Текст книги "Неудачная шутка (СИ)"
Автор книги: TILIL
сообщить о нарушении
Текущая страница: 64 (всего у книги 68 страниц)
Джокер искренне обозлился.
– Мой отец, тот светлый гуру, мм? – язвительно проговорил он, пытаясь понять, как себя вести. Как продать себя подороже.
Не найдя для такого случая слов получше, Брюс только крепче сжал его руки.
Даже если бы он знал, ничего бы не изменилось – ни ненависть, ни презрение, ни жалость к нему, или восхищение и приязнь… Только вот вина за хаотичные нападения – сорванный зря поцелуй, надрыв особенной агрессии, порванный в странной истерике рот, пальцы, протолкнутые в клоунское горло – вызванная ловким дирижером, провисла между ними, только чтобы хлестать его.
Воображаемый, но тугой черный кнут пополз, хищный, намекая на наказания.
– О да, ты именно такой, как я себе представляю, Бэт! – обрадовался бессердечный Джокер, разглядывая свои руки. – Это нечто. Не понимаю только, как ты можешь хлебать эту ссанину.
Брюс, окаченный студеным ливнем подозрений, скривился, изнывая от стыда: каких только границ они не переступали, каких только не могли переступить, но это было уже слишком.
– Джек, не делай того, о чем пожалеешь, – холодно предупредил он, усиленно гнобя свою великодушную натуру, зовущую оправдать его, желанного и ненавистного, и за это, непростительное. – Такой, как ты представляешь? Хочешь убедить меня, что подвержен иллюзиям? Ты?
– “Джек!” – передразнил его Джокер, еще больше заводясь: сам он не спал полдюжины ночей, изводимый своей памятью, и даже если обнаружение засора насмешило и разочаровало его, Брюс должен был выдавать совершенно иные реакции. – Я-ничто, “эй, ты!”, выблядок, но и “наш принц”, потому что был создан царственным союзом местного бога и какой-то там его сестры, родной или названной, не важно. Я могу понять его: наверное, я угрожал ему чем-нибудь весомым или обидным, вроде своего существования. Мог бы потом занять его место. Или наоборот – не смог бы. Не получился, не вышел. Я отличался. Я отличаюсь.
Брюс опустил голову, силясь вообразить, какие бури могли бы предварять эти черствые описания. Может, так и было? Может, Джек и правда мог быть чем-то тронут? Да откуда он мог знать? Он был взят в плен самым большим лжецом современности, у ног которого предвыборные обещания политиков кажутся кошачьим мяуканьем…
– И не был чем-то, кроме этого, – спокойно продолжил Джокер. – Даже их фальшивый или настоящий инцест не был моим, потому что у них там это было принято. Я тоже должен был стать таким, сечешь? Хочешь знать, была ли у меня сестра-невеста, о великолепный герой, о благородный Брюс Уэйн?
Он злобствовал, раскаленный – править бэт-сознанием, держа в уме мануал по обращению с ним? Он обнаружил, что крупно просчитался: понять Бэтмена оказалось сложнее, чем он думал, не говоря уж о манипулировании им.
– У тебя есть моя рука, куда тебе жаловаться? – холодно процедил Брюс.
– Рука-а? Что? Для дрочки? Нет? Чтобы не упасть? Мне на это похер, – задергался артист: где настоящее страдание, выжимаемое огромным трудом? Томас Уэйн, местный божок и тотем, не заслужил ни слезинки, пускай, но сам он претендовал на исключительность. – Я тогда убил собаку – их там было много, но эта была с’амая ласковая ко мне. Не мог выносить ее взгляда. Глупая, глупая теплая шерстяная сука! С этого все началось, за это он приговорил меня. Но дело в другом. Кое-что, в чем мы с тобой теперь хорошо разбираемся оба, мм? Я был плох. Недостаточно хорош. Неправильный. Разогрелись, он их разогрел. Сперва все было непонятно, потом мерзко, потом жутко, но не так уж и больно, я думал, будет херовей, но потом стало стыдно, а этого я терпеть не смог, я их достал, не смог быть послушным, неверно воспринял урок. Высадили мне мозги, Брюс. Залили в г’лотку несколько литров кончи, как тебе такое? Это то, чего ты так долго добивался, не лги мне, не говори, что не думаешь об этом каждый раз, как видишь это ублюдочное лицо – и как, достаточно правдоподобно? Может, я снова сочиняю, мм? По полной, Бэт, – он сделал внушительную эксцентричную паузу, щедро подмешивая в голос несуществующее возмущение, которое, как он ошибочно полагал, должно было там быть, – оплодотворили.
Убеждая себя промолчать до времени, Брюс внимательно осмотрел фальшивый тон, ничего, как водится, толком не понял про него, кроме самого унизительного для себя, и окончательно рассвирепел.
– И я знаю, что такое разорванный, сорванный, порванный… – с наслаждением повреждая его своими невидимыми клинками, вдохновенно вещал Джокер, дитя страшной, но вполне тривиальной южной секты на болоте, меж ив.
Брюс знал такие: трейлер-парк, утоптанный пятачок земли среди болотных кочек, удобренный кровью, усыпанный стеклянной крошкой от любимого местного развлечения – стрельбы по бутылкам и енотам; внутри жилищ, непрочно стоящих на сваях, обитают воинственные белые мужчины, один в один такие, как из мрачного соло-спектакля про техасского черного волка, отыгранного для него прекрасной Коломбиной. Крупноголовые бойцовые собаки, таинственное мерцание гнилушек по ночам, звон москитов, корявые серые стволы медовых кипарисов, пушистый седой мох, ласково кивающий ветру с их ветвей, ржавые, толстые цепи на воротах, двустволки и помповые ружья, особая, безумная чистота крови – Белое Братство или отверженные из каджунов. И культ Библии не мешает им отправлять свои собственные, извращенные религиозные обряды.
– Они все хотели этого, это за секунду стало мечтой каждого, стоило этому ублюдку махнуть рукой… – давил Джокер. – О, они обожали его… Целыми днями кричали его имя… Джек-Джек-Джек. Он был о-очень умен. А я ошибался. Сделал там дядю тетей, и вот тогда мне вспороли рот, чтобы я не мог больше кусаться. Так что извини, я не знаю, кто это сделал. Не узнать теперь, они все мертвы. С з’апасом. Чтобы наверняка. И я и правда заслужил это – по вашей логике. Я был мужчиной изначально, ты был прав, я весь был – увесистый, слишком агрессивный, неуправляемый. Преступление, суд, приговор. Мне нравилось исследовать границы. Как далеко воткнется нож в кошачий глаз, в горло жабы, в мою собственную руку. Почему можно давить аллигаторову кладку, но нельзя смотреть прямо на того, перед кем держишь ответ? Или это было потом? Не помню. Не помню. Но мне нравилось. На самом деле нравилось. Я следил, подготавливался, должен был прекратить защищаться, и переходить к более-менее антропоморфному облику. Или нет? Или тогда, когда я выплюнул свой первый молочный зуб?.. Да, я не рассказывал? Я стер тот ивовый гадюшник с лица земли. Подворье д’ерьмовое, кадьенская секта, которая исторгла меня вонючей сестринской…
– Проклятье… – взмолился Брюс, затаскиваемый ловкой, ненормально хитрой искренностью в паутину ловушки. – Нет такой логики, прекрати. Прошу, не надо. Не используй это… так. Так нельзя, понимаешь?
Но он знал, что дерево той общины было выкорчевано лишь потому, что делало этого человека неуникальным. А он сам был наказан лишь потому, что не смог сказать: “Да. Стреляй”.
Он зачем-то поверил ему – не задумываясь, полностью, безоглядно.
– Что? Твои любимые люди погибли, потому что у меня было на это право! – рубанул Джокер, уверенно чувствуя себя в их главной теме смерти и справедливости. – Сопроводи меня в больничку, мм? Или твоя скорбь касается только Готэма, а они так, побоку? Нет? Ну и отлично. Каждого звали моим братом, моей сестрой, каждая женщина была моей матерью. Никого не осталось, я проследил. Не существовало ничего, кроме стыда. И я не удовлетворен в конечном счете, понимаешь? Я не рад. Никогда не бываю. Мне было шестнадцать, и мужчиной я больше не был. Стал невесом. Не имел больше формы. Стал ближе к природе, мм. И я думал, ты захочешь узнать, что с ним стало, а ты воротишь нос! Но тебе не избежать награды, о, нет-нет. Он застрелился, стоило мне наступить на его тень на пороге. Скучно, правда? Но как уж получилось.
Брюс тяжело перевел дух, обнаруживая в себе только слабый след нормального: Джек-не-один-такой, сиблинги Джокера, бледные, светлые, летние существа, истонченные собственной кровью, такие же хищные, хитроглазые, острозубые, как он, и неудивительно, что его мутит от мыслей о размножении… Джек-отцеубийца, Джек, “стирающий с лица земли” собственную мать; не успевшие еще навесить на себя грехов дети, гибнущие от его руки…
Можно было бы сказать ему о том, что радость не следствие удовлетворенности, что лежит в иной плоскости, но зачем: в нем не было беды – никакого надрыва, никакого гнева, все это только имитировалось. Его стоило ненавидеть хотя бы за то, как он лжет, говоря правду, да и посмеяться над этой скромной трагедией было не лишним – воплощенная твердость учится извиваться, и теперь скромно хвалится своими достижениями в этой области – но было не до смеха.
Неужто без боли потери нельзя познать радость родства? Жаль его, бесцветного, или легче от того, что он никогда не узнает, как в человеческой груди однажды чудесно и страшно сжимается сердце?..
– Тебе только кажется, что ты как животное, Джек, – просипел он, сухо сглатывая, неожиданно ослабший перед одним видением запрокинутого в жестяной потолок трейлера белого лица, потому что мог умереть мгновенно от одной капли этой грязной крови. – Это не правда. Теперь ты здесь самый опасный злодей, верно? Самый ужасный, самый черный, самый большой садист. Для меня самый ужасный. Но ты больше никого не убьешь, пока я жив, и ты знаешь, что делать, если хочешь отменить все запреты и правила… Все будет хорошо. Пусть это будет зароком… Впредь…
Он сказал все это, бессмысленное и пустое, и помрачнел еще больше: отнять у чертового клоуна охотничьи угодья значило усомниться в его браконьерской натуре, признать отсутствие у него формы – но у него самого была сторона, которой он следовал, тут он был не один, их двое, и смерть – вот что только могло дать им приблизиться друг к другу – как тягостно, как пусто, он досуха выпит, как он устал, устал, устал…
Джокер скривился, не имея будущего, только прошлое, жалея только остатками рассудочного, что правда прозвучит как жалобы и оправдания: ни тем, ни другим это не являлось.
– Мне всегда интересовала эта логика, – не сдался он, усердно работая с тем, что только и было у него. – Все хорошо? Ха? Даже когда у них кишки на полу, держат за руку, или ползут подержаться: “Все будет хорошо”. Все не зря, ничего не лишено смысла! Ты не понимаешь физики черной дыры, но все равно – все под контролем, не грохнет. Хотел бы этого не знать, да? О, твой старый знакомый Джо-кер умудрился побывать кобылкой еще…
Он остановился, тяжело дыша, оживленный, взнервленный.
– Мне отвратительны обстоятельства, при которых у кого-то в твоем присутствии “кишки на полу”, но… Я больше не смогу не знать тебя. Я не такой псих, чтобы говорить это в прямом смысле, но достаточно странен, чтобы сказать так в переносном, – признался вдруг Брюс, но Джокер его не услышал, иронично вскидывая брови прошлому, кривя губы в изучающей улыбке – и вот это было самым страшным, и даже вот эта попытка купить его чувством вины, чтобы выпотрошить потом полностью, не могла сравниться с этим…
Джек совершенно иссох, и только гордость, которой он сам заразил его, не испугавшись его чумы и не отвернувшись, только она еще отзывалась – практичный военный, угрюмый одиночка, который никогда не смеется, потому что Улыбка не сходит с его лица; он-профессионал, охотник, совершенный в увесистом куске льда, где плоть давно кристаллизовалась – навсегда, но мечтающий истечь воском под землю, просвистеть в ночь шутихой; одна часть дурака, одна часть гения, взбить, перемешать и вымочить, чтобы стало мягче: проще сожрать и чтобы лучше горело, вот только дурной запах мертвячьей крови никуда не уходит – и как простить это тому трейлерному зоопарку, который покалечил его? Как простить это себе за счастье узнать его? Как осознать, что такое настоящее “ничто”, где он сам избран, но только главной жертвой?
Насилие порождает насилие, смерть – смерть, и если тьма оплодотворила его, как было не родиться темноте? Верно, настоящая антиматерия: ничего, ничего нет у Джокера даже для себя. Особенно для себя, но этой стороне он так много дал – пусть случайно, пусть невзначай – о, ужас надежды, пучины доверия, оковы братства…
Брюс протянул руку – широкий антрацитовый рукав японского халата обнажил крепкое предплечье, чистую богатейскую кожу, кривой, тонкий шрам, голубые вены, трогательную родинку на запястье, соскальзывая в сторону так плавно, что прямые древки начерченных из шелковых нитей стрел исказились гадюками – и разгладил правый уродливый рубец Улыбки, выглядя так убедительно, что засмотревшегося Джокера передернуло.
– Не тошнит от правды? – весело удивился тот самому себе, пытаясь избавиться от заливающей его рот призрачной спермы, лихо превращенной пока еще основательной бэт-реальностью в самое себя – просто слюну.
Изнывающий от стосортного гнева Брюс переместился к губам, и собрал ее в ладонь: жадный полудурок, похоже, даже не подозревает, какое впечатление производит. Все произнесенное звучало так примитивно и нарочито – о, правда всегда производила подобный эффект.
Кончики пальцев и сухие, твердокаменные костяшки приласкали шрамы – правый-издевка, левый-рвань.
– Нет. Теперь это ты. Красиво, – прохрипел он, стыдясь своего поражения. – Без шрамов ты был бы слишком смазливым.
В посветлевших серых глазах зажегся вдохновенный огонь – мягкий ночник у кровати, пугающий иных монстров, желток фонаря на зимней подъездной дорожке праздничной ночью, горящий для мальчишки, ждущего под елкой пожарную машинку – почти как настоящую! – или полосатого воздушного змея, обещающего ему своим существованием лишние минуты с отцом; сигнальный отсвет подошедшей вовремя помощи, дружеской руки, трепещущего сердца – не в качестве оброка прошлому или плодородной почвы, умеющей питать, а в ином призвании – но такого Джокер, конечно, понять не мог в принципе.
– Тебя это заводит? – гадко сказал он, и хлюпнул слюной, рассасывая нижнюю губу, особо мерзко вскидывая пустой взгляд, и сам не заметил, как снова соскользнул в настоящую откровенность, пусть и иносказательную. – Это странно. Ты извращенец, Брюс Уэйн. Я говорю о другой правде, как ты не понимаешь. Я то, против чего ты стоишь, потому что у меня, бедняги, ах, не было выбора, потому что я таким рожден. Я убивал хуже, чем с удовольствием: я убивал из интереса, просто так. Сначала птенчиков и котят, потом таких чернявых красавцев-мальчишек, как ты. Маленьких девочек. Их матерей. Я могу это делать, видишь? Я просто болен, ах, как я болен! Травмирован! Ждешь, что я скажу, что солгал, и выдам какую-нибудь красивую историю про Кашмир?
Получить немного напряжения – этот черный рыцарь, черный рыцарь…
Но черный рыцарь не смутился, не дрогнул, устоял, в тайне от него угнетенный самим собой так, что не мог больше быть облученным – и Джокер сам отмахнулся от этой лжи: Брюс его слишком хорошо знал, слишком хорошо мог узнать, чтобы не учесть факт пострашнее несуществующих мертвых девочек – он никогда бы не запомнил таких незначительных жертв.
Незначительные изменения атмосферы он почуять не смог, все так же убежденный, что в его ложь – урон от унижения, физического или морального – поверили.
– Я обещал держать тебя, и буду держать, чтобы это не повторилось, – глухо сообщил Брюс, напряженно сдерживая тоску. – И о шрамах, Джек, о которых ты сказал столько громких, пустых, лишних слов… Сколько можно объяснять? Это ты, твое лицо. Было бы лучше, если бы ты стыдился их или ненавидел, даже если бы я не смог тебя тогда уважать. Не пытайся меня обмануть, ты в жертвенном восторге. Проклятый Крейн со своими ящиками Пандоры… Даже если я благодарен ему – и такое бывает… Это радость, знаешь? Ты рад. Вот какое чувство тебя захватило, вот так оно называется.
Ведомый уродливой, но гордостью охотника, у самых слабых Джек ломал хребет постольку поскольку – и неужели это не было ужасней? Абсолютная пустота.
– Ты просто псих, Бэт, – удивился Джокер, не услышавший его, и читающий только по мимике и жестам: надеялся, владеет противником полностью. – Это весело, я и не ждал, что ты меня так обкатаешь.
Брюс подавил разгорающуюся в глубине черепной коробки головную боль, выше вздернул подбородок, впервые отводя взгляд, но спасовать себе не позволил – причитают у гибнущего тела, которое уже не спасти, только трусы и подлецы.
О, он сам был плох… Считал, что все вертится вокруг него, но на самом деле ничего не решал.
Но он был готов, даже если Джокер будет хохотать в омерзении, возненавидит его… Потому что это будет воспринято им только как та самая слабость, которую он в себе ищет, и не может найти.
Верно, вражда лучше, чем та пустота, что сейчас скалится из бледного лица.
– Джек… – просипел он, сжимая пальцы на ухваченном властным жестом клоунском предплечье: его стремительно поглощала ненависть, и ее причина сейчас была рядом, осмеливалась шутить с тем, с чем шутить не следовало никогда.
– Ты не слышал? Когда мне исполнилось шесть, у меня вдруг появилось двенадцать мужей, которые трахали меня в очко, и был мой отец, который трахал меня в мозг. Даже жаль, что нас так скоро развели гниющие раны! Каждый из этих тринадцати трахал мою мать, какой бы телкой из его коровника она не была: им всегда перепадало, перепало и со мной – каждый из них трахал меня, Бэтмен. Никакой загадки, исчезла таинственность, да? В этом что-то есть, ты не думаешь? Интересное сложение и вычитание, мм?
– Это чудовищно, – осторожно подтвердил Брюс, честно скрывая и дикую, разрушающую злобу к покойникам, охватившую его. – Это чудовищно, и это в прошлом. Теперь…
Беда, постигшая детское тело, оказалась единственным, что злой клоун мог предложить ему, и предложить в качестве хомута – от мысли, что в нем нуждаются, ему всегда становилось теплее, но в этом, особенном случае, под горлом только холодело: Джек хочет сделать из него своего пса.
– Теперь ты трахаешь меня, – не успокоился бесстрастный обвинитель, ловко пробивая каменный панцирь героя. – Ты оказался не слишком-то благородным, мм? И я трачу на тебя время только потому, что пристрастился и теперь жажду смачно заглотнуть херца поэлитней, не думаешь?
– Не думаю. Прекрати, – из последних сил попросил Брюс, обтирая костяшками пальцев кровоточащие слюной-спермой губы: под ребрами у него теперь был метафорический, но нож, ржавый и заразный, от удара, который он наконец пропустил. – Я знаю, чего ты добиваешься. Немедленно перестань.
– О чем ты? Мой рот – сток для кончи, – особенно злобно выдал Джокер. – Спасибо за то, что выбрали нашу фирму. Обращайтесь еще. Оставь деньги на тумбочке, сладкий.
Иные орудия не стоило использовать, и Брюс крепче стиснул зубы: не привычная уже невозможность достигнуть другого человека, а именно этого – ядовитая – разгромила его; все, что прежде виделось ясным, затемнилось.
– Джек, возьми эти слова назад, – перебил он мелочный монолог-расчет, бездумный и тупой. – Я делал подобное. Твоя очередь.
Добившийся наконец своего злодей беспечно, победно захохотал: Бэтмен умоляет, наконец-то – вот это номер…
========== Глава 117. ==========
В точке соприкосновения – под пальцами, под рукавом – тлело простое тепло, ничем не примечательное. Чудесное, почти невозможное. Никому не нужное.
– Я уже г’оворил, Бэ-этмен, – легкомысленно повел плечами Джокер, еще не замечая ничего из того, что в действительности наделал, и вызывающе осмотрел крепкий захват на своей руке, не предприняв, однако, попыток освободиться, – выйду за порог и буду убивать, пока меня не скрутят спецназом, пока не попаду в блаженную покойничью нору с конфеткой под языком, просто потому что могу, мм? Это и есть свобода: самая глубокая яма, в которой ты находишься по собственному желанию. Вот и потолок: я узник скуки, ты – труда, и как заполучить ключи от наших камер? Что я пытаюсь сделать? Продемонстрировать тебе реальное положение вещей. Мой добрый друг, мой верный, омерзительно честный герой, ты нисколько не адекватней меня, ты тоже только раб собственного рассудка!
В наступившей тишине ему никто не ответил, да еще смуглые пальцы, прежде цепкие и твердые, размякли, расплылись-разжались.
– Брюс? – возмутился упускающий внимание публики артист оригинального жанра, аккуратно сбавляя обороты. – Ты слышишь?
– Слышу, – тускло отозвался уязвленный в самое тонкое место Брюс, не скрывая особенного, духовного измождения. – И у меня есть, что тебе ответить, шутник.
– Мм? – привлеченный особенным тоном Джокер-зверь опустил плечи, заурчал у выставленной шеи, хитро щуря свои прекрасные глаза: примеривается к открытому горлу. – Не скупись на реакцию. Не говори только, что…
Он действительно хотел услышать подтверждение – он будет центром этого праведного внимания, даже если это центр гнили – и Брюс был готов удовлетворить его желание, но предварил это внезапным нападением: острый локоть удобно лежал в его пальцах – ох, как он был тонок и крепок, и как тяжела, но хрупка его твердая плечевая кость, как желанна, как лакома – и застать придурка врасплох посреди привычно отвратного, но небывало грандиозного выступления оказалось не очень сложно.
Захват, который он произвел, мало походил на любые их прошлые свалки – теперь все четыре опасные клоунские конечности, включая заживающую, были бесповоротно надежно зафиксированы, и придавленный критичной тяжестью тела Джокер остался растерянно злиться опрокинутым на спину.
– Нет, этого не скажу, – просипел Брюс, изнывая от гнева, вглядываясь в лицо, обезображенное сопротивлением. – Меня довела до ручки твоя жалость к себе, Джун Мун. Поверить не могу, что ты можешь быть таким. И я хорош – разнежился, словно баба, когда узнал меру твоей зацикленности на мне. Кто мог знать, что это и правда только бросание грязью? Кто мог знать, что ты такой… обычный человек. Смешно, ты прав. Смешно.
– Ух, да ты остряк! Раздразнил я тебя, мм? Во-первых, не называй меня так. Мне не нравится вспоминать о времени, когда батут был мне по шею. Во-вторых… – Джокер попытался захихикать через муть удивления, но рот ему закрыла плотная, горячая рука.
Конечно, он был уязвлен: где-то слажал, но это представление вряд ли можно было отыграть лучше, и никого ему не было жаль, даже себя.
В это возмущение Брюс Уэйн мог бы смотреть вечно – слишком приятно.
– К черту и твои мемуары. Ты не слушал меня. Это недопустимо. Думаешь, мне по вкусу роль дурака, впустую кричащего твое имя, в то время, как ты упиваешься собой? Но я что-то больше не испытываю желания играть по правилам, Джокер. Не хочу утирать тебе сопли, рассуждая о том, врожденная или приобретенная у вашего Величества социопатия, и сколько настоящей ответственности за тебя несет этот мир. Ты прав, тебе не кажется: это презрение. И исправить прошлое… теперь у меня нет такого желания, – желчно продолжил он, так низко склоняясь, что трогал губами крупный клоунский нос. – Видишь, теперь я могу говорить, верно? Так вот, и что же я хочу, чтобы ты узнал. Меня кое-кто раздражает очень сильно – скользкий тип. Подлый и хитрый. Собственный враг. Самый большой засранец из всех, кого я знаю. Нет, не отвлекайся, я не закончил, – прошипел он, когда острые зубы впились в мякоть его ладони.
Джокер томно замычал что-то нежное, и сжал челюсть еще туже, сладостно прокусывая кожу, посылая ему взгляд, полный нового, живого веселья.
– Знаешь, что делают с псами, попробовавшими человеческую кровь? – иронично заметил Брюс, но ярость помешала ему вложить в голос достаточно нейтрального чувства. – И это не флирт, как ты сейчас самовлюбленно подумал. Хватит. Надоело. Обожрался тобой, ты мне противен. Слабак, верно, ты слабак. Я всегда искал в людях лучшее, а вот в себе не мог. Однажды мне показалось, что еще немного, еще чуть-чуть… Нет. И в тебе не смог найти что-то живое, как ни старался. Иногда ты созидаешь ради разрушения, и я тщетно, но пробовал обойтись этим… Да так даже хуже, чудовище. Как можно быть таким мудаком?
Он вдруг, так же внезапно, как и возложил, убрал руку, но только чтобы подкрепить себя и свои слова жадным, влажным поцелуем с захватившим его в плен драконом, не боясь пораниться – не могло быть хуже, он уже был истерзан – но клоунские клыки только слегка оцарапали его язык, не нанеся достойного урона.
– Мм… Вот я встрял, мм? Продолжа-ай, – довольно разрешил получивший право голоса Джокер, часто дыша – получилось невнятно, хлестала слюна, но его поняли. – Умеешь заинтересовать, ладно уж. О, я знаю, кого за дело надо вздернуть на ближайшем дереве! Хочу знать, чем закончилась история про того скользкого подонка. Ненадежного. Вертлявого, гениального ловкача с большим…
Его перебил кулак – тот, что еще мгновение назад был надкусанной ладонью – шмякнулся с усилием в плоть матраса у его уха.
– Заткнись. Думаешь, меня волнует теперь твое мнение? – прорычал Брюс, придавленный отчаянием, и сжал пальцы на скульптурной плечевой косточке, твердеющей под сиреневым батистом, чтобы было удобнее сорвать зубами хотя бы пару пуговиц рубашки, молчаливо принявших на себя негодование, предназначающееся их владельцу. – Но в этот раз ты угадал. Это повинность, а не веселый анекдот – помнишь, когда-то я был благороден, и мог предупредить тебя? Так вот, я думал, осознав после всех твоих липких ловушек, что для приязни нет и не может быть причин, и ты мне друг, а раз так, я смогу принять и себя. Тебя же я принял. Тебя же я старался понять. Но это была ошибка, я только и делал, что ошибался. Я так долго пер в гору с этим чертовым камнем, но я такой, каким хочу быть. Почему же меня это не может удовлетворить? Теперь я знаю причину: в одиночку это просто невозможно.
Джокер, к этому времени освободившийся от захвата и весьма разозленный тем, что это было замечено, но не учтено, с треском ухватил его за волосы, взывая от того, как послушны его рукам жесткие пряди – едва ли не символ, ненавистный и жалящий.
– Во всем этом твоем спиче нет смысла… друг, – заговорил он сквозь раздраженный смех, призывно запрокидывая голову, и заполучил незаслуженный поцелуй в шею, оставшийся гореть там, как открытая рана. – Конечно, ты ошибался. Если ты сам себе не нужен, на кой ты сдался кому-то еще? Это лабиринт без выхода, сечешь? Никто тебя не знает, и ты скрываешься, хотя никто не узнал в тебе Бэтмена или в Бэтмене тебя ни разу за все время его существования. У дяди Гордона не хватает мозгов, чтобы догадаться, кто ты? У этой элитной ищейки? Хватает, просто ему похер. Всем на тебя наплевать, тебе на них наплевать, но крест бросить ты не можешь. Считаешь это делом отца? Да, но это для тебя как цветы на могилу: нечто совершенно иное, твое личное полностью, лепесток к лепестку. Обожаешь свое второе я? Не думаю. Ты кинул его, стоило мне свалить, так ничего тебе и не доказав, и я чувствовал, как ты ненавидишь его, как ты был в себе не уверен – это я про ту нашу милую апрельскую встречу, если ты не понял, когда мне не надо было прилагать усилий, чтобы ускользнуть: тебе не хотелось ловить меня, тебе было наплевать. Я стоял там, на крыше, и видел под твоей маской великолепный пример похуизма! Бэтмен тебе неприятен, верно? Тогда, или уже в ноябре, уже в допросной. И что вы с ним не поделили, мм? Что? Боишься, что без него не существуешь? М-м… Завидуешь ему? О, серьезно? Завидуешь? Шизик. Он не лучше тебя, ты это знаешь, но у него что-то есть, чего ты желаешь, верно? А это интересно. Чего? Чего тебе не хватает?
Стальные пальцы в ответ прихватили его по внутренней стороне бедра чересчур близко к опасным местам гордости и достоинства, и он злобно взвыл, уподобляясь гиене.
– Ошибался, – подтвердил Брюс, замеряя губами уродливую метку на горячей щеке, ненавистную в сотне параметров: никто не узнал, верно, но с одним только исключением. – Нет, выход есть, и вот я и умираю от озлобления. Слишком много на себя беру, знаю, и мне было так горько отказать тебе тогда, когда ты не принял моей жизни. Даже если ты… ты все еще Джокер, подскажи, а то я не знаю, вдруг ты уже сбросил кожу? Но я могу кое-что еще, превышающее мои возможности. О, я так попал, я в полной заднице. Ничего не изменить, все даже не случилось, а было неизбежно. Ты есть, тебя слишком много, ты слишком настоящий, ты меня раздавил. Появился однажды и этим закончил мою жизнь навсегда. Справляйся с этим знанием, как хочешь, к счастью, это не моя забота.
– Я ни черта не понял, – предупредил его Джокер через протяжную паузу, в которой он, ласкаемый как-то неверно, пытался выяснить, в чем причина промедления: он чувствовал возбуждение, свое и противостоящее, желанное, пусть не облекшееся еще в физическую форму, но существующее. Его руки имели доступ к незащищенной шее, и его вечная, единственная радость – возможность разрушить все и не-использование ее – были реальны. – Я признал тебя, а ты все слил! И я слил тоже. Я маршировал вокруг тебя эти месяцы, как гребаная мажоретка, а теперь ты говоришь, что сдаешься без боя?
Но что-то изменилось, и хуже всего было даже не то, что он не мог понять природу краха, а то, что тот произошел, похоже, уже давно; и с того момента, как в полумраке гостиничного номера ему предложили новые, особенные выразительные средства для их взаимодействия, он впервые не мог понять этого тела.
На собеседовании с апрелем изнуренный бездействием Бэтмен, немытый, нечесаный, с дурацкой бородой поразил его, а ведь, покидая Аркхем, он трепетал от предвкушения обещаний боли, прежде так упруго наполнявших этот образ (в безжизненном нутре его это было подобно бочке пороха, воспламененной ненадлежащим хранением); пробуждение в полете помнилось подозрительным, и мучило его до самого момента заключения их странного, насквозь фальшивого договора – ни один из них соблюдать его не собирался, соблюдали оба – и теперь все, что было ему так ясно, вся та тьма, что наполняла Брюса Уэйна – землистая, похоронная, сырая, приятно пряная – оказалось таким неизвестным, почти инопланетным.
Это лицо – тот изящный набор линий, достойный слежения – привычно ожесточенное, теперь совсем окаменело в каждой черте, делая из черного рыцаря истукана – и вот Джокер еле-еле мог узнать Бэтмена.
– Ни черта не понял, я вижу, – согласился Брюс, кривя рот от омерзения, когда нервная рука, не сдержавшись, нерешительно прогладила его по спине, почти сжигая шелк своим жаром. – Ужасный Джокер недоволен своим человеческим происхождением! Всеми сопутствующими ему достоинствами и недостатками плоти. И я тоже ненавижу тебя, как ты сам себя ненавидишь. Так отпусти меня, я заплачу сколько угодно, умоляю.
Джокер нахмурился, забывая улыбаться – именно это он сперва, в начале пути, еще не зная, какие бураны иной раз бушуют в этом взгляде, не видя еще никогда его в живую, мечтал услышать.
