Текст книги "Неудачная шутка (СИ)"
Автор книги: TILIL
сообщить о нарушении
Текущая страница: 58 (всего у книги 68 страниц)
– Я всегда готов к таким пустякам, Эллиот, – важно сказал он, чтобы намертво укрыть обращенную к Джокеру извинительную интонацию, и затрясся, пытаясь подавить неверный восторг тела, то ли рожденный собственным безумием, то ли медикаментозный: он так долго уже тянул, что Фокс точно успеет. – Исполнить этот долг мне необходимо. Поспеши, я жду.
Его неочевидный комментарий вызвал неожиданную заминку: с ним в комнате были люди куда качественней, чем он, лишенные социальных ориентиров, не способные осознать, что на самом деле будет правильно.
– Но тебе, наверное, нужны гарантии, – нашелся не-Бэтмен, не придумав, как обсмеять его. – Да, Брюси? Например, удостовериться, что эту бледную чуму вернут обратно в дурку, ну!
Лицо Брюса, очевидно, отразило какое-то особенное выражение, поэтому он скептически скривился, и с усилием продолжил, неверно истолковав его болезненное молчание:
– О, не говори только, что не собирался его туда вернуть. Удивился моей проницательности, да?
Не сумевший привлечь внимание Джокера Брюс снова рывком кивнул, этим движением маскируя иное действие: освободил правый кулак от резинового манжета, заметив, как небрежно следит за белизной виска, что он так сильно чаял оберечь, черный глаз огнестрельной смерти.
Эллиот ничего не заметил, и он, по-женски дыша грудью, чтобы имитировать несуществующие сомнения, вяло сказал, не торопясь:
– Гарантии? – на низкой ноте сверкнула искра гнева, и он откашлялся, опасаясь сказать лишнего. – Гарантии нужны, Том Эллиот. Слушаю.
Он блефовал, скрепя дух стропами почище смирительных: обещания предателей ничего не стоили, ему нечего было отдать – неожиданная деноминация всего, что он имел.
Тревога качала его, хотя он целенаправленно сдавался, и двигаться бы ему больше не пришлось – он спасал Джокера бездействием, раз уж не мог наносить предателю физического урона – но отдых, должный восстановить его, истощал его силы, и как это могло не пугать…
Всегда готовый пожертвовать жизнью ради любого-другого, он впервые не знал, как поступить – обещал себе верить, и не забыть, чтобы от Джека остался не только кровавый след и пороховой нагар, но и что-то еще, может быть, единственно благое. Каждый раз, склоняясь над ним, он давал себе обещание не отворачиваться, оставаться проклятым справедливостью, успеть остановить его…
Для чертового клоуна не должно быть страданий, он их проглотит, прожорливый, как двигатель Вейрона, и возжелает еще, детонируя и детонируя – и Брюс, неопалимый остов порядка, конечно прилежно не хотел их для него – а значит, и справедливого наказания он ему желать не должен? Это были путанные, нелогичные размышления, но по опыту он знал, что такие показания появляются у безвинных тогда, когда они откровенны с законом, но не правдивы с собой…
Как может это быть только иллюзией? Рука, протянутая в темноте… Его бледные губы, его чудесные шрамы, взлеты-падения, чертовы ужасные тайны, которые никому не нужны, потому что не способны ничего изменить; что-то темное, кричащее в глазах о бесконечной усталости…
Но ведь это была не боль, боли Джокер не чувствует.
У той пустоты, что он увидел, впервые отдавшись мужчине как равному, было название. У нее было имя, потому что он смотрел в чертово зеркало, и видел себя – свое больное, непробиваемое, антрацитовое, униженно горевое, прекрасное, это оно ворочалось в зеркале зрачков, окруженное медью…
Брюс вздрогнул, ошеломленный: вот как это называется, вот что это было: когда он впервые склонился над изуродованным лицом, вот что кричало, оглушая его; когда он стонал от счастья с каждым ударом в воспаленное клоунское мясо, когда втирался кулаком ему под дых…
Это было болезненно – на многих уровнях, и ожидаемых-очевидных, и на неожиданных, потаенных, совершенно внезапно обнаруженных.
В карем взгляде масляно блестели отсветы ламп, отражались в рубине кровяной корки на правой скуле.
Брюс вдруг понял, что крупно попал, и стены впервые обступили его – он не был в такой панике, даже когда понял, что разменял не себя, как хотел, а их двоих: черная беда захватила его – спасти Джокера значило сломать его хрупкое доверие, уничтожить что-то неясное, но очень важное.
Он был с собой нечестен, он не говорил себе правды.
И пусть причины этого абсолютного краха в его глазах совершенно неясны, и пусть прозрение, посетившее его, ампутировало из его тела под конец что-то необходимое для верного функционирования, он мог признать – Джокер отметил все, стал всем, просочился в каждый предмет в его мире, в каждое явление, в каждое слово, ветер, свет, в каждого человека – ничего больше не осталось.
Он был отравлен им, не изменен, но болен.
Парадокс, но это влияние делало его нормальнее – и будущее приближалось: огненный гон к Готэму, не дающий ему устроить хоть какую-то более прочную связь с женщиной, выдирающий его каждую ночь из новой постели, утихал; представить себе, как он делает выбор между болезнью абстрактного собственного ребенка и ограблением в банке – люди могут пострадать, а врач разберется – стало проще, когда он выбирал между своей хваленой незапятнанной кровью чистотой и вороватой, смертоносной, змеиной ухватистостью Джека, когда он прощал ему даже смерти, прощал ему ложь, фальшь, непочтительность, насмешки, прямые сомнения в его мужественности, покровительственное отношение, даже явно направленную в его сторону стрелу зла; и весь прошлый год его называли вонючим отшельником с нестрижеными ногтями, и это было правдой, а потом он не оставил ему выбора, выдернул его на свет…
– Что, Бэтси наконец заметил, что ты в жопе? – любознательно поинтересовался внимательный Джокер, до того чутко прислушивающийся к торгам, и закрутил шеей, чтобы скинуть со лба закрывающие обзор волосы, хотя Брюс готов был поклясться, что избежал попадания под предметное стекло его наблюдений. – Что-то опять случилось с нашим уважаемым гостем жертвенных алтарей?
Когда Джек не смотрит, стоит ожидать самого острого наблюдения.
Начав еще поспешно выправлять выражение лица, Брюс спохватился, с удручающим удовольствием напоминая себе, что слишком поздно, что он и правда в жопе, что опоздал, опоздал…
– Да, – хрипло подтвердил он, все еще изумленный своим открытием. – Что-то со мной случилось не то. Что-то не слишком обычное, Джей.
Настоящее безумие? Пусть, но только он, этот невозможный человек не должен был об этом догадаться. Никогда.
– Такое бурное течение жизни, мм…
Случилось. Но сказать такое было невозможно, не сейчас. Никогда. Вообще ничего никогда не говорить, навсегда лишиться голоса.
– Гарантии, – снова сказал он, горько перекатывая лживое слово на языке, после принятого решения вдруг гибельно умиротворенный – и только признать, что это сдача, было нелегко. – Ну давай, ублюдок. Предоставь мне чертовы гарантии.
Эллиот вдруг стал деликатен и даже смиренен.
– Молодец, хороший мальчик, Уэйн. Хвалю, – обрадовался он, с усилием удерживая бунтующее на столике тело, портящее ему весь пафос представления. – Гарантий… мне печально это признавать… нет никаких.
– Ты его еще слушаешь? Вот, Брюс, вот поэтому я считаю тебя придурком, – встрял Джокер, уныло всасывая вытекшую слюну. – Ты ведь знаешь, к чему все идет. Причем тут я? Не обращай на меня внимания. Я бы не понял тебя, даже если бы это была какая-нибудь сочная сисястая малышка твоего круга или очаровательная трехлетка из местного детсада – а тут еще я, серьезно? Не думал, что скажу это, но меня, похоже, унизили. Я – не все остальные.
Он, казалось, только что получил возмутительный вызов, требующий жестких мер – и рванул из пластиковых капканов с такой уверенностью, что Брюсу показалось, что он не только уже освободился, но и в секунде до пули в пах.
– Черт, Джей, сейчас не время, – рявкнул он, пытаясь вызвать интерес только к себе, но получилось плохо – слишком горько, слишком ярко плескался гнев в его голосе.
– А когда будет время? – нестандартно для себя миролюбиво ответил ему Джокер. – Как я ни старался, Бэтс, я не смог тебе ничего доказать. Мне надо, чтобы ты был только для себя, чтобы только ты был против меня. Говорить прямо со своим врагом? Я не могу даже попросить тарелку супа в ночлежке, чтобы меня не заподозрили в служении какой-нибудь Алькаиде, и даже если мне это прежде было выгодно, это все же никак не моя ответственность. Я не о ребрах и змеях, нет. Нет. Как же ты злишь меня, Брюс Уэйн! Слишком благородный, слишком чистый. Всегда готов. Страдалец! Я бешусь от этого. Ради кого угодно готов, бежишь страдать. За чикано-садовника тоже отдашь жизнь? За палку с буферами, заслужившую отведать пиздюлей, а не рыцарского обожания, тоже? Ах, жизнь человеческая! Как же ее жалко, жалко, жалко!
– Это было невозможно для тебя. Доказать что-то, – вне своих собственных страданий благодарно воспрял Брюс. – Как ты смог бы? Это же ты. Пробуждаешь во мне желание все исправить… Ты неверно расставляешь приоритеты, и гонора в тебе больше, чем осмотрительности… Но, черт, Джей, спасибо. Тоже не думал, что смогу поблагодарить кого-то за такое, но ты и правда исключение.
Он наконец приблизился к прежде недостижимому пониманию запутанных клоунских мотивов, и под горлом у него затаился нервный смех: это всегда был Джокер, верно? Придурок выбрал его – он это знал, безвлажно и беззвучно рыдая над огнем, что этот убийца разжег два года назад – и, выходит, этим пытался улучшить, и не так уж безумно… Ну, может, совершенно безумно – стать сильнее, одичав – вот он, секрет его силы, что-то природное.
Эта природа прорывалась и в нем, и как он не смог увидеть это? Страх, существующий чтобы оберегать. Больше самозащиты. Бдительность, верность только себе. Вечная настороженность, взгляд в темноту.
Он хотел бы сказать спасибо еще раз – да, замкнутый в своем самомнении, он о таком слишком часто забывал – но все это было ошибкой. Страданий не заслужил никто.
Достаточно было прикрывать друг другу спину, но как этот сраный психопат такое поймет…
Будто он сам не такой.
И он снова улыбнулся – верно, другие люди, страшные и удивительные, непознаваемые, иные, совсем отличные от них – а они с Джеком в одиночку, по углам, в темноте, принимают плевки и ругань.
– Пробуждаю? – заинтересовался Джокер. – Не понимаю. Надо было просто использовать другие методы? Но я лучше всех знаю тебя! Беда в том, что чем гаже я был, ты все больше поднимался, ты об этом? Я в растерянности. Был. Ладно, я знаю, что ты поступишь разумно. Иначе я уважал не того человека, мм?
– Черт, ты иногда прям как твоя жена, – засмеялся зарвавшийся Брюс, поражая не-Бэтмена изменившимся настроением – ухмылка, резкая и острая, разрезала его губы в тот момент, как он все для себя решил.
– А ну заткну… – попытался рыкнуть Эллиот, но его перебили.
– Что? Но я не женат… – растерялся Джокер, щурясь медным взглядом в излишне затуманенные глубины своей памяти: пытался вспомнить, бывал ли женат. Определенно… Это важно?
– О, расслабься, я пошутил, – через силу просмеялся Бэтмен, пытаясь внушить себе, что он теперь не заложник заложника. – Близость смерти подпортила твое чувство юмора? Томми, не отвлекайся, давай-ка это обсудим, – грозно прогремел он в сторону, пока Эллиот корчился у макушки ужасного клоуна в приступе бешенства.
Миг его долгожданного триумфа был испорчен.
– Ты что-то путаешь. Не думаю, что бывал женат, – вывел итог плавающим в глубинах воспоминаниям несносный Джокер. – Есть какая-то причина, почему меня от этого тошнит. Выворачивает наизнанку…
Эллиот занервничал, частя и оглядываясь.
– Все, настало время важных решений, – театрально зарычал он так неловко, будто в нем еще оставались какие-то сомнения. – Но я могу рассмотреть вопрос с последним желанием. Или я лгу? Посмотрим.
– Последнее желание? – раздраженно переспросил Брюс, вполне готовый к новому протяжному сеансу увеличивающей жизни болтовни, украдкой тревожно оценивая состояние недостижимого клоуна. – Прости, я не всегда понимаю ваш сленг. Я верно услышал? Тогда… ты ужасный подлец, Томас.
– У-у… – укоряюще взныл враг. – Вот и подъехали оскорбления в стиле выпускника Принстона… Наш блюститель чистого языка упорно тужится.. Пытаешься впечатлить свою девчонку, Брюси?
– Нет у меня никакой девчонки, – усмехнулся Брюс, вполне серьезно осчастливленный еще, еще, еще одной новой минутой жизни Джека. – И у меня нет диплома, я не закончил и четвертого курса. Что ты заладил? У нас не такие отношения, как тебе хотелось бы. Ты взрослый мальчик, Томми, а смеешь…
– Я не гей, но двадцатка есть двадцатка, – недовольно пробормотал уязвленный Джокер, тщетно пытаясь развеселить себя. – Последнее желание. – напомнил он, нахмуриваясь, потому что не мог расшифровать мимики героя и утаенного от него секрета – который был, он не сомневался, но классифицировать которого пока не смог – и нарвался на новый удар, теперь в кадык.
Когда он перенес временное, болезненное удушение совершенно беззвучно, Эллиот осатанел, и явно вознамерился сделать причиной его смерти не пулевое ранение, но несовместимые с жизнью побои.
– Давай сразимся, – быстро сказал Брюс, отвлекая его на себя. – Давай снова сразимся, Джей.
Джокер захихикал, поджимая пальцы на ногах – так, словно млел от удовольствия.
– Отличная идея! – просипел он приветливо, словно не задыхался теперь, обнаженный, в их последние минуты. – Почему нет? Я бы хотел. С тобой, Брюс Уэйн.
– Схватимся на смерть, да? – подхватил Брюс, вспыхивая: иногда так открыто говорить с чертовым клоуном бывало тяжелее, чем гоняться за ним, до зубов вооруженным, по всему городу.
– Так, хватит, – объявил Эллиот, не получивший полагающейся ему дозы жертвенной печали, не чувствуя ничего, чтобы делало его хоть немного ближе к покою, которого он так алчно искал.
– О, или нет, – не обратил на него внимания Брюс. – Сходим вместе выпить, Джей. Как тебе такое? Я бываю весьма упрям в своих порывах.
– Можно и выпить, – благосклонно разрешил Джокер, оглядывая его так умиротворенно, что от предчувствия предательства у плененного героя сжималось сердце. – Посмотрим. Все зависит от твоего поведения, Элизабет. Можем попробовать. Хотя дури в нас полно и без алкоголя, и я не особенно чувствую вкус. После Пакистана. Нет, нет, не спрашивай, почему. А ладно, чего темнить: еда там слишком острая!
Брюс, впрочем, догадывался, почему, и помрачнел.
– Ты просто не стараешься. Вот мы были на Хоккайдо, и даже не оценили их знаменитого морского черта, – прошипел он сквозь зубы, безнадежно плохо имитируя легкий тон. – Я никогда этой рыбы не пробовал. Не знаю, что ты там себе напридумывал про жуков и клубнику на леднике, я весьма консервативен в выборе хлеба и воды…
– Я тоже, – поддержал его Джокер, недобро поблескивая глазами. – Хотя хрен его знает, что это на самом деле. Ч’ерт. Морской.
– Итак, с вашими желаниями мы определились так же быстро, как с моими гарантиями, – подытожил Эллиот, будто опытный аукционист быстро выговаривая цены. – Ну так что? Брюс? Идет?
И он, казалось бы спокойно ждущий, вдруг подался вперед, застыл на мгновение – тут, прежде слишком сильно поглощенный подготовкой Джека к дурным новостям Брюс явственно увидел, как петух царапает залежалую пыль своей рапторовой лапой…
Что-то было очень странно – он заметил это с некоторых пор, совсем недавно – но сформулировать этого прежде не мог, даже не пытался – полные губы бывшего друга вытянулись в прямую линию, но разве это было важно? Его до недавних пор расслабленные руки, мягкие, женственные, спрятанные в раковинах кевлара, словно устрицы, вдруг задрожали – и что?
И вдруг он понял. Все это было неправильно, он все сделал неправильно, и смерть, ждущая Джека в любом случае, стала слишком близка.
– Не смей! – прокричал он в гневе, судорожно выдавливая из себя панику: Эллиот ждал от него таких эмоций, о существовании которых он едва был осведомлен.
Слабость, необъятная и громоздкая, превалировала, но ярость и страх, что обуяли его, помогали ему двигаться: он должен, а потому – сможет.
Когда-нибудь надо было это понять – а теперь поздно, поздно, слишком поздно – он должен был заметить: его боль ничего не меняет. Даже если он будет суровым и правильным, сильным… послушным – мертвые не вернуться.
Он существовал лишь среди живых.
– Вот как? Тогда… Сделаешь меня Бэтменом? – сразу же остыл захватчик, но руку оставил на изготовке у хрупкого виска. – Я возьму все, что принадлежит тебе. Деньги, кстати, меня не так уж и волнуют. Но я действительно прилично потратился, тут не поспоришь. Тот должок за вами окупить невозможно, так что…
– Хер тебе, а не Г’отэм. Он лучше сдохнет, – нетерпеливо пролаял Джокер, оглядываясь по сторонам в диковатом превосходстве.
– Я согласен, – перебил его Брюс, с тайным ожиданием невозможного взглядывая в него, последнего и особенного – и обомлел.
Джокер, умелый масочник, сейчас еле справлялся с приступом ярости.
========== Глава 110. ==========
В раскаленной злобе, вращая глазами словно умирающий от лихорадки, Джокер побледнел куда сильнее, чем когда-либо – и в проталинах грязного грима тускло вспыхнули некрасивые пятна веснушек.
Брюс виновато покосился на него, хотя так и не признал себя неправым.
– Идет, – повторил он, с трудом выговаривая слова, пьяный, будто тот глоток очерненного токайского все это время бесконтрольно множился в его крови. – Я согласен, Том. Давай сюда катализатор. Идет.
Коварный Эллиот не стал медлить, но близко не подошел – швырнул отраву в его угол – оранжевая капсула, резво проскользнув по паркету, остановилась у резинового смирительного рукава, приковывая взгляды.
– Ты просто сошел с ума, Бри. Не думал, что ты будешь шутить с человеком, способным украсить твой кабинет мозгами этого ублюдка, – посетовал он, так беззащитно не веря в исполнение своих условий, что становилось просто смешно: на видимой части его лица читалась неуместная тщетность ожидания.
Готовность стрелять немедленно – и Брюс встрепенулся, расставляя пошире колени, чтобы было удобнее нагибаться.
Его вдруг снова одолел неконтролируемый приступ хохота, такой неудержимый, что трескались губы, и он не стал мучить себя, прыснул злым смехом: и правда, никакое добро и зло не сравнятся с этим душащим его восторгом – чертова русская рулетка, вот это что, сраные игры со смертью. И если бы пистолет был у его виска, он бы рискнул – без этих бесконечных разговоров, фальшивых обещаний, унылых препирательств…
Эллиот всегда был унылым мудаком.
– Ты ошибаешься, Томми, – отсмеявшись, прохрипел он, слишком мучаясь медикаментозной усталостью и неудачным всплеском благих чувств. – И я ошибался. Когда не знаешь цены деньгам, а потому – труду, не умеешь ценить все остальное. Виновен, но это пошло бы мне на пользу. Я не буду снова спрашивать, почему. Довольно, не желаю знать.
– Успокаивай себя, – с омерзением выплюнул враг, оскорбленный этим подобием радости. – Давай, осталось-то недолго. Не скажу, что я разочарован – падение героя и все такое – но твои двойные стандарты… Почему? Ты не желаешь знать, почему? – перешел он на крик – внезапно, порывисто, удивительно странно. – Чего я хотел? Увидеть человека, которого прежде любил, называл братом, с которым мы дали клятву на крови, о которой помню теперь только я один!.. Тот Брюс Уэйн, которого я знаю, на тебя не похож. Почему? Это я пришел узнать, почему. Даже если это я тут самый жалкий, даже если мне потом гореть в аду… Как давно ты был на ее могиле? Как ты простил ему смерть нашей малышки, Брюс? Как ты мог позволить ему смотреть тебе в глаза? Почему ты не убил его за нее? Не хватило бы мести – так теперь я считаю, но тогда меня успокоил бы и циничный, нормальный порядок вещей, где ее маркируют простым куском мяса – но и его тогда тоже! – сортируют – но обоих… Так глубоко мое разочарование в тебе, что я обязан знать, может ли оно быть еще больше. Это моя нужда, мечта и повинность. Есть ли дно? Есть? Я любил ее, ты любил ее, ее бестолковый выскочка-жених, наверное, тоже, а защитить ее было некому!
В наступившей тишине, тугой и влажной, даже шумный Джокер, без устали рвущийся на волю, умолк, с интересом прислушиваясь.
Брюс стиснул зубы, захваченный сотней сожалений: она. Она – причина, и она мертва, и никто ее не любил, а тот, кто осмелился дать ей право быть равной, давно уже сгнил в могиле; да, они оба достались смерти, и он так виноват…
Ни одной из тех пафосных клятв, что они втроем давали детьми, начитавшись приключенческих романов, он не помнил – только томный летний вечер, липкий мятный леденец, упавший в сыпучую бежевую пыль перекрестка, да ее ободранные от неудачного падения коленки, обильно кровоточащие на его пижонский накрахмаленный платок, неизменно навязываемый ему Альфредом в начале каждого юного дня, помнились ему через взвесь времени…
– Как давно, – нажал Эллиот, прикладывая дуло пистолета-путешественника к мочке белого уха. – Как давно последний раз ты был на ее могиле, Брюс Уэйн, Бэтмен? Отвечай. Я постараюсь отстрелить ему пока только этот кусок, но не обещаю, что…
– Ни разу, – быстро ответил Брюс, изводясь от язвящей сердце подневоли. – Никогда.
Хотя бы сохранять лицо не надо было – опасность миновала: страшный глаз смерти заходил у клоунского виска, повинуясь нервной руке врага, но опал, до времени бесцельный. Только это его интересовало, только это было важно.
В их и без того напряженном, выкованным смертью треугольнике усилилось давление – словно он сказал что-то не то, словно честность могла быть малодушна.
– Ты не считаешь, что он виновен, – медленно проговорил пораженный Эллиот. – Господи… Ты думаешь, это ты ее убил! Сколько, в таком случае на тебе смертей? Две? Четыре? Десяток? Сотня? И еще две будут, и все как на подбор такие трагические. “Отпусти его, Томми, он тут не причем!” – злобно передразнил он ту суровость, которая так часто заменяла Брюсу многие интонации. – Ой, совсем забыл, он тут как раз кстати, да? Может, считаешь, что власти должны разбираться? Тоже нет, Бри. Нет, нет, конечно, нет, иначе ты давно вернул бы его в назначенный ему бетонный гроб! Но это ничего, все нормально: такое наказание не по совести. Слишком мягкое. А знаешь, что самое главное? Он никогда не поймет, что натворил. Буду виноват я, ты – будешь винить себя, а он останется равнодушным!
– Заткнись, Томми, – перебил его Брюс, чтобы оставить некоторые правдивые слова нерожденными. – Да, я ее убил. Это моя вина. Я волочился за ней, хотя толком никогда не знал, где уж любить. Я был уверен, что она выбрала меня, и оттого я был счастлив. Вот такой я жалкий, не способный оценить то, что имею, и только ноющий по ночам о том, чего никогда не получу. Я был и остаюсь пентаграммой, призвавшей в мой город дракона, сожравшего ее. Дальше-то что? Кто может знать эти пределы – кого казнить, кого спасти – правильное прощение доступно только твоему богу?
Но он осознавал, что каждый миг ждет нового акта – он падет еще ниже, и правда достигнет дна, и Джек окажется свободен. Джокер будет свободен, кто-нибудь сварит ему кофе, оботрет его кровь – и придурок возьмется хохотать над ним подле врага, глядя своим понимающим огненным взглядом: “Когда же я научу тебя никому не доверять, мм?”.
Брюс хотел этого, это было его сокровенным желанием – только бы не чувствовать этой иссушающей пустоты, этого ужасного страха: иная могила преследовала его.
– Все хотели прокуроршу, а досталась она мне, да! – захихикал Джокер, и уже начавшая сворачиваться капелька крови, выступившая в уголке его бледного рта, размазалась в движении, вязко окрасила розовые губы – нанесла необходимый грим. – Промаркированная и отлично прожаренная! Но… волочился? Развяжите меня, мне надо записать новое слово! – он пожевал щеки, подзакатывая глаза, и внимательный его зритель, единственный, но стоящий целого зала, напрягся, хмурясь. – Эти слова исключают мою волю, Брюс. Дракона… Я слышу в твоем голосе удовольствие. Не хочу знать, почему. Ненавижу, ты такой же мастер создавать проблемы, как я. Да даже больший. Представляешь, что бывает с теми, кто создает проблемы не кому-то там, а мне, мм? Значит так, да? Я просто жертва?
Разумеется, он получил, в этот раз просто пощечину, но эффект превзошел все вражеские ожидания: медные глаза загорелись ненавистью, ноздри раздулись, затрепетали в исступлении, и Эллиот удивленно хмыкнул.
– Помолчи. Можно подумать… – растерялся Брюс, потому что ожидал от него иной реакции на свое самопожертвование. – Я просто жертва, ты не просто, какая разница, как вы этого не поймете… Все относительно. Удовольствие! Ты лучше других знаешь, какое удовольствие мне доставляют смерти достойных!
– А недостойных? – разозлился Джокер. – Ты загоняешься, Брюс Уэйн. Тебе стоит быть осторожнее, если ты не хочешь, чтобы я… Вот что. Не уверен, в сознании ли я! – уныло шутканул он вдруг, вроде бы застеснявшись несказанных слов, горделиво приподнимая стремящиеся закрыться веки. – Когда отливаю, например: вдруг на самом деле я в доме престарелых, седой, весь в пролежнях и складках кожи, мочу чертов взрослый подгузник, и даже не могу добраться до своего краника, потому что руки связаны, мм? Вот что относительно. А ты поступаешь весьма однозначно.
Но ничего однозначного, четкого и определенного тут не было – это была неразрешимая дилемма, неделимый трофей: мужество достанется погибшему, потому что ночь длинна, в Глоке достаточно свинца, а враг слишком голоден.
Брюс скромно полагал, что и без того исполнен мужественности.
– Да заткнись ты уже… – раздраженно поцедил он, посмеиваясь сквозь стремящуюся плотно сомкнуться челюсть. – Заткнись, Джей. Ты прям фабрика по производству дурных шуток, хреновых снов и экзистенциальных страхов. Не пытайся меня обмануть. Не пытайся.
Ощущение, непрестанно донимающее его прежде – будто бы он нагим вышел на Лассаль-стрит в час пик – стремительно перетекало во что-то бесконтрольное, больное и паническое.
– Но тебе это приятно, – полувопросительно усмехнулся Джокер, наклоняя голову: был уверен, что одолеет его – единственного союзника, уверенную гарантию безопасности, верную, последнюю надежду. – Тебе нехорошо, когда ничего точного нет, только темнота, тебя мутит, ты полон тревоги, ты защищаешься. Но тебе приятно. Прекрати скалиться. Бесит. Я могу стереть с твоей благочестивой рожи эту блаженную ухмылочку всепрощения даже в этом положении, не сомневайся!
– Не думал, что услышу такое от тебя, шутник, – удивился Брюс, терзаясь зловещим предчувствием обрыва, определенно нахлынувшим на него от этой нежданной поддержки. – Да, – не стал скрывать он. – Это так: приятно. Темнота теперь привлекает меня. Она прекрасна, поэтому теперь кто-то должен подохнуть, как собака. Вот такая красота, настоящее искусство…
Снова воцарилась тишина – но теперь совсем иная, отличная от растерянных пауз и мгновений шока – тугая, она приходила тогда, когда спорщики, не придя к мировой, поднимали оружие.
– Л’адно, – неожиданно властно повысил голос Джокер, веско рассеивая ее. – Ладно. Хорошо, – повторил он, сухо помаргивая. – Твоя взяла, Брюс. Я… Готов признать, что не самый опытный эксперт в этой области, но если это то, что позволит мне получить желаемое, я это сделаю. Как делал прежде многое другое, когда узнал тебя. Ты другой, не такой, как они все. Можно попробовать.
– Это так мило! – вставил разморенный чужими склоками Эллиот, но его опять проигнорировали. – Какие-то особенные слова, да? Погодите-погодите, дайте устроиться поудобнее! Вот я поражаюсь, как у тебя, клоун, получается так быстро менять настроение! – ворчливо восхищался он, еще не понимая, что потерял точку контроля – на время, разумеется, но все же.
– Никогда этого не понимал: как это работает? – снова совершенно непонятно заговорил Джокер, зияя через потертый грим морщинками у глаз, шрамами и веснушками. – Не понимаю, нет.
Брюс призвал себе на помощь все свое терпение.
В ушах вдруг что-то громыхнуло, зашипел белый шум, и он резко дернул головой, кривясь от боли, чтобы вернуть слух: нуждался в возможности воспринять каждое озвученное слово.
– Джокер? – раздраженно позвал он, ни черта не понимая. – Что ты опять…
Чертов клоун казался ему теперь подозрительно смирным.
– Вставай, – мрачно озвучил тот желаемое, жадно оглядывая его лицо. – Освободи себе руки, и мы поиграем в возмездие.
– Нет, – недоверчиво отверг его Брюс, слабо понимая, что значит это отрицание в данный момент.
Джокер подпрыгнул над своей дыбой – только что он спокойно ухмылялся, и вот уже пылает не хуже лесного пожара, куда-то вдруг истратив весь свой прежде нетопимый лед.
– Не недооценивай меня, Бэт! – зарычал он, кривясь, будто от стыда. – Прошу. Я! Прошу тебя. Этого мало?
– Вот черт… – не сдержал изумления Брюс, и затих, судорожно рассчитывая невзгоды: это и правда была просьба.
Джек Нэпьер наконец что-то захотел принять от него.
О, как он был глуп, как ошибался: не любой человек, только этот. Ни о кого не стоило ждать такого, только от него. Любой мог получить что-то от Брюса Уэйна, когда тот желал совершить акт самопожертвования, любой, таясь радостно или криком заходясь в печали, благодаря или насмехаясь.
Любой, но только не Джокер – просто из вредности, из чувства вечного противоречия.
Эллиот, даже лопающийся от самодовольства, похоже, даже не догадывался, как на самом деле хорошо сработал его предательский план.
– Сделай, – приказал Джокер, уверенный, что получит желаемое. – Сделаешь? Это самое незначительное, что ты можешь предложить мне в качестве компенсации, но я готов пойти тебе на встречу – мы будем квиты, когда ты вернешь себе свободу. Просто встать на ноги, впрочем, будет достаточно. Поднимайся… Доволен? Заставил меня просить… Меня – просить. Не смешно.
– Нет, Джек, – устало вздохнул Брюс, не замечая, что его губы произнесли запретное имя. – Нет. Нет, никогда.
Джокер растерянно моргнул.
– Для меня не сделаешь? – не смог поверить он, одновременно все же понемногу начиная осознавать истинное отсутствие чего-то, за что прежде принимал все подряд. – Нет? Ты обещал мне тогда, выполняй.
– Джек? – прилежно громыхнул глупым эхом Эллиот. – Интересно. Валет, значит… Очередная утка!
– Нет. Не могу. Не это, – возможности объясниться больше не было, и не появилось бы больше никогда, но Брюс вдруг обнаружил, что все и так не прошло впустую. – Именно потому, что это ты, чертов клоун, не сделаю ни за что.
Просто они никогда бы не поняли друг друга.
– Вот как, – прищурился Джокер. – Так, значит. Хорошо. Испугался чувства вины? Но я сам могу о себе позаботиться. Если попросить – слишком мелко, мне начать умолять? Легко, сделаю. Если захочу. Для тебя, Брюс. Бартер. Я привык исполнять все свои желания, иначе в моем существовании вообще никогда не было смысла. Не могу нуждаться. Не буду.
