Текст книги "Неудачная шутка (СИ)"
Автор книги: TILIL
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 68 страниц)
– Люди разные, Брюс, – не успокоился добродушный следователь. – Они тебя еще удивят и удивят неприятно.
Это было даже забавно, такое совпадение – намедни он сам говорил почти так же.
– Тот, кто разделяет людей таким образом, Томас Эллиот, – недостаточно мягко усмехнулся Брюс, – похоже, на самом деле не видит между ними особой разницы. Ну, с кем не бывает. Откуда тебе знать, кто я теперь через двадцать пять лет? Как можно это так легко определить? Кроме того, это ведь не имеет никакого значения…
Он вдруг понял, что использует абстрактно-логическую риторику незабвенного злодея, и впал в тонкую задумчивость.
– Ты меня, конечно, извини, но это очевидно, – не заметил заминки Эллиот. – Это просто жалость. Тебя победила жалость, Брюс Уэйн. Ты всегда был слишком мягок с теми, кто не заслуживает снисхождения.
Брюс не улыбнулся и отставил ромашковый чай – стылый, а потому наконец бесполезный.
Осознанно выводящий его из себя Эллиот тревожно проследил за его рукой.
– Можешь… Хочешь завтра пообедать со мной? – быстро спросил он так, будто только что не начинал в прошлом их вечного спора: идеал и посредственность – добрые, мирные намерения ничто, если их проявляет злой, ничтожный человек – вот, какие у него взгляды в детстве.
Замученный тем удовольствием, что ему приносило любое противостояние, Брюс предпочел бы уехать на несколько лет в Бутан, чтобы больше не слышать вопросов на грани, и привычно уже присмирел.
– Обсудим регату, – продолжил Томми, вставая. – Если ты думаешь, что зимы на подготовку хватит, ты очень наивен. Познакомлю тебя с самой сладкой девчонкой… Ты ее точно не знаешь, она только недавно вернулась из Пасадены… Вчерашний ребенок, конечно, только достигла совершеннолетия, но умненькая, а уж нежна – как лепесток… О, или нет, есть еще одна, воплощенный зной: гибкая, как кошка, и своим непривязанным языком может резать металл! Надеюсь это ответит твоему взыскательному вкусу, а?
– Почему ты упорно пытаешься заставить меня чувствовать себя неловко? – резко прервал его Брюс, почему-то приведенный упрямым желанием Томми пообщаться с ним в какой-то одной струе в неконтролируемую горечь.
Эллиот стал выглядеть как котенок, попавший под проливной дождь.
В паузу отлично уместились классические бэт-самокопания.
– Ты сам сказал, что у тебя никого нет, – наконец сказал незадачливый сводник, подходя поближе к нему, к окну, и комнату накрыла долгая пауза – легла на портьеры, на спины уток, на лохматую голову медведя над камином. – Знаешь, почему я стал кардиохирургом, Бри? – проникновенно спросил он наконец, поворачиваясь. – Из-за твоего отца. Восхищался им, был так рад носить его имя. Я и сейчас… рад. Мне он очень нравился. Я его… очень любил, как любили многие. Все? Все его любили.
– Твой отец… – начал Брюс, снова резко страдая от недостатка открытости, от нежелания открываться. – Тоже врач.
– Мой отец, – отмахнулся Эллиот, – был слабаком. Тогда и сейчас остается…
Брюс удивленно вскинулся.
– Это не так. То есть тебе, конечно, лучше знать… Нет, Том, это не так. Он просто испытывал некоторые… трудности в жизни, но он их преодолел еще на моей памяти.
В последнее время он, следующий иной раз лишь за извилистостью и изворотливостью, отвык от прямых разговоров, теперь они казались ему грубыми, и он поспешил одернуть себя, обвиняя себя в недопустимом размякании.
– Что тебе вчера снилось? – вдруг спросил Эллиот, не поворачиваясь, и Брюс только с задержкой осознал, что это один из тех обычных разговоров, что бывают между людьми.
Он задумался, хотя отвечать вообще не собирался, и вдруг понял, что ему не снилось ровным счетом ничего.
Нет? Прошлая ночь, короткая и мутная. Какое-то животное? Змея? Душила его, большая, теплая, шершавая, и ее вертикальные зрачки, остро засаженные занозами в токсичные радужки, сочились гневом и тоской…
Томми вдруг оказался слишком близко, привалился к его плечу бедром, серьезно рассматривая разгорающееся за окном раннее утро. Коньячный бокал мерно и гипнотически покачивался в его пальцах, серых и шишковатых в приглушенном свету настенных светильников.
– Мне вот снилась Тампа. Байдарки. Я так уважал Томаса Уэйна, в честь которого я получил свое имя, в честь которого хотел быть лучше, раз мой собственный отец пьяница и позорник, что сам даже не приехал на похороны. Не помог тебе! Я… я уже не думаю, что… Не важно. Но теперь я рядом, Бри, – хрипло сказал он, непонятно что имея в виду. – Помнишь, как мы вечером прятались в подлеске – тут, в нескольких сотнях метров за садом?
Брюс, околдованный небывалым покоем, наконец утешившим все его страсти и тайные сомнения, неопределенно кивнул.
– Мы были так близки, – продолжил Эллиот. – Могли неделями не расставаться.
И это было правдой; и можно было признать, что он был тогда одержим идеей товарищества, зависим от той уверенности в себе, что природно содержал в себе Эллиот. В том была даже известная жесткость, даже жестокость – впрочем, Брюс всегда отлично нивелировал ее своей мягкостью и приветливой доброжелательностью ко всему на свете – к людям, даже если это были одурманенные хиппи или грязные старики, забредшие в пригород за каким-то неведомым счастьем или пропитанием; животные, от букашки до собаки на привязи; даже лучи света сквозь оконные стекла, старые книги, фотографии, сотни вещей, воспринимаемых им так тепло и восторженно, были у него под сердцем…
О, он и правда был ужасным слабаком? Кем бы он стал, если бы беды обошли его стороной? Капризным мажором вряд ли, скорее подобием отца – недостижимого идеала, может, мучился бы теперь его тенью совсем по-другому…
– Что, кстати, случилось тогда, летом, когда родители увезли меня насильно в Ниццу? – снова вступил Эллиот, укладывая свободную руку на плечо Брюса. – Когда я вернулся, ты казался совсем… Стал таким скрытным. Как-то замкнулся в себе, что-ли… Скорее присмирел, верно?
– Ничего такого, просто… Мой отец… – начал Брюс, но прикусил себе язык, вдруг находя ответ на заданный вопрос неуместным – зачем ворошить прошлое?
О том случае не знал даже Альфред… Впрочем, наверняка знал: как что-то, произошедшее в меноре, могло укрыться от его влюбленного взгляда? Мать во всем советовалась с ним, с отцом они были очень близки…
– Твой отец, Бри? – подтолкнул его Томми.
– Ничего, – солгал Брюс. – Ничего тогда не случилось. Просто такое было время. Я был ужасным плаксой тогда, да?
– Да? Я бы так не сказал. Скорее наоборот, – Эллиот сжал пальцы и основательно растер хваткой плененное плечо. – Ты был чудесным. Ты и сейчас ничего.
Брюс легкомысленно засмеялся, опуская глаза.
Хватка на его плече разжалась, но ладонь никуда не убралась – разлеглась широко, пустилась расправлять ткань в пародии на наведение порядка.
– Я скучал по тебе, – неожиданно тоскливо выдал Эллиот, вздыхая.
– И я по тебе, – все так же легкомысленно принял Брюс, косясь на руку на своем плече: хирургические пальцы выбирали с рубашки невидимые пылинки, придирчиво следуя к воротнику. – Даже завел себе воображаемого друга, представляешь?
– Ничего себе! – подхватил Томми, не выказывая никаких признаков усталости и опьянения, определенно вызывая этим уважение. – Надо было и мне завести себе. Воображаемого. Друга. Но я только злился и грустил как дурак.
Его рука ловко подхватила залом хозяйского воротника, прогладила, выпрямляя угол, и Брюс удивленно вскинулся.
Поймал спокойный зеленый взгляд, вальяжный и расслабленный, но это все было, пожалуй, довольно странно.
– И каким он был? – отвлек его Эллиот, наконец выпустивший воротник, но дистанции не удлинивший: по-свойски уселся на широкий подлокотник кресла, прежде прижимаемый его бедром.
Брюс страдальчески отругал себя за странные мысли: если бы это не был Томми… Тот самый Томми, отлично знакомый; тот, кто всего полтора часа назад говорил неловкие вещи, показывая удивительно нелепый подход к тонким сторонам чужих душ – о, это было так похоже на него, прямого и простого – если бы это не был старый друг, то можно было бы решить, что он…
– Бри, ты там заснул, что-ли? – позвал его Эллиот, и он вспомнил, что так и не ответил на вопрос о детских глупостях, погрязнув в дурацких подозрениях.
На самом деле… ничего замечать он не собирался.
– Несуществующий друг? Походил на тебя, – честно ответил он рассеянно, не имея возможности забыть Кислицу, так долго утешавшего его в невзгоды.
Но больше всего он походил на него самого, неслучившегося. Как это было смешно: отчаянно любить себя, но только лучшего, чем он есть на самом деле, а настоящего лишь избивать часами сомнений – удачная иллюстрация собственного больного самомнения.
– О, это лестно! – прошептал Эллиот, наклоняясь ближе, и очаровательно улыбнулся.
Если бы это не был Томми, то можно было решить, что он хочет… быть ближе?
Брюс почувствовал себя мерзко: совсем свихнулся в последние месяцы со своими странностями. Видится всякое – даром, что с мужчинами, если вдуматься, он никогда не сближался, и только имитировал дружеские жесты вот уже полных четверть века; не задумывался о них совершенно даже в срезах соперничества, и черт знает, как взаимодействовать с другими людьми вне деловых сфер…
– Ладно. Вижу, ты засыпаешь на ходу, – просмеялся Эллиот, и встал, потягиваясь. – Повезу свой курятник в Черную Метку, сыпану им корма, они так сладко радуются, почуяв наживу, что потом можно получить побольше, ну ты понимаешь, – он подмигнул, разыскивая свой пиджак. – Тебе оставить какую?
Брюс небрежным жестом кистью вежливо отверг очередное подкладывание под него чужого эскорта, стараясь только не морщиться от неуважительных речей в женскую сторону, опасаясь, что это примут за слабость.
Мир, где качество минетов и уровень страсти зависят от условий сделки – его настоящий мир, полный премиумов и папарацци – стоило ли о нем жалеть? В нем есть определенный покой. Даже если это только сон разума, не важно…
Он неожиданно тяжело поднялся, полагая, что должен исполнить свои обязанности по максимуму и проводить гостя.
На пороге Эллиот, все своим видом излучающий тревогу о том, что его старый, старый друг даже не подозревает, какие эмоции на самом деле вызывает, обернулся.
– Сделай для меня кое-что, – таинственно проговорил он, пристально глядя.
– Что? – подозрительно спросил Брюс, ненавидя себя за сомнения.
Эллиот комично выпрямился, изображая лукавство, но не сумел заставить себя улыбнуться.
– Обещание. Я беру с тебя обещание, – торжественно сказал он, подчеркивая серьезность момента кивком головы. – Пообещай сначала, что исполнишь его. Да – нечестно! Но мне насрать.
Брюса вдруг накрыло волной раздражения.
– Проклятье, Томми, что за… – он вдруг поймал себя на том, что хотел сказать что-то вроде “бабские замашки” или “глупости”, и стоило одернуть себя, поэтому он продолжил уже спокойней: – Обещаю. Говори.
С задержкой он применил эти слова на себе: когда бы он смог сказать такое, только в минуты душевных нужд… Да ладно, он не стал бы просить о помощи.
Оставалось надеяться, что такой момент никогда не наступит – если бы Альфред, как единственно дорогое его сердцу сокровище, попросил бы чего-нибудь особенно серьезного (не жертвовать собой ради его жизни, оставить его в болезни, принять последнее) – что бы он стал делать?
– Однажды я позову тебя, – сурово выдал Эллиот, и подался ближе – так, что его печальный, серьезный друг снова почувствовал запах его одеколона. – И ты мне не откажешь. Не откажешь?
– Нет. Не откажу, Румпельштильцхен, – подтвердил Брюс, и закрыл рукой лицо в жесте фальшивого стыда, поняв, что пообещал: указательный и средний пальцы на дружественной руке сложились в знак победы, насмешливо указывая на одноименный бордель. – Я понял-понял. Иди уже.
Когда он, вложив руки в карманы брюк, провожал взглядом отъезжающую машину друга, облегченно улыбался.
========== Глава 92. ==========
Комментарий к Глава 92.
Экшн со сл главы, совсем забыла про вот эту часть
Снова скучный рабочий день – как только опустились сумерки – но Джокера наполняла какая-то странная легкость: чертов Бэтмен (тянущая боль, белозубая улыбка, опущенные ресницы) уже должен был уехать из города, накинувшись на брошенные сахарной костью координаты.
Схема, по которой он продает ушлого киллера – живого или мертвого – за большие деньги, провалилась, и даже если совершенно неясно было, за каким хером денежный мешок всея Готэма откупился от него, всрав отличный план к черту, это дыру нужно было заткнуть. Конечно, это его разозлило – заплатить за него, какая глупость…
Но куда больше его взбесил легкий доступ к царственному телу.
С таксистом пришлось расплатиться почти музейной демонстрацией выкидного ножа: в карманах не было и пресловутой двадцатки.
В Ангаре было ужасно сыро и холодно – мерно плескались чернила Черного озера, разбавленные желтоватыми пятнами неугасаемых городских огней – и его затряс озноб дрянной погоды и недоедания.
Его облепили взгляды – легкость испарилась, словно дурной газ, шарик сдули.
Это были неуважительные взгляды.
– Ничего не понял! – воскликнул он игриво, и дрожь пришлось унять, а от по-пьяницки покрасневшего носа и посеревшего лица его укрывал грим. – Почему меня никто не встречает, мм? Ну-ка, давайте еще раз: “Добрый вечер! Как вы поживаете!”. И улыбнуться не забудьте. Я очень люблю, когда детишки улыбаются. Во! – он взмахнул полой пальто, и оттуда, вслед за ободранным белым пером, легко опустившимся на металлическую обшивку пола, камнем выпал мертвый голубь с окоченевшими алыми лапами. – Упс. Ну вы поняли: фокус. Мм.
Ближайший к нему криминальный работяга некрасиво вывалил нижнюю челюсть.
– Нет? Нет. Тогда… Хозяина мне, – злобно прошипел Джокер, обиженный недостаточным вниманием публики.
Единственно достойно отреагировавший – тот самый удивленный, какой-то макаронник, плотный, низенький и молодой – жестами провел его к невзрачному проходу, хотя рядом были коридоры поприличнее.
Ангар – торговый комплекс для мелкой индивидуализированной преступности – содержал в себе мрачные бутики с полузапрещенным в штате или, напротив, легальным, но экзотичным огнестрелом и холодняком; многочисленные аптеки с массово поражающим ядовитым шлаком (некоторые поделки Крейна тоже хранились тут, ожидая покупателя), сосудами с огнем и кислотой, с цветными леденцами вечного горя и краткосрочного счастья, лавки с ящиками, полными мощных разрывных патронов, и многим другим, разрешенным, но левым, а потому дешевым – и, конечно, центром своим имел кассу ростовщика.
Контингент месту соответствовал в превосходных степенях.
Ходили слухи, что хозяин, Тит-процентщик-Карпентер в этом деле уже больше пятидесяти лет, поэтому стоило быть повнимательнее: мало кто был способен провести в этом городе столько времени в гнилом преступном подполье, и не отправиться кормить аллигаторов в канализации.
За толстенной дубовой дверью, обитой железом, кто-то кашлял, сморкался, шуршал бумагами и строчил клавиатурными очередями.
Когда Джокер приблизился, улыбаясь малозаметному глазку камеры под потолком, перед ним образовалось два дюжих, отборных молодца под два метра ростом.
Кислые лица отражали скуку, и он совсем рассвирепел, взмахнул рукой…
– С ума сошли?! – прокаркал кто-то за дверью заглушенно, по-стариковски надсаженно. – Впустить его.
И его впустили.
За дорогим столом, в красивом кресле восседал престарелый Санта-Клаус, настолько каноничный и классический, какого только можно было себе представить, добродушный и усталый, и разве что к своему образу с окладистой белоснежной бородой и голубыми глазками над пухлыми куперозными щеками не соизволивший добавить красного тулупа и широкого черного ремня.
Крохотная конторная комнатка состояла из двух ярусов – нижнего, чистенького и светлого, всего в дубе и изумрудных тканевых обивках дивана, мощного кресла и старомодного стола – и верхнего, где за бронированным стеклом, имеющим, между тем, кассовое оконце выдачи, белел от переизбытка чувств прилизанный молодой человек в круглых очках, с легкой шутовской руки моментально нареченный рождественским эльфом.
Джокер готов был поклясться, что они с простыми стеклами.
– Неплохо тут у вас, – вместо приветствия проворчал он, похлопывая по плечу одного из облепивших его охранников. – Уютно! Не какой-то там шалман с пивом и чипсами, мм? Люблю подобные заведения.
Молодой человек вздрогнул и отвел взгляд к монитору компьютера, склоняясь у монитора компьютера, у которого до того что-то активно набирал, выщелкивая клавишами кантаты и дроби.
Джокер лучезарно (как он, по крайней мере, думал) улыбнулся, облокачиваясь на твердый бок секьюрити.
– Ну че, – развязно продолжил он, – заключим сделку? Чего тянуть, верно? Мне нужны деньги – немного, человек на тридцать-сорок. Чтобы дела пошли еще лучше, мм. Все вложил, все в де-ело, все работает – тра-та-та, ну, вы как думали, мм…
– Стой тут и заткнись, – пусто глядя на свои колени, наконец заговорил Санта, и извлек из-под стола простой тонкостенный стакан и бутылку дерьмового портвейна. – Сколько?
Джокер наклонил голову, прошел вперед и, рухнув на кресло для посетителей, укладывая ноги на красивое зеленое сукно его пафосного стола.
Жидкая желтоватая грязь пустыря, окружавшего подходы к Ангару, флегматично стекала с ботинок на толстые подшивки бумаг.
– Процентов пятьсот, – лихо ухнул он, удивляя мальчишку за стеклом, – отдам выручки. А это вообще кто? – повернулся он в сторону возвышения. – Твой придворный маг?
Настала смятая пауза, в которой мальчишка печатал, а старик пялился в свой стакан с вином.
В дрожащем свету ламп колыхались блики, отраженные стеклами и хромированными балками бельэтажа.
– Ти-ит, мужик, – раздраженно позвал Джокер снова, разминая свои фиолетовые пальцы. – Кто этот старик, говорю, мм? Может, нам стоит поговорить наедине, нет?
– Ух ты! – по-детски весело воскликнул молодой процентщик, вставая. – Вот это тот самый Джокер, которого мы так все уважаем! Как ты догадался?
Джокер скривился, всасывая убегающую слюну.
– Делов-то, – равнодушно бросил он, обнимая себя руками на все тот же манер смирительной рубашки. – Время, делец. Пошевеливайся.
– Ну расскажи-и, – заныл Тит, и вдруг отпер дверь своей защитной камеры. – Это и правда только мой глухой и слабоумный дядюшка.
Охрана переполошилась и загудела басом.
– Это же Джокер, – надменно отстранил их управляющий, и неспешно спустился вниз. – Он не станет брать на себя лишнюю работу, верно? А вот будете тупить, берегитесь: он ведь… не железный! – он сел рядом с посетителем, жеманно сдвигая колени, будто кокетка. – Я твой давний поклонник. Еще со времен твоих нью-йоркских похождений, – легко признался он, щурясь от удовольствия. – Стажировался в банке моей семьи, который ты громко ломанул. Ох, сколько же ты наворотил, сколько делишек обстряпал! Только тогда ты еще не был Джокером, но твоего лица мне не забыть никогда, уж извини пожалуйста. Это был наш банк, понимаешь? Мой отец был очень зол, но потом ты не менее громко ломанул кое-чей сейф тут, у наших конкурентов, и он впервые засмеялся. Я очень люблю папочку, и потому – спасибо! Мы – настоящая семья, не эти мафиозные дуболомы – интеллигентный бизнес. Я тебя очень уважаю. Эй, вы, – махнул он амбалам, в этом жесте выражая всю свою натуру – мелкую, не знающую света, но от хорошей жизни веселую и невесомую, а от ума еще и бесстрашную. – Поклонитесь человеку, которого я уважаю.
Охрана поклонилась, но Джокер головы не повернул.
С некоторых пор приобретенная привычка поскрипывать зубами его даже смущала.
– Ты был сверху, – нехотя объяснил он, желая покончить с одним из самых неприятных последствий своей популярности, неизменно преследующим его – где бы он не объявлялся, чертовы шрамы мешали ему “обстряпывать свои делишки”, даром, что сперва он пытался работать в сплошных масках. – Кто сверху, тот и главный.
– Ты прям экстрасенс! – восхитился Тит. – Но денег мы тебе не дадим.
Джокер равнодушно скривился, пытаясь скрыть, как его неприятно удивило это категоричное заявление.
Играть роль изгоя было не в новинку, но впервые он касался такой грязи, как настоящее унижение попрошайки: он совсем позабыл, что грохнул имидж ночного ужаса ради образа идеального предателя.
Но все можно купить за деньги: их трусливые задницы, настоящее уважение, их жизни – целиком и с потрохами.
Ни один сейф этого города не был достаточно оберегаем от него, но времени не было.
– Не изображай из себя альтруиста, – прорычал он, захлебываясь отвращением и стыдом, преследующим его слишком, слишком долго.
– Как ты мог такое подумать, Джокер! – возмутился юный банкир. – Но тебе нечего мне предложить. Дело превыше всего, понимаешь? Ты истрепался под ноль. Ты отлично зарабатываешь, но ведь я отлично считаю. Учился этому в Сорбонне, если хочешь знать, и прекрасно осведомлен о том, что у тебя ничего не осталось. Ты банкрот, и единственное, что ты можешь – пойти возделывать нивы других городов-миллионников. Вот Финикс, например…
Джокер картинно оскорбился, будто у него когда-то что-то было.
– в Финиксе я насрал так, что тебе и не снилось, сосунок, – проворчал он устало. – Оплата будет такой, какой вы не заслуживаете, – сдал он важный рубеж, даже осознавая, что это просьба, но продолжил распинаться. – Как насчет тысячи процентов?
– Не, – просиял управленец. – Не будет никакой оплаты. Переоценивай себя сколько хочешь, но позволь сказать тебе одну вещь: никаких торгов, никакого доступа. Нигде. У тебя ужасная репутация, и воспользуйся моим хорошим отношением к твоей силе, не суйся даже к барабану, тебя выпнут ногой под зад еще до того, как ты пролезешь к ресепшену. Не хотелось бы, чтобы мой кумир протирал задницей асфальт, залитый слезами лудоманов. Ты эти суммы называешь только потому, что знаешь, что платить тебе не придется, вот и все.
Джокер встретил новое препятствие с неизбывной тоской волка, вожделеющего в зоопарке толпу поросей за заграждением: чертовы товарно-денежные отношения.
Платить он и правда не собирался.
Распорядитель был не прав, не каждое казино отказало бы ему; но те, в которых он мог бы быть принят, принадлежали человеку, не заслуживающему привилегии снабжать его средствами: Брюсу Уэйну.
Наивный герой мог сколько угодно пересчитывать двадцатки – однажды Джек Нэпьер затолкнет пачку ему прямо в глотку или куда пониже.
– Не дерзи мне, сопляк, – неосторожно разъярился он (глотка или пониже смутили его дух), и заплатил за это проскользнувшим по нему сочувственным взглядом.
Хуже поражения в этой дыре представить себе было сложно.
– Послушай, Джокер, ты мне нравишься, – вздохнул приказчик подпольного банка. – Правда. Ты профессионал, но ты теперь – жертва, понимаешь? Если хочешь знать мое мнение, то тот твой заклятый дружок из тени, за которым ты волочишься со времени своего возвращения, в этом не виноват. Да-да, и об этом я знаю, мы работаем и с информацией. Просто не стоило так уж громко нарушать принципы беспринципных, вот где ты облажался. Даже если бы ты мог заплатить проценты, мы не смогли бы помочь тебе, не стали бы связываться с тобой: ты пария.
Джокер захихикал, уверенно отбрасывая предложенные ему сомнения в себе.
Даже если забыть те месяцы в застенках, в которые он добровольно тянул, чтобы не марать рук о этот мир, он бы не смог – они, должно быть, подозревают его в верности Брюсу. Ну точно, он запятнал себя этим, притворяясь невинным белым барашком…
– Я могу принести тебе голову Бэтмена, – весело пообещал он, потому что и правда мог и обещать, и принести. – Как тебе такое, мм?
Молодой делец помрачнел, честно уязвимый в своей некрепленой цинизмом юности.
– Бэтмен наш партнер в одном из направлений, Джо-керр, – с досадой сообщил он, снова делая ему одолжение, непрошеное и намеренно стыдное. – Именно он намекнул мне на твоего таинственного врага. Я сделал все, что мог, осталось последнее… – он покосился в сторону, на своего убеленного сединами и вымоченного в вине подручного. – Выведите его пожестче. Прощай, антигерой, оставь столько автографов на моих людях, сколько сможешь.
И Джокер, разумеется, не стал оповещать никого об очевидном заблуждении, в которое они впали, наивные: Бэтмен не якшается с преступниками, не заключает с ними договоров или союзов, не подпускает их к себе за спину, и все это – обман.
– А я? – весело пропыхтел он, болтаясь во вражьих руках вертко, как шарнирная кукла. – Чем я хуже? Сколько он вложил?
– Два с лишним миллиона, – холодно бросил Тит-младший, не поворачиваясь.
Джокер нахмурился, потому что сумма вполне подходила под уйэновы масштабы.
Его поволокли под руки, чтобы не марать бойней кабинета управляющего – повредит имиджу – и когда его вытаскивали, он видел, как этот дерзкий юноша, хлопоча, протирает со столешницы клетчатым носовым платком грязь его ботинок.
Разбивая костные остовы, зарезая свиней, отрубая головы петухам и фазанам, он настороженно изучал неожиданно найденную информацию – кто-то их обманул, кто-то смог их обмануть.
Полчаса спустя, отирая кровь из разбитого носа – тот минимум повреждений, который он мог позволить себе получить – он не смог обнаружить в себе большего, чем досаду, как ни пытался, хотя знал, что эта бесчувственность однажды убьет его.
Смерть он желал встретить на своих условиях.
На ногах остался только тот толстяк-коротышка, проведший его, валуноголовый, безшеий, курносый.
Смотреть на него – вниз и вширь – было неудобно, но забавно.
– Ты разбил мне лицо, – строго выговорил Джокер этой местной шавке и, игриво покачиваясь, двинул ему кулаком в живот, хотя жертвой были предприняты все меры предосторожности, чтобы избежать этого. – Мое прекрасное лицо! Как тебя звать?
Толстяк покачнулся, но не упал, и только смотрел на него своими круглыми глазами.
Покашливая, из темного дверного проема подсобки вывалился мрачный, небритый уборщик – закурил, пусто глядя на подкинутую ему молодым хозяином работу – мертвецы улыбались небу щербатыми после клоунской руки ртами, готовились втечь под землю, насквозь, кое-кто из них даже глядел еще открытыми глазами, просто уже ничего не видел.
– Тебя зовут Роберт Форд, – решил проигнорировавший мусорщика Джокер, укладывая свою фиолетовую руку на покатое плечо странного силача. – Робби, ты ведь мой мальчик? Так вот, делай все, что я говорю, а я в ответ сделаю тебе имя. Обнимемся? Нет? Даже если мне та-ак грустно и одиноко? Все равно нет? Стеснительный. Ладно, пошли.
Он развернулся и отправился вверх по улице, устало горбясь, мерзлявый, иззябший, непроницаемый для тепла, охлопывая себя по бокам в попытке согреться, устремляясь через арку, через проулок, пропахший пусть чистейшей и влекущей дождевой сыростью, но и ядовитой, кислотной мужской мочой, стреляным порохом и гниющими овощными очистками.
“Робби” поспешно отправился за ним, так и не издав ни звука.
Джокер одобрительно скуксился, лениво следя за преданно мельтешащей по асфальту серой тенью.
Дождевые капли прошивали его почти насквозь, стуча по шерстяной фиолетовой шкуре спины и обтянутой бледной, мертвецкой кожей шее, состоящей лишь из сухих позвонков – он чувствовал на себе взгляд, и знал, что эмпатия состоит в ловле и обработке чужих намерений, их желаний, их мыслей: что они видят вместо него? Чего бы они видеть никогда не хотели?
– Он говорит: “Потому что брал?”. Брал! – пожаловался он своему молчаливому сопровождающему, когда они достигли угла улицы, и тот заозирался в поисках кареты для своего нового господина. – Я брал? Я?! Да я побирался! Будто я мог что-то у него отобрать. Возьми тачку с индусом, ирландцы с нас шкуру спустят. Слушай, а ты правда немой, или у тебя голос как валторна, и ты пытаешься это скрыть? Было бы неловко. И чем это так мерзко все время пахнет…
– Правда. Немой. Озером, – басом информативно успокоил его кроткий наследник Джесси, и бродячие кошки, вдумчиво изучавшие мусорный бак неподалеку, прыснули в стороны, испуганные мерзким низким хохотом, грохнувшим из злодейского горла.
Грохотала ночь, занималось утро.
По дороге Джокер представлял себе, что чувствует такой же гениальный мастер, как он, не лишенный себя, когда приходит время уползти в свою нору побежденным, но не смог, остановился только на ленивой мысли о обязательном завтраке, должном помочь ему обрести двухсот килограммовую форму.
– Фейерверки взрываются, – сонно объяснял он окаменевшему рядом то ли от ужаса, то ли от подобострастия плечу Робби, рыгая от тошноты, и даже глаз не разомкнул, – шум, суматоха. Обычное дело.
Наказывая себя за обман, зачатки чего-то самокритичного, выраженные все в том же ярком недовольстве собой, он оставался смиренен: он все так же, как и прежде, стремился только к одному – выполнению всех своих желаний, сиюминутных и грандиозных, пусть редко, но самозарождающихся в его бесплодной пустыне внутренностей – даром, что всеми этими импульсами обычно было желание унять гнев и омерзение – и не в добрый час бывало, что утолялся этот гнев волевым усилием, требующим в последствии еще большего откупа.
Самым большим достоинством этой берлоги был стационарный дисковый телефон, принадлежащий, как и каморка, Готэму – очень удобный, развязный, как шлюха, весело переносящая хламидии: сказал слово, и оно прозвучало в каждом уголке города.
То самое достоинство теперь трезвонило, и Джокер вальяжно снял трубку.
– Не знаю, что должно быть, мистер Гаер! – сказала трубка добродушным женским голосом с явственным китайским акцентом. – Была вечеринка в жилище. Большая машина, оконный свет, девушки в бассейне. Кто был – не знаю.
– Ты уволена, – прошипел он, и бросил трубку, но успел еще услышать, как в динамике облегченно смеются.
Все, значит, прошло зря – хоть и усилия титаническими не были, его вдруг накрыла ярость.
Первым делом он разбил ростовое зеркало – просто зачем-то ухнул кулаком в его гадкую, пыльную, мутную рожу, не жалея под бинтами переспелую корочку ожога.
Осколки не выпали, не повредили его, только прорезали кожу перчаток – но он вдруг испугался ранений, своей крови, любой открытой раны, и устыдился, стремительно разрушаясь от этого чувства – не страха, а новоприобретенной заботы о стерильности – и если раньше он был рад стыду, как ростку и зародышу, то теперь он его ненавидел.
От угла у двери Робби явственно разил чем-то странным, вроде тревоги.
– Знаю, сынок, знаю. Иди погуляй, у папы проблемы на работе. Возьми вон бумажонку с адресом, найди одну интересную бабенку. Следи за ней так, чтобы никто не замечал! – визгливо отослал он новоприобретенный человеческий ресурс, и тот испарился.
Джокер еще полчаса чувствовал на спине его внимательный взгляд.
