Текст книги "Неудачная шутка (СИ)"
Автор книги: TILIL
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 68 страниц)
Брюс не удержался от горького смешка, но старик не поддержал его сомнений:
– Серьезно. Было многое, но он пришел предупредить вас, когда ему показалось, что вашей анонимности что-то угрожает. Это все мания, конечно, он совершенно неадекватен. Но это движущая сила. Созидающая – нечто совершенно нестандартное.
– Хватит, Альфред. Он исказил меня.
– Это не правда.
– Правда. Нарушил белоснежную чистоту моего кодекса, прежде ничем…
– Может быть, – казалось бы, сдался старик, но вдруг снова насел на него. – Но посмотрите на это с другой стороны: он добровольно предпринял попытки усмирить себя…
– Я от тебя не ожидал такой чуши, Альфред! – высокомерно выдал Брюс, вскидывая подбородок в ужасной кальке с Джокера. – Эти попытки – ничто.
Альфред вдруг посмотрел на него, как на жестокого ребенка, и Брюс нахмурился, окаченный стыдом и раздражением.
– Как они могут быть ничто, если пускай даже дрянные убийцы, но остались живы? Посеют ли они зло или вернутся в дом, где женщина качает на руках ребенка… Разве это важно? Уж это – выбор каждого из них – не ваше дело.
– Боже, Альфред, – попытался мрачно пошутить Брюс. – Ты злодей?
– Я убийца, сэр, – неожиданно признался старик, чопорный и надменный как и всегда. – Отчасти такой же, как и сами знаете кто.
– Альфред, что ты… – занервничал несчастный хозяин, непонятным разговором отталкиваемый в какое-то сюрреалистическое пространство, где оплот всего самого лучшего – его любимый наставник-так говорит о себе, и дело не в словах, а в тоне, холодном и ужасающе правдивом.
– Более того, – продолжил невозмутимый дворецкий, ловко заваривая в чай белую таволгу, призванную многолетним опытом древней деревни под покровом Шеффилда утешить страждущего, – скорее всего, я истребил больше жизней, чем этот человек. Я говорю это вам только чтобы показать, что все относительно. Я знаю вас, сэр, не пытайтесь обманывать хотя бы самого себя…
– Прости, – попытался свернуть неясную и неприятную тему таинственной государственной службы Брюс, не решаясь уложить руку на старческое плечо и следом сразу же снова безмолвно взвывая от своей нелюдимости, – давай не будем об этом, ладно?
– Как вам будет угодно, сэр. Просто хотел сказать вам в очередной раз, что выбранный вами путь самопожертвования тернист. Но я всегда буду на вашей стороне.
– Спасибо. Он…
– Он… О, не спорьте, мы с вами знаем, сколько раз он останавливал свой нож, чтобы попадать на одну с вами орбиту.
Но Брюс уже сам все осознал, и побелел: верно, пока он притирался с ним к диванам, в городе текла жизнь – такая, какая она была сама по себе, в своем… нормальном виде?
Он вдруг обнаружил, что сложная, спорная концепция вилланов и виджиланте превратилась в простую формулу.
На каждого не-спасенного человека был не-убитый. На каждую жизнь была смерть, и это было нормально. Все было нормально, и его высокомерное бэт-чистоплюйство и сверкающие доспехи было просто хобби, рекордами, пустыми цифрами…
Просто протягивать руку людям – вот чем он должен был быть. Как он мог позабыть?
Девушка, которая не будет изнасилована толпой наркоманов, потому что он оденет костюм и выйдет в ночь. Мальчишка, который не потеряет любимых родителей. Мужчины, женщины, старики.
И только Джек Нэпьер, брошенный в одиночестве, не достоин помощи.
– Мастер? Мастер? – прорвался в его мысли голос наставника.
Брюс вздрогнул и поднял на него глаза в почти животном ужасе.
Комментарий к Глава 65.
Любовь моя, челом уснувшим тронь
Мою предать способную ладонь.
Кхм.. о чем это я? *стесняется* не хотела плодить интригу, поэтому выкладываю и 65ю, хотя в ней жутко не уверена, да и она не получила должного выдрачивания часами ночных перечитываний..
========== Глава 66. ==========
День Колумба наступил и прошел – отгремел парад, массовые гулянья, хаос разноцветного калейдоскопа рекламных акций; прошли выборы в совет округа, прошла война полицейских аттестаций, приближался Хеллоуин, предваряя свое появление локальными вспышками человеческой активности – столько отличных сцен для кровавых выступлений остались неиспользованными: ничего не происходило.
Врачи наконец оставили его в покое, и Брюс переселился в свою спальню, но вернуться в колею – в какую? В кабинет отца? – не получалось, и мысли об унижении и вине не оставляли его.
Больше всего он хотел бы дождаться момента, когда игнорировать существование того самого зла будет невозможно – это был слабовольный и жалкий импульс, поэтому он взял с себя обещание разобраться с угрозой до того, как она проявит себя.
Стремясь отдалить неизменные ночные блуждания непослушного подсознания, он слишком долго читал в кровати, у ночника, но кошмары-эринии подхватили его сразу же, как он доверчиво закрыл глаза, не дали обсчитать их хотя бы на пару часов покоя: по простыням поползла ядовитая, влажная змея песочного цвета; гнездо пауков притаилось под навесом у старой кухни; под отдаленный лай собак раскачалась на ветру корявая вишневая ветка, истекающая дождевыми каплями, на которой уже готова кому-то ближнему петля Энгмана; за дверью притаилась прохлада морга, где хранится мертвое тело – двойник, тонкокостный, долговязый юноша, который никогда больше не вступит под своды Айсберга, не обслужит ни одного клиента, ни примет последней дозы…
Наконец из туманов и огней появился Парк-Роу, влажный осенней ночью и подмороженный зимним утром; высушенный жаром июля, серый и тающий в мареве стоячего воздуха, содержащий в себе тяжелый запах нечистот и пряного стоячего болота; залитый густой, соленой кровью…
Привычный сценарий: он виновен, виновен любимый черный город; до такой степени пропитаться проклятым Тупиком, что стать его обитателем…
И вот он сам, его расшатанный разум, поневоле, но торжественно – разумеется, главная роль, а какая еще? – прибывает на сцену – темнота нападает внезапно и резко, когда он выходит из пятна голубоватого фонарного света – ночь ахает, накрывает его, словно набрасывает на голову пыльный мешок; полог мелко моросящего дождя, ворча на блюзовой волне, зашторил вход, серебристый; горят янтарем и кислотой неоновые вывески, за пределами сущего пульсируют светофоры, а в бетонном околоплоднике тупика уже зреет зверь.
Отдаленный гудок последнего ночного поезда дрожит басами, сигнальный, и на третий театральный звонок его рука оказывается в теплой лодочке нежной материнской руки – графитовая наппа перчатки, мягкое нажатие, светлая волна с усилием усмиренных до “пристойной гладкости” кудрей, тонкий цветочный аромат ее духов, плотная антрацитовая пола пальто; все во влажных заломах смятые оранжевые венчики лилий у ее груди.
Встревоженный, он хотел бы взять и отца за руку, но это несолидно, кроме того – хочет ли тот этого? Брюс грустно усмехается: теперь… Кто знает? Кругом между ними вина, тяжелая больная обида и разочарование.
Он попытается взглянуть на него, сероглазого и скромного, но не может навести взгляда, отгоняемый какой-то новой или той самой тайной, и поникает, снова и снова отвергаемый.
Мамы не слышно, но ее губы двигаются – немая, она не-говорит что-то о том, что ей жаль цветов, помятых из-за их красоты? Из-за размера, верно: стебли слишком толстые и длинные.
Резко пахнет бензином, лавандой от простыней, еще пудрой и уже порохом, кричит несуществующая толпа; под ногами шипят влажные ливневые решетки, неутомимые дым-машины, рождают тонкую мглу пара.
В такие моменты он ненавидит себя, бессильный-слабый, и существуют только два удивительно жалких, противоречащих друг другу порыва: суицидальные мечты о конце света, и горькая, но надежда на спасение.
В высвеченной блестками дождевых капель полутьме от соития стены и теней рождается силуэт: резко приближается, высокий, спокойный, стройный; даже, вроде, отдает честь – его рука взлетает, словно хищная птица, в щелчке пальцев создавая черный проводник смерти от огнестрельного ранения.
Ничего не требуя – позабыл ритуал? – поднимает указующий перст выше.
Брюс зажмурился, как всегда, и поэтому пропустил начало представления – материнская рука мягка и тепла, но приближается неминуемый миг конца, а все, о чем он, трус и слабак, может думать, это только как не обмочиться, как все это несправедливо и как он сам не хочет умирать…
Когда он открыл глаза, успел увидеть, как оранжевые лепестки цветов, сброшенные под ноги, напитываются алым.
А когда резко обернулся, оказываясь почему-то в противоположном углу тупика, но такой же ничтожный и невысокий, то уперся взглядом в острые, сухие колени Чилла, обтянутые черной парусиной брюк. Бедра, удлиненные и узкие, тоже принадлежат убийце; расслабленная левая кисть лежит на накладном кармане потертой черной ветровки.
Длинные пальцы, изящно потирающие золотую в свету ночного фонаря стреляную гильзу, встревожили его, а скрытая пузырем линялой клетчатой рубашки грудина устрашила – тело волка.
Убийца без лица вдруг наклонился к нему, повыше вздернул у своих бедер рабочие брюки странным щегольским жестом, прежде Брюсом ни у кого не виденным: присел перед ним на корточки.
Издевается? Хочет помучить? Кто-то перепутал времена или этого не было?
Почему все это происходит с ним, без конца, раз за разом, душит, тяжелое? Почему снова и снова все повторяется – может, это только репетиция, а само представление только предстоит, жуткое?
Мерзостность этой догадки ошпарила его.
Тишина – шум тисовой рощи, стук дождя, биение горячей воды в старых трубах, вздохи деревянных панелей – вдруг стала ватной, все резко, одним махом – исчезло.
Или это была старая магистратская башня, нудный, мерзкий, вязкий перезвон карильона, грубые юношеские шумы общежития – там, за стеной?
Большая, грубая рука поползла к нему по неожиданно желеистому от влаги воздуху, ужасающая; ухватила за подбородок.
В легких кончился воздух.
На его лице плотно лежали жесткие пальцы Чилла – сухие, хрусткие при каждом движении, а на движение тот был щедр – крутил его, словно товар, рассматривал, сам удобно наклоняя голову.
Поля простой, уродливо продавленной в тулье федоры закрывали лицо грабителя, а тени от них и подавно – ничего не разглядеть, но много было и не надо: зверь был так близко, дышал, изучал его – придирчиво, внимательно, слишком долго.
Большой палец чудовища вдруг оторвался от его липкой от страха кожи, и нежно погладил оцепеневшее детское лицо по нижней губе, мозолистый и наждачный.
Их тут было трое еще-живых, и Брюс возненавидел мальчишку, поджавшегося, обезумевшего от страха: по щекам потекли горячие слезы, задрожал плененный рот, размягчился позвоночник, оплавленный.
Это его так поразило, что он разозлился, дернулся – пора было снова взять под контроль свое… Но обнаружилось, что он никак не может пошевелиться.
Палец чужака тем временем скользнул к нему под губы, быстрый, раскружился, поступательно потирая твердость зубов.
Мальчишка судорожно всхлипнул.
– Тише ты, – печально прошептал неуловимо знакомый низкий голос. – Это всего лишь я.
Лицо не запрокинулось, скрытое, ничего не стало яснее, но страх отступил, сменился только какой-то особенной тревогой – не приятной, не мучительной. Больной?
Капризное тело, все такое же неподвластное собственной воле, но теперь хотя бы обретшее возможность сотрясаться дрожью, окуталось жаром болезни, заболело горло – и он вспомнил совсем недавнюю простуду, честно заработанную на подмерзшем ивовом пруду вместе с Томми Эллиотом – кожа неприятно источала, треснув, пот, тут же высыхающий; говорить было больно, но он накричал, как мог, на Альфреда, потому что тот не захотел…
Чего старик не захотел сделать, Брюс вспомнить не смог.
И мама приходила так ненадолго, занятая новым детским приютом..
Палец все кружил, влажный, и он приоткрыл рот, пропуская его дальше – если он не будет покорным, снова останется один?
– Вот так… Ты отличный парень, Брюс, да? – зашептал мужчина в шляпе, и подался вперед, касаясь своим огромным плечом его дрожащих жилок. – Такой послушный, но… Любишь гулять? Любишь гулять в одиночестве? Любишь гулять в одиночестве по ночам, Брюс Уэйн?
Брюс с сомнением оглядел пшеничный завиток волос, выбившийся из-под черноты покрова.
Дрожащий мальчишка неуверенно кивнул.
– Тебе страшно? – продолжил незнакомец, подавая ему свободную руку.
С небес вдруг хлынул ледяной дождь, но проклятые своды Тупика укрывали их от непогоды – над ними жилой массив, один из самый злачных многоквартирных домов – в плену волшебных белых фей зарастают коростами мужчины и женщины, варится зелье, вдыхается порошок; кости ломаются, словно сахарные, опорожняются желудки, неостановимые, пробивается, прокалывается серая кожа; на сальных, продавленных полосатых матрасах рождаются-растут одинокие дети…
В этом каменном углу было сыро, и холод пополз по его ногам, забрался под неудобные белые носки, которые он надел назло положенному, и черные брюки, которые он ненавидел, потому что они были одобрены, были “совершенно естественной одеждой”.
Пальцы на ногах мгновенно окоченели – его черные туфли прямо на глазах покрывались изморозью; красные туманы потихоньку возникали на задворках зрения.
– Страшно, Брюс? Испугался? – повторил мужчина, красиво занижая голос на гласных. – Тебе страшно? Страшно? Ненавидишь меня?
Вместо ответа трепещущий Брюс вложил свою покрасневшую от холода руку в протянутую к нему ладонь, надеясь так хоть немного согреться.
Задрожал морозный воздух.
Но длинные пальцы, удивительно белые, не имели температуры, невозможные – ничего не получилось.
Брюс вдруг обнаружил, что если бы они были такие же ледяные, как у него, он мог бы… Если бы этот человек захотел… Мог бы согреть их?
Но в этой руке было приятно – словно под подушкой снега, когда защищен в ледовых боях варежками, двадцатиминутной переменой на случай разгромного проигрыша и зорким взглядом воспитателя.
– Ты ненавидишь меня? – продолжил допытываться мужчина, и не-Брюс, а ребенок отрицательно покачал головой.
Незнакомца, казалось, отвратил такой ответ.
Зло поведя плечами, он попытался встать, и Брюс залился краской: мальчишка бросился преступнику на шею, игнорируя все еще пребывающий в бесстыдном детском рту прохладный палец, который был также немедленно закушен.
– Ну вот… – блекло раздалось из-под шляпы. – Всегда получаешь, что хочешь, верно? Ты должен ненавидеть меня.
Надменный, гордый, прямой Брюс Уэйн сам знал, что, как, когда и кому он должен.
– Во-от как, – прочитал его мысли человек, на чьей груди он застыл, стыдясь. – Но я же сделал это, Брюс. Сделал.
Он попытался отнять руку, но детские зубы сомкнулись еще плотнее.
Никакие не детские, он не ребенок. Что? Что?
– Что сдела…л? Что? Что ты сделал? – захрипело горло, и голос, которым он сам заговорил, опознать было невозможно.
Если податься еще ближе, можно будет раскрыть тайну: увидеть скрытое лицо.
– Что я сделал, Брюс? – стал очень ласков мужчина, и сжал пальцы – получилось почти рукопожатие, верно? Брюс вспыхнул от удовольствия. – Верно. Пожимаю тебе руку. Что?
– Что? – повторил спящий, подаваясь ближе.
Незнакомец его желание исполнил, прижался сильнее, твердый и жесткий, хотя теплее не становилось.
– Ты удивительный, Брюс Уэйн. Я стрелял в твоего папу, – спокойно прошептал убийца, и он все вспомнил и сердце сжалось, ледяное. – И в маму, в твою добрую маму. Ты знаешь?
– Знаю… – обреченно подтвердил мальчик, закрывая глаза.
– Не просто стрелял, – поднажал грабитель. – Убил. Ты теперь сирота. Открой глаза.
Опечаленный Брюс послушался, уставился в темноту фетра, разжимая зубы, смутно чувствуя, что делает что-то не то.
Освобожденный палец задвигался – последний человек уходит – но вдруг не убрался, только скользнул в уголок рта.
– Брюс, – позвал убийца, которого он простил. – Брюс…
Рука-в-руке задрожала, разогреваясь, разогреваясь сильнее – повалил пар – и он вдруг подумал, что умрет от счастья: неужели он сможет выбраться из этого заколдованного царства беды, мучительного и печального? Не видеть больше Тупика, суметь наконец от всего отвернуться…
За зубами, у его неба, вдруг оказались целых четыре пальца, и он застыл, растерянно помаргивая: незнакомец проталкивал руку к нему в горло, незнакомец поднимал голову.
Распаленный Брюс жадно вскинулся, всмотрелся, ахнул: на белом лице не было рта.
Смутно знакомое, это уродство не напугало его. Может чуть-чуть. Совсем немного.
Глаза Чилла были закрыты, а пальцы добрались до надгортанника детского горла.
– Видишь? Ты должен бояться, – снова заговорил убийца, низко и приятно, и белая кожа на щеках уродливо натягивалась движением челюсти. – Ненавидь меня. Ненавидь всех, осторожничай. Никому не открывай. Не доверяй никому на слово, не поворачивайся спиной. Не принимай ничьей руки, не входи в чужой дом. Не подходи к незнакомцам.
Брюс вдруг обнаружил в себе плотные, черные ростки дикого гнева.
– Правильно, будь крепче, Брюс. Гнев – это хорошо. Злоба поможет тебе выживать, хватит всех прощать. Будь бдительным, недоверчивым… Предатели, они все предадут тебя. А он…
Но только не этот человек, пахнущий так тепло, выглядящий так печально, ведущий себя так терпеливо – и пускай это только декорация, которая – всегда – гарантия притворства. Пусть. Такой высокий и худой, такой бледный. Пустой? Непонятно, красив ли он, и внутри в том числе – но это же не важно, верно?
Как это может быть важно? Это он, и никто не знает его, только он сам. В каком угодно месте пространства и, может, времени, вдруг вспомнить его, и…
– Верно? Кто знает… Ничего не имеет значения, Брюс Уэйн.
Но он же не предаст его? Будет существовать, гибкий и плавный, будет стоять за спиной, высокая тень.
– Ты так ничего и не понял! – потерял терпение незнакомец, и вложил руку дальше, умудряясь поместиться в его горле по локоть. – Держись от него подальше, гони его, отгоняй, сломай, а лучше – убей, пусть уйдет в землю. Почему ты не убьешь его? Он убивает отцов, он убивает матерей. Только и ждет, чтобы ты потерял бдительность, только и желаний у него – вцепиться в твое горло.
Боли не было.
Неодобрительно засопев, последний человек приоткрыл глаза, сглотнул неопределенно, напоминая Брюсу хмурого мастера-настройщика, который на днях приходил чинить рояль, и углубился, двигая пальцами у него в глубине.
– Нельзя быть таким, – начал он буднично приговаривать. – Ты пойми, мне нравится, какой ты. Но нельзя. Нельзя.
Вдруг полыхнула дикая боль, и Брюс был готов взвыть, но сдержался, вглядываясь в красивое белое лицо: преданно ждал похвалы за терпение.
В воздухе запахло железом.
Настройщик комично крякнул, что-то ухватывая в самой середине, и он вдруг не смог дышать, поднялась рвота, боль стала невозможной: что-то сорвалось, надорвалось у него внутри.
Брюс замычал, требуя помощи, и они встретились взглядами.
Черно-белые глаза незнакомца были холодны.
– И пусть себе дуб… – низко зашептал он. – Средь широкого поля…
Родители мертвы, ничего не осталось. И умирать было так страшно…
Убийца вдруг вскинул брови и захохотал из глубин своей грудной клетки – смех заклокотал, забурлил, мерзкий в своей низкой чистоте.
И тогда мальчишка горько, безутешно зарыдал – тихо, но оглушая Брюса – задергался, несчастный, но белая рука не остановилась: потекла обратно с добычей.
– Там, в Луизиане, искрится, одинокий, под солнцем…
Каждое движение лишало его воли и воздуха, снова и снова, будто у него прежде было и то и другое; и унижение было невозможно вытерпеть.
– Весело шумя своей листвой…
Красивая рука прекратила не-рукопожатие, равнодушно выбросила его пальцы, и его собственная кисть безвольно опала, вялая, на грязный асфальт.
– Всю жизнь без единого друга.
Движение из глубин горла завершилось: в кулаке злодея был зажат резиновый, желтоватый сгусток, полупузырь, совершенно сухой и прозрачный: его собственный желудок?
– Что это? – недоуменно заворчал Чилл, рассматривая дряблую, мягкую резину в своей руке. – Это нам не понадобится, – он наклонился к Брюсу. – Больше не понадобится, верно? Ты ведь доверяешь мне?
Наивный, одинокий мальчишка закивал, прикрывая глаза.
– И я отломил его ветку, и обмотал ее мхом…
Убийца поднапрягся, уперся ботинками в землю, растирая под подошвами красную нежность лепестков и зеленый сок стеблей маминых цветов, забытых, отброшенных, покинутых в беде, и подцепил сухую и твердую кость детских ребер свободной рукой.
Созерцающий сосущую боль в груди, рожденную этими пальцами, Брюс и не подозревал, что там что-то есть, что там нет пустоты.
Дверца грудины, сплетенная из ивовых прутьев, заскрипела несмазанными петлями, и он мрачно уставился туда: в нем было еще что-то, шуршало кожистыми крыльями, мерзкое и черное – но хуже всего было не это, и не горькие слезы, ничем не зашифрованные, не унижение, даже боль не была самым ужасным.
Самое гадкое…
– Давай же, Брюс! – захохотал злодей с новой силой, раскрывая его ребра легко и с оглушительным, совершенно нереалистичным хрустом, чтобы выпустить на свободу ледяную, одинокую ночь окончательно. – Давай. Давай-давай. Скажи это, признай. Брю-юс, Брюс… Брюс…
Самое гадкое было то, что этот незнакомец был печален. Господи, он печален из-за него?
– Я должен был назвать тебя по имени, да? – виновато зашептал убийце своих родителей не-ребенок, падая на колени вне воли Брюса Уэйна. – Да? Джо…
Смех истаял, невыразительную маску лица убийцы исказили досада и раздражение, и он был готов сказать что-то важное…
Брюс проснулся посреди ночи от своего шепота, выданного подушке: обычное дело, привычней только крик.
Не в силах вспомнить, что ему приснилось, широко отерся, вставая, скидывая с кровати любимый бланкет из верблюжьей шерсти.
Имитация страха? Верно. Ужасно надоедливое подсознание… Его ничего не мучило. Никогда.
В целом, он не мог даже предположить, что могло его так напугать, да и слез он ждал добрые двадцать лет, с интересом пытаясь себя хоть немного размягчить.
Не важно.
Осадок, тяжелый и рыхлый, был мерзок, и он раза в три тщательнее, чем необходимо, оделся в спортивную одежду, и отбыл наворачивать беговые круги по треку за тисами, и под каждый шаг на языке подпрыгивали слова, плод долгих, но пустых размышлений над томиком Уитмена: и я отломил его ветку, и обмотал ее мхом, и повесил на виду в моей комнате…
По возвращении он проверил маячок на Гамильтоне, но тот, конечно, не откликался.
Комментарий к Глава 66.
*плетется рысью как-нибудь*
========== Глава 67. ==========
Первые две недели после восстановления он обыскивал Готэм. Весь, каждый уголок: ожидаемо ничего. Создал новую личность для получения информации, подключил две старые.
Ничего не затевалось, и Брюс почти оставил идею следить за ним. Как он умудряется быть таким незаметным? Оставалось только одно: он покинул город.
К лучшему.
Не в силах успокоиться, мрачный герой обыскал весь штат, пытаясь только удержаться от личного своего участия.
Разум все еще пребывал в подмороженном состоянии.
В Уэйн-меноре не обсуждали злого клоуна с момента того стыдного разговора, но в голове у Брюса все еще стоял его собственный голос: “Конкурс… Шрамы”.
Боль, скрутившая его после полного осознания своих ошибок, не отступила, но превратилась в холодное оцепенение, даже равнодушие, с каждым днем все больше погружающее его в какой-то эмоциональный ледник.
Но он выиграл? Да, он чувствовал себя победителем: цельности, может, он и не ощущал, и грядущие бензиновые беды обрекали – из-за него? Нет… – город на новые страдания, но он был тут, облеченный в панцирь справедливости, праведный.
Возвышался, безусловный. Был ко всему готов.
Глупец.
К последней неделе октября все стало куда хуже.
Сначала ему стали сниться кошмары – куда более жесткие, чем прежде.
Стыдные и прорастающие черным пламенем, они сплелись с его тупиковым адом, пропитались им, пропитали его, просочились… Достаточно будет только одной смерти, высеченной белой рукой – даже косвенной, или условной – и совесть, и без того одичалая, изведет его окончательно.
Но он мог все это терпеть, и это тоже было гадко и безнадежно…
И он продолжал. Вставал, поднимался. Каждую ночь выходил в город, пылая от ожидания беды, ничего не находил – и каждое утро рождало надежду не увидеть его больше никогда.
Ложился в свою холодную постель, видел очередной кошмар, потому что знал, что во всем виноват только он – что бы там не ждало любимый черный город, что бы не ждало оставленного без присмотра карнавального черного злодея…
Опускались черные пологи сна, черные кевларовые пальцы впивались во влажные светлые волосы, запрокидывалось белое горло, трещала кожа, лопалась, расходилась по каким-то прежде неведомым швам…
Можно было ожидать от своего специфического разума подобных эксцессов…
И он вскакивал, долго сидел у изголовья, глядя на трость у стены, унимая возбужденное тело.
Слонялся по промозглой роще до ужина, и в кабинет отца так и не зашел ни разу. Не заходил и в северную библиотеку.
И причина была очень проста: страх. Вдруг прохладный воздух, или габардиновая обивка тахты, или сухие страницы книг сохранили жуткий запах несуществующего человека?
Все это было ненужной ерундой – все эти исследования собственного безумия – есть ли оно, он, будет ли впредь? – чем кончится его бестолковая жизнь, когда наступит стабильность, в достижение которой он вкладывал в прошлом столько сил?
Бегать за опасностью, словно пес – унизительно, но логично. За последние месяцы Брюс пристрастился к логичному неимоверно.
Но был еще один человек, желающий знать, где Джокер и, главное, обладающий опытом в выслеживании его – пусть и минусовым: если судить по серьезности, с которой чертов клоун активизировался, скрываясь, толк все же был.
Замученный долгим рабочим днем непривычно отстраненный Джим никак не прокомментировал новое посещение мест заключения.
Когда хмурая женщина ввела Коломбину, от ее взгляда Брюсу вдруг почудилось, что это он сидит тут неизменно уже много лет, а теперь – за хорошее поведение – получил возможность встретиться с прекрасной посетительницей.
Под скрытыми овальными стеклами модных очков яркими голубыми глазами пролегли усталые серые тени, неожиданно сделавшие красивое лицо по-иному одухотворенным.
– Добрый день, мисс Квинзел, – как можно вежливей выдал он, иррационально злясь почему-то на себя за прошлую, первую с ней встречу.
– Хочешь поговорить о Джокере? – приветливо спросила она, беспокойно устраиваясь на неудобном стуле.
Сумрачный Брюс, дипломированный искатель бед на свою голову, чуть было не спросил, куда делось прошлое, прежде уверенное летнее имя, и ужаснулся себе, даром что и правда пришел поговорить о Джокере.
– Расскажите, кто вас нанял, – аккуратно начал он, упрямо не желая задавать побочных настоящим вопросов.
Прекрасное женское лицо отразило дичайшую скуку.
– Хорошо, – сдался неловкий дознаватель. – Давайте начнем с Джокера. Расскажите мне про Луну.
Удивленный Гордон навострил уши, выглядя довольно забавно.
– Ах, Луна. Наша колыбель, – просияла женщина, мгновенно преображаясь. – А что мне за это будет?
Лампа дневного света, прямой линией застывшая под потолком допросной, равнодушно испускала мертвенный голубоватый свет, делающий разносортную кожу мертвенной, глаза – охваченными условной лихорадкой.
– Ваши условия.
Она замялась, потому что все, что ей только было нужно, было совершенно недоступно.
– Я подам райдер позже.
Усталый Брюс постарался не меняться в лице.
– Луна, мисс…
– Луна… Вот злой, – без перехода, неожиданно низко прогремела она, снова преображаясь: у губ проявилась горькая складка, накинувшая ей лет пять, но неожиданно сделавшая ее еще более удивительной и по-иному прекрасной, – черный волк в своей семье – кровосмеситель, отец пятнадцати своих племянников или уставший от ебли мальчиков из церковного хора пастор слышат о “взрослом развлечении” в своем деревенском клубе. Это наш клиент, ясно?
Усиленно игнорирующий раздражающие факторы вроде ненавистных сквернословия и печальных теней несчастливого детства, Брюс только медленно кивнул.
– Ждет темноты, выходит в лес или поле, ведущее к плацу, погасившему огни. На дороге его встречает гадалка, Мадам или бородатая женщина (фальшивка, конечно) с красным фонарем – о, этот милый намек на нашу блядскую натуру – ведет нашего кормильца к одному-единственному шатру, украшенному цветами, если, конечно, сезон позволяет. Стоит их мерзкий сладкий запах, обманчиво приятный. Это уже половина представления.
Она вдруг вспомнила, что должна любить цветы и приуныла, но память уже сильно увлекла ее.
– Папуля отхаживает нас перед выступлением плетью. Манджафоко ебаный. Но не его: он потом мстит. Но отцу он нравился как раз по этой причине. Цветные стекла. Все мелькает, и занавес всегда опущен… Подают дешевый кагор, словно это причастие. Папуля был тем еще говном. Канат без страховки, трапеция, цилинды, капштейн на проволоке, сраные фокусы – ничего особенного, но все с каким-нибудь вывертом, чтобы щекотало нервы.
Замигал свет, затрепетал в ловушке стеклянной ламповой трубки, прорвал морок повествования, и она замолкла, очевидно, не получив какой-то ожидаемой реакции; взъярилась, раздувая ноздри, зачастила откровенней:
– Коронным номером программы был метатель ножей: на голову одевали пыльный бархатный колпак и в артиста метали ножи. Ему, безглазому… обнаженному… уворачиваться… Но все это, конечно, было заранее отрепетировано. Галдящие, жрущие свиньи, похотливо вскрикивающие при каждом ноже, упруго втыкающемся в мишень за моей… спиной… Ненавижу. Ненавижу. Знаешь, что?
Брюс, притаившийся после местоимения “ему”, вопросительно вскинулся.
– Он мой нареченный, – смягчилась довольная реакцией публики Харлин. – Мы любили друг друга пятнадцать лет назад, будем любить и теперь. Он был моим первым мужчиной, остается единственным.
Махом шокированный Брюс чуть было не выплеснулся чем-то вроде рыка ужаса: ей было всего восемь лет. Ему было ужасных шестнадцать.
Этого он переварить не смог и побелел под маской.
– Охотно… Охотно верю. Любовь, – пробормотал он, скрывая смущение. – Но сначала стоит найти человека, который вас нанял. Давайте этим и займемся. Вы понимаете, что он его…
– Природа его так щедро наделила, – демонстративно перебила его Харлин, и кислота отвращения начала огненно расползаться по его горлу: он многое знал о том самом клоунском теле – щедро, язычески, без всякого сомнения щедрейше наделенном – и негодующе нахмурился, вдобавок к иным правдам еще и отчего-то оскорбленный.
– Мисс Квинзел, расскажите мне про Алого, – недостаточно сухо попытался он сбить ее с мысли, поскольку она была источником полузапретного, и делилась этим весьма охотно.
– Алый? Это хаос, – невнятно отмахнулась она, и сразу же забылась снова. – Отец считал его своим преемником – этот жадный старый ублюдок даже был готов фальшивое усыновление превратить в настоящее – но он ушел, никому ничего не сказав. Словно его гнало что-то. Это нормально. Он перерос нас, он пустился в поиски чего-то… Настоящий мужчина должен нагуляться. Мы нашли его потом очень быстро, но об этом – молчок.
