Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 58 страниц)

Стол украсили цветами, тарелки, стаканы, приборы взяли взаймы у соседки Браник. Толстушка-соседка даже руками всплеснула.

– Двенадцать приборов? Да у вас не свадьба ли, душенька? Что?.. Просто гости? Ах, у меня на прошлой неделе тоже были гости, родственники мужа, две супружеские пары, уж я для них уточки не пожалела, и знаете, душенька, такая уточка была славная, вся кругленькая, чистый жир, верно, жилось ей у меня хорошо, потому и разжирела так, бедняжка, да по ней и видно было, что с жизнью расставаться не хочется. А уж какое вкусное мясо у ней оказалось, было нас только шестеро, но всю ее, миленькую, умяли, с печенкой и со шкварками, даже жирок вымакали свежим пшеничным хлебушком, вином с песчаников запивали, три литра ушло так, что и не заметили. Знаете, душенька, я ведь люблю, чтобы у меня все, кто ни на есть, хорошо себя чувствовали, будь то человек или животное, да стоит только поглядеть на мой двор и сад-огород – под кровлей ласточки ютятся, на каждом дереве гнездышко, даже из вашего парка ко мне перелетают. А как-то даже синички прижились на каштане…

Был теплый летний день, развесистое ореховое дерево перед барским домом в сверкающем зеленом своем одеянии лучилось, словно прекрасная дева в самый лучший, самый заветный свой час. Величественная крона над крестовиной праздничного стола недвижно замерла в кристально чистом воздухе, лишь изредка вздрагивал какой-нибудь лист, стряхивая прилегший ему на спинку солнечный луч. Солнце так прочно утвердилось над всей округой, словно законная наследница – звездная ночь – уже никогда не сможет выпроводить его из захваченных владений. По обе стороны длинной тополевой аллеи, бежавшей прямехонько к парадному входу, над бесконечными заросшими бурьяном кустарниками стояло неумолчное гудение пчел, сгустившаяся музыка летнего дня.

Нейзель снял пиджак. – Когда они приходят с завода?

– Теперь уж вот-вот объявятся, – сказала Луиза Кёпе. – Проголодались, дядя Лайош? Можно бы уже и подавать.

– Нет, – отказался Нейзель, – подождем хозяина. А Фери когда приходит?

– Он немного попозже.

Из аллеи, от фонтана, слышались взвизгиванья девчушек, короткие и резкие, как стремительный прочерк ласточек. Малышки бегали по бассейну с такими напряженными, одержимыми личиками, словно брызжущая прохлада пробирала их до самого сердца. От постоянного контакта разгоряченных ножек и холодной воды на спинах девочек выступила гусиная кожа – ее с избытком хватило бы и для вполне взрослого страха.

– Когда ж будет свадьба? – спросил Нейзель из-под ореха.

– Когда?..

Луиза Нейзель взглянула на тезку. Та вспыхнула, рассмеялась.

– Ну, так когда же?

Луиза засмеялась снова.

– На будущей неделе в четверг и пятницу у господина главного нотариуса будет большая стирка, – сказала она, вдруг став серьезной. – После того через неделю.

Нейзель кивнул. – Правильно! Того, что нужно человеку, откладывать не след! – Он пригладил пышные седые усы и подмигнул молодой женщине. – Но все же стаканчик винца нам бы выпить можно, Луйзика!

– А что, – посмеиваясь, поддержала его жена, – стаканчик и я выпью за здоровье отсутствующего жениха. – Однако муж ее покачал головой. – Нет, нет, выпьем просто так, меж собою.

– Меж собою?

– Я покуда в жизни своей не ел и не пил авансом, – сказал он серьезно. – И задатка никогда не просил, верно говорю, Луиза?

Жена его усмехнулась.

– Оно верно. Ну, а как другие о том просят?

Нейзель взглянул на молодую женщину, лицо которой внезапно вспыхнуло огнем.

– Это кто же?

– Найдутся. Правда ведь, Луйзика?

– Да как же не правда! – Луиза Кёпе с раскрасневшимся лицом улыбнулась Нейзелю, ее большие серые глаза сверкнули. – Все эти пять лет после смерти мужа моего я только в долг и живу, с одним расквитаюсь, другой тут как тут! Так неужели один-то раз не могу дать в долг из того, что сама имею?

– Именно что из того! – засмеялась гостья. – Другого-то у нее и сейчас ничего нет!

Едва разлили вино, как набежали дети, громко жалуясь на несусветную жару; их пожалели, каждый получил глоток из стаканов взрослых. Первый литр вина подходил к концу, когда из-за поворота аллеи показались, предшествуя своим владельцам, длинные тени Йожи и Балинта.

– Балинт! Балинт! – закричали дети.

Луиза Кёпе тотчас вскочила и с пылающим лицом бросилась к кухне; однако на полдороге, как будто вспомнив что-то, обернулась и стала вглядываться в медленно приближавшихся мужчин.

В следующее мгновение сердце ее гулко заколотилось. Она знала каждое движение сына, словно себя самое: мальчику давно уже следовало со всех ног броситься к дяде Лайошу. Она не могла еще разглядеть его лица – как и лица шагавшего с ним рядом Йожи, ибо закатное солнце освещало их со спины, – но видела, как странно они идут, всматривалась в обогнавшие их тени…

– Балинт! – восторженно кричали дети Нейзеля. – Балинт! – Нет, вы поглядите только, как они торжественно выступают! – воскликнула, хохоча во все горло, Луиза Нейзель, – словно в куриное д. . . наступили!

А Луиза Кёпе стояла у кухонной двери, прислонясь к ней спиной, и не могла пошевельнуться. Правда, последние двадцать шагов Балинт уже пробежал, но эти двадцать скачков были столь же неестественны после несостоявшихся двухсот, как и насильственная улыбка на старающемся изобразить радость лице. Луиза перевела взгляд на Йожи: он прямо подошел к столу, налил вина и одним махом опрокинул его в себя.

– Что это с тобой, парень? – послышался недоуменный голос Нейзеля.

– Перемелем это, дамы и господа! – объявил Йожи, став у стола спиной к Луизе Кёпе. – Нас обоих выбросило на сушу.

– Иисус Мария! – тихо охнула Нейзель.

– Дали расчет?

Йожи опять налил себе вина. – Завод прикрывают.

В наступившей тишине издали четко донеслось гульканье голубей. – Насовсем? – спросил Нейзель.

Йожи кивнул. – Говорят, его перекупил Кредитный банк и теперь передает оборудование «Ганцу». Половину людей рассчитали сегодня, остальных выбросят следом. Э-эх, Луиза, сударушка моя, – обернувшись, крикнул он неподвижно застывшей у кухонной двери женщине, – тащите-ка сюда кур-цыплят, наедимся вволю напоследок!

Старшая девочка опустила голову на дамастовую скатерть и громко заплакала. – Садитесь же, дамы и господа, – взывал Йожи, – и беритесь за дело! Мне нужно поторапливаться, под вечер обещали в гараже дать машину на два часа.

– Зачем вам машина? – спросил, вытирая лицо, Нейзель.

Длинная физиономия Йожи забавно искривилась. – Отвезу в Пешт свое приданое.

Жена Нейзеля, поглядев на застывшую, как изваяние, Луизу, вздохнула: – Уезжаете, значит?

– Не сидеть же мне без заработка у невестки на шее… Кровать свою оставлю мальчикам, есть у меня в Пеште скрипучий топчан, для холостого парня вроде меня в самый раз.

Луиза Нейзель опять поглядела искоса на молодую женщину. Та повернулась и, опустив голову, скрылась в кухне.

Третья глава

Начинался промозглый зимний день. Со свинцового неба, тянувшегося к земле темно-сизыми горбами туч, там и сям пронизанных лиловыми прожилками, лил унылый, нескончаемый холодный дождь. Тонувшие в зимней слякоти улицы тускло отражали в лужах свет. Над горой Геллерт небо сбежалось в гигантскую черную складку, которая постепенно втягивала в себя остатки слабого рассеянного света и притаившегося кое-где тепла: чувствовалось, что вот-вот пойдет снег.

Перед дверью будапештской квартиры доктора Зенона Фаркаша стояли три студента. Они уже опустили воротники своих пальто, вытерли мокрые от дождя лица; плотный, хорошо одетый юноша в синем кепи хунгариста^[50] обтирал носовым платком туфли. Балансируя на одной ноге и высоко подняв другую, он усердно начищал туфлю и негромко насвистывал. – Почему вы не позвонили? – спросил он.

Бледный прыщавый паренек, стоявший с ним рядом, обернулся к третьему: – Ты-то готовился, Эштёр?

– Готовился, – отозвался тот. – Давайте все же подождем звонить.

– Почему?

– Мы явились на десять минут раньше.

– Ну и что? – Плотный юноша опустил ногу, снял кепи, карманной расческой старательно зачесал волосы назад. – Если не захочет принять нас раньше времени, подождем.

Прыщавый опять обратился к третьему студенту: – И ароматические смеси учил?

– Учил, – ответил Эштёр. – И все-таки подождем звонить, старик любит пунктуальность. Явиться на десять минут раньше назначенного времени столь же непунктуально, как и прийти на десять минут позже. И хотя практически первый случай менее чреват неприятностями, нежели второй, все же оба они полностью относятся к дефиниции «непунктуальность». Не говоря уж о возможных практических последствиях.

– Какие, к черту, последствия!

– А такие! – подхватил Эштёр. – Доложат ему о нас или, допустим, не доложат, – ведь он мог предупредить прислугу, что до десяти никого не принимает, – но звонок он услышит, следовательно, будет знать, что мы пришли. И воспримет наше появление, как попытку поторопить его. Далее. Как бы глубоко ни пряталась эта мысль в подсознании, она все-таки может потревожить чувствительную нервную систему, которой следует в этот момент целиком сосредоточиться, скажем, на какой-либо совершенно иной задаче. Мы же невидимо вторгнемся в его кабинет и своим присутствием помешаем…

– Черта с два помешаем! – возразил темноволосый владелец синего кепи. – И чего ты тут ораторствуешь, старик не такой уж чувствительный!

Эштёр подумал немного. – В общении с людьми, пожалуй, нет, но, возможно, в работе… возможно, его мысль более чувствительно реагирует…

– Словом, не будем звонить? – спросил прыщавый. – А как ты думаешь, он и ароматические смеси будет спрашивать?

– По-моему, – не унимался Эштёр, – нам следует позвонить за минуту до десяти. Ибо, допустим, о нас не доложат, и он даже не заподозрит, что мы пришли – однако звонок ворвется в его мысли, осядет в подсознании, и этот осадок выльется в форму гнева именно в тот момент, когда он задаст тебе первый вопрос. Вот тогда и держись!

– Черта с два! – фыркнул опять хунгарист, который, к слову сказать, все это время стоял под самой кнопкой звонка, но даже глазом не повел в ее сторону. – Мою зачетку он так и так подписать обязан, а на бесплатное обучение я не претендую.

По лестнице поднимались еще два студента. Оба были тщедушны и малы ростом, землистый цвет лица свидетельствовал о бедности. Ветхие, на рыбьем меху пальто, потертые так, что каждая нить виделась отдельно, способны были удерживать разве что блох и беспрепятственно пропускали тепло тела; засаленные черные мягкие шляпы, привычно слетавшие с их голов даже перед каким-нибудь педелем, они загодя мяли в руках.

– Позвонили?

– Этот заср. . . . трусит, позвонить не смеет! – фыркнул хунгарист. – Мы, видите ли, явились на десять минут раньше срока, и наш звонок помешает старику чистить зубы.

Вдоль просторной лестничной площадки второго этажа роскошного будайского доходного дома между облицованных искусственным мрамором стен бежала красная ковровая дорожка, прижатая желтым медным прутом; на повороте лестницы величественный бронзовый ангел высоко держал электрический фонарь. Только что пришедшие студенты с тревогой посматривали на свои разбухшие от слякоти башмаки.

– Болван, – не унимался Эштёр, – мною руководит не трусость, а нежелание оказаться бестактным. Но титулованные тупицы вроде тебя не способны уразуметь разницу между этими внешне сходными, а по существу, прямо противоположными душевными состояниями. Ибо, допустим, о нас не доложили, более того, старик и звонка нашего не услышал – тем не менее бесспорно, что, войдя, мы оказываемся там, где нас еще не ждали, а это неприлично, ибо мы занимаем место, коему временно, в соответствии с предначертанным порядком, следовало покуда оставаться пустым, и хотя мы, с нашими грубыми мозгами и нервами, не чувствуем себя непрошеными гостями, но в действительности отягощаем собой все окружающее, в том числе стулья, на которых сидим, ковер, который топчем, – отягощаем, если уж не чем иным, то, во всяком случае, своим физическим присутствием.

– Да мы, что, воняем, брат, что ли? – спросил первый из двух бедных студентов.

– Этот тип до тех пор разводил турусы на колесах, – буркнул хунгарист в кепи, – пока, на наше счастье, десять минут не истекли. А вообще-то пора уж кончать волынку.

Эштёр взглянул на свои часы. – У нас еще три минуты. Что же касается вопроса, воняем ли мы, то я отвечу так: откуда мне знать, кто и как меня воспринимает?

– Почему этот трепач не пошел в философы? – с ходу спросил студент, только что взбежавший на второй этаж; с ним было еще двое студентов. – Ребята, вы подготовились? Я всю ночь глаз не сомкнул со страху.

Эштёр был двумя головами выше всех своих товарищей, но худой, как жердь: казалось, весь материал, пошедший на дополнительный рост, был получен за счет объема; все в нем было непропорционально: журавлиные ноги – слишком длинные относительно корпуса, руки, достающие до колен, – несоразмерно длинны в соотношении с ногами, плечи – у́же, чем бедра, шея – еще тоньше, чем руки, – такую фигуру можно увидеть разве что в кривом зеркале Английского парка^[51], вытянувшем все части его тела по отдельности и уже не сумевшем свести их воедино. И над всей этой вакханалией несуразных размеров и длин восседала, как символическое завершение, яйцеобразная голова, которая непрерывно реагировала на каждое более или менее заметное движение конечностей – кивала, вскидывалась вверх на длинной-предлинной шее, тут же падала, – так что создавалось впечатление, будто Эштёр ведет сам с собою нескончаемый диалог, в ходе которого его члены неустанно подбрасывают вверх сложные и волнующие вопросы, а голова незамедлительно и беспрерывно спускает к ним успокоительные ответы.

– Почему я не пошел на философский? – повторил он вопрос. – Потому что исследование и наблюдение различных возможностей и вариантов – одна из особенностей моего мышления, что делает его весьма пригодным для научной работы в области естественных наук, точно так же, как ты, ввиду полного отсутствия мыслительных способностей, весьма подходишь для профессии деревенского брадобрея.

– Идиот!

– Значит, пока не будем звонить? – спросил прыщеватый паренек.

– Звони же! – ворчливо сказал один из вновь пришедших. – И чего вы так дрожите перед этим старым хреном?

– Никто и не дрожит!

Снизу опять послышались шаги. Пришли еще двое – один был в бараньей шапке, другой явился с непокрытой головой.

– Вы прибыли все вместе, коллеги? – спросил тот, кто был в бараньей шапке, удивленно оглядывая столпившихся перед дверью студентов. Он подошел к стоявшему ближе всех к нему молодому человеку и щелкнул каблуками. – Кажется, мы еще незнакомы, коллега. Позволь?.. Витязь^[52] Тибольд Бешшенеи. Сервус^[53]. Уже позвонили?

– Еще нет.

– Почему? – недоуменно воскликнул Бешшенеи.

Эштёр шагнул к звонку и, внезапно выбросив вперед свой невероятно длинный палец, нажал кнопку. – Девять часов пятьдесят девять минут, – объявил он, кивая звонку.

Не успел он снять палец с кнопки, как дверь отворилась, словно звонка поджидали. На пороге, не отпуская ручку двери, стоял рябой лакей в отороченной красной лентой ливрее.

– Господин профессор… мы к господину профессору, – запинаясь, выговорил один студент.

– Его милости нет дома.

Студенты переглянулись. Они выстроились перед дверью полукругом, впереди всех стояли Эштёр и хунгарист, тотчас сдернувший кепи, едва отворилась дверь. Другие тоже обнажили головы. – Нет дома?.. Но этого не может быть! – воскликнул кто-то из-за спин остальных. Лакей глазами поискал говорившего, но не ответил.

– Господин профессор назначил нам прийти сегодня в десять.

– Когда это было? – спросил лакей, не отпуская дверь.

– Неделю назад.

– Возможно. Но он не появлялся дома уже четыре дня, – сообщил лакей с бесстрастным видом. Студенты опять переглянулись.

– Подождите! – сказал Эштёр лакею, уже потянувшему было дверь на себя. – Господин профессор назначил нам прийти сюда к десяти часам, следовательно, удалиться в десять часов одну минуту мы не имеем ни причины, ни права. Самая элементарная вежливость требует, чтобы мы подождали его, по крайней мере, десять минут, даже в том случае, если, ввиду только что упоминавшихся обстоятельств, мы имеем основание сомневаться в его приходе. Но допустим, господин профессор все же придет десять минут спустя, – не найдя нас здесь, он с полным правом сможет обвинить нас в совершенном отсутствии вежливости и такта, особенно же в том случае, если, допустим и это, он придет домой лишь затем, чтобы выполнить имевшийся между нами уговор, что, как ни мало в том вероятности, нам все же следует принять в расчет. Он был бы поражен и возмущен нашим неоправданным отсутствием.

Лакей потряс головой, словно ему в ухо попала вода. – Словом, господа желают подождать?

– Мы не вправе уйти, – объявил Эштёр и с внезапным пылом вскинул вытянутый указательный палец к красному канту на груди лакея; тот нервно отшатнулся.

– Извольте подождать, – сказал он, – сейчас доложим ее милости барышне Фаркаш. Сколько вас?.. Девять штук?

Дверь захлопнулась, студенты опять остались одни на мраморной площадке лестницы. – Ну, я попомню этого типа, – яростно прошипел Тибольд Бешшенеи. – Слышали?.. «Девять штук»!

– Я скажу профу, это недопустимо! – кипел прыщавый, у которого лоб пошел пятнами.

– Говорят, проф втихую хлещет с ним палинку!

Хунгарист вдруг громко засмеялся. – Что это ты заливаешься? – удивился его сосед. Парень продолжал смеяться. – Да говори же, дурень! – Теперь уже все уставились на него. А хунгарист смеялся так, что на глазах у него выступили слезы. – Какое счастье, – простонал он, – что мы десять минут выжидали, прежде чем позвонить, правда, коллега Эштёр?

Стало тихо, все смотрели на побагровевшего Эштёра. Но громовый хохот, подкатывавший к горлу студентов, не успел вырваться на свободу: дверь снова отворилась, и в проеме показалась полная дама в пенсне, в темной, застегнутой до самого ворота блузе, с дымящей между короткими полными пальцами «вирджинией». – Потрудитесь войти, коллеги, прошу вас, – проговорила она мягким голосом. – Простите, пожалуйста, что лакей заставил вас ждать на лестнице. Вы на коллоквиум?

Окна гостиной, обставленной мебелью в стиле ампир, обитой красным шелком, выходили на улицу Святого герцога Имре; проносившиеся под окнами трамваи заставляли дребезжать стекла. В гостиной было еще холоднее, чем на лестнице; большой зияющий пустотой мраморный камин казался олицетворением промозглого, доступного всем сквознякам нетопленного помещения, – и этот образ, куда более радикально, чем просто холод, проникал уже не под одежду, но прямо под кожу, парализуя последнее прибежище организма – воображение. Барышня Анджела, приглядевшись, заметила, что прыщи на лице стоявшего перед нею студента полиловели от стужи.

– Я не призываю вас снять пальто, – сказала она, – ибо, к сожалению, у нас нет никакой надежды, что брат мой придет домой. – Глаза ее опять остановились на переливающемся всеми оттенками лилового лице ближайшего студента. – А ведь вы, бедные, страшно промерзли все, не так ли? – спросила она мягко. – Если вы не откажетесь от стаканчика шнапса, то присядьте хоть на минутку!

– Целую ручки^[54], мы не хотим утруждать вас! – Молодой человек в бараньей шапке щелкнул каблуками. – Витязь Тибольд Бешшенеи.

– Не понимаю, – удивленно оглядела его хозяйка дома.

Бешшенеи опять щелкнул каблуками. – Витязь Тибольд Бешшенеи! – Барышня Анджела покраснела. – Ах, вот оно что, вы изволили представиться!.. Ну, ничего, ничего, садитесь. – Она подбежала к стоявшему в углу буфету, отделанному эбеновым деревом, открыла дверцы и достала две большие бутылки с ликером. – Будьте так любезны, коллега Тибор, помогите мне…

Юноша в шапке в третий раз щелкнул каблуками. – Витязь Тибольд Бешшенеи, целую ручки! – проорал он, покраснев до корней волос и раздельно произнося каждый слог. Барышня Анджела ошеломленно оглянулась. – Простите, я, как видно, не поняла вас, милейший коллега, – сказала она. – Значит, не Тибор, а… как вы сказали? Ну да все равно, будьте любезны, примите у меня эти бутылки! Какое же это имя? Немецкое?

– Я вижу, Анджела, ты стала хуже слышать, – раздался голос от двери. – Ти-больд… а не Тибор! Повторяю: Ти-больд.

Столпившиеся вокруг буфета молодые люди обернулись: в дверях, легко опираясь о косяк плечом, стояла огромная фигура доктора Зенона Фаркаша. Тонкая черта, разделяющая пополам его двойной лоб, была заметней обычного, глубже и краснее: полуприкрытые глаза на большом и мясистом белом лице были обведены бледно-голубыми кругами, выеденными долгими ночными бдениями. На лице была написана невыносимая усталость.

– Да, Анджела, последнее время ты что-то стала хуже слышать, – проговорил он медленно, – обычно это признак переутомления. Переутомление прежде всего поражает слуховые нервы, знаю по себе. Я тоже услышал голос этого господина только на лестнице, хотя, судя по тому, что он представлялся неоднократно, мог бы услышать его еще с улицы. Итак, Тибольд, ясно? Не Тибор, а Тибольд!

– Конечно, ясно, Зенон… просто я не слышала прежде такого имени в Венгрии.

Профессор медленно оглядел вытянувшихся перед ним студентов. – Меж тем это доброе швабское имя, оно и в календаре есть. Кому из вас оно принадлежит, господа?

Молодой человек в бараньей шапке в четвертый раз щелкнул каблуками. – Витязь Бешшенеи…

– Тибольд, знаю, – прервал его профессор. – Гергей, – обернулся он к стоявшему за его спиной шоферу, – дайте, пожалуйста, «симфонию». Спасибо! Только спичкой, не щелкалкой, у меня от нее скоро тик начнется… Вы на коллоквиум, господа?

– Так точно, господин профессор, – отозвался коренастый хунгарист. Профессор медленным взглядом смерил юнца с головы до ног и вдруг увидел у него в опущенной руке синюю форменную шапку. – Что это? – спросил он не сразу.

Студент торопливо оглядел себя.

– Вот это, у вас в руке?

– Моя шапка, – покраснев, ответил хунгарист. – Я нотариус корпорации «Молекула», господин профессор.

– Красивый цвет, – задумчиво сказал профессор. – Ярко-синий, если не ошибаюсь, да, да, синий, словно «Дунайский вальс»! И еще золотом расшито! А как блестят ваши туфли, коллега!.. Гергей, – опять обернулся он к шоферу, – будьте любезны, возьмите у моего юного коллеги эту синюю шляпенцию и отнесите в прихожую! А впрочем, господа, я вынужден просить у вас извинения… сегодня я не в силах заняться с вами.

– Зенон, – вмешалась сестра, бросив взгляд на бледных, молча стоявших в гостиной студентов, – может быть, все-таки, коль скоро они явились…

– Невозможно, – отрезал профессор. – Дай им выпить и вообще займись ими сама.

Вернулся шофер и опять остановился у профессора за спиной. – Там еще одна студентка просит разрешения войти, ваша милость. Впустить ее?

– Не впускать! – буркнул профессор, взглянув на часы. – Она опоздала на двадцать минут. Отошлите ее!

– Прошу прощения, господин профессор, – послышался из-за двери грудной девичий голос, – но коллоквиум, я вижу, еще не начался и…

В дверях стояла невысокая девушка: у нее была молочно-белая кожа, черные глаза и иссиня-черные длинные и густые волосы, двойным венком уложенные вокруг головы. Под мышкой она сжимала потрепанный черный кожаный портфель, на плечах и на воротнике пальто, словно белый мех, лежал снег. На коричневой котиковой шапочке, которую она держала в руке, сверкало несколько огромных веселых снежинок. – Пожалуйста, не прогоняйте меня, господин профессор! – по-детски взмолилась она необычайно глубоким своим голосом и с выражением искреннего восхищения и величайшего уважения устремила на учителя черные глаза.

– Как вас зовут? – спросил профессор после секундной паузы.

– Юлия Надь.

Голову девушка держала чуть-чуть откинув назад, как будто ее оттягивала тяжесть волос, глаза, встретившись с глазами профессора, медленно, смущенно опустились. Она подождала еще мгновение, но, так как профессор не ответил, внезапно повернулась и быстро пошла к прихожей. – Извините, пожалуйста! – проговорила она тихо.

Профессор рассмеялся.

– Вернитесь, коллега Надь! – воскликнула тотчас Анджела.

– Нет, нет, благодарю вас, я не хочу мешать господину профессору, – уже от двери произнесла девушка; она покачнулась на носках, и было непонятно, остановилась ли она или собирается все же уйти: ее рука с шапочкой метнулась к двери, лицом же она обернулась назад и на миг как бы замерла между двумя противоположными по направлению движениями. Профессор снова улыбнулся. – Ну, ну, возвращайтесь, – проговорил он устало, – сейчас я примусь за вас. – Девушка чуть подалась назад, лицо с полуоборота восторженно вскинулось к профессору. – Правда, господин профессор?

Кабинет профессора, окна которого выходили на тихую, обсаженную деревьями улочку, был хорошо натоплен; вслед за студентами вошел лакей, на огромном серебряном подносе неся ликеры, бутылку красного вина, а немного спустя – большой, еще кипящий чайник и вместительные белые фарфоровые чашки. Профессор прошел за занавес к умывальнику. Резкий запах мыла вместе с плеском воды и громким фырканьем профессора пробился к студентам сквозь плотную пелену смущения. – Фыркает, словно лошадь, – шепнул один студент, которому доверительный прием тотчас возвратил привычное нахальство и соответствующую лексику.

Сосед взглянул на него. – Старик оказался хоть куда.

– Очень мило с его стороны, что не отослал нас прочь, – прошептал другой, – а уж как ему хотелось этого, видно же, что устал…

Студенты держались вместе, все, как один, повернувшись к фыркающему занавесу, только девушка отошла немного назад и стояла лицом к окну, как будто стеснялась этой доверительной интимности. Наконец тяжелые шаги профессора протопали за ее спиной и смолкли у чайного столика, отозвавшегося на них перезвоном посуды.

– Наливайте себе сами, – все еще глядя в окно, услышала она голос профессора, который звучал на этот раз значительно глуше, приветливей и утомленнее, чем обычно, – прошу вас, прошу! Берите, кому что по вкусу. Коллега Киш, не согласитесь ли вы взять на себя роль хозяйки?

Кровь бросилась девушке в лицо. – Пожалуйста, господин профессор, – отозвалась она.

Молодые люди переглянулись, хунгарист, старавшийся теперь держаться подальше, локтем подтолкнул соседа.

– Мне просто чашку чая, без ничего, коллега Киш, – попросил профессор. Девушка снова вспыхнула, ее широко открытые, взволнованные черные глаза на секунду устремились на профессора, но она промолчала. Студенты усмехались, гляди в пол. – Простите, господин профессор, фамилия коллеги – Надь, – не выдержал один из них. Профессор посмотрел на него и сухо кивнул.

– Спасибо. Я не люблю, когда мне указывают на мои оговорки. Коллега Надь как-нибудь выдержала бы это получасовое умаление…^[55]

– Несомненно, – проговорила девушка глубоким, чуть-чуть окрашенным хрипотцой голосом и, вскинув увенчанную вороненой короной голову, посмотрела куда-то поверх профессорского лба, на потолок. – Не может же господин профессор помнить фамилию каждой студенточки.

На изборожденном усталостью лице профессора забрезжила улыбка. Но глубокое утомление и сопутствующие ему сомнения, неуверенность в себе на этот раз победили мгновенно: в следующую минуту его лицо выражало почти отчаяние; казалось, он покончил счеты с собственной жизнью, поэтому и жизни других людей потеряли для него интерес; бесчисленные хитроумные, сулящие счастье уловки жизни померкли, утратив цену; лишь единственный вопрос – быть или не быть – опалял глаза, слепил его, словно водруженный напротив раскаленный металлический диск, закрывающий собой весь горизонт. – Извольте занять места. Начнем! – Профессор, не садясь, повернулся к крайнему слева студенту. – Расскажите, как изготовляется сахарин. С чего начинается процесс?

Студент устремил на профессора невыразительный взгляд, по которому нетрудно было заранее угадать качество ответа.

– С бензойной кислоты… То есть, простите… фенол… – Тупым от незнания взглядом студент уставился в тупые от усталости глаза профессора и, уловив в них мгновенную вспышку, понял, что опять сморозил глупость. – Простите… минуточку… я сейчас вспомню…

Профессор смотрел в пол. – Сколько способов производства анилина вам известно и чем они отличаются друг от друга?

Опытный экзаменатор уже по первому движению лицевых мускулов студента, услышавшего вопрос, понимает, чего можно ждать от ответа. Лицо профессора приняло то же выражение безнадежности и отвращения, какое утвердилось в нем в минувшие четыре дня безрезультатных поисков в лаборатории: и этот опыт, как видно станет лишь доказательством творческого бессилия человека…

– Два способа…

– Чепуха! – оборвал студента профессор. – Угодно, быть может, вопрос из теории?.. А впрочем… Скажите, отчего вы решили стать химиком?

У студента под носом росла капля пота. – Интересуюсь…

– Вот оно что! – насмешливо бросил профессор. – И почему же вы интересуетесь?

Студент не ответил. Профессор пробежал глазами по остальным девяти лицам, явственно видя, что почти всех их коснулась лишь копоть от божественной искры знания. Лицо девушки казалось несколько смышленее других, однако профессор с недоверием отвернулся, подозревая за этим просто ловушку, умело поставленную женским инстинктом.

– Ну, прошу!

– Позвольте мне, – заговорил Эштёр, вскинув правое плечо и руку вверх, левую же руку вытянув во всю длину на столе, в то время как голова рисовала над асимметричным спором конечностей длинный вопросительный знак. – По-моему, интерес, который химия представляет для ученого, в первую и в последнюю очередь определяется Аристотелевым тезисом, выражающим принцип возможности бесконечного деления материи. В этом случае всякая мыслимая химическая задача рано или поздно с неизбежностью попадет на мой стол, включая сюда также последнюю и наиглавнейшую задачу – окончательное упорядочение, классификацию и суммирование наших знаний о материальном мире.

– Вот как? – Профессор фыркнул. – Окончательных?

– Именно, господин профессор, окончательных, – не смутился Эштёр. – Если бы мы не могли верить в это, у кого хватило бы мужества довести до конца даже простейший анализ?

– Но чем же это интересно, коллега? – устало спросил профессор.

Колышущиеся члены Эштёра вдруг застыли. – Не понимаю, господин профессор.

– Чем интересно окончательное упорядочение, классификация и суммирование наших знаний? – спросил профессор. – С одной стороны, это невозможно, коллега, а невозможность, даже взятая сама по себе, неинтересна, с другой стороны, порядок всегда менее интересен, чем беспорядок. Химия потому есть наука, достойная внимания, господин Эштёр, что с ее помощью человек отрицает существование бога.