Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 58 страниц)

– Продала?!

– Я же и отнес их на площадь Телеки, – договорил Балинт, – потому как не было в доме ни одного филлера.

– Те самые черные ботинки, высокие такие?

– Других-то ведь у бабушки и не было…

– Высокие черные ботинки?

– Да, – прошептал Балинт с глазами, полными слез. – И она не велела говорить вам, крестный, ведь то была последняя памятка от бабушки.

Старый рабочий неподвижно смотрел перед собой.

– Ладно, сынок, – вымолвил он наконец. – Пора ложиться.

Как всегда, в воскресенье утром Балинт пошел навестить Рафаэлей. Обычно до обеда он играл с итальянским резчиком по камню в шахматы и две партии из трех, как правило, выигрывал. Сисиньоре, которая вот уже десять лет не вставала с постели, в почтительном молчании поглядывала из подушек на сидевшего у окна сына и на другое, давно уже полюбившееся лицо, иногда рассеянно улыбавшееся ей над шахматной доской; счастливое сознание, что в торжественной тишине воскресного утра она видит вокруг себя тех, кого любит более всего на свете, сына, внучку, Балинта, так ее истомляло, что даже неугомонный ее латинский язык затихал в теплом гнездышке этих мыслей, и лишь изредка слабый лепет свидетельствовал о том, что она бодрствует. Покуда мужчины были заняты шахматами, Юлишка на кухне готовила обед, на который почти всегда оставляли и Балинта.

– Porca Madonna^[97], ты опять проиграл? – вскрикивала смешливо старушка, глядя на сына, в чьей разгневанной руке, сметавшей фигурки с доски, кипела вся спесь и горечь поражения под Ватерлоо. – Не можешь сладить с ним, caro mio?

– Это сам дьявол, – пыхтел Рафаэль, сердито сверкая круглыми черными глазами. – Не прошло и полгода, как я научил его играть, а теперь он желает выигрывать все партии подряд!

– Да он и выигрывает, – тряслась от смеха Сисиньоре; на ее иссохшем и сморщенном черном личике играло ведьмински коварное веселье. Сын сложил руки, как для молитвы, и яростно затряс ими перед носом Балинта. – Если так, ступай в другое место играть, слышишь, ты, дьяволенок?.. Ты хитер, как дьявол, слышишь?!

– Ну-ну, не надо сердиться, – отвечал Балинт. – И я вовсе не каждую партию выигрываю, а примерно две из трех. Так что успокойтесь, господин Рафаэль, всего лишь две из трех.

– Но хочешь-то выигрывать все, дьяволенок! – кипятился итальянец. – Ты такой… такой ненасытный… глаза б мои на тебя не смотрели!

После обеда Рафаэль ушел из дому, Юлишка с Балинтом сели в комнате, у открытого окна.

– Может, пойдем погуляем? – спросила девочка, жадно поглядывая на залитую солнцем весеннюю улицу. – Ну почему ты такой мрачный? – спросила она. – Если я когда-нибудь стану твоей женой, ты чтоб не был у меня по воскресеньям мрачный, а не то я с ухажером в кино сбегу.

Действительно, Балинт давно уже, пожалуй, с месяц, если не больше, был тише и молчаливей обычного. Круглое мальчишеское лицо, прежде под кожей таившее постоянную готовность смеяться, теперь лишь очень редко посещала улыбка. Авторемонтная мастерская не оправдала его надежд, он работал там больше трех месяцев, но все еще не попал к токарному станку. Господин Богнар, один из владельцев мастерской, сперва послал его на склад, оттуда, две недели спустя, в механический цех, под начало мастера Битнера; этот мастер, с лоснящейся, пышущей жаром физиономией, большими тюленьими усами, круглым животом и весело громыхающим голосом, казался олицетворением доброжелательства, но выматывал до кровавого пота всех, кто был ему подчинен. С первой же минуты он угадал в Балинте добросовестность и усердие, поэтому хвалил его беспрерывно и заставлял работать за двоих. Вся неприятная, неблагодарная работа, какая только случалась в мастерской, доставалась Балинту; нужен был человек, чтобы насадить колесо, – звали его, отрывая от дела; требовалось притащить со склада стодвадцатикилограммовый коленчатый вал – за один конец непременно приходилось хвататься Балинту; подмести ли, притащить стакан фреча мастеру или подмастерью, да так, чтобы не углядело начальство, получить на складе инструмент, режущее масло, наждачную бумагу, мел – все, все ложилось на него. В промежутках между сотнями поручений он работал на расточном станке, но ему редко удавалось постоять за ним полчаса кряду.

– Ты все еще на расточном станке работаешь? – спросила Юлишка. – Поэтому такой мрачный?

– Я не мрачный, – мрачно отозвался Балинт.

– Нет, мрачный… мрачный! – крикнула девочка, и ее угольно-черные глаза сердито сверкнули на худеньком бледном лице. – С тех самых пор как ты попал в эту мастерскую, ты всегда мрачный. Уже и Сисиньоре заметила.

Балинт молчал.

– Ты почему не отвечаешь? – спросила Юлишка.

– На что отвечать-то?

– Почему ты мрачный?

Балинт отвернулся к окну. – Я сказал уже, что не мрачный.

– Нет, мрачный, чтоб тебе пусто было! – сердясь, крикнула девочка. – Ты такой мрачный, что у меня из-за тебя все воскресенье стало мрачное.

Балинт встал и пошел к двери.

– Привет, – бросил он, не оглядываясь. Но не успел выйти на кухню, как худенькие девичьи руки обхватили его за шею, горячее дыхание коснулось волос.

– Милый, миленький Балинт, не сердись! – зашептала Юлишка ему в ухо. – Я ведь это не всерьез, нельзя сразу так злиться.

Балинт стряхнул с шеи тонкие руки.

– Оставь меня в покое!

– Как это так оставить в покое! – воскликнула девочка. – Ведь если ты уйдешь сейчас отсюда, совсем помрачнеешь… – Вдруг она ладошкой закрыла себе рот, сквозь слезы улыбнулась Балинту. – И неправда вовсе, и вовсе ты не мрачный! Беру свои слова обратно. Теперь останешься?

– Нет, я пошел, – сказал Балинт, но не тронулся с места. Девочка инстинктом моментально и точно все рассчитала, словно косуля ширину канавы, которую ей нужно перескочить. – Значит, сегодня уже и не почитаешь? – спросила она, кривя губы, словно с трудом удерживаясь от слез. Балинт любил читать вслух, сейчас они читали вместе третий том романа Виктора Гюго «Отверженные». – А я-то уж и книжку приготовила, – сообщила девочка, всматриваясь в лицо Балинта. Результат был как будто удовлетворительный. – Ну, пойдем? – Несмотря на вопросительную интонацию, голос ее прозвучал решительно. Теперь молили только глаза, маленький рот уже торжествовал победу.

– Если человеку без конца долбить, что он мрачный, так он и правда станет под конец мрачным, – поучительно говорил Балинт, возвращаясь в комнату. – Нельзя твердить людям, что у них неладно на душе, наоборот, нужно заставить поверить, что все в порядке.

– И вовсе ты не мрачный! – кивнула девочка.

Балинт остановился.

– Опять за свое?

Юлишка рассмеялась и бросилась к шкафу. Она искала книгу, тихонько напевая шлягер «Печальное воскресенье» и поглядывая на Балинта черными, как антрацит, глазищами. Он подозрительно косился на нее – не над ним ли смеется? – но ему уже надоело строить из себя обиженного; мягко округлившиеся бедра присевшей перед шкафом девочки незаметно смирили его, рассеяли злость.

– А говорила, что приготовила книгу! – буркнул он с последней вспышкой растревоженного мужского самолюбия. – Что это ты гудишь?

– Ничего, – посмеиваясь, отозвалась девочка. – «Печальное воскресенье». Перестать?

– Перестань! – приказал Балинт, кривя губы. – Это мрачная песня.

Они поглядели друг на друга, и оба засмеялись.

– Ты еще не разговаривал с господином Богнаром? – спросила Юлишка.

Поскольку Балинт за последние месяцы, после основательных размышлений, пришел к выводу, что жена – единственное существо на свете, которому мужчина по праву может излить свое сердце, иначе говоря, обременить ее своими заботами (обеспечивая ей за это кров над головой и пропитание), Юлишка знала, притом довольно точно, о печальной участи Балинта в мастерской. Знала она по рассказам Балинта и основных тамошних действующих лиц – господина Богнара, одного из совладельцев, повесившего распятие над своим столом в конторе, господина Тучека, который принял Балинта в ученики по ходатайству Нейзеля, господина Битнера, пузатого начальника механического цеха с тюленьими усами, знала и злого гения Балинта в этом цеху – подмастерья по фамилии Славик, лицо которого рассекал длинный красный шрам, памятка наружной челюстной операции. Юлишке было известно, что Балинт хочет просить перевести его с расточного станка и уже не первую неделю набирается душевных сил, хитрости и ловкости, чтобы обезоружить господина Богнара.

– А почему все-таки не остаться тебе на расточном? – вполне профессионально спросила девочка. На лбу Балинта тотчас заходили щенячьи морщины-складки, всегда сопутствовавшие у него серьезным размышлениям.

– Тут, понимаешь ли, много причин, – рассудительно проговорил он, устремляя на девочку пристальный серый взгляд. – Во-первых, это работа шаблонная, я ничему не научусь на ней. Даже самый распрекрасный расточник совсем не то, что токарь.

Девочка серьезно слушала. Правда, в ее мысли нет-нет да и проскальзывал по-весеннему радостный солнечный луч, заплескивалась веселая волна уличного гомона, но при всем том она была взволнована и растрогана. Слушая Балинта, Юлишка всматривалась в себя: всеми силами просыпающихся чувств она готовилась к роли жены. Ох, и хлебну я с ним горюшка, думала она, бросая из-под узкого девственного лба озабоченный взгляд на Балинта. Всем-то он недоволен, такой уж характер! Она аккуратно разгладила юбку, под которой слабое тело, не отступая перед заботами, уже готовилось к грядущей зрелости.

– Во-вторых, – продолжал Балинт, – я не хочу оставаться под началом у господина Битнера. Тут даже не в том дело, что он изматывает тебя до последнего, а в том, что никогда не позволит добиться чего-то. Всех ненавидит, все время боится, как бы его не сковырнули.

– Но ведь он тебя все время нахваливает! – удивилась девочка. – Ты сам говорил, что это толстый такой пузан, всегда веселый.

– Он до тех пор веселый, пока другие невеселы, – сказал Балинт, неторопливо отводя со лба блестящую светлую прядь. – А если при нем ничему не научишься, зачем я тогда мать голодом морю?

– Нетерпеливый ты, – качнула головой девочка, – как ребенок, нетерпеливый! Всего три месяца там работаешь, и уж не знаю, чего только не хочешь.

– Спокойно! – нахмурился Балинт. – Я знаю, что говорю. Пока я буду при Битнере, мне с расточного не сойти. Ведь за каждую расточку подмастерью полагается двадцать филлеров премиальных, а раз я всего-навсего ученик, то мастер кладет их себе в карман. Понятно?

– Вот подлость какая! – воскликнула девочка. – Этого ты мне не говорил!

Балинт кивнул.

– Я и сам на неделе только узнал про это.

– От кого?

– От Славика, того, что со шрамом.

Девочка вскинула брови.

– Так он же больше всех на тебя злится!

– А он затем и сказал, чтоб натравить меня на Битнера, – пояснил Балинт. – Просто по зловредности, знает ведь, что я же и остался бы в дураках.

– Ну, чисто роман! – воскликнула девочка, увлеченная и озабоченная. – Ох, Балинт, берегись, как бы тебя не прижали!

– Славик этот всякий раз остается после смены на уборку, а все потому, что за это ему причитаются сверхурочные. Я вкалываю, а ему платят. Но все бы это не беда, если бы и делу обучаться. Тогда бы я спокойно мог сказать матери…

– Все о матери да о матери! – ревниво перебила девочка. – Обо мне никогда не думаешь!

Балинт, с тех пор как поступил в авторемонтную мастерскую, ни разу не был в Киштарче. Время по воскресеньям нашлось бы – не хватало мужества. Спрашивать у дяди Йожи было неловко, хотя Балинт знал, что он наведывается к родным; приходилось довольствоваться самыми общими сведениями, которые Йожи сообщал по доброй воле: живут хорошо, все здоровы, Балинту передают привет. Говоря это, Йожи смотрел влево, Балинт вправо, встречались посередке только голоса их да уши, потом оба некоторое время молчали. Было очевидно, что дядя рассказывал бы и подробнее, если б хотел, а если не рассказывает, значит, ничего хорошего добавить не может. У Балинта всякий раз при этом слегка сжималось сердце; да только зачем ехать, думал он упрямо, покуда денег для матери нет нисколько…

– Как это о тебе не думаю! – удивленно вытаращил он глаза на девочку, обиженно нахохлившуюся возле него на топчане. – А чего мне о тебе думать, когда я рядом с тобой сижу!

– Рядом-то рядом, а говоришь только о маме, – еще ревнивее проговорила Юлишка, и ее худенькая длинная шея вдруг покраснела. – Взял бы да поехал к ней, чем со мной тут рассиживаться!

У Балинта даже подбородок отвис: за несколько недель он впервые упомянул о матери.

– Так ведь я потому и говорю тебе о ней, что возле тебя сижу, – недоумевая, объяснялся он. – А сидел бы около нее, о тебе говорил бы.

– Эх, ты всегда все наизнанку вывертываешь! – воскликнула Юлишка. – В жизни не видела, чтобы парень, у которого уже усы растут, так за материну юбку держался!

Балинт невольно метнул взгляд на висевшее над комодом зеркало; однако, как ни напрягал глаза, с такого расстояния усов не разглядел, потрогать же постеснялся, хотя кончики пальцев так и чесались. Ему уже ведомо было мужское тщеславие, а ревнивое женское сердце – еще нет, однако знание первого инстинктивно сделало его снисходительней ко второму, хотя чувства Юлишки оставались ему непонятны.

– Ладно, не заводись! – спокойно, по-мужски сказал он. – Знаешь ведь, что я ради тебя их бросил… чтоб можно было жениться на тебе.

Это было правдой лишь в той мере, как если бы он сказал, что во время ходьбы ступает правой ногой исключительно ради того, чтобы тут же шагнуть левой, но в конечном счете – поскольку Балинт, в принципе, хотел приобрести профессию затем, чтобы жить по-человечески и иметь возможность жениться, причем жениться, в принципе, именно на Юлишке, – в конечном счете это все-таки было правдой. Девочку же захватило как раз то, что не было правдой: та лукавая рыцарственность, с какой этот подросток с едва пробивающимися усиками сделал свой выстрел в нужное время и в нужном месте. Ее худенькое личико смягчилось, она обратила на Балинта долгий, мечтательный взгляд.

– Это правда? – спросила она. – Чтобы на мне жениться? Тогда поцелуй меня!

Балинт поцеловал девочку.

– Завтра поговорю с господином Богнаром, – сказал он решительно, губами стирая летучую влагу, оставленную на них детским поцелуем Юлишки. – В договоре сказано: два года восемь месяцев, из них три месяца уже пролетело. Если не поставят за станок вскорости, когда ж я успею обучиться ремеслу как следует?.. Между прочим, с той недели начну понемногу прирабатывать.

– Ну да! – воскликнула Юлишка. – Быть не может.

– Почему это не может? – сказал Балинт. – Тетушку Керекеш знаешь, молочницу, что возле «Тринадцати домов» живет? Она рекомендовала меня соседу-угольщику, буду уголь разносить. В мастерской я кончаю в семь, к половине восьмого поспею к нему в лавку, до девяти – половины десятого обернусь два-три раза.

– Ну ладно, тогда давай почитаем! – предложила Юлишка.

Вечером Балинт простился раньше обычного, надеясь застать еще дядю Йожи: после обеда с курицей тот, верно, засидится у Нейзелей. Выходя, увидел на кухне итальянца – рабочего с судоверфи, снимавшего теперь у Рафаэлей чуланчик; Балинту сразу вспомнилась Юлия Надь, прежняя жиличка, исчезнувшая бесследно три месяца назад.

– А ну-ка, вернемся в комнату, – сказал он Юлишке. – Чуть было не забыл. Ты еще не знаешь, что ваша Юлия Надь, – он невольно понизил голос, – арестована полицией?

Девочка испуганно прижала обе руки ко рту.

– Она коммунистка, – шептал Балинт. – Я как раз вечером прочитал в газете, что ей дали четыре месяца тюрьмы.

Кончик Юлишкиной косы, которую она, подружившись со студенткой, тоже стала укладывать венком, потрясение выскочил из прически и вспрыгнул на затылок.

– Иисус Мария, четыре месяца! – прошептала она с округлившимися глазами. – Юлишка Надь?

– Она самая, – кивнул Балинт.

– Но это нельзя, – возмущенно сказала Юлишка, – она честная, порядочная девушка, да я головой поручусь, что она никогда в жизни ничего не украла!

Балинт, задумавшись, смотрел перед собой.

– Одного не пойму… она ведь так хорошо спряталась, а полиция ее все-таки схватила. Она у Минаровича, бывшего моего хозяина, пряталась, под фамилией Ковач, но я-то узнал ее с первого взгляда. И она меня узнала, подмигнула, чтобы молчал, значит.

– И ты молчал? – затаив дыхание, спросила Юлишка.

– Молчал.

– Почему?

– Сам не знаю.

– Даже мне не сказал! – обиделась вдруг девочка. – Ой, Балинт, а ведь здесь осталось после Юлишки книг, тетрадок всяких!.. Сыщики их не нашли, потому что все это на кухне было, а там они не искали. Ты должен унести их!

– Зачем?

– А ну как полиция опять нагрянет! – рассудительно сказала Юлишка. – А к вам она не придет.

– Не стану я брать… Что за бумаги-то?

– Как это не станешь! – воскликнула Юлишка. – Сейчас я тебе покажу.

Со дна шкафа она выудила толстый учебник по химии и две брошюрки с рефератами Зенона Фаркаша; в одну брошюрку вложена была фотография, любительский снимок, запечатлевший профессора в момент, когда он переступал порог университета.

– Я ж его знаю! – ошеломленно воскликнул Балинт. – Это хозяин дома в Киштарче, ну, тот, у кого мы живем. – Под книгами оказалась кипа листовок. Одна была на красной бумаге с проклеенной тыльной сторонкой – вскинутый вверх кулак, зажавший молот, под ним подпись: «Защищайте Советский Союз!» На другой, белой листовке, отпечатанной на гектографе, текст был длинный, начинавшийся призывом: «Безработные и трудящиеся пролетарии! Беднота!» Ребята ничего подобного еще не видели, они растерянно вертели в руках одинаковые по форме листовки. – Читай! – шепнула Юлишка. Балинт покосился на кровать Сисиньоре. – Она глухая! – сказала девочка. – Не услышит.

– «Безработные и трудящиеся пролетарии! Беднота!» – негромко начал читать Балинт, держа листовку так, чтобы на нее падали лучи заходящего солнца, светившего прямо в окно. – «Прошло лишь несколько месяцев после широковещательного заявления Гёмбёша, прислужника финансового капитала…»

– Что значит финансового капитала? – спросила Юлишка.

– Не знаю, – признался Балинт, перекатывая складки на лбу. – Дома спрошу у крестного, «…капитала: никаких пособий по безработице, работа – всем! С тех пор мы узнали, что означают эти слова на деле. Правительство Гёмбёша начало свою деятельность с того, что уменьшило и прежде скудные порции для бедных, и при том распорядилось, что отныне за уменьшенные порции несъедобных помоев, именуемых супом, за червивую муку и даже за право выспаться в ночлежке на голом полу будут требовать принудительной отработки…»

– Это правда, – прервал чтение Балинт. – Крестный как раз вчера про это рассказывал. Но я уж лучше под мостом ночевал бы, чем в этих завшивленных ночлежках.

– Даже зимой?

– Даже зимой… Но до этого не дойдет! Быть того не может, чтобы я не заработал себе, по крайней мере, на хлеб насущный и на какое-никакое жилье.

Девочка окинула его уважительным взглядом.

– Но ты все же не хвастайся, – заметила она. – Ночлег-то у тебя и сейчас даровой.

– Даровой, – проворчал Балинт. – А все ж не в ночлежке.

Две головы опять склонились над листовкой.

– «Только борьбой может рабочий класс воспрепятствовать все усиливающейся эксплуатации со стороны буржуазии, поддерживаемой социал-демократическими лидерами. Между тем безработица все увеличивается: несмотря на все лживые посулы, увольнения нарастают. В настоящий момент в Будапеште насчитывается уже триста тысяч человек, нуждающихся в помощи, но лишь шестьдесят тысяч из них получают хоть какие-то помои».

– Вот ужас! – содрогнулась девочка. – Избить бы градоначальника как следует! Если б эти триста тысяч женщин пошли к градоначальнику да поколотили его хорошенько, он сразу же выдал бы им по тарелке настоящего картофельного супа.

– «Требования безработных! – читал Балинт. – Узаконить помощь по безработице в размере двадцати четырех пенгё в неделю»… Ну, это не годится! – подумав, сказал Балинт. – Я за шесть пенгё по двенадцать часов в день вкалываю… правда, я еще только ученик… да ведь и крестный мой немногим больше двадцати четырех пенгё получает, даже если полную неделю работает.

– Что ты говоришь! – воскликнула Юлишка. – Иисус Мария, ну какие же мужчины глупые! Если человек и вовсе не работает, есть и жить где-то ему надо? Очень даже верно написано! Ну, читай дальше!

Балинт покачал головой.

– Неправильно рассуждаешь, – проговорил он медленно. – Если можно будет, не работая, получать двадцать четыре пенгё, какой же дурак станет лямку тянуть!

– Дальше читай! – потребовала девочка.

– «…сорокачасовую рабочую неделю без снижения оплаты и без увольнений, сорокачасовые, справедливо оплачиваемые государственные работы, уничтожение принудительных работ и рабочих батальонов, снижение квартирной платы на пятьдесят процентов, списание квартирной задолженности, запрет выселений».

– Что ты читаешь, figliuolo mio? – неожиданно спросила Сисиньоре. – Что это за бумажки у тебя в руках?

Старушка неделями могла лежать в кровати, словно бы не замечая ничего вокруг, не видя входивших в комнату, не отвечая на вопросы, так что приходилось переспрашивать дважды и очень громко, чтобы она поняла и откликнулась; но стоило вдруг захотеть что-то скрыть от нее, как она становилась стоглазой и стоухой, все замечала, все видела и слышала. – Это ведь той барышни книжка, caro mio, которую разыскивала полиция?

– Нет, Сисиньоре, – тотчас отозвался Балинт. – Это моя.

Но этого старая итальянка уже не расслышала.

– Тогда надо ее хорошенько припрятать, – проговорила она дрожащим высоким голосом, – чтобы, не дай бог, фараоны не наткнулись.

– Я говорю, это моя книжка, – крикнул во все горло Балинт.

Старушка прикрыла глаза, показывая, что слышит.

– Не кричи, – сказала она, – я не глухая. Вот и я говорю, надо хорошенько ее припрятать, чтобы полиция не наткнулась.

Балинт вышел на кухню.

– Дай газету, я заверну, – сказал он девочке.

– Все-таки унесешь?

– Да. Ну, давай газету.

– Опять забыл поцеловать! – пожаловалась девочка в дверях. – Ты поаккуратней с этими бумагами, слышишь, Балинт, не потеряй!.. А завтра, уж наверное, поговоришь с господином Богнаром?

На следующий день еще до начала работы Балинт постучался в контору господина Богнара и изложил свою просьбу. Господин Богнар тотчас его выслушал. Оторвавшись от бумаг, посмотрел ободряюще, покивал, похмыкал, что-то записал в календаре и пообещал завтра же сказать мастеру. Балинт вспыхнул от радости и пулей вылетел из конторы, чуть не забыв поблагодарить. Пуфи, второй ученик, бледнокожий пятнадцатилетний толстяк, шел как раз к выходу, тряся своим жиром; Балинт сходу подставил ему сзади подножку, так что тот чуть не пропахал землю носом.

– Осторожней на поворотах! – предупредил Балинт толстяка, который полез было драться. – Хочешь «симфонию»? Или уберу вместо тебя станок. Ну, что выбираешь? – Когда парень, заключив сделку, повернулся к выходу, Балинт опять дал ему подножку, и на этот раз с большим успехом: шлепнувшись, Пуфи поднял вокруг такое облако пыли, что совершенно исчез в нем, словно песчинка в пустыне; из середины облака слышались только жалобы вперемешку с проклятьями. Балинт, хохоча во все горло, крикнул ему на бегу: – Две «симфонии»! Или две уборки! Рулады не разводи!

Во время ежедневной уборки, которую ученикам полагалось делать вдвоем, с Пуфи были одни неприятности. Ребята приступали к уборке в пять часов по окончании смены, и до семи вечера их редко отпускали по домам, но толстяк Пуфи был к этому времени такой голодный, усталый и злой, что львиная доля работы доставалась Балинту. Ведь ответ держать приходилось вместе; поэтому Балинт, чтоб не получить на следующее утро выволочку от мастера или от господина Славика, подмастерья, работавшего на одном из токарных станков, должен был присматривать за Пуфи и подчищать там, где ленивые жирные руки оставляли огрех. За три месяца игры в равновесие между ленью и усердием порядок установился такой: Пуфи выполнял работу полегче – подметал, обрызгивал пол, выносил стружку, печной шлак, выгребал золу, а Балинт чистил и смазывал маслом машины, прежде всего токарные станки. Так как это требовало больше времени, Пуфи в шесть, в половине седьмого, как правило, уже сидел на подоконнике и взахлеб рассказывал о женщинах Балинту, который, взобравшись на стремянку, смазывал трансмиссию или выковыривал стружку из корыта токарного станка. Если верить жирному толстозадому парню на слово, то по меньшей мере сотню дев он лишил цветка невинности, что, принимая во внимание его пятнадцатилетний возраст, выглядело весьма внушительно. Однако Балинт с некоторым сомнением выслушивал его сообщения подобного рода.

– Сегодня я опять познакомился с одной классной девахой, – говорил Пуфи, сидя на подоконнике и качая ногами; из-под завернувшихся промасленных холщовых штанин белели толстые икры. Балинт, присев на корточки перед токарным станком, отмывал керосином станины; он плохо переносил запах керосина – так же как три года назад одуряющий едкий запах аммиака на льдозаводе – поэтому уборка обычно надолго отбивала у него аппетит.

– Сегодня я опять познакомился с одной классной девахой, – принялся за свое Пуфи, – ну и деваха, пальчики оближешь!

– В котором часу познакомился-то? – спросил Балинт, злясь, что надвигается погибель сто первой невинности.

– А что?

– Да ведь ты за весь день из цеха носа не высунул!

– Утром было дело, – сказал Пуфи, – когда сюда шел. Машинистка одна.

Ниже машинистки Пуфи не опускался, работницы, швеи, служанки и тому подобная мелкота не фигурировали в его репертуаре, вершину которого украшала «всамделишная» юная графиня: он познакомился с нею – по клятвенному его утверждению – прошлым летом в уйпештском «Лидо»^[98], который графиня посещала на предмет изучения жизни рабочих.

– Машинистка? – воскликнул Балинт. – Машинисток в шесть часов утра на улицах еще не увидишь. Они идут в свои конторы к половине девятого, а то и к девяти.

– Вообще-то да, – после минутного раздумья согласился Пуфи, – но эта до работы ходит в Лукачские купальни, она плавать любит. Такой красотки у меня еще не было.

– А эта уже и была? – спросил Балинт. – Прямо в шесть утра?

– Ну, была-то еще не была, – пошел на попятный Пуфи, – но будет!

Покуда Балинт одолевал керосиновую вонь, Пуфи с раздувающимися ноздрями рассуждал о фиалковых духах новой знакомой, затем перешел к прелестям женского тела и возбуждающему воздействию оных на мужчину. Стиль у него был грубый и смачный, он смело пользовался соответствующими профессиональными выражениями, а не ходил вокруг да около, словно кошка вокруг горячей каши.

– Ну ладно, хватит! – через некоторое время обрывал его обычно Балинт. Но сбить Пуфи с любимой темы было нелегко. Чуть ли не ежедневно призывал он Балинта прошвырнуться с ним вместе в городской парк, где из прохлаждающейся вокруг качелей аристократической толпы можно выхватить первоклассных «курочек». Его бледное лицо в такие минуты шло пятнами, круги под глазами – памятки о развлечениях одиноких ночей – становились глубже, синее, лоб покрывался капельками пота, словно посоленная редиска. – Зачем тебе в парк, – спрашивал Балинт, – если и так уже есть женщина?

У Пуфи были на это тысячи ответов, и все самые убедительные, однако Балинта они не удовлетворяли. Он никак не мог решить про себя, что ему думать о мужской опытности своего напарника, и в половину из сотни его девиц иной раз готов был поверить, но все же инстинктивно уклонялся от того, чтобы доверить свое воспитание Пуфи. Балинт был еще неопытен и потому не знал даже того, что любовная страсть умножает всю ложь, весь обман и самообман жизни, всю мишуру повседневности на то расстояние, которое отделяет эту страсть от ее цели, немного знал он и о самой страсти, а о цели ее и того меньше, но о действительности вообще он все-таки кое-что уже знал, и это внушало ему подозрения относительно искушенности Пуфи в любовных делах.

– Я-то зачем тебе? – спрашивал он. – Почему ты один не идешь в парк?

– Вдвоем лучше, – объяснял Пуфи. – Женщины тоже всегда по двое ходят.

– Почему? – спросил Балинт.

Толстяк пожимал плечами.

– Чтоб пересмеиваться друг с дружкой.

Балинту это не нравилось. Когда он задумывался о любви, ему хотелось остаться с ней наедине и даже в мыслях ни с кем не пересмеиваться, тем более не гоготать с приятелем, взятым с собой на подмогу.

– Да ты знаешь, какие роскошные бабенки в парк ходят! – не отступал Пуфи.

– Зачем?

– Как зачем? Знакомство завести.

– У меня на это денег нет, – сказал Балинт.

– И не нужно, – втолковывал Пуфи, – они сами за тебя платить будут.

– Не нужны мне роскошные бабенки, – сказал Балинт.

Пуфи умолк.

– Да ты, может, не веришь мне? – подозрительно спросил он немного погодя. Потное жирное лицо было само возмущение; в этот миг Пуфи свято верил, что утром на углу проспекта Ференца действительно «окликнул» «машинисточку» и она назначила ему на вечер свидание; в неверном сумеречном свете памяти к «классной девахе» тотчас пристроилось длинное белое шествие сотни непорочных дев. – Ты мне не веришь? – спросил он угрожающе и тяжело соскочил с подоконника. – Показать фотографию последней моей бабы?

Он поднес к самому носу Балинта грязную, захватанную открытку. Балинт покосился на нее, вспыхнул.

– Ладно тебе, – буркнул он, отворачиваясь от изображавшей голую женщину картинки. – Разве я сказал, что не верю? Я в этом не разбираюсь. – Он еще раз уголком глаза глянул на картинку и опять покраснел. – Печки-то вычистил как следует?

Мастер Тучек время от времени показывался из конторы, обходил длинный, тонувший в сумерках цех, ворчал на подростков и опять возвращался к своему столу. Однако подлинная опасность заключалась не в нем, а в подмастерье Славике, работавшем на одном из токарных станков; господин Славик (год спустя он был убит в родной деревне во время драки в корчме) замучивал учеников до полусмерти и был всегда недоволен, как бы они не выполнили задание. Особенно он точил зубы на Балинта, который на словах, правда, не восставал против издевательств, но его холодно осуждающие, никогда не опускавшиеся робко серые глаза, отважный гладкий лоб, способный устыдить всякую несправедливость, плотно сжатые губы и спокойно подымающаяся и опадающая грудная клетка были живым воплощением протеста против лживых, клеветнических наскоков подмастерья.

Каждое утро, надев рабочий комбинезон, господин Славик вынимал из шкафчика бутылку, отхлебывал палинки, полоскал ею небо, язык, а проглотив, шел к станку и проводил по нему указательным пальцем. Если он обнаруживал пыль, оба ученика целый день сбивались с ног, не в силах угодить ему. Однако бывали у него вовсе мрачные утра, когда он не чурался и более суровых методов контроля в поучение нерадивым ученикам. В тот день, когда Балинт добился от господина Богнара обещания перевести его на токарный станок, Славик выглядел особенно брюзгливым, возможно, от того, что заметил и тут же возненавидел светлую, выплескивавшуюся через край радость подростка. Стоя перед расточным своим станком в дымном закопченном цеху, пропитанном запахом горелого железа, Балинт казался счастливым, словно розовый куст, купающийся в лучах летнего солнца. Славик знаком велел ему подойти.