Текст книги "Неудачная шутка (СИ)"
Автор книги: TILIL
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 68 страниц)
– А если я не прекращу, мм? – не поднимая глаз, просмеялся псих. – Что ты мне сделаешь?
Кривое зеркало снова копирует его жесты.
– Заткнись…
– Дряхлым и потасканным, вот каким ты будешь к рассвету, – продолжил неугомонный псих, и неровно расчертил неповоротливым от пут пальцем в воздухе произвольный квадрат. – Поползешь в свое логово, подбросишь себя вниз головой, как Повешенный… будешь… будешь…
– Джокер? – встревожился Брюс, весь тупой монолог терпеливо ожидающий перехода к насущным проблемам. – Что происходит?
– И будешь мертв, мм? Ты хочешь этого?
Он выглядел сейчас куда безумнее Нэштона. Куда более жалким..
И Брюс сцепил зубы.
– Поднимайся. Я помогу тебе, – повторился он, но как иначе: это было то, чего он желал.
Джокер не обратил на него внимания.
Ветер принес крупный, легкий снег, тающий на подлетах, на черных плечах, на фиолетовых; скрежет стал сильнее, ватно скрытый чем-то – шумом кровотока, гулом черного, пролегающего под ними города? Остатками рассудка, поглощенного соприкосновением с этой цветной чумой?
Он вдруг захотел спросить об этом странном звуке вслух – но ответить тут ему было некому.
– Не хочу я подниматься. Зачем? Зачем мне это? – почти по-детски зашептал сумасшедший, отвергнутый и униженный.
Потерявший бдительность Брюс бессознательно усмехнулся, купленный этими проявлениями слабости.
– Вставай, полудурок.
Джокер снова захохотал, хрипя в унисон странному шуршанию. В его голове? Это все существует только в его сознании? Брюс почти понял что-то, о чем кричал его инстинкт – он окончательно свихнулся? Или это сон? Сколько он уже не спал, не желая видеть кошмаров, обильно вызванных – чего скрывать? – нарушенным обещанием, так часто выдаваемым им этому человеку, этому роковому соглашению?
Нарушенное обещание – почти предательство? Почему почти, предательство.. Выкинуть его так просто, даром, что в забытье оскорбленной праведности – не понять его снова, и позабыть, переломать, тронуть то самое, самое тонкое место..
Те моменты, когда он сам равнодушно пожирал, якобы справедливый, наконец вызвали у него тошноту; и он с искуплением принимал те сожаления, которыми в благих порывах оборачивались гадкие самолюбивые философствования, в рамках которых почти с удовольствием представлялось насилие толпы над Джеком, и с удовольствием уж точно сам наслаждался пусть непрочной, но властью над ним.
Подчинить его было ценно, потому что он был виновен, потому что был непокорен? Пытаться управлять им значило быть от него зависимым, и как он не понимал этого раньше? Но если так.. Если даже такой человек, как Джокер, мог склониться, пускай и ради каких-то неясных злодейских целей, то новый шаг навстречу может что-то изменить?
И он вдруг подумал, что то, что так долго олицетворялось его собственным подставленным для этой хрупкой дряни плечом, вдруг обернулось – в негативе подлым тычком, в недостижимом идеале…
Плечом, на которое ему хотелось и было необходимо опереться.
Тяжело набирая воздух в легкие, он застыл в чертовом упоре лежа над полудурком, и уже разомкнул было губы, чтобы хоть что-то сказать, прорвать неестественное оцепенение тела…
Джокер издал что-то среднее между рыком гнева и довольным урчанием, и припал к нагруднику ртом – три сантиметра ниже и правее бэт-знака разлилась слюна с языка идеального проводника зла.
– Джокер?!
Злодей захихикал, грязно водя растресканными губами по титановой вставке – Брюс поспешил отстранить его, но ему это, очевидно, не понравилось: он продолжал ластиться, щурить глаза, кривить Улыбку – большой злобный кот, не человек – просто животное.
Не только он сам скатывался в темноту пограничья – морока, колдовского состояния, места между светом и тенями, между рассудком и безумием.
– Прекрати! – не выдержал Бэтмен и уцепился за твердую грань клоунской челюсти, пачкаясь о белила и красноту у губ, оттягивая психа от своей груди. – Черт, правда, прекрати.
– Ты же не будешь бить лежачего, мм? Такой благородный рыцарь! – заиздевался не-Джек, но эффект это беспомощное кривляние производило обратный: невозможные поцелуи, горячие сожаления, полумрак библиотеки.
Вот уж чего вспоминать не стоило…
Самое жаркое вдруг вспомнилось чем-то теплым, и это было и страшно, потому что трепетно и стыдно, и удивительно одновременно – накал страстей войны в его жизни всегда уступал в желанности крупицам человеческого отношения, которого ему так не хватало – но какое безумие, и как неожиданно было найти это в ледяных ручищах убийцы и мрази.
– Джокер? Что с тобой?
– Я не знаю, не знаю.
Брюс тоже не знал. Посмотрел в темные глаза – ни одной знакомой эмоции – и не выдержал:
– Проклятье, Джек, хватит, – проворчал он, приглушая динамик. – Я должен был держать себя в руках. Вел себя неподобающе.
Джокер ошарашено застыл и казалось, что он очень удивлен.
– Откуда? – захрипел он. – Они все мертвы, никто не знает… Я лично проследил…
– О чем ты? – нетерпеливо задергался Брюс, ожидающий нового витка свары, а ни как не продолжения эмоциональной клоунской тошноты.
Джокер поднял свои невозможные глаза, совершенно пустые, и криво улыбнулся.
– Не существует… – выдавил он, почти заикаясь. – Человека… к’торый знает.
– О чем ты? – поднажал Брюс, устало замедляясь в своих эгоистичных метаниях.
– И это точно не ты, рыцарь, – самодовольно закончил свою бессвязную речь псих, уныло истекая слюной. – Но ты знаешь. Оно звучит.
Он казался очень удивленным.
– Что звучит, Джек? – тихо спросил Брюс, на уровне эмоций определяя вдруг этот разговор как что-то важное.
– Мое несуществующее имя.
Несмотря на то, что вступать в привычные больные перетягивания каната у Брюса не было ни сил, не возможности, он почти обрадовался этому.
Его имя не существует? Что бы это могло значить..
– Джек, – позвал Брюс, кривясь от старой боли: три человека мертвы, один навсегда парализован, чтобы ему могли представить эту фальшивку. – Или как ты хочешь, чтобы я тебя называл?
– Это не-мое имя, – перебил его Джокер, обращаясь в Джека, чтобы издевательски продемонстрировать что-то неясное. – Нет у меня никакого имени. Большего тебе знать не надо. А теперь убирайся.
– Что?
– Что слышал.
В его голосе вдруг ясно прорезалась печаль – та самая, что так долго мирила Бэтмена с любыми его недостатками; печаль, о существовании которой – озлобленный герой был в этом уверен – сам не-Джек и не подозревал, по крайней мере, не всегда, когда выдавал ее в горечи губ или слепом оцепенении взгляда.
Из порванного уголка рта сочилась лимфа, и он уложил туда пальцы, скрывая от себя правду – теперь и он нес ответственность за создание Улыбки, разодрав упругую плоть щеки.
И если бы этот человек сам взрезал бы себе щеки – вдруг это так? Быть могло все, что угодно – тогда бы он мог не чувствовать этой жалящей вины.
– Прекрати, Джек, – уверенно сказал он, заставляя Джокера дрогнуть. – Я был не прав. Это твое имя. Я знаю его.
– Вот как… Знаешь, да? Как? Это я еще выясню, сучара…
– Я тебя взгрею, если не будешь следить за языком… – почти спокойно отметил Брюс.
– Бэтси-Бэтси… А ты… Снимешь маску? – вдруг спросил Джокер, расчетливо изучая его сверху вниз – но там, под слоем грима, веснушки и морщинки у глаз; розовая плоть шрамов – то, что есть Джек, его настоящее лицо. – Моя вот исчезла, не существует. Ты ее стер.
Брюс счел это слишком странным, но руки, закованные в наручники, отпустил, опасаясь услышать хруст костей под фиолетовой тканью – так сильно он сжимал клоунские запястья.
– Что, прости? – недовольно спросил он, почти не медля, только жадно оглядывая чертового клоуна: его чертового пленника в прошлом, его добычу с минуты на минуту – у него промелькнула даже странная догадка – словно его подталкивали к этому, словно находиться в этом грязном логове придурку было невыгодно, может, и невозможно – и он упрямо медлил.
– Я вижу в тебе огонь, – пояснил Джокер, и его темные глаза еще больше подернулись туманом. – О, я знаю как погасить его. Взамен я хочу знать, кто ты, Бэ-этмен. Не ломайся, покажи мне, давай… Давай-давай…
Брюс потерял дар речи и все злые мысли про подвал снова испарились.
– Чертов замок, – продолжил псих, подбираясь ртом к чужой шее, закованной в черноту доспеха. – Недостаточно просто смотреть на него, чтобы открыть, верно? Ну же, я постараюсь быть поаккуратнее…
– Что с тобой? Проклятье, Джек, что с тобой случилось? – отмер Брюс, ощущая неиллюзорный приступ тошноты.
Что это все значит? Джек забыл его, вот что. Это просто делирий, но так поразило его, что он застыл, замедлился.
Взмокший от тающего на его одежде и волосах снега, Джокер пожал плечами, заходясь в смехе – только что, эта новая комедия, это что-то!
Тот самый скрежет, который игнорировать было бы уже глупо, повторился, усилился.
– Тебе весело, Бэт? Весело сейчас? – незамедлительно загремел придурок, тупой и безнадежный, снова заглушая посторонние звуки. – Отлично развлекаемся, мм? Знал бы, что ты притащишь свой подтянутый задок, подготовился бы.
Брюсу не было весело, но он себя заставил.
– Да, – печально сказал он тогда, – ты отличный шут, мужик. Мне очень весело, особенно когда я делаю так… – черное колено раздвинуло худые бедра. – И когда твои руки так беспомощны, мне тоже смешно.
Джокер взвыл, сотрясенный неожиданной реакцией.
Он и правда забыл его: Брюс был уверен, что в такие игры они достаточно наигрались, чтобы он не давал ему форы, как сделал это теперь, пусто и неосторожно.
– Как ты возишься в грязи, портишь свой дурацкий фиолетовый костюм… Мне все это нравится, Джокер.
Отлитый из несчастья, он почти успокоился: привычная атмосфера – все катится к чертям собачьим. И здесь, посреди белого квадрата комнаты, под потолком, под дымчатым небом, над черным городом – фиолетовые плечи, грим, тонкие, тяжелые кости, длинные, белые пальцы под цветной кожей перчаток.
Но он решил, что знает, что нужно делать: в апреле этот человек пришел к нему за помощью, и терпеливо ждал, показывая чудеса своей разносторонности, только потому что у него кончились силы, кончилась воля к жизни.
Теперь это место должен занять он сам.
Лихая самодовольность благих намерений подхватила его – наконец в темноте этих двух месяцев впереди забрезжил свет: верно, выдерживать, выносить, проявлять терпение…
Поэтому он, совсем наглея, наклонился и широко нализал корку обветренных губ, смягчая ее под себя, скользнул туда языком, не имея возможности не смотреть в отведенные, прикрытые глаза; прогладил зубы, слизал яд слюны с десен – так, именно так, как видел во сне, как не мог себе отказать – и присосался к загрязненным гримом и слюной кривому рту, мерзко и глубоко – когда он успел позабыть тонкий нерв поцелуев с этим человеком?
Новое промедление никак не входило в планы Джокера, поэтому он застыл с таким видом, будто его сейчас стошнит, и Брюс, прежде доминантно уверенный в своей вседозволенности и даже относительной легкости момента, совершенно потерял почву под ногами.
Медные глаза лишились цвета, превратились в черноту – экстремально расширившийся зрачок оставил только узкую окружность радужки – в горле, прежде подставляемом для разносортных жарких практик, забурлила рвота.
Несчастный Бэтмен стиснул зубы, на задворках разума успокоенный тем, что его тело готово провести важные ритуалы защиты – перевернуть, оберегая от удушения – но реальность была определенна.
Джокер был готов обблеваться от его губ.
========== Глава 70. ==========
Скрежет – что-то вроде животного? – стал глуше: безумие скребется у него под черепной коробкой.
Или у Джека.
Вышеупомянутый клоун, казалось, куда лучше подходил на роль хранителя темной, вязкой, обжигающей беды сумасшествия: сопор скрутил его, глаза опустели, но в глубине души Брюс знал, как сильно изменено сейчас и его собственное сознание.
Они встретились взглядами, и отсутствие Джокера, Джека Нэпьера поразило его сильно и прицельно – ровным счетом ничего не было в карих глазах.
Человек, пожавший ему руку, опускаясь на колени, чтобы принять и гореть – ноль. Тугой, влажный, страждущий, белый – возрадуйся, реальность, минус один. Лукавый, острый, плавный любитель в шахматных поединках обезьяньей игры, слабый зевками и идеальный в жертвах и завлечениях; гуру плоских шуток и – неожиданно – старушечьих пасьянсов; страстный пожиратель информации, анонимный зануда, тайный перфекционист своего темного мастерства гаррот и лезвий, но равнодушный неряха в биении плоти и течении сока; нож, шут, черная, странная птица; неисправимый преступник, содержащий в запахе своего тела почему-то запах южного солнца – нет его, исчез, навсегда пропал без вести.
Он уничтожил Джека. Бэтмен убил Джокера, сам, вот этими чертовыми руками.
Брюс поднял руку и уставился на кевларовую перчатку, почему-то увлажненную кровью.
Пока он поспешно припоминал повреждения пленника и обнаруживал черт знает откуда взявшуюся пропоротую рану на своей голени, неудачно пришедшую на пластичный стык, Джокер высвободил из казалось надежных пут наручников левую руку и ухватился за черные пальцы, задумав – безусловно – какую-то дикую гадость.
Замороченный особым представлением герой вдруг затаил дыхание и, легко уничтожив крохи сопротивления, уложил ладонь на скривленные в гадливости губы.
– Прекрати, Джек, – зашептал он, растирая свою кровь по желтым зубам. – Прекрати. Перестань. Очнись еще раз. Давай, еще только один раз, вернись в сознание. Я могу попросить. Я и прошу. Хорошо?
Опрокинутый, надломленный Джокер ожидаемо пришел в ярость, привычно зарычал, и вдруг уцепился зубами, укусил перчатку, глубоко погружая фаланги к языку.
Брюс перестал дышать, обнаруживая тень узнавания, пролетевшую по изуродованному, грязному лицу – мимолетную, бестолковую, изгнанную.
Упрямство, с которым Джокер упорно отвергал объективную реальность – если он ее вообще когда-то знал – неожиданно и сильно разозлило виновного рыцаря.
– Что, не годится? – зашипел он почти неслышно, поглубже вталкивая пальцы, ничего не чувствуя безжизненной, равнодушной броней перчатки. – Вот так. Тебе же нравилось. Любишь поглубже, Джек Нэпьер, Джокер? Нет? Теперь ты выше этого? Ниже?
Увлекшись, забыв обо всем (он в костюме, при исполнении, виноват, старик на другом конце провода, Джек болен, гремит ужасный, глубокий приступ, и этот человек должен быть задержан, а не осквернен), он заходил пальцами в стыднейшей имитации какого-то уродливого взятия чужих осад, где при ближайшем рассмотрении вражьего форта выясняется, что он пуст, троянен и никому не нужен…
Когда пальцы входили глубже, полувозбужденный член дергался, потревоженный, толчками пульса набирая кровь, но он, конечно, никогда бы не признался в этом даже самому себе; когда движения дотирались до корня, горело в глубине; на кончике языка, напротив, Джек подавал самые активные признаки жизни – в ином случае он совершенно пропадал.
Или это тоже была иллюзия?
– Отвечай, Джокер, – продолжил бесноваться в собственном неразрешимом противоречии Брюс: он был виновен перед виновным, и что здесь выбрать? – Одно слово, и я перестану. Видишь? Тебе надо очнуться. Очнись, не выношу, когда ты такой.
Джокер замычал и, когда рот оказался свободен от омерзительного стимулирования перчаткой, разгневанно задергался.
– Не называй… Мое имя… – заклекотал он сорванным горлом, и это было странно: стоило ждать что-то в крайнем случае вроде “отпусти”. – Мне не… Не выношу, когда мне…
– Больно? Тебе больно, придурок? – надменно зарычал очерствевший герой, снова слабовольно поддаваясь природной жестокости и приобретенной за годы моральных метаний безжалостности – опасным качествам, кроме того, по роковому сложению их образов совершенно бесплодным. – Ты ведь это хочешь сказать?
Грязное от грима и крови лицо дернулось, словно от удара, и стало совершенно ясно, что именно это чертов псих и пытался сказать.
– Хочешь жестокости, Джокер? Любишь пожестче, значит? Этого ты всегда хочешь? Проклятье… Отвечай.
Джокер мутно вскинулся, словно находился в состоянии алкогольной комы.
– Я жду, клоун. Этого ты добивался, следуя за мной? Дать тебе то, чего ты хочешь?
Возбуждение, которого он не признавал и не признал бы никогда, превратилось в тугое копье, жалящее, прямую сущего, идущую от кончиков пальцев до внутренностей, и исчезающую где-то на сцепке костей посреди позвоночника.
Впервые в жизни он не знал, что происходит, и можно было признать, что эту тщету, неоправданные ожидания и иллюзии он не в силах преодолеть.
Прежде он обещал себе – что?
Следовать за своими желаниями? В чем они состоят?
И только совершенно неопознанные образы, словно Эринии, вдруг заполнили его измученный какой-то особенной – или все той же, что и прошедшую четверть века? – болезнью страдающий разум.
Когда эти уродливые губы кривятся, произнося не то, что он хочет услышать, он явственно видит, как их разбивает болезненный удар кевларовой ладонью; и стоит представить, как по испещренной шрамами спине ползет яркая ткань, обнажая кожу для ударов иных рук, как под горло втыкается спица чего-то безумного.
Ненависть обратилась в черную стрелу, умазанную ядом, обратилась вглубь острым, зазубренным наконечником – привычно направилась внутрь, на него самого – но было уже поздно.
Джокер, все так же выключенный, зарычал, измученный, и заполучил за это пальцы поглубже.
Осекся, почти явственно позеленевший – по тонкой кожице на виске, оголенно зияющей из-под стертого грима, потекла юркая капля пота – закипела, забурлила в глубинах горла рвота, хлынула.
– Вот черт, черт… – зашипел заигравшийся Бэтмен, разом пересматривая свою позицию по миллиарду положений, быстро переворачивая низведенного до положения объекта извергающегося психа.
Сценарий очищения через желудок, почти осуществленный стыдным поцелуем, свершился – хлынула яркая желчь – он опять забывает питаться нормально…
Клекот горечи вдруг неуловимо изменился, и потребовалось время, чтобы понять, что Джокер пытается смеяться.
– Чертов псих! – почти застонал Брюс, совершенно растерянный своим поведением – когда он стал таким? Когда мутировал в такое ужасное, жестокое, легкомысленное существо?
Он и правда всегда был таким в наложении с этим человеком?
– Это… имитация… – засипел Джокер, щурясь и растягивая шрамы. – Горько. Неважно. Проникновение. Ход. Кульмина…
– Заткнись, – оборвал его Брюс, но знал, что он прав.
В целом, вся эта… истерика просто имитация привычного подхода к взаимодействию.
Никаких прав для Джокера. Никакого будущего, никаких сомнений. Он – безнадежен. Недостойный. Сеет зло ради веселья – официальная шутовская позиция, вся насквозь лживая – и не важно, что он никогда не улыбается по-настоящему.
Не протягивать руки, бросить его в темноте. Если он сдохнет, всем будет лучше. Чем не идеальная единственная жертва для него, безгрешного?
Выбрать всех, а не его – пристрелить пса, не дать себе..
Да, все так. Чудовище, недостойное жизни. Пришло время огласить приговор, но сказал Брюс нечто совсем иное и, когда последнее слово было произнесено, он понял, что и это правда: это вопрос выбора.
– Джек, – тогда сказал он. – Ты охотник на людей, ублюдок и дикарь. Но я помогу тебе, обещаю. Попроси меня снова, так, чтобы я знал, что ты меня понимаешь, и я…
– Нахер, – подал голос жалкий пес, щурясь на собственную рвоту. – Иди нахер, Бэтмен.
– Не надо, не лги мне… – зашептал жестокий, тяжелый, налитой Бэтмен. – Ты можешь ненавидеть меня, но твое тело мой главный фанат, разве нет?
Первенство твердости было фальшивым: Брюс изнывал от того, как далеко от него этот больной разум, не проводя простейшей параллели (Джек не походил на женщину, желанную слабость и мягкость, надежду и спасение, ни в каком аспекте своей непростой сущности, и тем ценнее было его склонение – не-природное, а духовное), просто потому что не умел: весь его опыт и доминантная сущность имели серьезный изъян – кровоточащую рану партнерства, неведомую ампутацию покровительства.
Одиночество, и в постели в том числе, при наличии другого человека – иного пола, нежного, фертильного, оплодотворяемого, достойного не со-дружества, а поклонения – было единственным его апробированным состоянием; вечное одиночество, глубокое и темное – измучившись, оно взывало к плечу поддержки, к протянутой руке…
Джокер только зарычал, неравнодушный, но отвергающий, отполз подальше, пользуясь вражьим замешательством, и забился в угол, пытаясь связанными руками не допустить трещины на левой височной доле своей перезревшей головы.
Черный кевлар, панцирь, хитин стояли у него перед глазами, и это было, без всякого сомнения, мучительное изображение.
Брюс уныло покосился на эту явную демонстрацию аркхемских замашек, всю насквозь фальшивую, и тяжело приподнялся, устало застывая на одном колене, словно уродливая пародия на рыцаря.
– Джокер, – прошептал тогда он, не смея быть с собой откровенным, но вынуждаемый своим необычным характером на иную открытость. – Я виноват.
Он мог бы прикрыть себе рот, потому что – справедливо – у него были все основания не приносить, а принимать извинения, но он не хотел. Им владело болезненное ощущение сопричастности – что-то противопоставляемое концепции одиночки.
Активное начало, важная концепция мужчины – не имеющего общественного права на на самом деле необходимую обширную эмоциональную жизнь, обреченного быть брутальным; обязавшегося перед миром всегда принимать на себя удар, ведомого долгом, долгом, долгом перед всеми – вступило было с иной бурей в конфликт, но, независимо от реального положения вещей, он вдруг осознал, что готов – может быть, впервые в жизни – преклонить колено по собственному желанию – сделать то, чего он так недостойно требовал всего минуту назад от своего злого отражения.
– Джек… – он протянул руку, но ее, конечно, принять было некому. – Вот здесь, – Брюс указал сам себе на нижнюю губу Джокера, по повреждению которой можно было смоделировать утонувший в пучинах прошлого сценарий нанесения на это странное лицо печальной улыбки. – Вырывался, верно? Вот здесь. И здесь. Как я мог думать, что ты сделал это сам? Я был несправедлив к тебе.
Взмокший Джокер рассматривал чужую агонию из-под полуопущенных ресниц с плохо скрываемой иронией: устал генерировать спектакль, впахивая как гример, режиссер, сценарист, исполнитель и рабочий сцены, и нуждался в продолжительном антракте – терпеливости никогда не было в списке его достоинств.
Было еще кое-что: смутное, неуловимое, но существующее желание не испытывать радость от тишины, сумрака и белизны; от покоя, равного могильному.
– Кто это сделал? – распинался Брюс, сам теперь усиленно отвергая объективный взгляд: над ним все это время просто издевались. – Не расскажешь никому правды, да? Хорошо, что не лжешь хотя бы, хотя бы себе, да?
Скрежет стал сильнее.
Из кровати. Он настоящий, и идет из недр кровати…
Брюс поспешно защелкнул новые наручники на тонких запястьях психа и рванул матрас.
В нос ударил тяжелый запах болезни.
Джокер отполз в безопасный угол подальше, попеременно как мог вытирая губы рукавами.
Безумие мгновенно истекло из его глаз – холодные и полные расчетливости, они были безжалостно отражали, как быстро он что-то высчитывает: теперь ситуация наконец вышла из-под его контроля – управлять Бэтменом с помощью притворства оказалось не очень сложно, но мотивов некоторых поступков он понять не мог органически, и это прилично мешало ему одержать верх и на этот раз.
Под матрасом и реечным дном, покрытым жирной пылью от сигаретного смога и черт знает еще чего, было оборудовано что-то вроде обширного двойного дна, содержащего в себе ужасное открытие.
Брюс замер на мгновение, собираясь из растерянности, усиленно справляясь с ненавистью к Джеку и к себе, с отвращением, и даже страхом: среди грязи нежилого помещения и нанесенного сквозняками мусора, на дне тайника лежала связанная женщина, нервно опознанная кевларовой рукой как еще живая.
Страх был, и признаться в нем было не стыдно – перед глазами стоял образ мертвого тела, достойного пера самых жалких ублюдков, вроде хозяина готэмского замка на углу шестьдесят третьей и Уоллес – самой низкой дряни, с которой Джека он не равнял никогда даже в самых слабовольных или возвышенных метаниях.
Прежде не равнял.
Линда Фритава, “почетный таксидермист” определенно, была в сознании: ее состояние нельзя было назвать критическим, но все равно ужасало – предельно бледная, почти до синевы, она была истощена, словно после долгой болезни. От вены в на левом предплечье протянулся щуп капельницы: Джокер-кормилец.
Брюс выдохнул, и осторожно ухватился за связанные кожаным ремнем запястья – змеистое тело пут длилось к лодыжками, охватывало их прочно и глумливо – жуткая рука черного клоуна ловко стянула жертву в молельную позу, самую надежную и умеренно неудобную…
Следов побоев видно не было, только прежде тонкие губы отекли и распухли из-за мудреного кляпа, состряпанного из яркой грязной тряпки, умело подвязанной через зубы хорошо знакомым шокированному герою цветастым галстуком.
На сиреневом тканом небе раскинули черные крылья силуэты карикатурных чаек – хищных, шумных, глупых, жестоких птиц.
– Какого черта, Джек? – ошарашенно проскрипел Брюс, падая перед женщиной на колени. Сколько она тут лежит? Неужели с того момента, как в его жизни фаллически и грозно встала больная обгоревшая водонапорная башня, единственный крематорий того стыдного времени?
– Чего ты вяжешься ко мне? – по-детски обиженно протянул монстр, но теперь притворный приступ был не актуален, и он спокойно и вальяжно, даже изящно устроился у стены, собираясь насладиться произведенной реакцией, даже несмотря на то, что вскрытие этого его тайника перед Брюсом было ему невыгодно. – Неужели тебя волнует, кто находит приют в моей постельке? Польщен. Не ожидал!
Он нашел эту шутку отличной, и захихикал, устраивая до поры скованные руки на коленях.
– Чудовище… – выплюнул герой, униженно глядя: подсчитывал использованные карманы капельниц с питательным физраствором, шприцы и прочий доказательный, уличающий мусор, неряшливо разбросанный по углам ужасной темницы. – Вот черт… Проклятье…
Вся эта чушь про имя, вся печальная агония была только средством, чтобы отвлечь его от тайника с несчастной жертвой? Если бы он пленил чертового придурка, доставил бы его в тюрьму, как собирался перед тем, как его одолели сомнения, она осталась бы одна и погибла бы от голода?
Все прежние картины мира потухали, невозможные, заменяясь где белыми пустотами, где иными козырными картами, не менее спорными: благо, ориентировался на местности он всегда отлично.
Четыре чертовых месяца этого вялого кошмара для нее? Какой вред это нанесло ее здоровью, ее психике? Сколько проституток он поимел и избил у нее над головой на этом клоповьем матрасе? Он сделал это для развлечения, это одно из его жутких хобби вкупе с минерством и обширной коллекцией забавного нательного белья?
В ту ночь, когда гремел праздник, она шла, свободная, в один из последних вольных дней, и ее каблуки вбивали гвозди не в призрачный мужской гроб, а в этот чертов ящик бесконечного плена?
– Болотное! – снова согласился не-Джек, почесываясь плечом об стенной выступ. – Ладно, хватит. Неплохо развлекся: ты настоящий генератор развлечений, Бэт. А вот теперь…
Он осекся, и комично уставился на наручники, словно только их заметил.
– Что такое, какие-то проблемы? – рыкнул на него Брюс. – Нравятся браслеты? Специально под тебя заказал украшение. Одолжить отвертку?
Слова, беспомощные и печальные, прозвучали, оживили воспоминания, и он вдруг еще четче понял, чего хочет: чтобы у него не было повода говорить такое, для начала он не будет такого говорить.
– Так что не дергайся. Это неописуемый поступок… – подступился он тогда с другой стороны, небывало умиротворенный, потому что наконец преодолел фрустрацию.
Вычисления, очевидно, принесли какой-то неутешительный результат, потому что Джокер пошел ва-банк: сказал правду, выставился открыто.
– Мешала. Могла. Могла помешать в одном из предполагаемых развитий событий. Мне помешать, сечешь? Забрал у них Фобос и уничтожил, и тебе это тоже было выгодно. Мне так было выгодно, так было надо, – честно объяснил он, и хвастливо добавил. – Не убил, как и договаривались. Хотя мне не нравится, когда мной протирают пол. Тебе стоит запомнить это, потому что я не повторяю два раза. Я не знал твоей проститутки, не знал ни имени, ни лица. Ты виноват, нарушил уговор. Мне не…
Желанное не-признание вины было получено: к смерти Джилл чертов злобный шутник не имел отношения, не имел отношения к смерти… в этот раз.
Брюс вдруг дернулся, словно от отвращения, и он непонимающе заткнулся: недосчитался?
– Просто заткнись. Похищения я тоже запретил, – просипел надломленный герой, окаменевший и неожиданно подвластный ему даже более, чем когда была возможность осторожно выдергивать из его нервов ниточки, и Джокер пустился в новые расчеты.
– Она разыскивается за убийства, финансовые махинации и промышленный шпионаж, – начал он терять терпение. – Разве у нее есть подобные права?
– А у тебя? – терпеливо поднажал Брюс, бережно распутывая грязно-белые прорезиненные ленты, фиксирующие Линду к кровати, хотя больше всего сейчас хотел закатить какой-нибудь грандиозный апокалипсис для конкретного не-человека.
Но он поклялся себе не отступаться от него. Обещал провести его.. И он, похоже, потерпел сокрушительное поражение, и можно было только обещать себе, что это последний раз.
Джокер сдержал слово – разве не этого он хотел? Чего он ожидал от этого мутанта, если то, что происходит сейчас, можно признать следствием его добрых намерений?
– У меня право сильного. Кто может – тот и выживает. Нечего было привлекать мое внимание, лезть в мои планы со своим жирнозадым боссом ей было – нечего, – продолжил безмозглый злодей, наивный и пустой.
Урод. Существо. Не человек…
– Обсудим потом. Еще раз так сделаешь, отлежишь у меня пару месяцев в подобном виде. Я не шучу. По праву сильного покажу тебе, что ты с людьми делаешь. Как это мучительно, узнаешь.
– Да она большую часть времени спала… Я под нее вон и газеток подложил… – заюлило чудовище, снова показывая единственный свой козырь-положительный заряд: невозможность удержаться от забав, даже невыгодных ему. – А насчет того, кто тут из нас хищник, так это… Отличный повод сразиться насмерть. Это ты был не прав. Сам виноват. Лучше тебе не знать, герой, каким я бываю прокурором и судьей, ты так не считаешь, мм?
Поразительное простодушие – то ли фальшивое, то ли действительное – поражало: если бы Брюс назвал свое имя, купившись на трогательную историю об амнезии, запрет на убийство был бы снят, потому что жертва стала бы обладательницей бэт-тайны – на это рассчитывал чертов клоун? Поразительная наивность. Ужасная, гадкая, противоестественная шутка.
