Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 58 страниц)

– Куда пойдем, дядя Йожи? – спросил он, в душе посылая прощальный взгляд медленно уплывающим, тающим, как апельсиново-желтое облачко, воспоминаниям об Анци.

Йожи ткнул носом в сторону подъезда.

– Сюда? – недоверчиво спросил Балинт. Очевидно, Йожи все-таки не понял, о чем он просил его: можно ли вообразить, чтобы здесь, в самом центре города, состоялась тайная революционная сходка! – Что здесь будет, дядя Йожи?

– Чаепитие, – сказал Йожи.

У Балинта отвис подбородок. – Чаепитие? Вы все шутите, дядя Йожи!

– Пошли, дружище, не то опоздаем. Познакомишься с самым разным людом.

– С каким?

– Это соцдемовская встреча, – сказал Йожи. – Культурные мероприятия и чай. Чего стал?

Балинт уперся спиной в косяк. – Соцдемы! Зачем мне это?

– Пойдем, пойдем! – поторопил его Йожи, направляясь к лестнице. – Мне говорил кое-кто, что здесь и русский чай будет для тех, кому он по вкусу.

Они вступили в большой, просторный зал, где за столами – одним длинным, вдоль стены, и маленькими квадратными столиками посередине – сидело уже человек сто или сто пятьдесят; перед каждым стояла белая фаянсовая чашка. Между столами ходили женщины с чайниками на подносах, то один, то другой гость вставал и переходил к сидевшей поодаль группе, иные разговаривали, стоя между столиками, поэтому Балинт не сразу заметил, что в конце зала имеется сцена, а перед ней в восемь – десять рядов стоят почти пустые стулья. За сценой на стене – плакат: «Общее производство, общее потребление, общая польза»; в слове «польза» буквы «ль» выпали. (Балинт даже призадумался, не нарочно ли их сбили.) – Проходите, товарищи, проходите, – пригласила их пожилая работница с ласковым лицом и с подносом в руках, – с той стороны еще есть места. – Они пошли зигзагами между столами, дядя Йожи впереди, Балинт за ним.

– Не сюда! – негромко, поспешно сказал вдруг Балинт, но опоздал: Йожи взялся уже за спинку стула, отодвинул, вопросительно обернулся к Балинту.

– Почему?

Балинт не ответил.

– Место хорошее, – проворчал Йожи, – а ежели товарищ не поленится покрутить шеей, так сможет полюбоваться и дамами на эстраде.

Они сели на свободные два стула в конце длинного стола. Справа и слева за столом сидело человек пятнадцать, в основном молодежь, посередине – пожилая чета, рядом с ней господского вида человек, может быть, чиновник; в дальнем конце стола расположились Оченаш и с полдюжины парней и девушек, явно державшихся с ним вместе. По оживленной речи Оченаша и его равнодушно глядящему в сторону лицу Балинт тотчас понял, что Фери видел его, но замечать не желает; когда дядя Йожи, подтянув стул, опустился на него, Оченаш поставил оба локтя на стол, отвернулся и, слишком громко смеясь, стал что-то объяснять сидевшему слева от него соседу.

– Привет, Фери! – садясь, сказал Балинт. – Оченаш Фери, привет, говорю!

Оченаш удивленно скосил на него глаза. – Привет, – сказал он так же громко. – А ты как сюда попал?

И, не успел Балинт ответить, опять повернулся к своему соседу. Пожилая работница с добрым лицом, направившая их, как хозяйка, на свободные места, налила чаю. – Я плачу за обе чашки, – сказал Балинт, сунув руку в карман.

– Платить не нужно, товарищ, – улыбнулась ему женщина.

– Как так? – Балинт даже растерялся, – А кто ж это все оплачивает?

– Об этом, товарищ, пусть у вас голова не болит, – сказала она. – Только приходите к нам почаще.

За столом оставалось еще одно свободное место, его с громким возгласом «Дружба!»^[111] занял высокий молодой рабочий, лет двадцати пяти – двадцати шести. – Давно не видала вас, товарищ Чёпи, – сказала женщина, наливая ему чай. За спиной Балинта, в узком проходе между стульями, низенький человечек в кепке, с большим свертком газет под мышкой, собирал подписчиков на «Непсаву». «Кистиханд… прошу прощения… кистиханд…» – бормотал он и, протягивая левую руку, то и дело кланяясь направо и налево, пробирался между тесно сдвинутыми спинками стульев. Балинт окинул его презрительным взглядом, потом стал поочередно рассматривать соседей, близких и дальних. Он изучал их враждебно, с недобрым чувством, как бы заранее убежденный, что на «чаепитиях» не может оказаться тех людей, которых он ищет, и даже присутствие Оченаша не поколебало его. Никогда еще не доводилось ему сидеть в таком огромном зале, среди стольких людей, не приходилось слышать и публичных лекций, а тем более «программы культурных развлечений», но он даже не испытывал сейчас любопытства, так как не ожидал для себя здесь никакой пользы и охотней всего тотчас же ушел бы. Незнакомая обстановка и многолюдье его не смущали, он осматривался вокруг с откровенной неприязнью. Несмотря на постоянный гул в зале, его острый слух улавливал каждое слово, которым обменивались на противоположном конце стола Оченаш с товарищами. Разговоры за соседними столами интересовали его меньше, но и они не проходили мимо ушей. – Ну, а можешь ты сказать, что дом, например, тоже капитал? – спросил у своей соседки худенький, заморенный паренек в очках; кожа на лице у него была тонкая, прозрачно-белая, уши сильно оттопырены.

– Дом?

– Например, доходный дом?

– Ну, а как же, конечно, капитал! – воскликнула девушка.

Парнишка в очках торжествующе засмеялся. – А вот и нет. Это не капитал, потому что не производит прибавочной стоимости.

Балинт не много понял в их споре. Лица и голоса парней и девушек, сидевших вокруг спорщиков, пылали молодым азартом, у некоторых взволнованно блестели глаза, но Балинта это не сбило. К чему столько болтать, думал он, у кого есть дом, тот капиталист. Он еще раз оглядел всех семерых-восьмерых, принимавших участие в споре; кроме паренька в очках, остальные были по виду рабочие. За столиком позади них речь шла о гандболе. – Правду говорят, что в воскресенье наши парни побили в Гёде восьмой район? – спросил кто-то.

– Девять – четыре.

– Но те тоже ребята крепкие, – вмешался девичий голос. – Есть там один парень, такой симпатичный, не знаю, как его зовут…

– А тот коротышка один шесть мячей им всадил! – восхищался первый.

Балинт не стал их слушать, о спорте и в мастерской довольно мололи языком. От столика справа вдруг долетело слово «коммунисты», но говорили там, понизив голоса, заинтересованный Балинт уловил лишь обрывок фразы. – Коммунисты хотят взорвать профсоюзы, потому что… – Это говорил широкоплечий приземистый человек с бычьей шеей и небольшим шрамом над губой. Продолжения разобрать было невозможно, ответа – тоже, зато очень даже понятен был многозначительный, предостерегающий взгляд, брошенный первым в сторону компании Оченаша. В зале задвигались, на подмостки поднялись мужчины в белых рубашках и красных галстуках и женщины в белых блузах; женщины выстроились впереди, мужчины – за ними, а сбоку, спиной к зрителям, стал хормейстер. Хормейстер вскинул обе руки.

Работа святая, святая борьба,

Работа свя-я-та-а-я, свя-я-та-я-я борьба, —

выводил хор. Балинт вскинул голову, точно ужаленный; было до ужаса похоже на песнопения богомольцев в Поче^[112]. Впрочем, музыкального слуха у него не было, так что он вообще не любил музыку, поэтому сейчас обратил внимание главным образом на слова. С чего это работа – святая, думал он, нет в этом никакого смысла. Работа полезна! Он огляделся: парни и девушки, сидевшие вокруг Оченаша, явно не слушали хор, они с насмешливым видом молчали или негромко переговаривались, пожилая чета сидела молча, уставясь перед собой стеклянным взглядом, высокий товарищ по фамилии Чёпи^[113] сидел с отсутствующим лицом. Хор затянул другую песню.

Нас роковой ураган сотрясает,

И преисподняя дышит огнем…^[114]

Ну, а это что? – спрашивал себя Балинт. Какой еще роковой ураган на нас обрушился? Безработица? Почему же – роковой ураган? И вообще эти слова ему не нравились. Но люди вокруг явно оживились, глаза заблестели, кое-кто стал подпевать хору. Пока Балинт пришел про себя к выводу, что под роковым ураганом, пожалуй, следует понимать полицию, хор перешел уже к третьему номеру. Эта песня оказалась короче, но Балинт не знал величественного духовного мира, скрывающегося за ней и ее питающего, поэтому слушал также холодно, критически вскинув брови. Опять захотелось уйти: на улице Жилип ждала работа. Но как выбраться отсюда поприличнее? Он посмотрел на дядю Йожи: тот кивнул ему с обычной своей гримасой. И зачем только ты привел меня сюда, дурная твоя башка, думал Балинт. Тем временем пение закончилось, но не успели улечься аплодисменты, как несколько парней и девушек, сидевших от Балинта через три-четыре стола, негромко, но отчетливо продолжили на тот же мотив:

Работы нас лишили,

И мы в борьбу решили

Вложить все сердце, мужество и страсть,

Чтоб трудовому люду

И в Венгрии, и всюду

Свою советскую устроить…^[115]

– Замолчать! – послышался с середины зала густой, хриплый голос, и одним ударом, словно топор мясника, сбил песню.

– Тихо!

– Эй, вы, молчать там!

– Сами помалкивайте!

Возмущенные возгласы и протесты посыпались со всех сторон, печатник с соседнего столика по фамилии Кёверке, тот самый здоровяк с бычьей шеей и шрамом над губой, колотил по столу кулаками, задыхаясь от ярости. Его сосед вскочил и, сложив ладони рупором у рта, бешено заорал: – Полицейские шпионы… провокаторы… шпики! – Он отчетливо выделял каждое слово, словно всаживал пули одну за другой. В дальнем конце зала тоже шла резкая перепалка, но были и тупые, гогочущие образины и радостно округлившиеся – «вот так заварушка!» – прыщавые физиономии подростков. Балинт быстрым взглядом окинул молодых парней и девушек, которые пели запретные слова, их было пять-шесть человек, потом перевел глаза на компанию Оченаша, прислушался.

– Болваны! – говорил Оченаш, косясь на дальний столик. – Не надо вмешиваться! – Его товарищи сидели с неподвижными, строгими, равнодушными лицами, словно их все это никак не касалось; видно было, что они с суровостью профессиональных революционеров глубоко презирают наивных восторженных певцов.

Возле стола только что певших юношей и девушек сбились люди. – Сейчас так двину, мерзавец, сволочь, что зубы проглотишь, – послышался прежний густой хриплый голос. Балинт встал. Приподнявшись на цыпочки, из-за плеч стоявших впереди увидел, как несколько распорядителей в кожаных шапках подталкивали ребят к выходу.

Высокий худощавый парнишка вдруг обернулся и так саданул в грудь злобно толкавшего его сзади распорядителя, что тот пошатнулся и стукнулся об стол; стол наклонился – чашки, ложечки со звоном покатились на пол. – И вам не стыдно? – выделился вдруг из общего гама юношески высокий, дрожащий от возмущения голос. – Разве так должен обращаться рабочий с рабочим? Таким способом вы хотите убедить порядочных пролетариев? Пинками, оплеухами выгонять тех, кто придерживается другого мнения…

– Заткнись, паршивый щенок!

– Вы предатели рабочего класса! – надрывался все тот же высокий голос. – Хулиганы! Вы продаете свою…

Теперь уже все вскочили с мест и кинулись к дверям, видеть, что там происходит, было невозможно.

– Тихо, спокойно, товарищи! – раздался звучный, ораторский голос. – Мы не поддадимся ни на какие провокации! Сознательный венгерский пролетариат знает, как относиться к подобным выходкам.

– Правильно!

– Глупцы! Сопляки! Зелены еще!

– Вам бы столько ума!

– Тихо!

– Товарищи, мы не должны давать повода полиции, – продолжал тот же звучный голос, – препятствовать культурным устремлениям сознательного венгерского рабочего класса. Мы должны доказать, что способны и сами обеспечить порядок у себя в доме.

– Правильно!

– Эту шантрапу и на порог не надо было пускать! – рявкнул от соседнего столика приземистый печатник с бычьей шеей. – Надавать по мордам, и дело с концом!

– Не кипятитесь, уважаемый, а то как бы здоровье не повредить, – обратился к нему сидевший за столом Балинта пожилой рабочий, до сих пор, как и его жена, ни разу не раскрывший рта. – Вы уж потихоньку умишко-то свой расходуйте, потихоньку, верно вам говорю!

– Попрошу, товарищи, занять свои места и с подобающей пролетариату дисциплинированностью прослушать следующий номер нашей программы, – опять раздался тот же хорошо обкатанный звучный голос – Я прошу, товарищи, тишины и внимания, мы находимся в храме культуры!

– Так точно! – выкрикнул одинокий голос из дальнего конца зала. – В храме скорби!

За несколькими столиками громко засмеялись, смех покатился дальше, словно нежданно налетевший летний дождь, коротко пробарабанивший по асфальту. Засмеялся и Балинт. На сцену вышла худая и бледная, немного сутулая девушка, стала декламировать стихи, однако никто не обращал на нее никакого внимания. – Танцы будут? – спросил парень от того столика, где прежде шла речь о гандболе. На нем были широкие, американские бриджи, клетчатый пиджак с подложенными плечами, красный галстук, под коротким носом красовались подбритые усики. Балинт сосредоточенно смотрел на него. – Здесь танцев не бывает, – укоризненно сказали ему от другого столика. – Вы бы лучше в «Ритц»^[116] шли, приятель. – Сосед парня по прозвищу Водолаз – его большой круглый череп и выкаченные глаза действительно напоминали водолазный шлем – был способен говорить только о легкой атлетике. – Ты сколько сгибов сделал в воскресенье левой рукой? – спросила сидевшая рядом с ним девушка.

– Двадцать семь.

– Ну-ну, не заносись, старик!

– Уж если его пассия ему не верит!

Предыдущая сцена, удаление коммунистов, оставила в людях след, и затаенное волнение, хотя невидимое на глаз, чувствовалось повсеместно. Балинт залпом выпил свой чай; он, правда, не любил чай, но не оставлять же угощение, даже если оно даровое. Худая, сутулая девушка на сцене читала уже четвертое или пятое стихотворение, но ее почти не слушали. Не считая соседнего столика, за которым речь по-прежнему шла только о спорте, весь зал внутренне был прикован к недавнему событию, почти за каждым столом, одни громче, другие тише, его обсуждали. Балинт не знал, конечно, но чувствовал, что все присутствовавшие разделились на два враждебных лагеря и среди них почти не нашлось флегматиков, которые бы из равнодушия или осторожности отмалчивались, не высказывали своего мнения. Время шло, а страсти разгорались все сильнее, противники кипятились, выглядело же все так, будто именно худенькая девушка на подмостках с ее искусственными жеманными интонациями, театральными жестами (которая продолжала декламировать с отчаянным упорством и которую никто не слушал), – именно она привела эти две сотни человек в неудержимое волнение, грозившее ежеминутно привести к взрыву. – Коммунисты только для того и ходят в профсоюзы, – плевался злобой печатник Кёверке за соседним столиком, – чтобы взорвать их изнутри. Стоит этим большевикам появиться, как уже и полиция тут как тут, и вся профсоюзная работа идет насмарку.

– Они ж хотят единый фронт создать, – попробовал кто-то урезонить его.

– Черта с два! Разложить нас хотят, вот и все.

Чёпи, сидевший за столом Балинта, обернулся к печатнику. – Я вот давно слушаю вас, товарищ, – сказал он тихо, – вы уж не обижайтесь, что вмешиваюсь. Я считаю себя хорошим социал-демократом, товарищ, и отец мой тридцать лет подряд исправно платит членские взносы, да и вся наша семья в рабочем движении участвует… но я все-таки считаю, что единый фронт необходим.

– Ясное дело, необходим, – поддержали его.

– Ах, вот что вам угодно, товарищ? – воскликнул Кёверке, всем телом оборачиваясь к столу Балинта. – А читали вы, к примеру, сегедскую речь Гёмбёша, а, товарищ?

– Я читал, – сказал Чёпи.

Кёверке покивал головой. – А если читали, – выговорил он, подчеркивая каждое слово, словно каждое по отдельности пропихивая в ухо слушателей, – если читали, да к тому же поняли, тогда вам известно, чем он угрожает. Он грозит распустить профсоюзы. Я спрашиваю вас, товарищи, почему он хочет распустить профсоюзы. А потому, что мы допускаем к себе коммунистов.

– Неужто? А может, есть и другая какая причина? – сказал Чёпи. – Может, он хочет, к примеру, подавить социал-демократическую оппозицию?

Кёверке нагнул мясистую голову. – Что же, допустим, хочет. Но вы мне вот что скажите, товарищ: возможно ли венгерской партией из Вены руководить?

– Какой же это партией руководят из Вены? – спросил Чёпи.

– Коммунистической.

Чёпи задумался.

– Почему ж нельзя, товарищи, – вмешался вдруг парнишка в очках, с оттопыренными ушами, который сидел в компании Оченаша. – После поражения революции сорок восьмого года Кошут тоже из-за границы руководил оппозицией.

Кёверке полоснул его взглядом. – Вы помалкивайте там!

– Это ж почему?

– А потому, что русскую рубаху носите, – сказал Кёверке, с нажимом на слове «русскую».

– Это еще не причина рот ему зажимать, – крикнул кто-то от другого стола.

– Если руководителям какой-то партии приходится опасаться, – вновь заговорил Чёпи, – что дома, на родине, их схватят, тогда уж пусть себе остаются за границей. Если бы, к примеру, Гёмбёш распустил социал-демократическую партию, тогда и товарищи Пейер с Вельтнером, надо думать, в Вену перебрались бы и оттуда направляли бы сопротивление венгерского рабочего класса, верно я говорю? И еще я вот что сказать хочу: сам я не коммунист, но пусть каждый носит ту рубаху, какая ему по вкусу.

– Может, желаете посмотреть, какого покроя мои исподние? – спросил паренек в очках.

Шея Кёверке побагровела. – Еще раз говорю, помалкивайте!

– Да почему вы рот ему затыкаете?!

– А потому, большевичок, помалкивайте, – зашипел Кёверке, – что нам ваша тактика известная. Здесь, дома, вы русской рубахой пролетариям головы дурите, а в Вене ваш Литвинов во фраке и в цилиндре на приемы господ дипломатов ездит. Кто мне не верит, может сам посмотреть в приложении к «Пешти хирлап» за прошлое воскресенье. У него среди всех дипломатов самая большая машина.

За спором не заметили, что худенькая чтица давно уже исчезла с эстрады.

Как видно, был перерыв, во всяком случае, люди группами собирались между столиками, переговаривались, ходили по залу. За спиной Балинта, наблюдая за Кёверке, стоял смуглый, как цыган, черноволосый парень; однажды, забывшись, он положил руку Балинту на плечо. Их глаза встретились, смуглый парень посмотрел на Балинта прямо и пристально, потом улыбнулся ему. Балинт тотчас ответил улыбкой. – Смотри, не сболтни лишнего, – прошептал парень в самое ухо Балинту. – Шпик.

– Который? – так же шепотом спросил Балинт.

– Вот этот, толстошеий, что сейчас говорит.

– Кёверке?

– Не дай себя спровоцировать! – шепнул смуглый парень.

– Вы мне ответьте, большевичок вы этакий, – прохрипел Кёверке, уставясь на тщедушного паренька, большие оттопыренные уши которого так пылали от внутреннего и внешнего жара, что, казалось, не имели никакого отношения к вытянувшемуся между ними худому бледному лицу, – ответьте-ка, зачем это ваш русский посол, например, к Хорти на гарден-парти является! И с чего бы это послу, который представляет так называемую родину рабочих и крестьян, шампанское распивать в Будайской Крепости с графами, генералами да священниками, вот вы что мне скажите!

– Не вздумай отвечать ему! – опять услышал Балинт тихое предостережение и тут же почувствовал, как пола его пиджака чуть-чуть шелохнулась, словно в карман что-то сунули. – Дома почитаешь! – Смуглый парень не торопясь отошел от него. Балинт дотронулся до кармана, под рукой прошуршала бумага. Листовка? Газета? Он побледнел: а если сейчас в зал ворвется тот роковой ураган, начнут обыскивать и найдут? Или роковой ураган подхватит его, когда он выйдет за ворота? Балинт огляделся. «Тирольца» здесь не было, но, конечно, несколько агентов сидело в зале, присматривая за собранием. Если его зацепят вторично, то из мастерской он вылетит как пить дать.

И вдруг его обуяла бешеная злоба, вся кровь бросилась в голову. Из-за этого «чаепития» лишиться куска хлеба? Ради того, что он видел здесь?! – Пойдемте, дядя Йожи, пора! – сказал он громко.

Йожи поглядел на него своими унылыми, бесцветными глазами.

– Теперь уж пей до дна, коли притащил меня сюда! – сказал дядя Йожи как нельзя более уныло, что-у него было верным признаком самого распрекрасного настроения. Балинт, собравшийся было встать, опять опустился на стул, заскрипевший под гнетом его нерешительности.

– И еще вот что, – сказал Кёверке, очень медленно выговаривая каждое слово. – Вот объясните-ка мне, почему это, стоит в какую-нибудь профсоюзную организацию сунуть нос одному-двум коммунистам, как вскорости преобязательно появляется и полиция, как будто заказным письмом предупрежденная! Вот это объясните мне, товарищ в русской рубашечке, если можете!

– Послушайте, что вы хотите этим сказать? – спросил длинный Чёпи, внезапно темнея лицом.

– А то хочу сказать, – крутя толстой шеей, ответил ему Кёверке, – что большевички эти слишком хорошо знают улицу Зрини, вы меня понимаете, товарищ? И снутри знают и снаружи.

– Что верно, то верно, как же не знать, – дрожащим от возмущения голосом проговорил паренек в очках, – ведь это нас, а не вас, забивают там насмерть, вас-то сигарами потчуют. А что полиция является в те организации, куда мы входим, так тут ответ простой: потому что мы там с такими вот типами, вроде вас, встречаемся.

Балинт взглянул на Кёверке: он не сомневался, что тот сейчас взовьется. Но у толстяка лишь шея налилась кровью, лежавшая на столе ладонь несколько раз машинально закрылась, открылась, вновь закрылась. – С вами, большевичок, мне говорить не о чем, – проговорил он хрипло, – с полицейскими ищейками я не разговариваю. Но здесь ноги вашей больше не будет, голову даю на отсечение.

Паренек вскочил.

– Сами вы полицейская ищейка!

Оченаш успокаивающе тронул его руку. Чёпи, совсем потемнев, ладонью стукнул по столу. – Опомнитесь, товарищи, слушать же невозможно, как тут друг друга полицейскими ищейками обзывают. Чтобы два товарища, соратника так между собой разговаривали! Нутро выворачивается, право!

– Полицейская ищейка мне не товарищ! – сказал паренек в очках, дрожа всем телом.

У стола Кёверке двое встали. Оборачивались и от других столиков, кто-то вскочил, словно ужаленный. Разговоры вокруг стали смолкать, внезапно наступившая здесь тишина быстро распространилась по залу, головы одна за другой поворачивались к столу Балинта. Встал и товарищ Чёпи. – Если вы не прекратите, – сказал он, упираясь в стол двумя огромными кулачищами, – я выставлю отсюда вас обоих. Или замолчите сейчас же, или скатертью дорога.

– Вам-то что?

– А вы чего вмешиваетесь?

Балинт сунул руку в карман, сжал в кулаке положенный туда листок. Если дело дойдет до драки, думал он, еще больше шансов, что ворвется роковой ураган и его схватят.

– А ну, потише на поворотах, товарищи, потише! – проговорил пожилой рабочий, сидевший в середине стола. – Куда это годится, чтобы два рабочих человека сцеплялись эдак друг с дружкой? Лучше бы вы, товарищи, включились в кооперативное движение, там с этаким умом многого достигнуть можно…

– Тихо! Тихо!

К счастью, антракт кончился, и на сцену поднялся худой мужчина, лицом похожий на артиста. – Мы еще с тобой повстречаемся, большевичок! – громко сказал Кёверке.

– Замолчите! Тихо же! – зашипели на него со всех сторон.

Эльдорадо пьяных радостей,

Тише, злачные места! —

раскатисто понеслось со сцены. Задвигались стулья, несколько голосов потребовало тишины. Дядя Йожи заинтересованно вскинул голову. – Что он сказал, певец-то? – шепотом спросил он Балинта. – Ведь он это нам сказал? – Не знаю я, – пожал плечами Балинт. А со сцены гремело:

Тсс! Не буйствуйте. Ведь в Уйпеште

На лохмотьях парня бедного

Задремала нищета^[117].

Лицо певца, обратившееся в эту минуту к входной двери, внезапно изменилось, рот раскрылся, рука на взмахе застыла в воздухе. – Государственная полиция! – раздался от двери резкий окрик. – Прекратить! – Оченаш вскочил и тотчас сел опять. Вскочили и другие. Певец медленно сошел с эстрады, опустился на стул в первом ряду. От входа к сцене двигался чудовищный исполин в штатском, под его шагами глухо постанывал пол – рядом семенил второй полицейский агент. Стало тихо, так тихо, что Балинт слышал взволнованное дыхание стоявших рядом людей. – Ну, вот это и есть Петер Хайн, собственной персоной, сынок! – сообщил Йожи, превесело гримасничая. – Не забудь, когда станешь ему представляться, он очень чувствительный господин! – Балинт опять сунул руку в карман; нет, невозможно выбросить листок так, чтобы сидевший сзади него Кёверке ничего не заметил. Он спиной чувствовал, что и Оченаш не спускает с него глаз. Балинт сжал губы. Будь что будет, к чертям собачьим эту жизнь проклятую, горько сказал он себе. – Понимаешь, плоскостопие у него, потому он и грохает так своими великанскими лапищами, – объяснил Йожи. – Исключительной силы господин. Стоит ему опустить свой страшенный громадный зад на обыкновенный стул, и стул – в щепки.

– Их только двое? – спросил Балинт, глядя на остановившихся у сцены полицейских.

– Других не вижу.

– Как же они решаются вдвоем сюда заявляться! – возмутился Балинт. – Почему бы нам их не отвалтузить как следует?

– Нет на то разрешения, – усмехнулся дядя Йожи.

Люди по одному подходили к Петеру Хайну, он коротко задавал несколько вопросов, затем отсылал, кого направо, кого налево. Одна группа быстро росла, другая почти не увеличивалась. – Пошли, дядя Йожи, – сказал Балинт, – пусть уж все будет позади! – И, не дожидаясь ответа, двинулся к сцене. Он отвел со лба волосы, вытер платком лицо. За десять минут, пока подошла его очередь и он оказался у подмостков, волнение исчезло без следа; Балинт холодно, изучающе смотрел в лицо громадине-детективу и хотя не улыбался ему – ибо ненавидел с тою же страстью и отвращением, что и «тирольца», – но совершенно непринужденно, почти весело встретил его наглый и злобный взгляд.

– Как зовут?

– Балинт Кёпе.

– Как?

– Балинт Кёпе, говорю, – громко повторил Балинт.

– Зачем сюда явился?

– Хотел концерт послушать, – сказал Балинт.

– Место работы?

– Авторемонтная мастерская, улица Тавасмезё.

Петер Хайн еще раз пропорол Балинта взглядом. Балинт знал, что это мгновение решит его судьбу: вот он, последний осмотр, окончательная проверка впечатлений от полуминутной беседы. С видом полного безразличия он терпел ползающий по коже лица въедливый взгляд. Исполинский палец детектива указал направо, где стояла группа поменьше. Час спустя, когда полицейские покончили со всем залом, группу Балинта, человек сорок, вывели на улицу и посадили в арестантскую машину. Оченаш и бледный парнишка в очках были здесь же, дядя Йожи остался. Оченаш и его товарищ сели в «кутузку на колесах» с подчеркнуто безразличным и скучающим видом, как люди, привычные к подобному транспорту, а паренек в очках, уже в машине, вдруг громко засмеялся. – Ты чего? – спросил Оченаш, не заметив стоявшего за его спиной Балинта.

– Смешно ведь, – ответил паренек. – Вот повезло-то ребятам, которых соцдемы из зала вышибли!

– Да, – кивнул Оченаш. – Болваны!

Хотя лестница и улица перед входом были запружены полицейскими, Балинту удалось в темноте, перед самой посадкой, выронить из кармана опасную бумажку. И тут он увидел при свете фонаря смуглого, похожего на цыгана парня, который вложил ему так и не увиденный листок – газету? листовку? – в карман. Как ни горько было Балинту, он порадовался, что, по крайней мере, этот симпатичный ему незнакомец – он даже не знал его имени – благополучно выскользнул из когтей рокового урагана.

Балинта отпустили, правда, на другой же день, в воскресенье, однако допрашивавший его полицейский чин предупредил, что о приводе Балинта в полицию будет сообщено по месту работы. Дома, еще из-за двери, он услышал, что на кухне идет разговор; к голосу крестной примешивался другой голос, от которого он отвык, который почти забыл, как забыл вкус материнского молока. И тут же прозвучал еще один голос – его не слышно было здесь долгие месяцы, он был такой спокойный, твердый, густой и знакомый! – и вдруг Балинту почудилось, что можно ухватиться за него обеими руками, вцепиться и улететь, спастись от всех и всяческих бед.

Он рывком распахнул дверь. Его мать сидела в углу, на стуле бабушки Нейзель, напротив нее, у кухонного стола, – крестный. Еще в дверях Балинт вдруг громко всхлипнул. Одним прыжком он бросился матери на шею, обнял ее, прижался лицом, ласкал, целовал худые впалые щеки. – Мама, – рыдал он громко, – мамочка! – И вдруг вскочил, бросился к столу, горько плача, обхватил шею крестного, изо всех сил приник к давно небритому лицу, терся щекой, целовал, обеими руками гладил худую спину. – Господи, господи! – повторял он, захлебываясь слезами. Потом опять подбежал к матери, обнял, стал целовать. – Мамочка, – повторял, всхлипывая, – мамочка моя! – Он никак не мог насытиться ни ею, ни своим крестным. Опять вырвался из материнских рук, побежал к Нейзелю, крепко обхватил его, стиснул.

Его лицо стало чумазым от слез, но напрасно он отирал их рукавом, сладостно-горькие ручьи вновь и вновь заливали щеки.

Луиза Нейзель у плиты терла глаза. – Такой большой парень, – повторяла она, – чтобы такой большой парень… – но так и не могла окончить фразы. Нейзель гладил Балинта по голове. Осенний вечер наступил рано, на кухне стало темно, они едва различали лица друг друга. Напротив кое-где уже засветились окна, но яма внутреннего двора дома стала от этого еще чернее. Дело шло к зиме, весь день колотил холодный свинцовый дождь, иногда его словно подхватывало с краю резким порывом ветра и завивало со свистом, словно необъятную серую юбку. Холод, копившийся перед дверью, у порога, тысячью нитей проникал во все дыры и щели, переплетался и разбегался невидимыми плетями, разветвлялся по кухне, по стенам, тут же вызревая и сбрасывая вниз мелкими бесчисленными плодами пробиравшую до костей дрожь. – Ревешь, словно несчастье какое случилось, – проворчал Нейзель и потряс Балинта за плечо.

От одежды Нейзеля, очевидно, прошедшей недавно в тюрьме дезинфекцию, шло страшное зловоние, наполнившее всю кухню, но Балинт, чей чуткий нос сразу шарахался от непривычных запахов, казалось, не замечал этого. Он рыдал неутешно, словно ребенок, только тем от него и отличаясь, что время от времени все-таки по-взрослому сморкался и отирал глаза не рукавом, а промокшим насквозь носовым платком. Он как будто сломился вдруг под тяжестью многомесячных, многообразных терзаний, хотя все это время даже не подозревал, насколько они мучительны; день за днем приносил ему разочарования, и сейчас все это скопилось в слезных мешочках и выплеснулось через край. Он так плакал, так обнимал и целовал то мать, то крестного, что казалось, не уймется уже никогда. – Почему ж вы детей-то не привезли? – в сотый раз спрашивал он у матери нетерпеливо и сердито, как человек, которого лишили того, что жизненно ему необходимо, необходимо рукам его и губам. – Ну как же это, как же не привезли?! Не больны они?.. Фери работает?.. Где он работает?.. – И, так как этот вопрос всякий раз напоминал ему о собственных бедах и заботах, по крайней мере, о самой большой из них, он опять бросался матери на шею и обнимал ее с новой силой и с новым взрывом слез.