаешь?
Полагающий, что омонимы имеют право на существование, и трупоеды и нимфы никак не проигрывают подобной схожестью, Брюс, конечно, тот огромный развлекательный центр, блистающий бутафорией посреди его обожаемого города, знал, много за ним следил по своим сумрачным делам, да и так про нее уже обо всем догадывался: особая порода, гибкое тело, изящные, но причудливые жесты.
О циркачах, нечистых на руку, он был осведомлен куда больше желаемого.
– Знаю, – просто ответил он, хотя купил, слегка нарушив законы штата, то здание и землю, на котором оно стояло, еще в июле, фанатично изучая любое место, которое могло быть связано… с его проблемой.
Он знал, что ошибся на ее счет, и радостно пустился чувствовать себя виноватым.
И развлечения снова обратились работой, а за углом он обнаружил ускользнувшую Алису: так было еще лучше, так – преступник и герой – было правильно, и он воспрял, наливаясь кровью, выпрямляя плечи.
Она желала его руку, поэтому он немедленно оказался готов предложить ее; точно так же, как в десятке раз до этого.
– Тебе это не кажется странным? – снова вопросила она, и ее тягучий, нежный голос отозвался от стекла, чудесный, звонкий, чистый.
– Ты что-то хочешь мне рассказать? – ласково спросил он, окончательно размягчаясь, потому что видел, как она добра – на самом деле видел, верил, превышая презренные уровни обыденности.
Существовать можно было только так, иначе ничего не имело смысла.
– Хочешь исповедей о нелегкой женской доле? – неожиданно печально выплюнула волшебная первая встречная. – Я не так глупа, чтобы досаждать толстосумам своим нытьем.
– Я для тебя не просто… толстосум, верно? – мягко перебил ее печаль Брюс, чувствуя блаженный подъем, и не тайны и загадки теперь тревожили его грудь: реальность, так долго неуловимая.
– Вот черт… Верно, – досадливо призналась она, и закусила до крови губы: через потертый их особенным разговором рубин помады на сочной бледности губ выступила алая капелька, и Брюс помрачнел, без колебаний протягивая руку, чтобы стереть ее большим пальцем. – Слушай, а ты хорош в этом. Во всем. Так хорош, что даже плох. Не знаю, нахера мне все это надо, но, послушай: просто не увлекайся. Знаешь, чего я хочу верно? Нет, это повыше, глупый. Еще выше. Да, именно этого. Я не всегда такая, но мне подпалили хвост…
От картинного движения рукав его свитера сдвинулся, соскользнул, слишком тонкий и легкий, показал рубец от японских приключений, свести который помешали лень и бурное течение прошлой, прошедшей навсегда жизни, и он поймал заинтересованный взгляд, пускаясь в ленивое сочинение фальшивой истории о его происхождении: автомобильная авария прекрасно подойдет, как и всегда – ложь, привычно отлетающая с его губ для каждой женщины, даже если эта – от всех отлична.
– Оригинальные часы. Странные. Такие… дешевые, – легко промурлыкала она, игнорируя шрам, снова удивляя его, теперь в срезе напускного сребролюбия. – Тут ты меня удивил.
Брюс неопределенно хмыкнул и шагнул поближе.
Налитые лианы ее гибкого тела отозвались, перетекли в плавном жесте белые руки, укладываясь на бедра, каряя печаль прикрылась пушистыми ресницами: открывалась истина.
– Это подарок, – послушно отозвался он, пристально рассматривая ее. – От друга.
Окутанный раздражающим дымом, гоном охотника – бурным, правильным возбуждением – нормальность была так близка, осталось только снова, уже окончательно протянуть руку – Брюс приветствовал долгожданную судьбу, и снова, также, как когда впервые увидел ее – нескромно подумал, что их дети будут самыми красивыми людьми в этом городе.
Вне зависимости от всего неприятного, пусть и преодолимого, он знал, что у нее есть права на ответное движение.
– Друг – это прекрасно. А я совсем одна и есть только… Единственный путь с двумя поворотами, – ее внимательные глаза осматривали его с плохо скрываемой жадностью – будто в сокрытии чего-то основополагающего вроде верного влечения была нужда, был смысл. Желанная реакция, чего скрывать, проливающая питательный бальзам на его исстрадавшееся самомнение; что-то, что лежит в основе мироздания: лунные, дикие игры прикрывали брачные клятвы, обещания нежности и подчиненности, почти рождали осязание лепесткового, влажно обволакивающего лона.
Дева в беде, преследуемая дева; дракон, угрожающий ей – как не встать на место рыцаря? В финале его ждала бы награда.
Возможно, долгожданный сын и правда еще никогда не бывал так близок – что-то первобытное вспыхивало, стоило ему пуститься в не слишком скрытное разглядывание ее белейшей кожи.
Опасность окончательно раздразнила его.
Дипломированная – о, наверняка – обманщица, она явно пребывала в странной растерянности: длинные, хищные коготки-ногти, приятно закругленные овалами, покрытые полупрозрачной темно-зеленой, почти черной глазурью лака, таинственно напоминали облизанные Мексиканским заливом бутылочные стеклышки – но временами они слишком сильно впивались в сигаретный фильтр в каком-то экзотичном, уродливом движении, густо отдающем женской колонией.
Разве мог этот некрасивый, раздражающий жест быть предумышленным? Нет, она давала слабину, и причины этому оставались также туманны, как его нынешнее явление в маске, даже если доспехи он с собой не прихватил.
Готовый ради нее шагнуть в пасть ко льву Брюс предпочитал думать, что все это смущение из-за близости его тела, не желая думать, что ему не верят.
– Ты ведь и правда Бэтмен… – вдруг поняла она, и ее глаза вдруг приняли то выражение, что он видел в глазах Крейна, когда тот пыжился что-то получить от него.
Пунцовые, ярко окрашенные губы, резко набросанные пером природы, вампирически алели на белизне ее лица – но как жестко они кривились, когда она слышала голоса брата и Эллиота, шумно бурлящие из глубин менора. Ее снедала тревога; что-то неприятное, усталое было ее той, самой главной тайной, пыльно осело в еле заметных морщинах у глаз, у уголков идеального в нестандартности рта, когда она иронично чему-то усмехалась.
На острых, чудесных в резкости линий скулах вспыхнул розовый румянец.
Почти прижимаясь к его груди, она вдруг резко подалась вперед, во взгляде содержа почти мольбу, почти лезвие, тревожно щурясь, словно перепуганная ночной встречей с внедорожником кошка, и Брюс ощутил сосущую потребность защитить ее, быть ей почвой, куда это тонкое, гнуткое деревце, лишенное опоры, может пустить корни – и питать ее, пока будут на это силы – до поры? Пускай…
Он не вспомнил, что у него прежде было только (две недели): теперь у него было столько десятков лет, сколько могло быть, если какая-нибудь гнилостная болезнь не источит его раньше, если его тело не раздавит авария: прожить до старости, все отдать детям; охранять свой дом от других мужчин, растворится в ней, оставив себе какое-нибудь невинное хобби, и смерти не будет – никогда, ее уничтожит будущее.
Можно было признаться себе, после всех этих лживых дней и тревожных ночей в том, что его страшит смерть – просто не своя.
Уехать с ней. Прямо сейчас – и он ее знает, даже если не знает: что там знать, там одно только благо…
– Брюс… – неожиданно печально прошептала она у его рта, словно подписывала свой приговор. – Давай уедем. Прямо сейчас, просто послушай… Ничего не спрашивай… Брюс…
Он должен был допросить ее, но перед ним вдруг раскрылось что-то ясное и ласковое: то взаимопонимание, что так редко в его случае осеняет сближение двух людей, сейчас было обеспечено их разнозаряженными натурами, которые так легко притягиваются природой.
Простенькое, солнечное счастье гарантировалось: большой белый парус, доверенное лицо, бывший герой, триместры, зреющий в глубинах плод; разговоры ни о чем – о доме, еде и остальном-материальном, лишенные нервности – и никаких противостояний, никаких пропастей и страха падения, никакого темного восторга.
Словно говорило что-то разумное, из самых чистокровных глубин: вот он, праведный ключ, праведный замок, оставь иллюзии; наклоняйся и пей, теперь можешь не бояться захлебнуться – никаких темных комнат, тайных святилищ, келий и казарм, никакого лесного причастия и никаких призрачных луговых трав, обнесенных забором – можешь выбирать хоть весь мир – горячий тропический остров, к примеру, пропади Готэм пропадом, пропади со своей осенью, дождем и холодным домом. Больше никаких рисковых ночных вылазок, патрулей, заговоров злу, никакого самопожертвования, выбери себя…
Он улыбнулся, и она опустила ресницы: помимо столь привлекательной для его мужской сути особенной, ранимой слабости, желанной нужды и сладостной чувствительности, она была еще и очень проницательна.
Будущее было у него в ладонях, а то, с какого лету он взял вершину, убедило его в собственной неуязвимости.
– Прости, – тихо сказал он, закладывая за спину руки, словно забирал какие-то обещания, не умея и не желая отказываться от легкой, мимолетной, отверженной сиреневой тени, неслышной и невидимой, и столь же непостижимой, как взмах журавлиного крыла. – Я не смогу тебя защитить. Так, как тебе надо, не смогу. Прости.
Морок природы рухнул, развеялся благостный зачарованный туман, и он устыдился того, что сказал вслух то, что и так было ясно: это было грубо, было весьма неучтиво, она и так все сразу поняла, шамански читая по его глазам.
Изменилась, превращаясь снова в яркую, глянцевую птицу.
Секунда застыла, пока она была все так же близко, и Брюсу даже показалось, что она мечтает о поцелуе так же просяще, как и много веков до того – пару минут назад – как и о плодородном сплетении тел, но она отстранилась, застывая в напускной отстраненности, словно в смоле, готовая к каким-то нелепым, несвойственным женскому началу битвам.
– Не очень-то ты веришь в существование амазонок! – игриво провозгласила она, нисколько не теряя в понятливости, вызывая у него властную, снисходительную усмешку, и ловко разлила вино, на этот раз и в бокал, назначенный ему. – Мы обязаны за это выпить. Сделай для меня хоть это. Это на дне морском у принцесс главное – судьба, а у нас тут, на мели, самая главная проблема – выживание. Ты меня понимаешь?
Платежеспособный, он с отсрочкой, но почувствовал себя неудобно за отказ, не умея себя заставить ощутить и вину за недоверие к подобной силе и выносливости – сколько там подобного у нежной лилии, у серебряного паучка или крохотной синички?
– За что пьем, прекраснейшая? – ласково спросил он, нагло прищуриваясь, мутно окутанный сигаретным дымом, особенным: пропущенным через ее рубиновые легкие. – За ту чушь, что я тут напорол?
Она знала, что хороша, но это вдруг оказалось ужасно неуместно – не выдерживало сравнения с теми, кто был уверен в своем уродстве.
В привычном мире для него не было нужды признавать, что в глубинах телесных оболочек таится не только дух, но и сердце – он не имеет на него права, поэтому мог его игнорировать?
Брюс снова рухнул в стыд так же внезапно, как презрел его – о, это совершенно лишнее…
– Вовсе не чушь, Брюс, – фальшиво возмутилась она, и отсалютовала хрусталем. – Чирс!
Такая, как она, никогда бы не признала поражение.
Притвориться веселым у нелюдимого Бэтмена в этот раз не получилось – да это было и ненужно – и он просто выдал ей теплый взгляд, полный благодарности за знакомство и случайную, но важную науку выбора, и махнул вино, которого, вообще-то, не выносил, залпом, до поры не ощущая вкуса подвига, оказавшегося куда ближе, чем он думал.
– Спасибо и за эту защиту… – печально прошептала она, наблюдая, как двигается его кадык, отмеченный мишенью родинки. – Всегда от мужчин одни беды, и даже мой брат… А ты… Со мной такое впервые, знаешь?
– Знаю. Я отличаюсь, – нескромно подтвердил он, сожалея на самом деле – о невозможности выбрать себя, а не ее, даже так, пусть в неопределенности, длящейся пока он не сделал этот мерзкий глоток, о самом желанном и недостижимом, находящемся далеко и во тьме, о безумии и разуме, о несбыточном, о непознанном и непознаваемом, о том, что исчезло, да и вряд ли было – и о горечи отравы в целом, конечно. – Беги сразу и не оглядывайся, со мной все будет в порядке. Есть человек, с которым я хотел бы встретиться, так что я со всем справлюсь, и за тебя в том числе. Он тоже, как и ты, не понимает, почему мне нравится подменять кого-то на плахе. Прощаю: никто не делал для меня того, что я хочу сделать для тебя, неудивительно, что и в этот раз мной воспользовались.
Селина кивнула, пытаясь себя то ли размягчить, то ли, напротив, ожесточить.
– Нет, мой герой, – печально прошептала она, влажно прижимаясь поцелуем к его сжатым в последнем порыве решимости губам. – Ничего не в порядке. Не нужно мне прощение, мне нужны гарантии безопасности.
Голоса стихли, смолк колокольчик печали, не дававший ему покоя с самого утра, и он потерял сознание, хотя полагал, что у него есть еще немного времени, до того, как отрава подействует.
========== Глава 105. ==========
Крепко связанный Брюс очнулся в полной темноте, шерстяной и жаркой – от его дыхания на тканевой преграде, лишившей его зрения, уже собрался конденсат – и слабый запах лаванды, любимого бристольского кондиционера Альфреда, недвусмысленно говорил о том, что он остался в родном доме.
Голова раскалывалась, сосуды рвались на части от дикого, неестественного давления, виски были готовы лопнуть, но он бодро пустился в самообвинения, царственно пропуская нормальный этап опасений за свою жизнь и имущество: дурак, неисправимый дурак, теряющий голову от любой женщины, теряющий рассудок от чертовых иллюзий, слабоумный эстет, готовый ради позолоченного медного болванчика презревать собственный путь, чего уж говорить об острых коготках простецких недобрых намерений, щедро украшенных темным блестящим локоном, отличной грудью, налитой под модельным платьем и сбрызнутой ароматом магнолии, и нельзя было не поддаться ей, такой напуганной, нельзя было не выбрать ее, поверить, что это ловушка, и все равно, в чем она состоит, потому что самое тревожное – чем все это могло кончиться для Томми, так неосторожно выбравшего в злополучный для них момент эту ядовитую, тонкую красавицу…
Мысли о том, что это было его единственное слабое место, о том, что что-то помогло ему хотя бы не опозориться в роли похотливой лысой обезьяны, обманутой при совокуплении, и даже о том, что он почти покорил ее нежную природу, были слабым утешением.
Руки были плотно прижаты крест накрест к телу, и он знал что это – смирительная рубашка, отличная шутка, мерзкая, но он уже достаточно, несмотря на неподъемную тяжесть тела, совершил необходимых приготовлений для повторения того самого гуттаперчевого трюка освобождения, в обычном состоянии не представляющего для него труда…
Необходимо было оценить перспективу. Тот, кто его отравил, не знает, что он очнулся? Иначе он должен был уже быть здесь, рассчитав дозировку.
Только нажива интересует его или их, не более? Слишком хорошо, чтобы быть правдой: тогда у него было бы время, чтобы взять их с поличным, раз уж занятной Селине теперь ничего не угрожает – в этом он был уверен, в целом даже одобрял, остудившись минутой-другой ожидания.
Была только одна загвоздка: даже обретя возможность наблюдать, он не мог толком двигаться – и, если затекшие от резиновых рукавов кисти могли уже сжиматься-разжиматься, плечи были непомерно тяжелы.
В черноте мешка перед глазами плавали овальные, микробоподобные круги, кислотно-желтые, тошнотворно-зеленые.
Отрава отлично работала – веки слипались, в желудке происходила какая-то особенная бойня, и это было странно: походило на отложенное отравление – последовательно растворяющиеся капсулы, призванные поддерживать его в таком состоянии?
Брюс немедленно пожалел, что не уделил крейновской стезе (похожим методом когда-то доходяга-ирландец дурил его в черной башне, скрупулезно намерив себе время особым вариантом оболочек) в свое время должного внимания, вопреки привычке придирчиво осваивать любую практичную область, и нахватался в результате по верхам из-за появления кое-кого взрывного, цветного и лукавого.
Такой тщательный подход излишне подозрителен .
Не иначе, как от нетерпения и под влиянием медикаментов, он вдруг почти явственно увидел милуокский пригород, и то чувство стыда желания и бессилия совести отлично гармонировало с нынешним падением – конечно, ровно до того момента, как к нему приблизится враг или союзник, и он будет свободен – силой или по чужой милости, и быть плененным – о, как близко он уже познакомился с этим ощущением…
Медитировать дальше не было ни смысла, ни времени, и его нехитрая, цельнометаллическая воля, подстегиваемая горделивым воем охотничьего инстинкта, подняла его над полом, когда он почуял чужое присутствие за дверью.
Характерный для электронного замка в его кабинете шорох пластиковых клавиш – мерный, совсем неслышный иному уху – так сильно удивил его, что он запрокинул голову – туда, где явилось бы недоступное для взгляда лицо врага.
Ключа от этой двери не знал даже Альфред – но мог получить тот, кто бывал, как и он, тут достаточное количество времени.
Мягкий ковер заглушил излишне тяжелые для обычного человека шаги, и рядом с ним застыл кто-то с определенно недобрыми намерениями.
Брюс прищурился, когда с него содрали плед, словно тряпку с попугайской клетки, и он увидел, что и правда, как и предполагал, находится в своем кабинете…
Но это было не ограбление, которого он легкомысленно ждал.
Уныло разглядывая человека в собственных доспехах, он с усилием уговорил себя не впадать в ярость, и жаль, конечно, что любимый старик, с которым такое случалось не часто, был не прав – если бы это был Джек, это бы годилось. Все, что мог придумать чертов клоун, сошло бы: быть изрезанным, оскверненным, пребывающим в состоянии манекена, бездумной куклы, которую можно наряжать и расчесывать; сдохнуть, в конце концов, от его руки было бы не унизительно – сам заслужил, по своей воле заслужил, необманутый, а желавший доверять, так долго подставляя ему спину, так часто опускаясь перед ним на колени.
