Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 58 страниц)

– Когда надо выезжать-то, Луйзика? – спросил Нейзель.

– Полгода могу здесь жить.

– Полгода?

– Да. А если за это время не найдется покупатель на виллу и у меня все еще не будет своего жилья, так ее милость не возражает, чтоб я и дольше здесь оставалась, пока дом не продадут.

– Как вы сказали, мама? – крикнул Балинт с дивана. – Подойдите же сюда! Мы можем оставаться здесь еще полгода?

Мать подошла к дивану, кивнула молча.

– Полгода? – повторил Балинт. Он сел, его лицо запылало. – Полгода? Тогда и горевать нечего! Да за полгода я такую работенку найду, еще лучше той, прежней. И уж это место не упущу, не бойтесь! И жилье у нас будет всем на загляденье!

Мать схватила Балинта за руки.

– Не верите? – воскликнул он. – Ну, так сами увидите, на что я гожусь.

Его лицо стало по-взрослому упрямо и уверенно, а глаза глядели так твердо, чистый лоб светился такой молодой силой, что мать на минуту успокоилась. Тетушка Нейзель с невольной улыбкой поглядела на мальчика: ей показалось, что даже нос у него не так курнос, каким ей помнился. И еще она заметила две вертикальные морщинки над переносьем – прежде их словно бы не было.

– Правильно, Балинт, держись! – сказал Нейзель. – Если человек верит в себя, то одной ногой он из ямы-то выбрался!

– И мы переедем отсюда, да? – тоненько пропищала младшая сестренка Балинта. – Вот славно! И опять на телеге ехать будем?!

– С двумя лошадьми или с одной? – спросила другая. – С двумя или с одной?

Старый механик, который, с тех пор как пришел и представился, не проронил ни слова, вдруг наклонился вперед и смущенно кашлянул; все взгляды тотчас обратились на него. – Я вот только сказать хотел, – взглянул он на Балинта, – у меня свояк есть, он в Кёбане на кирпичном заводе работает. Вчера я потолковал с ним… обещает попробовать в шамотный цех Балинта пристроить.

– В Кёбане? – переспросил Балинт. – Это и ближе отсюда, чем Андялфёльд.

– Заработок там небольшой, – продолжал старик, – ну да как-нибудь перебьешься, покуда чего получше для тебя не сыщем. Я тоже в Кёбане живу, уже и жене сказал, что, может, у нас ночевать будешь.

– Вот хорошо, – сказал Балинт. – Так я прямо завтра и заявлюсь к вашему свояку.

– Денек-то другой еще не спешил бы, – посоветовал Нейзель, опять садясь на траву. Балинт махнул рукой. – Чего там! Да я уже завтра запрыгаю, словно блоха в одеяле. За меня бояться нечего, крестный, пятнадцать лет я не болел, теперь еще пятнадцать болеть не буду.

– Куда это господа податься решили? – спросил Йожи Луизу. – В Германию, что ли?

Солнце опять потускнело – такое же крохотное, с ладонь, облачко застыло под ним, набросив тень свою на пространство в сотни раз большее, чем оно само. Нейзель поглядел на небо: огромный голубой купол и на этот раз омрачало одно-единственное облачко. Бывают дни, когда, сколько б ни было туч на небе, все они старательно обходят солнце стороной, словно боятся запачкать его земным своим прикосновением, но в иные дни всплывет на небо одинокий крохотный барашек и устремляется, как будто из пушки, прямо к солнцу, прикрывает его собой. Нейзель вынул часы: долго ли простоит там облако? – А что это нынче утром муж мой рассказывал о Германии? – воскликнула соседка Браник. – Да, вчера там будто бы выборы были, и теперь у них все по-другому пойдет, потому что одна новая партия семь миллионов голосов получила, а главным у них Гиллер какой-то или Гиклер. – Гитлер, сударыня, – поправил ее Нейзель. – В сегодняшней «Непсаве» про это написано.

Вечером Балинт долго не мог уснуть. Свет луны через окно падал прямо на кровать, белая подушка светилась словно сама по себе, неясно проступали контуры стола, стульев. Лицо матери рядом с Балинтом оставалось в темноте, затененное приподнявшимся ухом подушки. На полу, на соломенном тюфяке громко посапывал Фери посреди лужицы лунного света; оставленная открытой дверь на кухню четырехугольной тенью прикрывала его голые ноги. На акации за окном клекотала семейка сов.

Волнения дня не прошли для Балинта бесследно. Он устал, хотел спать, но заснуть не мог. Все, что при дружественном, ободряющем свете дня казалось ясным, простым и легко разрешимым, сейчас, в неверном освещении ночи, понемногу изменило и форму и смысл. Да по силам ли ему то, что он задумал? Сыщет ли работу, да такую, чтоб содержать всю семью? Где найдут они жилье, если придется уходить отсюда? В ночной тьме он почувствовал себя маленьким и слабым, настолько же меньше и слабее, чем больше и сильнее ощущал себя днем. На подушке, совсем рядом, белело лицо матери, такое хрупкое и такое старое, и в уголке глаза блестела слезинка. Балинт отодвинулся, боясь, что разбудит мать, если вдруг не справится с собой и тоже заплачет.

Он изо всех сил сжал зубы. Крестный верит в него – всем семейством приехал к нему в Киштарчу. И дядя Йожи верит, а старый механик обращается с ним, как с сыном. Они-то, уж верно, знают, почему поступают так, думал мальчик, прислушиваясь к шороху ночного ветерка в залитой луною листве акации. Совы уже улетели от окна, их слабеющий клекот доносился откуда-то из-за тополей.

Сколько бед с ним случалось до сих пор, а он так ли, иначе ли, но всякий раз выкарабкивался – эта мысль тоже его успокаивала. И без работы не раз оставался, но ведь потом обязательно находил новую… хотя и то правда, что, имея работу, всякий раз терял ее. Сколько же всего приключалось с ним за его пятнадцать лет, думал Балинт. Ему стало немножко жалко себя, по-детски жалко, и на сердце от этого чуть-чуть потеплело. Он задремал, убаюканный грезами. Лунный свет за окном, чудилось ему, разлился морем, а посреди моря вырос маленький остров – уж там он найдет наконец приют вместе с мамой, братом и сестрами. Он возьмет к себе Нейзелей, тетушку Керекеш, и дядю Йожи возьмет, и старого механика. Еще раз позовет с собой Юлишку, разыщет и товарища Браника, хоть и не знает, где сейчас его искать. Они будут жить все в одном доме, без господ и начальников, и не нужно будет ни перед кем шапку ломать, первым кланяться… В доме у них будет большая терраса, застекленная веранда и электрический свет, а в саду вырастут красивые пальмы, и каждый получит свою, мирную и любимую, работу. И можно будет научиться настоящему ремеслу… надо только решить какому… А если волны выбросят иногда на берег потерпевшего кораблекрушение, они примут его в свой дом. А предателя приговорят к смерти.

Сжав зубы, Балинт поверх заплаканного лица матери смотрел на залитый лунным светом парк. Перед самым окном, неподвижная, словно из тончайшего серебра, замерла ветка акации, за нею тихо дышала огромная звездная ночь. Мальчик смотрел, смотрел в эту ночь и постепенно успокаивался.

Конец первой части

Книга вторая

Ответ мужчины

Шестая глава

После массовой демонстрации безработных тысяча девятьсот тридцатого года минуло более двух лет. В жизни страны, как и в жизни семейства Кёпе, с виду произошло немного перемен. Разве что похлебка в тарелках стала пожиже да совсем уже нечем было дышать. Прибавилось нищих, «плевалки»^[82] заполнились безработными, все больше бедняков срывало ветром с насиженных мест. В рабочих предместьях Будапешта и у вокзалов коротали ночи бездомные бродяги, спинами обогревая стены домов. На профессорскую усадьбу в Киштарче покупатель, к счастью, так и не нашелся, семье Кёпе по-прежнему дозволяется глотать голодную слюну в полуподвальной дворницкой. В обширной дубовой роще, оставшейся без хозяйского догляда, можно разжиться и сухостоем для топки; поэтому зимними вечерами, когда керосин в доме вышел, а за окном метет снег, языки пламени, вырывающиеся из печного чела, весело озаряют кухню и даже в комнату засылают слабенький, трепещущий отсвет.

Не сильно изменился и Балинт за эти два года. Он все еще меньше ростом, чем полагалось бы ему в семнадцать лет, и похоже на то, что уже не наберет столько, сколько сулил рост отца и матери. Он и лицом выглядит моложе своих лет, ясные глаза излучают доверие, улыбка мальчишески стеснительна, на лоб, стоит ему задуматься, густо набегают щенячьи крутые складки. Голос уже погрубел, но бранится Балинт редко, речь осталась чистой, как, впрочем, и тело: моется он чаще, чем его одногодки. Но ни речи его, ни взгляд серых глаз не выдают того, как много уже знает он о жизни.

А впрочем, достиг он немногого, хотя и без хлеба за прошедшие два года сидел редко благодаря упорству и неунывающему нраву. Нанимался куда придется, брался за любую работу во всех десяти районах Будапешта. Зиму 1931 года пробегал рассыльным у модного скорняка, весной нанимался к крестьянам в Киштарче, пахал, разбрасывал в поле навоз, копал колодец; летом разносил по будайским виллам листки – рекламу поливочных шлангов Маркуша. Свой велосипед он давно уже загнал на площади Телеки, поэтому вставал в два часа ночи, чтобы вовремя поспеть на Холм роз, Швабскую гору или на Пашарети^[83], однако зевал днем не больше, чем если бы спал под доброй, в красную клетку, периной все восемь часов еженощно. Когда подоспела осень, он уже обслуживал покупателей в магазине, торговавшем красками, а после закрытия – владельца магазина, художника, по вечерам малевавшего иллюстрации для анатомических атласов и медицинских пособий. Утром и вечером, по дороге от художника в магазин и обратно, Балинт непременно останавливается хотя бы на минутку у затянутого проволокой окна большой авторемонтной мастерской на улице Тавасмезё, за которым завивают металлическую стружку два токарных станка, а шлифовальный станок рассыпает золотой каскад искр; иногда он простаивает там даже полчаса, прижимая нос к проволочной сетке. Как-то он заметил вдруг, что его глаза полны злых слез, и после того целую неделю обходил мастерскую стороной.

В конце января 1933 года он отпросился у хозяина на целый день. Вечером пошел к крестным, по дороге остановился перед витриной «последних известий» газеты «Аз эшт» на проспекте Эржебет, почитал. В тот день Гитлер был назначен канцлером Германской империи. Балинт прочитал и об этом, пошел дальше. Добрых четверть часа шагал он взад-вперед по заснеженному проспекту Ваци у «Тринадцати домов», пока наконец решился и вошел в подъезд. Колючий январский ветер не разрумянил его лица, он был бледен, глаза тревожно блестели. Перед дверью Нейзелей опять остановился, стряхнул снег с плеч, с волос, потопал облепленными слякотью дырявыми ботинками. За этим занятием прошло минут пять, но он дал себе еще пять минут на размышление.

– Снег-то с ботинок счистил? – спросила крестная, стоя над бельевым корытом; густой пар плотно окутал ее подбородок, нос, видны были только глаза, ласково глядевшие на Балинта. – Рук не хватает кухню мыть за детьми… Что с тобой стряслось? Уж не заболел ли?

– Когда ж я болел!

– Промерз небось? – спросила крестная. – Поди сюда, дай я тебя поцелую! Как это не болел? Вон два года назад чуть было не помер.

– Так это ж когда было! – ответил Балинт.

Он сел в углу на желтую кухонную скамеечку и глубоко вобрал в легкие особенный запах Нейзелевой квартиры. Этот запах был запахом его детства. Стоило вдохнуть его, как память тотчас возвращала к жизни невозвратное счастливое прошлое со всеми его вкусами, ароматами, чистыми, невинными красками. Нервы радостно замирали, и на миг Балинта охватывало такое чувство, будто он еще младенец и мать держит его на руках, кормит с ложечки, а он днем и ночью может делать, что хочет, и может смеяться, плакать, спать и досыта есть, сколько бы раз ни проголодался. Даже органы чувств подыгрывали в такие минуты самообману: он явственно слышал голос давно умершего отца, который приходил к Нейзелям звать его и затем уводил в их вечно продымленную комнату, где в печи надсадно завывал ветер. И потом, в школьные годы, Балинт проводил у Нейзелей чуть ли не больше времени, чем дома; обе квартиры в его душе давно уже слились в сладкую, просторную родину детства.

– А где бабушка?, – спросил он, взглянув на пустой стул в углу.

Луиза Нейзель удивилась.

– Так ты и не знаешь, что она умерла? Давно же ты у нас не был! Полгода как схоронили.

– Последний раз я забегал летом, – сказал Балинт, – тогда она была еще жива. И не болела ничем.

Луиза Нейзель отрезала два больших ломтя хлеба, намазала жиром, посолила, посыпала паприкой. – Горяченьким угостить не могу, – угрюмо выговорила она, – все, что было, умяли. Заживо съесть готовы, обжоры этакие. А крестный в профсоюз свой потопал еще засветло, может, скоро уж и вернется!

Балинт смотрел на пустой стул. – И долго она болела?

– Легла спать, да и померла, – ответила Луиза. – Еще вечером была живехонька, а наутро уж и остыла вся, бедняжка, упокой господь ее душу! Ни жизнью, ни смертью своей обузой нам не была.

– Как-нибудь схожу к ней на могилу, – сказал Балинт. – Только сейчас мне некогда. Похороны дорого обошлись?

Лицо крестной побагровело, мощные груди высоко вздымались. – Крестный твой без священника схоронил ее, словно собаку! – Несколько секунд она молча смотрела на Балинта и вдруг крепко его обняла, прижала лицом к груди, судорожно притиснула к себе добрыми толстыми руками. – Никакого сладу с ним нет, право, вот увидишь, добром это не кончится, – тяжело задышала она в светлые, влажные от снега волосы Балинта. – По неделям слова из него не вытянешь, все свободное время в профсоюзе своем проводит, а придет домой, опять словечка не вымолвит, ляжет да к стенке отвернется. Однажды сказал вдруг, что выйдет из партии, даже письмо Пейеру написал, но потом, видно, передумал. Хоть бы знать, что его гложет!

– А вы вправду не знаете? – спросил Балинт. Крестная вместо ответа еще крепче прижала его к себе, только что не качала, как маленького. – Двадцать лет молилась я о том, чтобы вышел он из партии, – проговорила она, – кажется, не было бы для меня дня счастливее. Но когда он теперь вдруг спросил меня…

Балинт с любопытством вскинул голову, но Луиза Нейзель тут же крепко притиснула ее к себе.

– Когда он теперь спросил меня, – продолжала она, – я сказала, чтоб оставался. Не снес бы он этого, совсем сломался бы!

Балинт исхитрился снизу заглянуть ей в лицо – не плачет ли? – но из-за объемистого подбородка увидел только красный опухший нос. Как противно видеть нос снизу, подумал Балинт и зажмурился. Он уже не мог уследить за ходом ее мыслей, но и свой потерял, тревожное волнение, трепетавшее в каждом нерве, сделало его совсем рассеянным. Вдруг крестная обеими руками оттолкнула от себя его голову. – Да что ж это я болтаю тут, – воскликнула она, – не затем ведь пришел ты, чтобы мои литании слушать… С тобою-то что стряслось… отчего серый весь?

– Важное дело у меня, – сказал Балинт, и его лоб сразу взбугрился морщинами. Крестная внимательно на него посмотрела. – Поешь сперва! И кусочка не откусил еще!

– Так ведь нельзя было.

– Это ж почему? – удивилась она.

– А вы, крестная, сразу за голову меня схватили и укачивать начали.

Луиза Нейзель рассмеялась. – А ну тебя к шуту!.. Хотя, по мне, так покачала бы еще кого-никого…

– Что ж, могу опять пристроиться, – сказал Балинт.

Нейзель явился домой часом позже; он сильно сдал за эти два трудных года. Торчащие скулы еще больше заострились, густые седые усы, которые прежде так часто топорщились пузырьками шутки, теперь мертвым грузом поникли по сторонам рта, глубокие вертикальные складки от носа вели вниз, к могиле. И плечи стали как будто у́же, да и все тело, высокое, истощенное, костлявое, напоминало о бренной старости. Измотали его и заботы: много месяцев завод «Ганц» работал по три-четыре смены в неделю, деньги, недостающие на питание и квартиру, приходилось восполнять через ломбард. Однако при виде Балинта голубые глаза Нейзеля блеснули, усталые морщины на секунду расправились, он улыбнулся.

– Да неужто! – сказал он. – А мы было думали, ты эмигрировал.

Балинт привык к тому, что, куда бы он ни вошел, ладный и жизнерадостный, лица невольно проясняются, и люди как бы мягчают душой; с невинной хитрецой он и пользовался этим, когда собирался просить о чем-то или что-то уладить. Улыбка, с какой его встречали, еще подогревала его изначальное добродушие и доверчивость, атмосфера вокруг становилась все теплее, приветливей, до той самой минуты, когда он наконец излагал свою просьбу и получал отказ. Но сейчас он был слишком взволнован, чтобы, не насытясь мгновенной радостью встречи, продолжать нагнетать ее. Они вошли в большую комнату с альковом. Обе девочки были уже в постели и шептались о чем-то своем, покрывало, вытканное красными розами, висело, сложенное на спинке стула, рядом с кроватью.

– А ребята где? – спросил Нейзель, садясь к столу, он разулся, вынул из кармана «Непсаву», водрузил на нос очки в железной оправе. – Есть не буду.

– Это ж почему?

Нейзель не ответил. – Где Петер, Янчи?

– Петер на занятиях, у левентовцев.

– Янчи?

– А шут его знает, где он шастает. – Выходя из комнаты, Луиза на пороге обернулась, бросила тревожный взгляд на немую спину мужа, мигнула Балинту, но он не заметил ее знака.

– Жив? – спросил Нейзель.

– Вроде того, – ответил Балинт.

Испытующий взгляд крестного под сдвинутыми на лоб очками бродил по лицу Балинта, такой весомый, что от него зудела кожа. Балинт терпеливо ждал конца испытания; он знал, что медлительная обстоятельность не позволяет Нейзелю отдаваться двум мыслям одновременно; пока в клещах мозга зажата одна, он ни за что не примется за вторую и даже не услышит обращенных к нему слов. – Работаешь? – спросил Нейзель.

– Угу.

– Мать?

– Жива.

Нейзель кивнул. – Самое главное. Покуда жив человек, он может переменить свою судьбу к лучшему, а уж как протянет ноги, только червям от него польза.

– Зато тогда уж ему не больно ничего, – возразил Балинт.

Нейзель опять поглядел на него из-под очков и долго не отводил взгляда. – Ну-ну, – пробормотал он наконец. – У тебя что-то неладно?

– Да нет.

Старик усмехнулся. – Выкладывай!

– Сейчас, – сказал Балинт. – Я к вам по важному делу пришел. Скажите, крестный, может ли сын оставить свою семью?

Заговорив наконец о самом главном, он вдруг решил, что все будет очень просто и ему даже не нужна помощь, чтобы ответить на этот вопрос. Волнение его улеглось, дыхание выровнялось, он успевал даже за разговором поглядывать в окно, обрамленное белыми занавесками, за которым, медленно покачиваясь, опускались красивые пушистые снежинки. Тихий снегопад всегда успокаивал Балинта – не тем, что закрывал от него мир, но тем, что изменял его. Когда после напряженной двухчасовой беседы он распрощался с Нейзелями и зашагал к Восточному вокзалу, снег еще падал все так же спокойно и ласково и совершенно преобразил город, вдруг затихший и повеселевший, как перевернутый в чистое младенец. Это был совсем иной мир, чем там, в квартирке Нейзелей, но когда Балинт, спрятав руки в карманы, вышел по скрипевшему под ногами снегу на виадук Фердинанда, комната с альковом послала ему вдогонку еще одно, последнее, воспоминание детства: он быстро нагнулся над перилами моста и плюнул на разбегавшиеся глубоко внизу, залитые светом дуговых ламп сплетения привокзальных рельсов. Уже третьим плевком точно попал в намеченную рельсу, шлепнул себя по ляжкам и побежал дальше. Тетя Луиза на прощание, как встарь, накапала ему на кусочек сахара борного спирта «Диана», и Балинт тотчас сунул его в рот; приятный вкус долго оставался с ним, укрепляя душу. Выходя от Нейзелей, он нарочно повернулся так, чтобы увидеть напоследок висевшую на стене свадьбишную фотографию его крестных, которую он особенно любил: невеста в белом платье и жених в черном костюме, висками касаясь друг друга, ошалело глядели перед собой; тетю Луизу, которая была на голову ниже своего супруга, фотограф, должно быть, поставил на скамеечку, чтобы их головы оказались на одном уровне. Под большой фотографией на красном суконном коврике были приколоты кнопками еще двадцать семь карточек поменьше – отцы и матери, бабки и деды, братья, сестры, свояки и их дети; двое были сняты в солдатском мундире, с лихо подкрученными усами.

С тех пор как Балинт помнил себя, по всем серьезным вопросам жизни он обращался к Нейзелю. Однако сейчас это оказалось очень трудно: он боялся, что не сможет последовать совету своего наставника, а тогда – как браться за дело с поколебленной верой, как предстать вновь перед лицом крестного? Одна мысль об этом так его угнетала, что Балинт гнал ее от себя, но и принять решение, не посоветовавшись с Нейзелями, тоже не мог. О чем шла речь? О его жизни. Ему семнадцать лет, а чего он добился? Необходимо выучиться какому-нибудь ремеслу, сейчас или никогда. Но как учиться, если нужно не только содержать себя, но и помогать семье, матери и двум сестренкам – не говоря уж о Фери, – которые без него буквально помрут с голоду? – Я и так уже опоздал, нигде меня не берут по возрасту, – объяснял он, из-под сбежавшихся на лоб крутых морщин в упор глядя на крестного блестящими мальчишечьими глазами, в уголках которых накипали слезы; его губы по-детски кривились, ноздри дрожали, он чуть не плакал. Неужто и впрямь оставаться без профессии, быть на побегушках у каждого, кто возьмет из милости, и в пятьдесят лет бегать рассыльным, разносить рекламные цидульки или уголь грузить, таскать мешки на вокзалах или в мусорщики податься, копошиться на свалке Чери? И это ему, у кого отец был железнодорожник, хоть и на пенсии, один дед кузнечил в собственной кузне, другой двадцать лет работал механиком в большом имении толненского комитата?! – Меня и так уже не берут в ученики, стар, говорят, – повторил он, уголком глаза косясь на крестного: что-то он скажет?

Последние несколько месяцев этот вопрос целиком поглощал все его мысли. Стоило ему завидеть на улице ученика пекаря с булками или парнишку, который плелся, кусая ногти, с оттягивающим плечо ящиком для инструментов, вслед за подмастерьем слесаря, стоило замереть под окном авторемонтной мастерской на улице Тавасмезё – а это случалось два-три раза на дню, – как с губ его сбегала улыбка. Вопрос о том, что с ним будет, в сотне обликов попадался ему на глаза, неотвязно преследовал на улице. И лишь на шаг приотстав, с поклоном требовал ответа другой вопрос: «А семью бросить – можно?» Художник, корпя по вечерам над анатомическими рисунками, поглядывал иногда на Балинта, чем-то занятого в углу мастерской, и даже спрашивал, что гнетет его; однако Балинт, обычно легко вступавший в беседу, либо не отвечал ему вовсе, поглощенный своим «вопросом», либо уклонялся от ответа пожатием плеч или извиняющейся улыбкой.

Два дня назад утром – после нескольких месяцев психологической подготовки – Балинт вдруг, сам того не заметив, вошел в ворота авторемонтной мастерской. С минуту нерешительно потоптался на покрытом снегом дворе, удивляясь самому себе, потом вошел в контору, разыскал мастера, звонко поздоровался и спросил, не возьмет ли его в ученики. Малый рост и мальчишеское выражение лица на этот раз были ему на руку. Мастер оглядел его, покивал и сразу не выставил. Балинт стоял подтянутый, глаз не опускал, шапку в руке не мял, держался спокойно, уверенно и так почтительно и в то же время воинственно смотрел в лицо мастеру, что последний ухмыльнулся в усы. Случайно он оказался знаком с Нейзелем, одним из уполномоченных «Ганца-судостроительного», не раз встречался с ним в профсоюзе.

Нейзель тоже припомнил его. – Вы поговорите с ним, крестный? – спросил Балинт, напряженно глядя ему в лицо из-под упавших на лоб блестящих светлых волос. – Если б вы пошли да словечко замолвили, может, он и взял бы меня. Правда, он сказал, что сейчас набора нет, но если б вы поговорили…

– Попробую, – сказал Нейзель.

Тетушка Луиза, которая слушала разговор с порога, быстро подошла к столу, окунув в свет лампы толстое, сердитое сейчас лицо. – Да вы, никак, совсем спятили оба? А эта бедная, несчастная женщина с тремя детьми, она-то что станет делать, если Балинт не будет помогать им? Или пусть в Дунай бросается?!

– Фери не работает? – спросил Нейзель.

Балинт тряхнул головой. – С ноября.

– Сбесился ты, что ли, – вне себя закричала Луиза, – такой совет мальчонке давать. Ты бы уж посоветовал ему заодно взять нож да пырнуть им мать-то прямо в живот! Или не знаешь, что, кроме жалких нескольких пенгё, которые она стиркой да уборкой выколачивает, ничегошеньки нет у нее, – только тем и живет, что Балинт ей присылает? Вот чему обучают вас в проклятом вашем…

– Тихо! – сказал Нейзель.

– По мне, говори, что хочешь! – опять закричала его жена, все больше теряя власть над собой. – Вижу я, к чему все идет. Не сегодня-завтра и ты объявишь мне, что денег нету и выкручивайся, мол, как знаешь. Ты ведь до тех пор красоваться будешь в распроклятом, поганом твоем профсоюзе, среди дружков твоих новых, пока тебя с завода не вышвырнут. Но уж меня тогда милостыню просить не посылай, ни меня, ни детей своих…

Нейзель взглянул на нее. – Луиза, – сказал он тихо.

Отвернувшись к окну, Балинт смотрел на медленно, словно на ниточках, опускавшийся снег. Это сейчас его не касается. Как ни похожи их заботы, сейчас он занят только своей. Балинт чувствовал, как окаменевает его сердце. – Ты сколько теперь получаешь? – спросил Нейзель. Балинт повернулся к нему: лицо Нейзеля, сидевшего напротив, было так спокойно и сосредоточенно, лежавшие на столе руки с худыми, сплюснутыми на концах пальцами так костисты, надежны, голубые глаза между впалых висков так внимательны, что хоть целая страна спокойно могла бы доверить ему решение своей судьбы. Тетушка Луиза облокотилась о стол. – Харч, ночлег и сорок пенгё в месяц, – сообщила она раньше, чем Балинт успел открыть рот. – Как сыр в масле катается! И такое место – бросить?!

– А сколько матери отдаешь? – спросил Нейзель.

– Ясное дело, все отдает, – воскликнула Луиза. – Говорю же, у этой вдовы несчастной иных доходов нету.

Нейзель кивнул. – Себе ничего не приберег? – Какое приберег! – сердито прервала его жена. – Или не видишь, что в ботинках у него вода хлюпает и оба локтя драные? И чего только спрашиваешь глупость всякую?

– Ладно тебе, Луиза, – сказал Нейзель тихо. – Дай же и мальцу слово сказать! А где ж ты теперь работаешь, Балинт?

– У живописца одного, – опять вмешалась Луиза, – вот у него пусть и учится, если так уж приспичило. Но кой шут об ученье думать, когда его мать с тремя детьми, его ж родными братьями-сестрами, с голоду без него подохнут! Тебе, видно, вконец голову задурили в профсоюзе твоем, дружки твои новые?

– Луиза, так и не дашь пареньку слова вымолвить? – укоризненно сказал Нейзель. – Ведь о будущем его речь.

– А подите вы все с этим будущим! – совсем рассвирепев, закричала Луиза. – Чем о будущем языками трепать, о том бы подумали, чем завтра утробу набьете! Если нынче загнемся, так и будущего никакого не будет, ни такого, ни эдакого, вот о чем подумай старой башкой своей, умник очкастый! Коли парнишка мать свою погубит, хорошее у него выйдет будущее, спокойное, нечего сказать!

– Уймись, Луиза! – сказал Нейзель. – Спокойно.

– Спокойно? – Луиза встала, скрестила руки на мощной груди. – Ты меня в могилу сведешь спокойствием своим! И ладно бы одну меня, так нет, и за других уж принимаешься… Успею на кладбище спокойной быть!.. чтоб вас, мужиков всех, скрутило да прихлопнуло… – Дверь с грохотом закрылась за ней, в постели заворочались девочки, старшая приоткрыла один глаз, нацелила его на Балинта, но тут же поспешно прикрыла.

– Бедная женщина… у нее от забот нынче голова идет кругом, вот и отводит душу криком. – Морщинистое лицо Нейзеля заулыбалось, он взглянул на Балинта и моргнул в знак мужской солидарности. – Ну, теперь можешь рассказывать.

Балинт тоже улыбнулся в ответ. – Вы так думаете?

– По мне, треплите языками сколько влезет, – проворчала тетушка Луиза, опять входя из кухни с узлом белья, требовавшего починки, – но уж я больше и рта не раскрою, не дождетесь! Одно скажу: если этот поганец мать родную бросит, ноги его в моем доме не будет.

– Ладно, мать, мы еще поговорим об этом, – терпеливо отозвался Нейзель. – Сколько же платят в этой мастерской ученикам?

Балинт выжидательно поглядел на тетушку Луизу. И не ошибся в своих ожиданиях. – Шесть пенгё, – объявила она тотчас, вываливая на стол белье. – А ты думал сколько? Интересно мне, как это он, бедненький, три года вытянет на шесть пенгё в неделю!

– Вытяну, крестная, вот увидите! – сказал Балинт.

Луиза Нейзель поглядела на него и промолчала. Нейзель прочистил горло. – Хорошенько обдумай, сынок, выдержишь ли, только тогда и затевай дело. Ведь ежели через год, скажем, наскучит тебе голодать-холодать или заболеешь вдруг, одним словом, если бросишь ты мастерскую, тогда ведь все пойдет насмарку. И семья промучится понапрасну, и место хорошее ты потерял, и еще годом стал старше…

– Знаю, – сказал Балинт.

Нейзель уперся глазами в стол. – Ну, да это еще не самое трудное, сынок! А вот, допустим, мать твоя захворала – что станешь делать, коли они и впрямь без тебя обойтись не могут? Выдюжишь ли, не бросишь ученичества?

В комнате стало тихо, Балинт молчал. – Выдюжу, – проговорил он наконец. – Мама и не болеет никогда.

Нейзель не отводил глаз от стола. – Ну а все-таки, если?..

– Выдюжу, – сказал Балинт.

Тетушка Луиза тихонько всплеснула руками. – Иисус Мария! – простонала она.

– Нужно ясно видеть, чего хочешь и что способен вынести, – сурово проговорил Нейзель. – Когда человек берется за то, что ему не по силам, он только сук под собою рубит.

– Знаю, – сказал Балинт.

Нейзель кивнул. – Вот и ладно. Но все ж спешить не надо. Допустим, через год продадут профессорскую усадьбу, мать на улицу выбросят. И тогда с места не сорвешься?

– Не сорвусь, – выговорил смертельно бледный Балинт.

– Оставь ты в покое паршивца этого окаянного, – воскликнула тетушка Луиза с пылающими щеками. – Что ты его терзаешь, или не видишь, что он закусил удила! Нет с мужиками никакого сладу, вое они одним миром мазаны!

– Погоди, Луиза, – негромко остановил ее Нейзель. – Дым-то из трубы идет, а вот что еще в печи варится!.. Ну, будет у тебя в неделю шесть пенгё, на еду и то не жирно. Жить-то где будешь?

– Пока что не знаю, – сказал Балинт.

Нейзель опять кивнул. – Вперед всего рассчитать и нельзя, правильно я говорю, Луиза? Но одно знать нужно: за что берешься. И, уж коли взялся, из рук чтоб не выпустить, пока до конца дело не доведешь.

– Что ж, доводите до конца-то! – горько вымолвила Луиза.

Балинт вскинул голову. – Я все выдержу, крестный! Но вы мне скажите: разве ж мама для того только на свет меня породила, чтобы я на нее работал? Тогда бы уж лучше и не рожала…

Выйдя после двухчасового разговора на студеную зимнюю улицу, он так закоченел, что на душе опять стало муторно и показалось невозможно бросить мать. Однако быстрая ходьба согрела его, и вместе с теплом вернулось чувство уверенности в своих силах. Когда крестная, прощаясь, крепко прижала его к себе, ее глаза были полны слез, – сейчас это тоже припомнилось Балинту, и на душе стало немного легче. Решив экономить на каждом филлере, он пошел в Киштарчу пешком; на гладком, как стекло, заснеженном шоссе, начисто выметенном ветром, у него было вдоволь времени, чтобы поразмыслить о долгой беседе в доме у крестных и выбрать из нее все то, что подтверждало его правоту. Была холодная зимняя ночь, на чистом небе сияли звезды. Изредка мимо него проносилась какая-нибудь машина, резким светом фар взбудоражив воронью стаю и разбросав ее по снежному полю; на телеграфных проводах, рядком или друг над другом, сидели нахохлившиеся воробьи, словно головки нот, выписывавшие между двумя столбами унылый мотив зимней шоссейной дороги. Ступни, колени Балинта с каждым шагом наливались усталостью, руки, спрятанные в карманах штанов, задеревенели, уши пылали, в носу все смерзлось – однако легким привольно дышалось под огромным свободным небом, и иногда, приостановясь, он разражался вдруг громким ликующим воплем.