Текст книги "Неудачная шутка (СИ)"
Автор книги: TILIL
сообщить о нарушении
Текущая страница: 63 (всего у книги 68 страниц)
Руку, удерживающую нахальный рот, пришлось убрать, чтобы использовать для иных, не менее важных целей: теперь в плен попал весь Джокер, притянутый поближе под окаменевшую от желания спину.
– Ух ты, – только и смог сказать он, упираясь рукой в чужой пах. – Ты смотри не сломай свой майский шест, триумфатор, а то весна не наступит.
Брюс, взбодренный неожиданным бонусом в виде узкой ладони, невзначай массирующей его переполненный кровью член, милостиво разрешил ему еще немного поломаться, только с ненавистью разглядывая – так, словно мог устранить помеху с помощью телекинеза – плоский пластиковый кружок сиреневой пуговицы, скрывающей от него лицезрение разлета ключиц: о, эти игры с ним, трепетные минуты. Как можно печалиться в такое время?
Но когда он, завороженный, подался ближе, вплетая пальцы в еще влажные волосы, стыдно опасливо прижимаясь губами к уродливым губам, чистоты возбуждения не осталось, ее залил холодный пот тревоги. Это был ужасный поцелуй, самый хреновый в его жизни – учитывая, что прежние с этим человеком, особенно первый, были такими, что подрубали в коленях ноги, затуманивали рассудок, напрочь лишали воли, будто долгие годы в плену пыточной камеры…
– Джек, – попросил он, потираясь ртом об уголки приоткрытого рта, не скрывая в голосе ничего из того, что чувствовал, и осторожно взвесил в пригоршне горячий затылок: тяжелую болезнь. – Что ты задумал? Бэтмен спасет Уэйна и снова закроет Джокера, да? Мог бы спросить моего мнения на этот счет. Или я для тебя и правда только материал? Это какая-то новая месть? Наказание за наши… хмм… новые разногласия?
И хорошо, что никто не умеет читать мысли: некоторые поступки должны быть совершены вопреки чему-то, а не подчиняясь случаю или агонии неотвратимости.
Будто они когда-то могли пробить разделяющее их переговорное стекло.
– Какой ты понятливый, Бэтси, – недовольно заворчал Джокер, отстраняясь. – Ты же знаешь, что я такое. Отправлюсь в Аркхем и убью этого твоего высокородного недоноска. А он попадет именно туда, не сомневайся. И может… Может, это я материал. Скорее, инструмент. Ага, так и есть: не могу поступить по-другому, иначе однажды меня сбросят со счетов.
– Нет, не отправишься, – быстро перебил его Брюс, и вспыхнул от того, как нервно и беспомощно прозвучало это отрицание, и как глубок был его смысл. – Не пытайся только убедить меня, что и правда проиграл. Мы оба знаем, с какой легкостью ты можешь захватить любые вершины в моем городе, так что избавь меня от доказательств, ладно?
Они замолкли, поспешно оценивая ущерб, нанесенный настоящей откровенностью.
– Будешь отчитывать меня за мягкость с ним? – наконец сказал он, не найдя трещин ни на своем самолюбии, ни на общем, нуждаясь в ссоре как никогда. – Но я слишком долго жил один в пещере, чтобы не желать выходить к людям…
– Нет. Ты не мягкий, – отверг его Джокер, – никогда. Завидую. Считаю это угрозой, имей в виду. Не перегибай: тебе давно пора было смириться, и признать, что ты чертово пробивное чудовище. Все твои проблемы от того, что ты все еще считаешь себя человеком.
Это было сказано снисходительно, но неожиданно открыто, и Брюс фыркнул, не в силах сдержаться: уж кто тут точно не содержит в себе ни капли феминности, так это Джек Эн. И шутки его – хоть пошлость на пошлости, но и гимн замечательной сути их натяжения.
– Вот и славно. Я бы тебя отделал, если бы ты осмелился усомниться во мне, – признался он, игнорируя все их спорные моменты, и подал руку, оставшуюся непринятой.
В этом нагромождении слов был смысл: и правда, все провалы происходили от стремления к человечности – оставалось только прекратить отрицать реальность, и впредь делать себе скидку.
Если он смог кого-то спасти, он всегда был рад, даже если оставался с разбитым телом или репутацией.
– Можем проверить! – обрадованно откликнулся Джокер, но во взгляде его читалось что-то совершенно безумное: чуя слабину, он иррационально захотел вдруг коснуться Брюса просто так, без всяких скрытых смыслов, не в качестве провокации или попытки спастись – но так, чтобы можно было под пальцами ощутить остывающее тело, в глазах увидеть угасающий разум.
За секунду в нем вспыхнуло и было погублено множество порывов, отвечающих невысказанным желаниям – спровоцировать спасительную свару, где пальцы в результате вонзятся в мясо, и губы получат возможность прижаться к губам, не смея провозгласить старт разрушения, или обрести идеальную форму самопредательства, чтобы увидеть наконец самую логичную реакцию – отвращение, которое качало и его.
Никаких рукопожатий больше. Никогда.
– Джек, – властно потребовал Брюс чего-то неопределенного, – я знаю, что-то очень сильно изменилось. Я хотел бы знать, что.
Джокер вскинулся, косо оглядел его, словно решал, куда ударить ножом…
И решил.
– Это безнадежно, Бэт, – уклончиво провозгласил он, перемежая честность со лживыми ударами. – Не умею объяснить, не имею достаточного навыка.
В окно за их спинами ударил ветер-безумец, бросил в стекла горсть мокрого снега: эта зима и правда обещала быть холодной.
Брюс встревожился, подвергая Джокера поспешному осмотру на наличие страдания – так и есть, неловкие слова скрывали ярость и печаль – потому торопливо завладел его рукой.
– Что объяснить, Джек? – нервно спросил он, водружая оскверненную смертью ладонь на свое горло, поджимая длинные пальцы, словно когти электрода, проводника утешения. – Про Улыбку?
– Про нее самую, Брюс, – уныло подтвердил поддерживаемый Джокер, и растер пальцами так услужливо подставленный кадык, забавляясь с темной родинкой, отметившей его.
Ничего не имело значения.
В свою очередь собственное имя этим голосом неизменно волновало Брюса, но Джек был отмечен бедой, и самый страшный враг – прошлое – как можно было его одолеть?
Под горлом появилась странная сухость: “Самый скрытый тайник, самый недостижимый”. Вскроет даже Джокера…
– Вспомнил, кто это сделал? – резковато спросил он, упорно вступая в схватку с чужой минувшей бедой. – Твой…
– Оте-ец? Нет. Никогда, – внезапно откровенно заговорил Джокер, и тем тревожнее это было: финал, логичный конец, срыв масок. – Моего отца называли “светлый человек”. Да, так и называли, представляешь? Рубаха-парень. Не помню его лица, ничего из его внешности… Кроме рук. Худые лопаты, ногти в мясо разгрызенны. Не выношу теперь таких рук. Но они не касались меня, не проводили его волю через предметы. Ничего… такого.
Пока еще осознанно следующий в ловушку Брюс с содроганием (его снова смутил жадный интерес ко всему, что есть Джек, что его касается, что могло бы коснуться) понял, что “худые лопаты” это вольное описание собственных рук Джокера, узких ладоней, чудесных пальцев, мелких косточек. Прекрасные бледные ногти, всегда тщательно остриженные…
Его руки лишь кажутся красивыми? Это исходит из каких-то глубинных заблуждений?
Он незамедлительно возжелал снова приложить собственную ладонь к его ладони, чтобы опять обнаружить, что чужая длиннее и изящней, чтобы почувствовать под запястьем биение его жизни, несуществующие линии судьбы для невежд, небрежно стертые кислотой, осужденные вновь и вновь вытравливаться, лишь проявившись…
Нельзя же так сходить с ума… Но и границы стерлись, и можно было кое в чем, но быть благодарным Эллиоту: он вспомнил страх – свой личный, отчужденный от печали за все остальные, уже потерянные жизни – наконец-то, по-настоящему, впервые за много лет.
– А твоя… – нажал он аккуратно, все же бережно трогая равнодушно лежащие на его шее пальцы: самое загадочное и наверняка чудесное – та женщина.
Высокая, белоснежная, холеная? Печальная и хрупкая? Слишком много повидавшая, измученная? Чистейшая или совершенно обычная… Была ли она тонкой, плавной сиреной, русалкой, только наполовину принадлежавшей миру людей – его горькое морское тело было бы отличным доказательством этого – или наоборот, милой, округлой, уютной домохозяйкой, подарившей ему июньские костровые искры веснушек, пусть и побледневшие со временем, и осторожные карие глаза, и полный нос, как ни посмотри комичный, и эти, пусть спутанные водорослями, но имеющие настоящий цвет кудри, отметивший его простым жарким летом глубинки…
Взбудораженный, он слишком замечтался – призраки менад и весталок окружили его, сливаясь в один неясный, противоречивый, а потому обязанный быть максимально далеким от реальности образ.
– Ого. Мне нравится эта игра, – откликнулся Джокер, и в его голосе явственно засквозила гадливость: прирожденный женоненавистник. – Шарады прям. Пустое времяпрепровождение, если хочешь знать мое мнение. Мать? Не было у меня матери. Были сестры моего отца, сечешь? – он искренне, непохоже на себя беззаботно засмеялся. – Грязные, немытые, злобные суки, провонявшие собой все спальники… Не понял только, почему ты решил, что я хочу поделиться с тобой. Может, Джозеф Керр бывает иногда хорошим парнем, мм?
Уже порядком привыкший к его острым углам Брюс определенно не очень понял, о чем речь, и это отразилось на его лице.
Джокер, обнаруживший, что даже добравшись до сердцевины испортить механизм не так легко, раздраженно повел плечами, отдергивая пальцы.
– Это не так уж и важно, все равно я всех его баб не различал, – нетерпеливо продолжил он. – Не принято там у них. Было. Неплохо устроился мужик, мм? На самом деле это не память, а знание. Неудивительно: прошло уже двадцать шесть лет, и с тех пор иной год не было дня, не наполненного чем-нибудь куда более занятным. Только в дурке ваш покорный слуга смог немного отдохнуть! Я ненавидел его, но пытался впечатлить. О, я был так слаб, когда он отмахивался от меня. Ты не поймешь, и это…
Это было нечто исключительное – такая откровенность без кривляний, но легко все запороть: щека Бэтмена от границы челюсти до виска под многодневной щетиной явственно загорелась и снова охладилась, и тот неосторожно задергался, задетый по живому остро и кровоточиво.
– И тем не менее я понимаю тебя, Джек, – опрометчиво сообщил он. – Пощечина – это самое унизительное…
Джокер застыл, на время забывая обо всем, кроме пряно зовущего следа чужой червоточины, неизменно привлекающего его.
– Откуда ты это знаешь? – быстро потребовал он ответа, и вцепился в доверчиво протянутую к нему руку, вынуждая к покорности и сдаче: даже если бы какая-нибудь вздорная женщина осмелилась бы на такое, унизить Брюса Уэйна ей все равно бы не удалось.
– Так уж получилось, – тяжко вздохнул допрашиваемый, наблюдая на периферии памяти зеленеющий весенний день.
Активность подсчетов в синаптических связях прекрасного клоуна можно было почти почувствовать: невозможный, но единственный вывод – истина, и он против воли усмехнулся, любуясь этой охотничьей стойкой.
Он успел восхититься, нацелиться на кривую Улыбку…
– Не она. Он тебя бил, – жестко выдал Джокер. – Серьезно?
– Только один раз, – сдался Брюс, с неохотой отвлекаясь от желанного шрама.
– Не расскажешь? – поднажал любознательный манипулятор, намеренно кротко глядя в сторону. – Я хочу знать.
Его хватка на чужом запястье стала ослабевать, и Брюс, сдаваясь неподдельному интересу к себе, удержал ее пальцами, словно надевал тугой ритуальный браслет или защелкивал наручник.
– Я тебе слишком много позволяю, но так на так, верно? – усмехнулся он. – Будто я могу скрыть что-то от тебя, будто от тебя можно что-то получить просто так… Он вернулся слишком рано, очень мрачный, очень. Что-то случилось с пациентом. Мне он таким совсем не нравился, но я хотел помочь ему. Ластился, должно быть, и правда слишком навязчиво, а ведь мы не были так уж близки, он старался быть строже со мной. Я был настойчив. Сказал одно и то же, наверное, пять десятков раз, крутился у его плеча, был требователен… Но я думал, что осчастливливаю его. И вот он ударил меня. Посреди фразы, не смог больше терпеть. Или, может, я тогда сказал что-то не то? Не помню. Пощечина, ничего особенного, но чувствительная, след не сходил до ужина. Я был в ярости, знаешь? – он вдруг улыбнулся, словно вспоминал что-то хорошее, вроде ребячьих забав на природе или победных спортивных матчей. – О, это было очень стыдно. Мне и сейчас стыдно, потому что это была такая ужасная праведная ярость… С тех пор я так злился только на тебя… Неважно. Чувствовал себя таким правым! Ужасно глупо. Я так и не простил его по-настоящему. Желал… Желал, чтобы он также страдал – как мне казалось в моем ничтожестве, запредельно. Мне казалось, что он недостаточно искренне извиняется, даже учитывая, как стал нежен, излишне… Впрочем, это и было так: у него было полно реальных проблем – гремел кризис, он был на грани банкротства, а от этого были под угрозой десятки их с матерью благотворительных проектов…
– Ка-акой сарказм, Бэт, – протянул Джокер, осторожно обдумывая последствия того самого неотданного прощения, преследующего и изводящего. – Кто бы мог подумать…
– Да. Кто бы мог подумать, – легко согласился Брюс, внимательно оглядывая их руки, таясь, чтобы не пустить огня по напряженным струнам. – Что меня бил отец, пусть и условно, а тебя – нет. Сарказм. Если подумать, я впервые говорю об этом вслух – неудачное же я выбрал для этого время… Но тебе я могу сказать: ничего не может быть уже хуже, ничего не может быть лучше. И это была не мафия, Джек. Даже они его уважали: кроме того, его выбрала она, а она очаровывала всякого на своем пути, и их в том числе… Это долгая история. Она бы тебе понравилась, так она была остра на язык и бесстрашна – я половину забыл, половину не понимал, но…
– Первостатейный был мудак, мм? – развеселилось чудовище, радостно запуская свои холодные руки к сочному, желанному сердцу, закованному в клетку грудины, но так неточно и наугад, что вызвало только насмешку, впрочем, не смутившую его жадную до информационных жил натуру. – А ты даже не разозлишься на эти слова? Не знал, что ты бываешь такой замороженной рыбой! Он мог бы оставить хотя бы завещание, они бывают весьма лиричны. О, не говори только, что он был так блажен, что не подумал об этом!
– Ты блуждаешь в незнакомом лесу, Джек, – непринужденно ответил Брюс, благородно пытаясь не презреть дурака. – Разумеется, он оставил… послание. “Не будь беспечен с этим богатством. Пожалуйста, не трать все это на быстрые машины, вызывающую одежду и саморазрушение”. Я отлично справляюсь, доведя себя до полубезумия одиночеством, в карнавальном плаще вжаривая под максимум по трассам… Не могу успокоиться, выхожу против всех, покидаю дом, пересекаю моря, взбираюсь на горы – но там, в самых дальних местах земли, все равно есть причина беспокойства, от нее не сбежать. И я злюсь – как я могу быть доволен, когда кто-то оскорбляет достойнейшего? Но я так долго нахожусь в этом состоянии, что, похоже, эволюционировал в подобие валуна. Его завещание и правда отличалось, полное ожиданий, которым не суждено было оправдаться… Нет, не так. Там была только одна надежда, надежда на то, что Готэм станет моей семьей, а я дошарахался от них так, что они гоняют меня в ночь с фонарями и спускают на меня собак. Я не могу и десятой доли того, что он мог в качестве защитника, и он… отец смог бы еще больше, проживи хоть еще немного, и вряд ли стоит учитывать, что в его время было куда меньше безумных циркачей-террористов… Мы с ним теперь ровесники, и это показательно. Нет, он пал жертвой того, против чего всегда боролся, не сумев защитить свою главную драгоценность, мою главную драгоценность, и не ищи в этом глубинного смысла, махинатор… Скажи, ведь твоя память совершенно изменилась? – ломанулся он напролом, на волне откровенности опрометчиво открываясь окончательно, забыв об истошно вопящем предостережением инстинкте, уникальном, взращенном им исключительно для этого человека, хотя и неидеальном. – И тебе это не нравится?
– Нет, – Джокер вдруг принял его благосклонней, чем ожидалось. – Не нравится. И все остальное выглядит так жалко. Достойно жалости, верно? Похоже этот мужик был сожран такими же глупостями, как и ты.
Тут оставшийся без осадных стен Брюс, щедро выдавший собственную тайну тайн, которую никто толком не заметил, совершенно естественно вспыхнул, ужаленный и разочарованный – но сдержался, не стал делать каких-нибудь жарких или хладных глупостей, хотя так и не понял, что Джокер находился в похожем положении с черной-черной рукой самолюбви у горла.
– Я уже обещал сломать тебе гортань? – только высокомерно выдал он, и нахмурился: откровенная фальшь угрозы прилично смущала. – Хватит притворства, если ты будешь подмазывать реальность, я замечу. Не знаю пока, правда, чем смогу тебе отплатить…
Джокер, казалось, готовил очередную жестокую шутку.
– Ух ты, как страшно. Гортань – это серьезно, – зашептал он, полумолитвенно складывая на груди неповрежденную руку в странном восточном жесте. – Как тогда же я буду глумиться над тобой? Освою язык глухонемых, и буду махать у тебя под носом, как ебучая мельница!
Брюс довольно оскалился и ухватился правой рукой за его наивно выставленную ладонь, злорадно осуществляя недополученное рукопожатие.
Тонкие кости под его хваткой явственно захрустели и он поостыл, склоняясь, виновато потерся губами о правый шрам, уже прекрасно понимая, что делает именно то, что от него ожидают – и платит с избытком, дергаясь марионеткой, и ласкается о тавро печали излишне предсказуемо.
Только Джокеру пришло бы в голову провоцировать Бэтмена в такой ситуации: самая стыдная тайна, самое больное место.
Чертов клоун не менее победно осмотрелся, совершенно обнаглевший, лихо отер слюну, словно чудовищно неопрятный диктор, и осадил его взглядом, когда тот открыл рот, чтобы хоть что-то сказать.
– Так на так, да? Отлично. Смотри, не пожалей. Он никогда не делал ничего сам, – деловито проговорил он, изымая ладонь и комично наклоняя голову, словно продолжая рассказ про Томаса Уэйна. – Вообще ничего. Никогда. Просто садился в углу и смотрел. У него была открытая улыбка, он был достаточно интеллигентен по меркам той дыры, что породила нас обоих, слишком умен для меня, для нас всех, и он зверски скучал. А иногда он бывал весел. Тогда его благородные речи становились мясницкими указаниями, но даже ты не понял бы этого, даже ты прошел бы мимо.
Вскрытый сухостью его слов Брюс не смог больше удерживаться от еще хотя бы каких-нибудь особых прикосновений, придвинулся еще ближе, хотя обещал себе ненавидеть – положил руку на приятно-теплое плечо, избегая многого – и благого, и темного, чем они совместно являлись с Джеком – оставляя только одно – их дружбу.
– Никогда. Ты забыл, кто я? Ты помнишь, кто ты? Бэтмен, Джокер. Больше никого не существует, – расстроенно зашептал он в белое ухо.
Джокер, странно, но был рад услышать подобное. Впрочем, это было в каком-то роде правдой – пускай только для них двоих: может, на самом деле только они не существуют? Слова прозвучат и Брюс навсегда останется отмеченным этой глупостью, безделицей, бессмыслицей. Но несущий скверну злодей не мог позволить себе снова забыть, иначе взвесь галлюцинаций снова поднимется, замутит его сознание – и он снова обманет того, кто, похоже, только и достоин знать правду: только его это может отравить, только это расставит все по местам.
По крайней мере, он нуждался в этом, хотел в это верить: особенная приязнь, накопленная в поту, в бурном потоке непреодолимого влечения, в жжении и волчьем, ночном братстве, в обмене ударами – вот что это было.
Этого не хватало, ему было мало, это никуда не вело, и когда ему показалось, что он отвергнутый юноша, принимающий чужое желание противостоять себе как подачку, он осатанел и сбежал, как последний трус – ему нравилось думать так о себе, нравилось вспоминать об этом, черт знает почему, конечно, но самомнение и тут не страдало…
Зрело что-то внутри, вызревало в нервной пульсации, в темноте, ничем не освещенной – наверное, опухоль. Должно быть, он болен.
– Ничего не существует, верно, – искренне сознался он, и сам скривился от этого открытого проявления чувств.
Он заметался, внешне оставаясь неподвижным: его давила тяжесть собственной посредственности.
– Ты знаешь, что можешь положиться на меня? – продолжал Брюс, не замечая странно-дикого, голодного выражения, наползающего на изуродованное лицо. – Всегда. Никогда не забывай, что я… Всегда будь начеку, прежде чем затеять новую мессу хаосу: я за твоей спиной, не дам тебе опускаться. И какие бы ни были обстоятельства, я существую, и я рядом, и тебе лучше это запомнить. Каждый раз, когда будешь подключать клемму, протягивать шнур, затягивать хомут – оглядывайся почаще.
– Ух ты, это же угроза! Ты очень наглый, – самодовольно ответил на это Джокер, и в глубине его необычных глаз плеснулось злое пламя. – Мне нравится, вот это уж точно, это – настоящий вызов.
– Если бы я мог быть тогда рядом с тобой, – осознал вдруг Брюс, вспыхивая, но рта себе не прикрыл. – Я бы хотел этого и для тебя, как для других.
Человек, лишенный самым важным самого необходимого – совсем один, с одной лишь тенью за спиной, ледяной, хладнокровный Джокер презрительно захохотал, жестокий, как и прежде, усиленно изображая, что не-исключительность его не злит: такой же, как все остальные, для него, как для всех остальных.
Милостыня.
Верно, жизни Фреда не могло хватить. Ему нужно было что-то весомее.
– Это было бы феерично! – простонал от неуправляемого веселья, так часто находящего на него вместо любого другого уместного чувства. – Даже при всем своем великодушии… ты осознаешь, как глупо это звучит?
– Нет. Вовсе не глупо. Хотел бы, – обиделся Брюс – нечто совершенно невероятное для него – и неудачливый насмешник пораженно залюбовался, словно утонченный коллекционер особых диковин, жадно впитывая эту редкую эмоцию.
– Тебе было тогда восемь лет, Бэтс, – легкомысленно напомнил он: в один год рождение черной маски, рождение цветной.
Промозглый июнь восемьдесят четвертого, аномально холодный и влажный даже для угрюмого Готэма; жаркое южное лето, нестандартно дождливое даже для специфического климата в болотистых дебрях Ред-Ривер.
Он грезил той ночью так часто, воображал, как это могло быть – ребенок, которому суждено иметь и потерять лицо за черной маской… шипящий под ледяным ливнем раскаленный неон, такой же жаркий, как оружейный ствол, сделавший его мужчиной… Он сам был крещен орудием сильных в похожую ночь, и нельзя было оставить это неотмщенным.
========== Глава 116. ==========
– Ты бываешь таким нудным, Джек… – вздохнул Брюс, настороженно глядя мимо зеленого виска.
– Скрыться от него казалось невозможным, – вкрадчиво раздалось у его уха, и он почувствовал осторожное дыхание – чертов клоун, видимо, без лишних церемоний внюхивался в его волосы, и радовало только, что этот звук был полон неприкрытого наслаждения, – он всегда знал, где я. Где вся его паства, состоящая из неплохих по вашим меркам, только слегка туповатых, без меры идейных и удручающе ленивых мужчин, учивших меня охотиться и выживать. Затачивать лезвия, читать звериный шаг, разделывать туши, усвоить для этого правильный порядок. Катавших меня на спинах, строгавших мне рогатки, таких высоких, что закрывали от меня солнце. Слепо преданных, могучих, рукастых. Ох, теперь я оценил его вкус: из таких деталек выходит отличный конструктор! Я слишком часто не мог понять его Замысел. Но я несколько улучшил свои навыки с того времени. Я куда опытнее, чем он был, чем мог бы быть. Куда сильнее, гораздо умнее.
Клацнула чья-то челюсть, и заслушавшийся Брюс вздрогнул, с неохотой вспоминая, что не имеет права так надолго забывать о своей черной маске, и как это опасно рядом с Джеком.
– Тебе не сложно об этом говорить? – уныло спросил он, неосмотрительно переживая за неразвитую, а потому беззащитную клоунскую душу, сберечь которую не помогли бы ни полиамид в его одежде, ни жгучая ловкость его руки, и заставил себя выпрямиться, почуяв, как плечи готова сломить однозначная тяжесть сожалеющего о своем любопытстве нелюдима.
Джокер не сразу понял, о чем речь.
– Не печально ли мне? – угадал он, раздумчиво укладывая брови: об этом он не думал. Ему должно быть грустно? – Вот это абсолютно не твое дело, Бэтти.
Брюс кивнул, хотя ввиду своей авторитарности границ с ним разделять не желал.
Но это было волнительно. Видеть его с разных сторон, узнавать любую часть его, даже самую темную, иметь возможность показать себя самого, даже в самом отвратительном или, что куда хуже, беззащитном, ослабленном виде – разве не это было высшим благом? Разве не об этом, пусть неумело, пытался рассказать теперь Джокер?
– Ты понимаешь меня? – намеренно расплывчато уточнил он, имея в виду ту самую неозвученную необходимость узнать каждую сторону друг друга.
Их совместное одиночество.
– Да, – честно сознался Джокер, все еще погруженный в дождливую мглу летней готэмской ночи, высоко оценив невозможные зрелища, обильно воссоздаваемые его беспокойным, воспаленным мозгом – уникальная для него практика познания другой личности, которую он на самом деле понимал, вот только не мог достигнуть. – Это ты меня не понимаешь. Я говорю о грязи, Бэт. Думал, снимешь бинты со своего благородного профиля, и я… не смогу… тебе ничем ответить, мм? Защищал меня, будто я нуждался в этом. Предложил за меня жизнь, будто я этого заслуживал. Оскорбить меня з’ахотел? – не успев повысить голос, он вдруг остановился, любознательно склоняя голову, чтобы изучить обращенное к нему лицо. – Испугался?
– Нет, – поспешил возразить леденеющий в ожидании плети Брюс. – Нет. Я ничего не боюсь.
– А стоило бы! – взъярился вдруг Джокер, и его красивые руки свело бессильной судорогой, искривило, будто птичьи когти. – Ты не понимаешь. Не понимаешь, во что ввязался. Ничего не знаешь. О, ты… Ты… Твоя реакция… Просто увидеть тебя в таком состоянии уже будет забавно, и не важно, что следом мне не помогут ни порох, ни нож – каждый раз, как мы будем сталкиваться, ты будешь знать меня слабаком. Это приводит меня в бешенство и в восторг, слышишь?
Не восприняв всерьез уверенность преступника в том, что у них впоследствии еще будут причины “сталкиваться”, Брюс, во время отчаянного монолога старающийся удобней ухватиться за его руки и расслабить их в своих ладонях, чтобы он не повреждал себя, отчаянно хмурился: узнать, насколько их тонкие движения навстречу друг другу совпадают, оказалось удивительно.
– Мы это обсуждали уже много раз. Твою чистоту определяют только поступки, – уверенно возразил он на эти совершенно непонятные самообвинения, и прижал его сильнее. – Так не насаждай больше своей темноты всем остальным, оставь ее мне. Ты знаешь, что я… хочу этого, верно?
Его рука не выдержала и метнулась по тощей спине, разглаживая прохладное полотно рубашки, примостилась на другом плече. Пальцы сжались в порыве доблести, зовущей только постараться не сделать ему нестерпимо больно проклятым прошлым, и не важно, если он поймет, сколько власти у него над Бэтменом, сколько всего он может сотворить…
Как можно было так ошибаться – готов убить лишь его? Вовсе нет: был готов убить любого за Джокера, и если это слабость, то откуда – абсурд! – такой мощный прилив силы – это и есть зло, это и есть падение?
Сам он мог выговаривать себе как угодно строго; Джек при этом не должен был даже предполагать, что с ним несправедливы.
Но стрелы достигали его: ожог привычно омрачил его с одного касания, а все это таинственное притворство угнетало; острые лопатки, прижатые боком к его торсу, почти прорывали ткань, и он притерся к ним теснее, словно мог оплавить, отнимая у этого лилового облика печать печалей.
– Хватит подделываться под человека, – грубо прошептал он в неряшливые кудри, мучая острым клоунским локтем свое бедро, умудряясь превратить пронзительный жест поддержки в удобный для Джека похотливый. – Я не свихнулся. Ты – это ты, ничто этого не изменит, никакая новая деталь этого не дополнит. Даже если тебя на самом деле зовут Джозеф Чилтон, тебе шестьдесят восемь лет или ты чертов педофил. Я из тебя эту дурь выбью.
– Ты не понимаешь? Ты просто не понимаешь, – повторил в десятый раз Джокер, нисколько не реагируя на странные фантазии хотя бы касательно его отличной сохранности в столь преклонном возрасте. – Ты думал, носишь маску и… пши-ик… – он закатил глаза, будто раздумывая, как объяснить значение этого шипящего звука. – Твоя маска… снимается-одевается, даже если ты… думаешь, что Бэтмен может заставить тебя лгать. А я… такой, как я…
Брюс не смог побороть щемящего импульса под ребрами, наклонился и прижался губами к его уху, пытаясь подсказать придурку что-то важное, но совершенно не поддающееся облечению в слова.
Чушь про маски он бодро исключил из реальности – просто притворился, что не слышал, не испытывая по поводу этой избирательности никаких эмоций, хотя муторное ощущение непричастности, какое однажды одолело его, когда он взялся смотреть постановку знакомой наизусть “Луговой арфы” с середины второго акта, теперь появилось снова.
Все без исключения в этом позднем вечере, в этой стыдно долгожданной встрече казалось каким-то неполным, но личный опыт мирной жизни всегда представлялся ему собранием самых натужных метафор.
– Успокойся, – разошелся он, уже ни в чем не имея границ. – Я готов слышать тебя, Джек, не злись. Игры меня никогда не интересовали.
– Не будь таким наивным, добряк, – с удивительным отвращением отмахнулся от него Джокер. – Почему ты не пойдешь мне навстречу, и не пораскинешь мозгами? Такой, как я, ничему не покорен, а ты уютно ожидаешь истории большей, чем из трех-четырех слов. Что они могли мне сделать, кроме как пустить меня по кругу? Что еще имеет смысл? Меня-то не прихлопнуть пощечиной.
Время потекло слишком быстро, рефлексы, наоборот, замедлились. Гостевая комната растаяла, превратилась в желатиновый куб, и получивший прежде желанную правду в свои ладони Бэтмен растерянно застыл, продолжая удерживать ее даже рискуя сжечь руки до костей, жалея только, что не понял всего с самого начала.
Слова обретали смысл медленно, но неумолимо, стиснули ему виски, но он справился с собой поразительно быстро. Раньше это стало бы поводом для гордости…
Он хотел быть обманут, но в этот раз не получилось.
Ему было этого жаль.
И подобным было кое-что еще… прежде: первенство тела – взятие высот, чудесная сдача, драгоценная ответственность.
– Проклятье, Джек, – полыхнул он, подаваясь ближе, чистосердечный, и даже логичная ярость, которая охватывает любого собственника, обнаружившего акт вандализма посреди своей сокровищницы, не овладела им. – Прости. Я не должен был спрашивать, – формально-вежливо повинился он следом, как-то невольно и постепенно холодея до отстраненности, потому что ему хотелось сказать: “Тебе не стоило этого произносить. Никогда”.
