Текст книги "Неудачная шутка (СИ)"
Автор книги: TILIL
сообщить о нарушении
Текущая страница: 60 (всего у книги 68 страниц)
Все так же мучимый фантомами образами Брюс поднял голову, осмотрел его внимательно и строго, и морок, старательно наводимый на него с посильной помощью печального подлеца с взрезанным лицом, рухнул, развеялся.
– Много болтовни, как и всегда, – глухо выдавил он, неуверенный, что может продолжать держать лицо: на белой коже вспухал отвратительный бордовый след, кривились губы, дрожали тонкие клоунские веки, изрезанные губы проводили в атмосферу разочарование, которого Брюс Томас Уэйн не хотел никогда вызывать – и в горле высыхало само собой.
Эллиота его ответ не удовлетворил.
– Болтовни ему много. Сука, – проворчал он, с размаху впечатывая кулак в клоунский кадык – раздался недвусмысленный хрящевой хруст, и избиваемый пленник снова закашлялся. – Ну во-от. Сломал, что-ли? – протянул он, оглядывая диспозицию. – Прости, друг. Но ничего страшного, у меня тут все схвачено.
Это, увы, было так.
Брюс замер, чувствуя, как виски предательски обильно покрывает пот – ничего не изменилось, он бродит по кругу: все те же муки, все та же привязанность, все та же ненависть и никакого просвета…
Что-то значит? Не значит ничего?
Джокер все грохал кашлем – громко, надрывно – это слишком затянулось, и после минутной муки приступ перешел в лишившие его воздуха рвотные позывы.
Эллиот не трогал его – флегматично околачивался рядом, так праздно временами покачиваясь на пятках, будто был счастлив, наблюдая, как из кривого рта пошла обильная красная рвота, полилась на клоунскую грудь, на живот, зловонная – Брюс сразу же почувствовал ее кисло-медный запах даже со своего места.
Дух крови в содержимом его желудка был слишком силен, и пару жутких секунд пораженный герой переживал гнет особенного чувства: придурок и правда серьезно себе навредил?
– Джокер?! – тревожно позвал он: черный грим на белом лице перестал казаться ему маской, и он презрел осторожность, слишком взволнованный видом красной жижи без сгустков, густо подмешанной в пищеварительном соке.
Но на прокусывание языка было не похоже – было бы глупо думать, что он, улыбающийся, успокоенный, весело заигрывающий с врагом, смирился – но похоже ведь не было…
Ответом ему были только мученически сведенные брови: немного придя в себя, чертов неутомимый клоун пустился снова биться в своей паутине – рвота потекла на столешницу…
– О, нет-нет. Шельмуешь! Так дело не пойдет! – встрепенулся Эллиот – бросился на него, засуетился, низко наклоняясь, чтобы быстро ощупать его бока. – Ага! – вскрикнул он обличающе, неловко подцепляя что-то пальцами – и справился не сразу: предмет был качественно придавлен злобным телом. – Какая жалкая попытка, Джокер! Кстати, не проще ли было хранить это за щекой? Стыдно? – торжествовал он, по-мальчишески широко улыбаясь. – Я думал, такие шутки тебе по вкусу!
Он стал небывало многословен, и даже не скрывал нервного испуга: на длинной нейлоновой нитке покачивалось что-то металлическое и определенно острое, все в бурых наплывах старой и ярких разводах свежей крови.
Джокер раздосадованно зарычал, практично и теперь без лишних спецэффектов отплевывая слизь, и задергался активнее.
Чертов придурок хранил лезвие в желудке, привязав за какой-то из коренных зубов! И Брюс нахмурился, расправляя охваченные знакомым томлением плечи: то ли опыт, то ли инстинкт подсказывал ему, что что-то было не так.
Так он осознал вдруг, как сухо сидит в карих глазах холодный расчет, как расширены в них зрачки – не иначе, ожидание удовольствия – и как близок к его дрожащим от натуги пальцам удерживаемый в наверняка равнозначном для этого человека плену Глок…
Действительно, какой сарказм – попасться так глупо, доверившись человеку, которого знал только пару лет детства, но с лету распознать обман лучшего в мире обманщика!
Потому что целью Джокера был магазин, пусть прочно обнятый шахтой рукоятки, но конструктивно задуманный не создавать проблем тому, кто желает его извлечь.
Подавляя собственный, черт знает откуда взявшийся кашель, Брюс постарался не смотреть, боясь выдать непослушным от отравы лицом чужую операцию разоружения – одно движение, и враг останется без обоймы: серьезная заявка на победу! – и начал активнее разминать затекшие конечности, чтобы в нужный момент воспользоваться ими.
Он не хотел этого шанса на самом деле, он был почти испуган: дуло смотрело куда-то в район клоунского подбородка, и одно неверное движение могло лишить его лица и жизни – но впервые он был готов довериться Джокеру на самом деле.
Все это нервное напряжение длилось жалкий десяток секунд (он не мог быть уверен, ему этот миг показался часом, не иначе), и вот кончики злых пальцев оказались у цели, удивительно плавно преодолевая неодолимый для жесткой кистевой конструкции угол, ухватились за основание магазина…
Но все пропало.
Эллиот, обнаруживший шаловливую руку у главной стратегической точки, несколько жалобно вскрикнул и отскочил, врезаясь пяткой тяжелого ботинка в разрозненную кучу того, что прежде было содержимым запретного ящика – взвилась пестрая змея галстука, хрустнуло хрупкое и зашуршало бумажное – и в его голосе полыхнула тень истерики: Джокер отлично знал ее – без подобного не проходило ни одного дня в Аркхеме, ни одной ночи.
Едва не ставший бесполезным Глок в его руках придал ему сил, и он шагнул обратно, грубо втрескивая ствол в потный под зелеными волосами висок, да так сильно, что захрустели его непрочные кости.
– Эллиот! – рявкнул Брюс, нахмуриваясь, потому что почувствовал, что забыл что-то важное. – Посмотри на меня. Я сдался, помнишь? Уговор есть уговор, – он говорил как мог быстро, хрипя иссушенным горлом. – Посмотри на меня, я готов умолять…
Но это был тот шанс, которого им не хватало: можно снова тянуть время – уже недолго осталось.
– Прощайся, – словно прочитал его мысли Эллиот. – Хватит тянуть. Прощайся, это важно для меня. Я бы смирился, если бы причиной ее гибели стала бы чья-то жадность. Месть, ненависть, любовь, все, что угодно. Если бы он желал увидеть, как она сгорает, если бы он сделал бы ее своей мертвой невестой, как иногда бывает с такими, как он, и имел бы ее в открытые раны… Но это было только запланированное мероприятие, понимаешь? Пункт в списке.
Щелчок затвора ознаменовал взведение, и Брюс подскочил, больно напрягая истертые геройством колени: нет у него этого времени. Почему он рассчитывал на это промедление?
– Нет, – прорычал он, холодея, бессознательно выворачиваясь из пут смирительной рубашки – ослабла левая рука, правая, упал на четвереньки, все еще спеленутый безнадежностью – если бы был окрик, он бы остановился, но врага не интересовало его положение: в руках у него была смерть, готовая случиться, как только он решит ее разбудить. – Не стреляй. Мне наплевать, даже если я выгляжу жалко, видишь? Ты победил, довольно…
Пересилив себя, уставился в равнодушное белое лицо, на влажный висок, который оглаживал черный пистолетный ствол – и молчать нельзя, и голоса повысить не выходит…
Эллиот фыркнул, но было видно, что он серьезен – торжественно, могильно мрачен.
– Что ты там бормочешь? – с неизбывным отвращением переспросил он – и его рука была тверда. – Мне не стрелять? Нельзя? Но ради этого я жил эти несколько лет. Недостаточно сломлен ты, Брюс Уэйн, недостаточно. Но мне хватит. Почему только я ничего не чувствую сейчас? – вдруг взревел он, и его рука задрожала – наконец, но опасно. – Потому что ты не прощаешься с ним? Попрощайся, давай. Попрощайся, и в это время вспомни, как она любила чернику, как мягки были ее ладони, как меняли цвет ее глаза… Все это сгорело в его крематории, от всего этого не осталось следа. Вспомни, что это был всего лишь чужой человек, нам чужой, чужая женщина, но больше всех остальных заслуживающая счастья. Вспомни, почему ты простил его – потому что не винил? Если бы это было так. Брюс, если бы так – если бы ты был простым ублюдком, которых тысячи, которым срать на всех – но ты был мне другом. Ты ей был другом, я просил тебя защищать ее!
Брюс смочил иссохший рот, неловко зализал болезненную трещину на нижней губе: верно, когда-то давно – так давно, что было в другом мире – Эллиот был Ланселотом.
“Я знаю, что она тебе тоже нравится, друг.” – сказал Томми в тот день, когда Рейчел, милая, маленькая, загорелая, плотная, голенастая Рейчел, идущая между ними, споткнувшись о корявый древесный корень, ухватилась за запястье Брюса, и потом еще долго, хихикая, шла с ним под руку – никакая рана не смущала ее, не вызывала ее слез. – “Не обижай ее, а то я тебе всыплю. Я отойду в сторону.”
Она была Гвиневрой, а Брюс не понимал, зачем им делить девчонку, зачем кому-то “отходить в сторону”…
Джокер пристально следил за напряженной сценой, так злобно щурясь, что мог, наверное, бить взглядом стекла.
– Проклятье, у меня от вашего сиропа будет диабет, – фыркнул он, сладострастно разглядывая сухие глаза героя, искаженные гневом и чем-то ему самому совершенно непонятным, и ненависть к нему, настоящая, уничтожающая пустоту, делала его, без меры злопамятного, неприлично счастливым.
На него не обратили внимания – будто его не было, и он покивал сам себе, едва, но смущенный стуком своего взволнованного гневом сердца.
Презираемый им Брюс не испытывал прежних чувства вины и сожалений – не было “если бы” (если бы Эллиот не вернулся, если бы он не был таким доверчивым дураком, если бы Джек не тронул ее, если бы она избрала бы другой путь, а не путь сильных, где каждый правдорубец рискует, потому что безумие и вседозволенность испоганили личность человека, которого прозвали Джокером, о, если бы он никогда не появился, если бы он не вернулся, если бы он не был бы собой, если бы при одном взгляде на него не начинали ныть зубы) – они существовали, но больше не были важны.
Жадно оглядываемый им Джокер казался совсем незнакомым – не помогла даже стандартная пантомима из шрамов, оскаленных зубов и скрюченных когтями пальцев – он напрягся так, будто поднимал самый большой вес в истории человечества, хотя и не стоило этому удивляться, никто еще не смог поднять себя над землей – зеленые вены туго набрякли под тонкой кожей, текла слюна…
Брюс вдруг увидел, как одну из них – бедренную – перерезает невидимое лезвие – словно трещина в земной коре, плоть разошлась, выпуская наружу темную кровь.
Что за жуткий мираж, чудовищное видение? Но достаточно было моргнуть, и все стало прежним – упругая кожа, униженная поза.
– Почему же я ничего не чувствую? – гремел в это время Эллиот, и вдруг расшатался, запрыгал на месте, заходил по странному маршруту дыба-окно, будто там, на свободе, снаружи, было что-то, что необходимо было видеть, походя бедром снося со стола лампу, тонкостенный кувшин с водой, органайзер – скрепки прыснули в воздух, словно странный серебряный салют, хрусталь звонко грохнулся об пол, разбиваясь в блистающую крошку. – Ты уничтожен, так почему?! Почему ты не убил его тогда? Ты ведь совсем не изменился, избалованный ты ублюдок! Почему? Прощайся. Прощайся, – это была истерика – из тех страшных, что проходят удивительно тихо и абсолютно униженно. – Почему? Почему он? Ну почему?..
– Нет. Не буду. Не хочу, – зашипел Брюс, открываясь для всего прежде нежеланного – для ненависти – и прошлое тоже больше не имело значения, как он этого не заметил? – Не буду прощаться. Он не умрет.
Эллиот продолжил суетиться – черные ботинки переступали, будто в странном танце.
Он стал весьма рассеян – то ли после эмоциональной вспышки, то ли понимая, что так ничего и не добьется – и пусто замолчал, грузно опираясь о плечо Джокера.
Его тяжелая подошва топтала развороченный им ворох чужого-личного – осиротевших без своего ящика мелочей, усеивающих пол – и от этой суматохи под белым носовым платком, украшенным бурыми пятнами крови, показался бочок раздавленной капсулы.
Тот чертов токсин – Брюс заставил себя не смотреть на него – и все разом изменилось.
У убийства, прежде не имеющего никаких признаков, кроме искушения, оказалось еще два лица, не меньше: бессмысленное, тягостное безумие, отчаяние мести и легкое, прозрачное крыло надежды.
========== Глава 112. ==========
В Готэме стало очень тихо – неудивительно, скорее всего время вообще остановилось – и только два взгляда остались оживленными, не поддались этой небывалой заморозке: внимательный медный, добившийся своего в безраздельном владении волей героя, и вороний пистолета – круглое дуло, редко косящее в сторону, пока невиновное хотя бы в одной беде.
Чертов токсин! Они уже некоторое время находились в отравленной среде. Но на самом ли деле? Брюс неоднократно – невзначай и специально – пробовал на себе и поделки Пугала, и другие яды, и только этот экземпляр из-за его нервных в последнее время будней проскочил мимо лаборатории и полевых испытаний. Опять облажался…
Но эффекта от него не было. Эллиот все так же трясся в гневе, обнажив идеальный фарфор своих дорогих зубов, Джокер все так же беззвучно хохотал, клыково приветствуя его и свое, общее разочарование. Это было глупо, но некоторые вещи Брюс терпеть долго не мог – уникальное озарение для него как тщеславной жертвы и аскета-инквизитора – поэтому поспешно раскрыл рот, облизывая пересохшие губы, чтобы хоть как-то предупредить чертового достойного всех этих усилий клоуна:
“Трефовый валет!” – с усилием просипел он на ходу состряпанный ребус для посвященных, не замечая сразу, что больше не может говорить. Подался назад, обескураженный, наверняка стыдно нелепый, будто молодая немецкая овчарка.
Он попытался снова, криво мучая рот, но так же безрезультатно, и теперь было не время думать о том, насколько глупо он выглядит.
И так ничего и не происходило – возможно потому, что он задержал дыхание, пытливо высматривая изменения в белом, злом лице, разом забыв о том, куда на самом деле стоило смотреть.
Его обдало льдом то ли страха, то ли радости, кислород кончался, увесистый комок рефлекса задавил гортань, и он распахнул легкие, широко хватая отравленный воздух.
Когда он вздохнул снова – ничего, и следующий, смелый вздох ничего не принес. Вдыхая еще глубже, равнодушный к себе, он осторожно осмотрел свои намерения снова, как делал уже сотню раз за текущий, издыхающий в последних минутах час: сохранить Джеку жизнь, даже если придется попрать его достоинство.
Все еще ничего – Джонатан Крейн, выходит, тоже умеет шутить – какое интересное открытие…
Джокер, если и понял его пантомиму, ничем это не выдал, и только внимательно следил за ним сквозь полуприкрытые веки – оттого, наверное, повинуясь ответному взгляду, по его белой, напряженной шее жабрами рассыпались симметричные щели ран – красных, но обескровленных – и исчезли, в миг зарастая.
Его обнаженное тело впервые за это ночное падение взволновало Брюса – волна жара залила лицо и не хотела отступать – по щеке, от слезного протока, по извилистому маршруту скорби потекла горячая, жирная капля пота, и он слизнул ее, зудящую, чтобы не отвлекала.
Ничего – и он возненавидел себя прежде, чем смог что-то поделать с этим, и это было стыдным секретом: лишь одна эмоция была его ответом что на уколы, что на ласки судьбы. Угрюмый, он отворачивался от теплой ладони, которой не заслужил; задетый, он бил прежде, чем получал пощечину. И что теперь? Он мог продолжить молить о пощаде, и это опять выглядело бы как бессильные проклятия, угрозы и требования.
И это будет стоить жизни… кому угодно. Кому-то.
Тело о чем-то просило – как минимум, вырвать вражью трахею зубами – но безмерная черная тоска, свалившаяся ему на плечи, еще спасала его: то чувство, что неминуемо настигает человека от осознания потери по своей вине. Он не помнил, чтобы что-то терял, только что-то красное на голом-белом еще стояло перед глазами – хорошо, что это видение быстро растаяло.
Жар наконец начал убивать его – ломал кости, сдирал кожу у него со спины, изъеденной кислотой испарины.
Рука Эллиота задрожала, но Брюс этого не заметил; мимо его внимания прошли и поблескивающие медные стрелы, отпускаемые в его сторону, такие незаметные, что казались почти анонимными. Да чего уж там, он ненавидел обоих… черного злодея, злодея белого… Но что бы он мог сделать, имей возможность… дай себе волю…
Он снова разомкнул губы, желая наконец оповестить кого-то о том, что боль пройдет однажды – в последнее время он стал так много лгать! – но мир сузился лишь до жгучего, почти эротичного желания вызвать страдания Бэтмена, дрожащего там, в другом углу комнаты, в зеркальном отражении.
Горькое сожаление пока владело им сильнее, чем жажда насилия – что, если он не успеет попрощаться? Он не успеет проститься… Сделает ли это все прошедшее бесполезным?
Но кроме этого странного чувства – ничего. Незаметно для себя попавший в безумные качели Брюс жадно оглядел Эллиота – тот, ожидающий пиршества падальщик, только покачивал головой в такт своим мыслям, искривив свои мясистые, полнокровные губы.
Отвратительно красные, жирные черви, плотные мотыли, обожравшиеся мяса опарыши.
Ничего – только эта неприятная улыбка – не бледный отсвет, разрезанный майской молнией… Не ласковая незнакомая девушка, застигнутая в театральном проходе у кассы, не ребенок, получивший дополнительный шарик мороженого, не поцелуй матери, не рука отца…
Он прислушался к себе – он чувствовал боль, это не ново – перцовая и щиплющая, она расползалась от желудка к горлу, текла по венам, сжимала мышцы; чувствовал гнев – еще бы… И он желал совершить убийство. Почему он раньше этого не сделал? Это не только правильно, но и красиво – ритуализированная драма, поставленная во имя природы: хищник, зашедший на чужую территорию.
Придирчиво изучающий его Джокер нахмурился, рассеянно глядя на ствол Глока – с рассудком героя что-то не то, раз он решил теперь прикончить их обоих, суетливо разминаясь так, будто это не стоило и скрывать.
– Брюс, ты как-то странно рычишь, ты в курсе? – пробормотал он, гневаясь, потому что не мог увидеть не-Бэтмена; однако, одно он чуял отлично: исходящий от того страх и уныние сдачи.
Брюс повел плечами, раздраженный его голосом, сожалея о том, что не успел, все же что-то позабыл – неприятно. Подрагивая, хлюпнул кровью, заливающей его рот из прокушенной щеки. Но никого не было. И не было никогда. Это кого-то напоминало, но это был фокус, трюк, проблеск цирковой бутафории, и он не знал ничего подобного, а если и знал, то это было неважно.
Он напомнил себе, что там было в инструкции к Гекате.
“Откроет тебе глаза на все твои самые глубинные страхи… Самый скрытый тайник, самый недостижимый.”
Верно, тайник в нем самом. Это все – с ним, о нем, про него. Он – Брюс Уэйн. Что еще? Бывший Бэтмен, да. Быть Бэтменом было очень стыдно, он ненавидел себя. И он был очень зол, он и сейчас зол, взбешен, разъярен, в ужасном, ужасном отчаянии…
Тяжело ворочаясь над полом, путаясь в спадающей с плеч смирительной рубашке, сломанный в крякнувших коленных суставах, в огне ярости он только метался: что он забыл? Что? Что это вызвало? Он раздавил птицу? Нет. Здесь не было никаких стариков. Здесь вообще никого не было, только желанный враг – двойственный, объемный, закрытый в системе кровообращения, заслуживающей свободы.
Резиновая горловина проскользила по могучему плечу, обнажила вызывающе мягкую бежевую вязку свитера; с правой кисти лукаво опала серебристая змея фум-ленты, разумно использованной как уплотнитель манжет – Брюс сорвал и ее, и ее сестру легко, одним натяжением пальцев, он был чертовски силен.
– Блять, – прохрипел Джокер, запрокидывая голову, и его взгляду предстали только кевларовые изгибы, и никакой паники: эта заварушка теперь ему нравилась куда меньше, чем в самом начале, и даже не потому, что на барбекю из склонного к драматизированию пижона его не пригласили. – Брюс? Не двигайся, мм. Мне надо тебе кое-что сказать. Успокойся, посмотри на меня.
Но захрустели суставы, заскрипели чьи-то зубы.
Он скорбно скривился, не умея избавиться от растекающейся по щекам улыбки, такой острой, что шрамы едва не лопнули – и удивленно замер (а ведь отвлекся совсем ненадолго!): рванувший Бэтмен, спотыкающийся о скинутую холщевину, был уже у горла своего двойника.
За его спиной.
Рухнул на паркет Глок, не выстрелил, прокатился по нему, будто по слалому, и уже явственно жалобно хныкающий Эллиот оказался погребен под сладострастно ворчащим героем.
Он что-то бормотал и, если вслушаться, можно было сложить эти визгливые звуки в слова:
– Ч..то это? – захлебывался он, ослепший. – Что? Что…
Брюс, огромный, вздутый, почти незнакомый, перекатился с добычей по полу, улучшая позабытому им зрителю обзор, и принялся избивать его совершенно бесконтрольно, позабыв об удушении.
– А это, сучара, небольшой… сувенир от… моего… лечащего врача, – злобно выплюнул он, расцарапывая кевлар маски – то ли искренне считая, что никакой удар током его не остановит, то ли и вовсе позабыв о самой неприятной из бэт-ловушек.
В его зрачках угнездилась темнота, заскользила там похотливым змеиным клубком. Для его чистой, выцеженной воздержанностью крови это отравление было подобно стихийному бедствию, полностью сорвало ему крышу.
Не самым достойным образом переживающий свою неосведомленность Джокер уныло улыбнулся, ненавидя себя за беспечность – какой-то токсин, ну конечно… Его это задело еще больше, чем этот неожиданный игнор – не мог же он за всем следить! – но кое-что было куда важнее: смерть Бэтмена распухала в его теле, бежала по его крови, а он был не в силах дозваться до него.
Он даже не заметил, что сам избежал смерти, это было уже не важно.
– Ну заебись… – проворчал он, бессильно обмякая на столешнице, ни для кого уже не существовавший теперь, кроме себя наконец, тоскливо кивая в такт глухим и не очень, то хрустким, то звонким ударам: эта было так удивительно, что лишало воли – больно, очень приятно. – Брюс, отвяжи меня. Нет, лучше придуши к херам. Не-е, лучше отвяжи, и я отмудохаю тебя, – Брюс ему не ответил – неслыханное дело!
Да, причины для удивления были: Бэтмена больше не было. Не было больше и его прекрасного дневного лика – и это не яд был виновен. Этот безумец, скованный бешенством так сильно, что не мог достигнуть себя самого, не мог быть им – и это было очень смешно: существовать в двух плоскостях одновременно они не могли?
– Хреновая вечеринка, это уж точно, – снова высказался Джокер, хотя открывать рот, когда ему снова, как и много лет назад, взрезают лицо, было слишком мерзко: к нему понемногу начала возвращаться память – та, что приходила лишь в темноте приступов.
Все вспомнившееся ему было отличной причиной разозлиться за себя и на себя, но опустошение, пришедшее к нему, было сродни кастрации. Это и была она: после нескольких славных порок в жопу с мужиком – весьма аппетитным мужиком, весьма славных порок, если это что-то меняет – обнаружить наконец в себе истинную ненатуральность, отличную от его знакомой тени кривизны.
Можно было удовлетвориться отговоркой – может, он больше не был собой – также, как раньше был никем, но это не годилось.
Массив обиды на себя и собственного равнодушия поразил его.
Момент, о котором он и не мечтал – Бэтмен-убийца – оказался нежеланным. Почему? Так он будет несказанно доступнее, помеченный кровавым пятном. В ночи, в больничном застенке, он сам будет просыпаться, отгоняя томный смрад собственного тела – так же, как просыпался те полтысячи раз прежде, одержимый – но теперь зная, что и Брюс очнулся, в поту и ужасе, вспоминая момент падения – или сокрушенно сознавая, что вспомнить его не может – чертова шлюха-память не изменит никому в любом случае: это будет крещение.
Он сам будет значим для него, самоненавистный.
Что-нибудь случится – негрила, например, наконец очухается от страха, отряхнет обгаженные штаны, и соизволит начать думать – и он лишится этой радости, и… сквозь время не пронести торжества.
Он хотел бы править этим разумом вечно, но знал, что не сможет, все еще наблюдая воображаемую картину похуже иллюзий, окруживших его – этот гордый человек раздавлен собственным поступком – пустячком, правильным, логичным, и изводится зря:
– Бэт. Прекрати! Довольно! – взорвался он, борясь с желанием закрыть глаза, когда окончательно понял, в чем воистину инновационный секрет этого токсина страха: призраки обступили его – высокие, южные, большерукие – но это было терпимо лишь пока он не вспомнил о том мертвеце, кто ничего не делал, только смотрел. Брюс его не услышал – для него существовало только кровавое крошево – и он вдохнул побольше воздуха, и рявкнул чертово имя так, что задребезжали не только оконные стекла, но и, кажется, даже стены. – Брюс!
Никакой реакции, и ему вдруг показалось, что горше поражения он не испытывал: еще обильнее летели брызги, еще быстрее текла геройская слюна, удары глухо отдавались в ушах, хрусткие.
Сделать что-то нежеланное, преодолев себя, недостаточно? Он должен приложить старание, чтобы испортить себе праздник? Он должен постараться так, как никогда не старался?
Несмотря на полученные повреждения, Эллиот, не менее одурманенный – он был очень нежен, слишком кроток – только тихонько скулил.
– Закр-рройся!– зарычал на него взведенный Джокер, хотя знал, что его уже никто не услышит, раздраженно, с презрением оглядывая незнакомое лицо, явившееся за строгой маской, так ловко сорванной. – Эгоист. Какие все нежные… Мне куда хуже, чем тебе. Брюс, вытащи меня отсюда. Мне очень надо. Я даже скажу тебе спасибо, буду хорошо себя вести! Черт, никогда не бывал так любезен…
Кулак ритмично отбивал вялую челюсть – сотрясение мозга в превосходной степени, уже почти готовое убийство, почти гарантированная инвалидность.
– Спасибо… друг… – злобно шептал нашедший голос Брюс, по хаотичным путям теряя человеческое обличье. – Открыл мне… глаза… на мою правду… Спасибо.
Содрал с двойника маску, рыча от ярости: нет у него лица, и никогда не было, а если кто-то узнает, каким он, оказывается, жалким может быть, не… Никто ведь не узнает? Тут только они двое, и оба – почти мертвы.
Абсолютно счастливый, ударил кулаком в ненавистные зубы, разбивая и себя в кровь, в кровь – как может хватить крови? Мало.
– Проклятье, Бэт. Ты настоящий монстр, – никто не сказал, и он никого не услышал. – Я по себе знаю, как мощны твои кулаки, но это уже… Я что, чуть не сказал про мордобой “слишком”? Все течет, все меняется… Ух, прямо в горло. Ты полегче там, мм? Дава-ай-ка ты успокоишься, и развяжешь меня, и я обещаю, тебе скучно не будет. Брюс!
Но Брюс его не слышал.
Литера Джей перестала иметь для него значение, и не имела значения никогда – не больше, чем другие буквы, разве что огромная дабл ю, впечатанная в венец высоток его семьи, еще немного напоминала о доме, где не пекут больше хлеба, не ждут его, оставляя в прихожей свет, не обнимают, когда ему приснился кошмар, не спрашивают, надо ли ему поговорить.
Под рукой услужливо твердела бутылка с плеском вина в пузе, и он ухватил ее, обезьяной обнаружив орудие, продолжающее ему руку – почти технический прогресс, не иначе.
– Ну про пресс-папье я в свое время уже шутил… Брюс, – без устали звал Джокер, обнаружив, что окружение слишком уж галлюциногенно – теперь и его накрывало. – Брюс? Освободи меня. Брюс? Ненавижу безумцев не меньше твоего, Брюс. Они поют, плачут, отмеряют твою дозу транквилизаторов, ковыряясь в своих грязных задницах прямо через белые халаты… Ну, ты понял, – он увидел, что его не слышат, и осатанел. – Бэт! Посмотри на меня! Очнись, сучара, очнись, пока еще не поздно!
Брюс послушно отвел взгляд от размытой фигуры врага, вопросительно уставился в карие глаза – сосредоточиться было невозможно, и он быстро забыл, почему поднимал голову.
Джокер задохнулся от возмущения.
– Отвяжи меня. Я даже обещаю не делать омлет из твоих яиц, хотя я очень зол твоей нерасторопностью, – хрипло заязвил он, обреченно следя, как по полу ползут мертвецы, рассекая покрытие своими острыми лопатками, словно стая уродливых дельфинов: паркет вздыбился, пошел рябью и пеной. – Узнаю руку Пугала… впечатляет. А в целом смешно получилось, и не потому, что я оптимист: мы все трое обдолбаны разной дурью, и интересно наблюдать, как сочетаются с токсином… мм… средства. Твой дружок начал рыдать еще до того, как ты сломал ему челюсть, представляешь? А теперь он без сознания, и все, что ты делаешь, не имеет ни капли смысла. А я вот, похоже, достиг дзена. Брюс, я не ошибся, ты у нас буддист, поправь, если не прав. Брюс? Ты в себе? Сбрасывать напряжение, конечно, полезно, но иди-ка сюда, когда папочка зазывает.
Его голос потерялся в возбуждающем рычании, ударах плоти о плоть – стекло не захотело держаться по крови, выскальзывало, и прогресс снова остановился.
Брюс был счастлив, но немного растерян.
Кровь была повсюду – брызнула на бледный абажур торшера, в каких-то других измерениях строгого тонкой граненой металлической ножкой, прямого и гордого; на его оскаленное, безумное, мятое беспамятством лицо, готовое стечь на пол бежевой лужей дряни; на оконные стекла, начисто протертые в прошлой жизни, на дубовое дерево подоконника, на мягчайшую шерсть пуловера, слишком нежного для его дурного, грузного тела.
Гамильтон на его запястье тоже весь непозволительно сильно перепачкался – он заметил его по блеску стекла циферблата, сперва принятого им за очередное предостережение.
Глядя на часы, он немного вспомнил – зеленые луга с тревожно-розовым клевером, с белыми метелками травы, готовыми оплодотворить почвы, яркое, жаркое, белое солнце, косогор, сосны, воронью стаю, бубны плющей и трефы дикой ежевики и пастушьих сумок, ласкающие своими тельцами коричневые, побитые временем ботинки – когда-то на этой планете еще была жизнь, но ее поглотила какая-то масштабная катастрофа.
“Мне все это кажется…” – сказал он про себя, не открывая рта. – “Враг убил Джека, моего Джека. Джокера больше не существует, а весь этот выбор, все эти дни, все это мне привиделось, потому что я не мог признать реальность его смерти. В него выстрелили из полицейского дробовика. Двенадцатый калибр. Его глупые таблетки убили в нем разум. Его легкое тело разбилось об асфальт, упав с большой, большой высоты. Он утонул молча и не прося помощи, наглотавшись мутной грязной болотной воды, потому что не любил плавать, и был небрежен, и равнодушен к себе, и захлебнулся рвотой в плену системы, потому что его побоялись отвязать от койки, ведь он так опасен и остер… И убил его этот человек, и убил его я, потому что я больше не знаю, о ком я так много думаю по ночам.”
В палате врач с лицом Крейна – он ненавидел Крейна совершенно особенно, не так, как ненавидел Дюкарда или презирал Нэштона, а как-то странно лично, но не знал, за что, он оскорбил его женщину? – сделает укол, и вдруг он снова приснится.
