Текст книги "Неудачная шутка (СИ)"
Автор книги: TILIL
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 68 страниц)
Он вдруг поймал себя на том, что ему стыдно такое говорить, стыдно вступать в привычное противостояние с этим человеком, стыдно все же опустить его на колени – и еще больше осатанел.
Стыд с ним – был ли он когда-нибудь? Он не мог вспомнить, но это было не так уж и важно: он сам всегда брал, попутно благородно утешая, проводил мириады минут в благих страстях – где было взяться позору и бесчестью?
Равнодушие собственного тела его немного успокоило – что он стал бы делать, если бы дерзкое мясо взвыло о желании: теперь он знал это чувство – желанный Джек, ждущий или фаллический огонь, заполняющий и лечебный, и как объяснить хотя бы себе, что его гонит что-то большее, не печаль или одиночество? Пустота. Он знал законченность, когда брал; теперь он знал и единство, отдав.
Этот рот ценен, потому что транслирует этот разум; руки, несущие гибель – огнестрел, детонаторы, ножи – пусть лживо, но обнимали его, и это было важно, обезличенно даже в срезах иерархии или эмоциональной идентификации, потому что так они, суровый панцирь и мерзкая чешуя шута, были немного лучше пустых оболочек ролей и масок; и пронзать и пронзаться было чудесно, потому что давало на долю секунды осознать что-то, получить что-то совершенно невозможное, что не купить – ну, разумеется – не сорвать насильно, не заполучить в обмен на двенадцать подвигов или череду взрывов…
Как преступно было думать, что можно осквернять поцелуями.. Как глупо разделить с ним это заблуждение: это хитрое животное сводило его с ума своей странной, нелогичной логичностью, извилистой прямотой…
Джокер, все это время с удовлетворением наблюдающий черные тени беды, мелькающие по прекрасному рыцарскому лицу, дал ему еще немного подергаться, пораженному, и сказал:
– Верно. Такое меня не волнует, имущие – покупают, ничего особенного. И что с того, что я мог принести тебе голову того жадного хитмана? А теперь он дырявит толстые животы наших с тобой соотечественников! А ты побледнел. Что-то не так, Брюс? Брюс. Брю-юс. Иди, примем вместе душ. Как. Тебе. Такая. Мысль? Ты же этого хотел? Я здесь, вставай на колени.
– Прекрати. Прекрати даже думать о смерти, – почти спокойно начал Брюс, но сорвался в горечь. – Почему? Что случилось? Ты так мстишь? Как-то неэффективно… У тебя была возможность резать. Ты ей не воспользовался.
Джокер победно запрокинул свое бледное лицо, и свет ламп скользнул по медной радужке – гад, змея, заколдованный под принца дракон.
– Не-а. За что тебе мстить? Хочу тебя. Хочу тебя сломать. Сейчас самое время, разве нет? Вставай на колени, Бэтмен, на самом деле вставай, я так давно об этом мечтал: хочу увидеть отчаяние в твоих серебряных глазах, когда ты будешь заглатывать мой болт.
– Этого никогда не будет… – растерянно прорычал Брюс, сраженный подобной откровенностью: и не гадость из этого рта смутила его, а прямая сдача злодейских намерений.
Понять, между тем, эти намерения было невозможно.
– Ага. Я тоже так думал, но желаемое оказалось, все же, несколько дальше, чем можно было предположить. Ты слишком хорошо держишься – вот тебе ответ на все твои вопросы, вот причина. Был бы я меньшим дерьмом, было бы лучше, верно? Проще. Не больно, мм? Как там твоя гранитная самооценка, ноет уже?
– Заткнись, Джек: никто и никогда не будет… – устало объявил Брюс, ухватывая Джокера за плечи.
На светлых волосах, покрывающих белую грудь, застыла слюна, за которой ни один из них не следил.
– Ага. Я слышал. Благородство… Вот что ты есть. Не могу понять – как ты еще жив такой? Я сгораю, Брюс Уэйн, так сильно хочу сломать тебя. Не могу сопротивляться этому желанию. Не хочу. Ты сдаешь. Расслабься, я все сделаю за тебя.
Его голос стал глуше, словно эту заводную куклу душили подушкой.
Жестокую, белую, печальную куклу.
– Что с тобой, Джек? – вдруг сдался Брюс, осторожно прижимая грязного безумца к своей груди. – Проклятье, Джек, ну какого черта…
Джокер помрачнел, но вырываться не стал – только прикрыл глаза, прижатый носом к вздутой напряженным моментом грудной мышце, оголенной в распахнутой пасти японского шелка.
– Я псих, Бэт, – холодно сообщил он. – Война меня немного подлечила, конечно, потому что пачкать смирительные пеленки, когда тебя насаживают на крюк в Кашмире, невозможно. Я не помню того времени полноценно, думаю, меня не было. Я уже говорил. Твоя проблема в том, что ты пытаешься меня оправдать – мне-то выгодно, но нет смысла в этом и не очень-то приятно участвовать в вашей гнилой раздаче диагнозов, приговоров и помилований. Мне это не по нраву. У меня свои ценности.
– Прекрати молоть чушь: нет у тебя никаких ценностей, – сухо попросил Брюс, и прижал придурка сильнее, с ужасом обнаруживая, что сумасшедшим тот себя не считает – и что еще хуже, он сам начинает сомневаться в достоверности этого факта. – Как жаль, Джек. Мне так жаль.
Джокер понимающе усмехнулся, не размыкая век.
– Мне тоже. Жаль. Что меня нет.
Он вздрогнул, потому что вздрогнул обнимающий его несвергаемый титан – несгибаемый герой, непотопляемый, основательный, твердый – Бэтмен смеялся.
Отваженный Джокер заворчал совершенно по-звериному.
– Ты здесь, Джек Эн, я чувствую запах твоих волос. Твоя слюна уже перепачкала мне весь живот, а семя отвратительно стягивает промежность, так что можешь не беспокоиться, ты настоящий. Ты причинил мне зло. Ты – есть, – спокойно выдал Брюс, печально чувствуя, как сжимается сердце. – Как патетично… Но нужно больше драмы, больше смерти, пожар, пиротехнику. Почему ты так плохо подготовился? Я не выношу пощечин, Джокер, почему бы тебе не отхлестать меня по лицу?
Полезно для разнообразия проиграть хотя бы раз на самом деле – не в бесконечной борьбе, не в поту ночных кошмаров.
Ничего не теряя.
– Отлично. Тебе все равно, что перед тобой только оболочка от человека, – лениво проговорил Джокер. – Подожду, когда ты будешь готов покориться. Поползаешь передо мной на коленях, может, придушишь ребенка-другого…
– Никогда, – отрезал Брюс, и инстинктивно перехватил руку, готовую ухватить его за гениталии. – Французский крюк, Джек! – почти восхитился он. – Мне было бы очень больно.
– Ага. Вот такое я противоречивое существо. Тебя так сладко обманывать…
И тут Брюс хоть что-то понял.
Дрогнул, но объятий не разжал, только стиснул пальцы на костях несуществующего Джека – проклятого самим собой Джокера – сильнее.
– Тебе совсем плохо, верно? Что случилось? Что вчера случилось? – жадно вопросил он, и получилось привычно грозно, но как иначе, когда он стал свидетелем невозможного. – Что затронуло тебя тогда, Джокер, что вызывает у тебя такое сильное отвращение?
– Со мной? Что со мной случилось? Я? Я испугался, что ты будешь целовать мне руки! – заскулил от смеха псих, разом обращаясь из дракона в обычного душевнобольного.
Никакой опоры, ничего не существует. Чертовы качели почти свели Бэтмена с ума: были слишком тяжелы для него, надломленного без этой излизанной кислотой ладони, без этого плеча.
Но кроме него не было человека, желающего помочь Джеку Нэпьеру, и тот обманывал, раз за разом, упорно следуя ради этого сквозь любые трудности. В этом незамысловатом и, одновременно, паралогическом факте крылась истина, которую понять страждущий этого Брюс Уэйн не мог.
– Прекрати. Почему на самом деле? – жестко спросил он, дергая Джокера за плечи, чтобы поднять на ноги: идея унижать и властвовать снизу вверх – с бортика ванной! – была поистине дьявольская.
Захрустели чьи-то зубы, сжатые в ярости.
– Ты недостаточно хорош, – размыкая сцепленную намертво челюсть, вдохновенно сказал наконец правду холодный любитель разнообразных рубежей и парапетов, щурясь и растягивая шрамы.
Брюс отшатнулся, ухватывая свое проклятье под тонкие, острые локти – и пусть он пообещал не отрекаться больше, да и в глубине души знал, что это правда…
Ведь, если это не так, почему тогда никто не мог его принять? Почему его отвергали раз за разом? Чудовищная ловушка нездоровой самооценки – слишком заниженная, слишком завышенная.
И самый логичный вопрос – все тот же: почему, чем, в чем мой изъян? – задать было невозможно.
– Итак, Джо-кер, ты хочешь, чтобы я сказал, что ты самый уродливый человек из всех, кого я знаю? – тихо спросил герой-мученик у мученика-злодея.
– О, да! – оживился тот, нализывая уголки губ.
– И что я чувствую себя униженным, потому что ты брал меня?
Зрачки в безумных глазах подпрыгнули, сузились, словно в ужасе или восторге – так экстремально, что медь небывало посветлела.
– Да.
– Серьезно? И что я ненавижу тебя?
Джокер, прежде обмякший в смуглый руках, окаменел и выпрямился.
– Да-да. Именно этого я…
– Я не скажу такого. Это все не соответствует истине. – перебил его псевдосамодовольный Брюс, окутывающийся крепким панцирем привычной личины – хитин, перламутр, кора, ороговение.
– Ты просто не понимаешь… – лукаво начал разочарованный и разозленный все той же нерасчетной реакцией Джокер, оттесненный к выходу так же эффективно, как и незаметно.
Он впал в какой-то ублюдочную нервичность азарта, и разволновался еще больше, с удивлением осознав это.
– Нет, это ты не понимаешь, – с удовлетворением находя в себе усталость равнодушия, отмахнулся Брюс, отворачиваясь. – Проваливай, тебе лучше уйти. Я не буду задерживать тебя, сам себе вызывай полицию, скорую до дурдома, передвижное шапито, национальную гвардию – мне все равно.
Через открытую дверь в спальню, через закрытое, задернутое окно, глухо, но четко звучал хохот примостившейся в тисовой роще вороньей стаи.
– Сопляк знал твое имя. Но не знал, что ты Бэтмен. – напоследок выплюнул Джокер, обнаружив себя выброшенным подальше. – Можешь поразмышлять об этом на досуге, пока не будешь занят своими блядскими социальными экспериментами.
Вопреки логике помрачневший, он напоследок оглядел свою непотопляемую надежду пустым взглядом, словно хотел сказать, что очевидные логике попытки стать крепче приведут к противоположному результату, и ускользнул, отсвечивая своей голой, бледной, шрамированной спиной – через спальню, через гардеробную, обтирать ребрами ботинки, проливать свою и чужую кровь, воевать словом, ночевать в переулках…
Обнаженный, исхлестанный, изгвазданный Бэтмен вскинул брови, непопранный, и включил воду, сожалея только, что она не смывает поцелуев: фокусник не объясняет своих трюков, верно; но когда публика перестает интересоваться его секретами, ему больше не заработать ни цента.
========== Глава 89. ==========
Комментарий к Глава 89.
Хотела создать эффект хождения по кругу, создала, наверное, очередную косноязычную херню) эх, почему в сутках не сто часов, а?) а ладно, это мне все равно не поможет)
Даже осознавая, как это опасно ему – такому как он – Брюс чувствовал себя возрожденным.
Дело было не в ударах крови в виски, не в горячих струях воды, бьющих ему в открытые глаза, не в искусственном запахе равнодушного травяного мыла, окутывающем его – ощущение жизни состояло в плотной пустоте, наполнившей его.
Он ее знал теперь – мучительно, волнующе, прекрасно: плодородный импульс, обещающий весну – не сейчас, но теперь очевидно – это просто какое-то древнее, исконное соперничество фламбергов и эспадонов испортило ему пробуждение.
Социальный эксперимент? Сам себя он давно казнил парочку раз – в ту ночь, например, в которую он впервые спал в постели с другим человеком не снимая одежды и без тени эротики, даже если обеспечил это только делирий; или когда рассматривая фиолетовую руку, кромсающую ножом беззащитную плоть, и ничего при этом не чувствовал; радуясь, как полудурок, обнаруживая степени невиновности Джокера, уступки, обманываясь фальшивыми обещаниями: за то, что поверил, что операция на мозг способна изменить его – хоть немного – за то, что поверил во всего одну крейнову обмолвку об этом; за то, что готов был хвалить его в непричастности ко всем преступлениям, к которым тот был непричастен; за то, что так часто представлял себе беду, которая сделала из Джека монстра, будто этим можно было оправдать его холодную волчью ухватистость.
Помилования? Верно. Но по щекам его отхлестали не за это.
Из душа он вывалился продезинфицированный придирчивым критиком разума – удалены все частицы скверны, все мятежные движения, направленные против душевного спокойствия.
Уже привычно усмехнулся, обнаруживая на так бездумно сброшенном неопрене ядовито вьющийся зеленый волос, судорожно прилепившийся к его мокрым рукам – и избавиться от него оказалось нелегко, но он справился – прижимаясь к ладони, еле-еле подцепляемая короткими ногтями, мусоринка держалась изо всех сил, тут же обвивая ухватившие ее пальцы, стекала с каплей воды, прямая, вилась, высыхая, кольцом…
Пока он сам задумчиво брился, вспомнил о еще одной привычке пресловутого злодея – помимо обильных посевов бессмысленного разрушения, разумеется – наклонился к зеркалу, затуманивая его поверхность дыханием, и на стекле проявился набор координат, подписанный больше всего напоминающей рыболовный крючок буквой джей.
Не улыбнулся, и аккуратно и тщательно – начисто – стер послание, хотя бороться со своей хваткой памятью было бессмысленно.
Один человек не может изменить мир; он и теперь один, но только от него ничего больше не зависит, и даже если при мысли про вторжение на чужую территорию плечи сами распрямляются, наливаются кровью сосуды, светлеют глаза – он больше ничего не может сделать.
Никто никогда не просил его о помощи так, как это сделал Джек. Он мог бы броситься в огонь за ним, он сделал бы это – но как живительно и смертоносно было знать, что это было бы ошибкой!
Никто не мог оценить Брюса Уэйна по достоинству.
С одной стороны, было глупостью считать, что он понимает порывы чертового клоуна, раз уж встал с другой стороны стекла – какая глупость, почему он так думал? Кто внушил ему такое, неужели он сам? Это заблуждение, должно быть, предварило тот новый склон, по которому покатился далекий, бестолковый, несчастный Джокер.
Стыдно было так подпитываться от чужого несовершенства, и странно было считать праздничным подарком что-то подобное падению, от чего получалось терять голову, но не удавалось погрязать в иллюзиях: не женщина, чистота или порок, не прошлое, не будущее – все, что он теперь держал в руках, было настоящим, может, и неприглядным местами от яркости освещения, но гарантирующим трезвость.
Он не думал, что Джек – саркастичный, временами незрело-гебоидный, временами мудро-безумный – хотя бы сегодня, в попытке обглодать его до костей – был рад, но сам он чувствовал радость ровно до момента, как их перестала разделять неубедительная преграда из разобранного Глока.
И все, что в нем так невозможно ужасно, нужно ему для… выживания?
Благодарный за пощечину – а такие удары сносили его с ног лучше любого хука – он мог теперь свободно принять свою привычную, тяжелую сторону.
Но было еще кое-что.
Стоило опустошить импровизированный, отлично послуживший ему тайник в бумажнике: никогда не знаешь, где доведется споткнуться, а это, тривиальное место, кое-кому равнодушному к благам совершенно неинтересное, отлично сошло вчера как гарантия не-привлечения ловких ломких пальцев к трофейному секрету, но заведенный порядок – каждый день помногу раз одно и тоже – помешал ему.
Его жизнь заканчивается, лишь только наступает утро: он ложиться спать в свою постель, и она заканчивается еще раз, теперь вместе с его сознанием; приходит время приема пищи, и он, как послушный телок, отвечает призыву, и тащится в хлев, помахивая хвостом, жевать пахучее летним днем сено и элитный комбикорм – и лишь ночью он сможет снова родиться в своей ненавистной черной личине.
Какая незавидная доля…
– Войдите, – рассеянно позвал он любимого старика еще до того, как тот успел постучать, потому что никто больше не пришел бы, не стал бы мяться у двери, поскрипывая половицами. – Сегодня Хеллоуин, Альфред? Или уже ноябрь?
Альфред вплыл в хозяйскую спальню с твердым намерением устроить мощный разнос за сотню пропущенных завтраков…
Уставился на спину хозяина, по плечам украшенную широким ожерельем ротовых меток.
Мощная гряда хребта оплыла в расслабленной позе, на шее алели следы зубов, в центрах веера все в глубоких проколах кожи. У левого бока застыла тройка пока еще розовых синяков: отпечатки пальцев от тех пальцев, что отпечатков не оставляют…
Старик молчал.
Что он мог сказать? Попросить прощения? Поддержать?
– Я сейчас все обработаю, сэр, – наконец тускло сказал он, надеясь, что…
– Ты про спину? – неожиданно неподотчетно равнодушно развернулся Брюс, разминая в руках содранную с кровати простыню. – Прости, не хотел тебя смутить. Прости.
Дворецкий нахмурился, совершенно ничего не понимая, и мысль о бестактности, которую он совершил, даже не пришла ему в голову, хотя прежде он втайне гордился своим самообладанием, учитывая хотя бы ту пару килограммов мокрых разнокалиберных женских трусиков, что он вылавливал из местного бассейна – сброшенных не ради любви, мужской природы или дневного имиджа, которые он никак и никогда не комментировал, хотя каждый раз перед ним вставало видение его старомодного, стеснительного друга, который явно бы не оценил масштабов духовно саморазрушительных подвигов сына.
Даром что сам оказался способен безотвязно преследовать свою будущую жену после того, как его, в хламину пьяного, вырвало ей на туфли.
– Что-то случилось, сэр? – почти отчаянно спросил он, тревожась.
Если дело было не в уродливом.. Чужая постель, как недостойно.. Но что он мог теперь: ему выдавали отгул за отгулом, этот человек не нуждался в нем даже мальчиком, чего ожидать, когда он стал мужчиной?
Хозяин неожиданно легко и иронично вздохнул, вставая.
– Не могу ему помочь, – с нешуточной тоской проговорился он, искренне улыбаясь. – Неужели я такой слабый…
Старик в ужасе отшатнулся.
Все было как всегда.
Острые пики – шпили Палисайдс – и левый, и правый – все так же стремились в небо, неожиданно голубое, последнее, наверное, перед пусть быстротечной, но промозглой, грязноликой зимой. Спокойно стояла тисовая роща, покрывались глянцем после дождя обтрепанные осенью кусты шиповника, и камины можно было бы и растопить, да только эти глупые химические брикеты никуда не годились…
Альфред заметил неладное, только когда непривычно активный с самого раннего утра хозяин, уже сунувший нос во все обычно равнодушные ему дела, освятил своим появлением кухню: вот уж что было совершенно необычно!
– Сэр? – с плохо скрытым сомнением вопросил он: время, когда этот человек держался за его брюки, мечтая получить запретный сахар в виде остатков глазури, прошло так качественно, что уже не существовало – иных причин его пребывания в тривиальной обители питания не бывало.
– Что? – невозмутимо откликнулся Брюс, и раскрыл свою обычную книгу-на-день, устраиваясь у окна.
Его спина была слишком пряма.
– Вы что-то хотели? – поднажал взведенный какими-то неуловимыми изменениями дворецкий, вяло размышляя, чем конкретно ему грозит смерть казалось бы навечно заведенного порядка.
Когда “тот человек” появился, так ничего не изменилось. Но теперь – будто умер кто-то? Готовы поминки, и стоит занавесить окна.
– Нет, – недовольно ощетинился Брюс, почуявший стариковы метания. – Есть немного свободного времени. Обращайся, если тебе понадобится помощь.
Альфред помрачнел, и решил особого значения странному поведению воспитанника не придавать.
Даже когда через пару часов отсутствия тот, неподвижный, такой трогательный в своей пышущей молодости, невинно рассматривал и без того со всех сторон изученный вид из коридорного окна, пока проходила обязательная ежедневная протирка ликов славного прошлого – будто сторожил что-то.
И когда пыль, и без того незначительно налетающая на поверхности в гостиных и используемой библиотеке, сама собой исчезла без следа, и куда-то делась вся накопленная по бамбуковым корзинам грязная одежда, старик только убедил себя, что его мучают галлюцинации, хотя остротой и крепостью своего разума обычно гордился излишне.
Но когда он по привычке собрался совершить давно заведенный и совершенно ненужный при существующей доставке чего угодно куда угодно променад до фермерского рынка – каждую субботу, без пропусков, отбытие ровно в три – и обнаружил застывшего на заднем сидении Фантома хозяина, он не выдержал.
– Мастер, – мрачно проговорил он, в отражении гаража и лобового стекла почему-то видя Тома, растерянно протягивающего ему свою ладонь, будто зря убитую птицу или противопехотную мину, черт знает как попавшую к нему в руки.
Брюс стратегически укрылся за газетой.
– Да, Альфред, – в тон ему вежливо выдал он, мощно подавляя стискивающее грудь волнение. – Не поедешь сегодня на свой любимый рынок?
– Вы недовольны моей работой? – скептически хмурясь, хлестнул проницательный дворецкий, легким движением снося бастионы противника.
– Как ты мог такое подумать? – удивился Брюс, потрясая своим бумажным щитом, словно решительный норвег, осмелившийся совершить набег на братскую деревню. – Тебе тяжело? Не выспался?
В области заботы ему, неопытному, казалось вполне допустимым такое навязчивое поведение.
– Вы потратили… некоторое время на наблюдение за мной, сэр, – не дал себя сбить старик, поглаживая сохнущие руки.
– Я тебя стесняю своим присутствием? – резанул Брюс, и сразу устыдился. – Видишь, до чего я докатился? – через паузу горько вывел он, сдаваясь. – Хочу провести время с единственным живым членом моей семьи, и это так необычно для меня, что даже не верится, да?
– Мастер… – поднажал Альфред, любуясь на восстающие на периферии зрения картины благословенного прошлого. – Я стар, но еще не выжил из ума. Что происходит?
Это был цугцванг, и Брюс знал, когда надо бросать оружие.
– Что ты получил по почте, что тебя так взволновало? – прямо спросил он, аккуратно складывая бесполезную бумагу. – Что с тобой, Альфред? Что это было? У тебя проблемы – я их решу. Ты… болен? Тогда мы все сделаем, чтобы…
Альфред устало вздохнул, досадуя на свою недогадливость.
Как тяжело было в слепой верности и безграничной преданности: капризный, мягкий мальчишка превратился в растревоженного зверя – и ему не понравилось то, что он увидел, как не понравилось бы его отцу. Нервный, злой юноша возмужал, окаменел, и должно было поступиться любыми принципами – дворецкий скромно полагал, что каждый в этом городе должен был сделать для него тоже самое – чтобы дать ему свободу.
Но ему не смог помочь даже противоположный полюс безумия, разве можно было изменить что-то теперь, зная его всю жизнь…
– Знаете, Брюс, – помолчав, начал он, и хозяин вздрогнул от звука своего имени. – Никто не может обвинить меня в недостатке любви к вам. Я готов отдать жизнь за вас, но ответить на этот вопрос не могу. Просто поверьте – все нормально. Со мной – нормально. Вас… вас это не касается.
Он не мог сказать правду, и именно по озвученной причине – никогда еще мастер не нуждался в надзоре больше, чем теперь. Разве теперь подходящее время для того, чтобы оставить его? Он должен был сделать что-нибудь отвратительное, чтобы завершить и этот этап, и это.. вполне сходило.
– Ясно, – сдался Брюс, прямо глядя безоблачно светлым взором. – Это личное. Ясно. Поехали.
И он и правда отправился на рынок, провел там пятнадцать минут, произведя фурор своей одиозной персоной, тупо пялясь на огромные рыжие тыквы, такие вместительные, что могли бы пригодиться и Синдерелле, дерущихся в траве пятилеток, которых вслед за матерями не смогли разнять даже отцы, зеленые свертки перезрелой индейской кукурузы и гладкие плоды каштанов, девушек-подростков в костюмах первых поселенцев, раздающих крохотные баночки с клюквенным сиропом, хотя до дня Благодарения был еще целый месяц, а потом сбежал, не попрощавшись, укрываясь в желтом чреве такси как в ином измерении, однако смиренно полагая, что по-другому быть не могло.
Вернувшись домой, мрачно щурясь от ставшей уже хронической головной боли забот, досад и разочарований, потащился через северный вход, на ходу поводя плечами, чтобы затянуть потуже галстук на манер удавки: куда он так разоделся? В нем все еще не нуждались в Башне, ему не нужно было сегодня меценатствовать.
На приставном столе для почты, которую Альфред хищно рассортировывал сразу же при получении, его умудрились дождаться пришедшие с последней рассылкой пара писем, утренняя газета и даже бандероль в белоснежной обертке.
Осознав, что так и не уточнил, который час – а час, выходит, был ранний – только уныло скривился.
Подозрительные не подписанные емкости, пусть и прошедшие антитеррористический контроль почтового отделения, Брюс предпочитал открывать самостоятельно, что он и сделал, иронично усмехаясь.
В плоской коробке жизнерадостного вишневого цвета, подобной тем, в которых обычно преподносят женщинам штучную чушь вроде перчаток, платков или хрупких гробиков орхидей-однодневок, и на которую он, разумеется, первым делом посмотрел с отчаянным сомнением, лежала вскрытая упаковка двойки “Мун пай”, содержащая в себе аккуратно переломленное пополам печенье.
Сделать ему такой подарок мог только один человек.
Обязанность осторожного разделения сладостей всегда доставалась Томми, потому что пальцы Брюса к мягким нажатиям и ювелирной работе были непригодны, по крайней мере, тогда, и крошек он всегда просыпал на четверть от всего “лунного пирога”, гонимого дворецким, местным богом питания, за “непригодный в пищу химический состав”…
Тот самый грозный Сатурн и Саваоф, невидимо наблюдающий за подвисшим хозяином, ставшим полем сражения между лечебной ностальгией и слащавым ощущением, неминуемо настигающим обхаживаемую персону, вежливо вскинул брови, выходя в круг его зрения – чувствовал себя виноватым за глупую ссору, крупнейшую со времен хозяйского четырнадцатилетия.
– О, скажи еще, не знаешь, что это, – просмеялся Брюс, мягко отстраняя воспоминания детства. – Ты вернулся прямо следом за мной? Я испортил тебе выходные с самого начала, да?
– Еда, которую уже кто-то употреблял, сэр? – невозмутимо откликнулся старый острослов, дерзко игнорируя их разногласия. – Я полагаю, какие-то антикризисные меры?
Обнадеженный его жестким тоном Брюс моргнул: да, похоже, тот ночной побег на каток качественно оставил след в его памяти…
– Ты и правда злодей, Альфред… – умилился он, мимоходом смахивая посылку вместе с содержимым в корзину для бумаг.
Дворецкий поклонился, только оглядывая невозмутимо выкинутый сверток картона, бумаги и несчастного печенья.
Мастер периодически удивлял его очень сильно.
– Не смотри так, – Брюс заметил его удивление, и продолжил неожиданно для себя резко и цинично. – Давай будем честны в разговоре хотя бы иногда: после таких жестов никто, кто мне по нраву, не навещает меня. Ждут ответных подачек. Мне что, послать ему в ответ Меккано?
Но вскоре выяснилось, что он ошибался хотя бы в этом, исключительном случае.
Весь день между ними продолжала нависать угрюмая неловкость, победить которую было невозможно.
За обедом отгоняющий себя от последнего рубежа Брюс слишком много ел, переел и за ужином – основательно, медленно, почти издевательски – и в промежутках между змеиной спячкой этого дня он стал примерно так же излишне активен, тяжеловозен в движениях и тренировках – и крепатуру, оглушающую его тело к вечеру, уныло было терпеть и наблюдать.
Круг бесконечного дня было не разорвать – скучно, скучно, скучно – и тяжесть его особенной тайны, укрытой в бумажнике, изводила его.
Он переборщил со спиной, замучил ноги, и можно было обойтись без становой тяги. Подбрасывая себя к перекладине, пытался сделать безупречный вейлер. Хотя бы пристойный. Хоть какой-нибудь. Бросал эту затею и начинал с простых переворотов, чтобы чуть погодя снова облажаться – и о штальдере даже мечтать было глупо.
Он отжимался от перекладины, пока кровь не застила ему глаза.
И тогда он уселся на полу и разглядывал темные пятна перед глазами пока они не покинули его: день слишком длинный.
Блуждал вокруг дома, осторожно втягивая сгущающуюся тьму носом; долго плескался в такой горячей воде, что чуть не получил ожог восьмидесяти процентов кожного покрова; не выдержав, намытый и взведенный, дрожа, словно недоросль перед своим первым порнографическим фильмом, укрылся в кабинете, чтобы вскрыть тайник.
Помедитировать на фиал с откровениями.
Полупрозрачная пробирка из дымчатого симакса неудобно устаревшего образца оставалась прохладной на ощупь – определенно, не воздух, не утренний туман, не грязная дождевая вода.
Неужели это и был тот ответ на все вопросы? Почему… Ему стоило навестить клетку с Крейном, ему стоило быть серьезнее.
Надеяться на практическое применение этого ключа было бы глупо, но любопытство не унималось. Впрочем, любое прошлое было сокровищем – даже несчастливое, оно лучиной разгоняло сумрак незнания…
По крайне мере он готов был признать, что слишком часто думает о придурке.
О прошлом Джокера он мог вообразить себе все, что угодно – по крайней мере, думал, что может – и о своих недостатках, одновременно, был осведомлен, теперь и в более полной мере: представлять что-то по-настоящему печальное и взрывное мешало…
Что мешало, он не смог понять – может, и на этот вопрос есть ответ в проклятом зелье?
Может, все дело было в том, что ничего не было способно уничтожить или возвысить Джека Нэпьера в его глазах более, чем уже есть? Или – неужели – эти мысли и есть тот самый соцэксперимент, что так расстроил его?
Он мог отправить это в лабораторию под крыло Фокса и, хотя он прежде никогда так не делал – и как объяснить ему назначение этой дряни? – и провести пару-тройку тестов… На себе, разумеется.
Это были пустые фантазии, обреченные никогда не облечься в реальность.
Но он позволил себе это, почти счастливый в обретенной прямоте и твердости; даже в юности, приступая к ужасно глупым экспериментам с наркотиками, он так не волновался, хотя тогда он представлялся себе ужасно особенным, почти Орфеем, ступающим в ад за любимыми. И что, если это и правда ключ к водам Стикса? Он мог бы обрести загробный покой в своем разуме… даже учитывая свою убежденную атеистичность.
Нет, про себя он ничего знать больше не хотел, по горло сытый иной отравой, располосовавшей его: неравнодушием.
Когда раздался деликатный стук в дверь, он заставил себя не спешить, разыскивая новый схрон, раздраженный своим ребяческим поведением, да так и оставил его в ладони, надерзив самому себе.
Ему все чудился запах гари, он иногда даже украдкой прикладывался губами к рукаву своего свитера, сменившего костюмную броню, чтобы втянуть носом равнодушный запах совершенно новой ткани: бесконечный день, бесконечный, и завтра будет такой же…
