Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 58 страниц)

– Дрянь! – заорал Балинт во весь голос. – Криворотый!

– С чего это ты завелся? – спросил Фери сзади. – Обидно, что мама теперь дяде Йожи в тарелку больше накладывает, чем нам? Доперло наконец почему?

Балинт поглядел на небо, молнии сыпались все гуще, все ближе. Одни вонзались в землю совершенно отвесно, другие горизонтально пробегали по краю туч, словно страшились распростертой под ними и погруженной во тьму равнины, над которой пузырились затаенные грязные страсти. Всякий раз, как по небу прокатывался удар грома, мальчик втягивал голову в плечи. Молнии внушали ему ужас, еще в прошлом году он, почуяв грозу, прятался под кровать или закрывался в шкафу; теперь-то он заставил себя наконец отучиться от этого, но стоило молнии ударить ослепительной вспышкой в зажмуренные глаза, как у него начинали дрожать поджилки.

А Фери, шагавший сзади, вдруг рассвирепел.

– Но я ей скажу, – прошипел он со злобой, от которой у него даже перехватило горло, – что на мои кровные ей не удастся любовника своего откармливать, я на это не согласен!

Балинт обернулся, пронзительно глянул брату в глаза.

– Смотри у меня, ты, дрянь паршивая! – вне себя сказал он таким же тихим сдавленным голосом, каким говорил, рассердись, его крестный Нейзель. – Смотри у меня! Я ведь знаю, что ты повесил собаку!

Фери нагло ухмылялся ему в лицо. – А ты попробуй докажи!

– Доказывать не собираюсь, – прерывающимся голосом отрезал Балинт, – мне довольно и того, что я знаю.

– Чтоб ты лопнул! – пренебрежительно воскликнул Фери, и окурок во рту у него опять подскочил вверх. – Трусливый болван! Да ты ж сейчас под кровать полезешь!

Тучи уже стояли над самыми их головами, из темно-синих они стали лиловыми. Ежесекундно сверкали молнии, гремел гром, однако дождя все не было. Балинт снова взглянул на небо. Несколько секунд, словно окаменев, смотрел на бушующий мрак, но вдруг опустил голову и со всех ног бросился бежать: его нервы не выдержали непомерного напряжения. Небо, сплошь объятое пламенем, непрерывно грохотало. Алые и желтые огненные ленты взвивались в вышине, пересекались, исчезали и вспыхивали вновь, едва обрывалась одна, как другая уже продолжала извилистый путь по взорванным лабиринтам освещенных ядовито-желтым мерцанием туч. Весь небосвод пылал, изрыгал огонь, грохотал. Прямо над головой Балинта низко спустилось небольшое светлое облако, напоминавшее рыбу, и вдруг колоссальным крючком-молнией заглянуло в окно какого-то дома. Мальчик громко взвизгнул, споткнулся, упал.

Когда наконец, пробежав единым духом длинную тополевую аллею парка, он, задыхаясь, с залитым слезами лицом, ворвался на кухню, там у гладильной доски стоял дядя Йожи и, вытянув длинную свою ручищу, усердно размахивал утюгом.

– Что с тобой, Балинтка? – спросил он, вглядевшись в мокрое от слез, отчаянное лицо мальчика. Балинт, не отвечая, влетел в комнату. Он спиной почувствовал удивленный взгляд матери и с силой захлопнул за собой дверь.

Йожи перебрался сюда на житье в начале весны – тому уж четыре месяца. Потеряв место в Мавауте, он зачастил к ним пуще прежнего, причем никогда не являлся с пустыми руками: из видавшего виды портфеля доставал добрый кусок сала и несколько кило картошки, пакет сахара, килограмм-другой муки, не забывал порадовать чем-нибудь и младших девчушек. Когда по-летнему потеплело, Йожи стал проводить здесь и ночи, спал в парке под открытым небом, подле раскидистого куста: возвращаться в Пешт было незачем. Однажды он познакомился с местным владельцем гаража и авторемонтной мастерской, поработал у него два дня, через неделю еще два дня; вечером второго дня принес домой литр вина, потом, даже не набросив пиджака, сел на пороге и до тех пор распевал песни, пока строгие очки барышни Анджелы не появились в окне над его головой, призывая к порядку.

В начале весны Балинт – с помощью мастера Турчина – пристроил его на завод шофером. Получив грузовик, Йожи перевез мебель из своей комнатушки в Обуде^[47], – кровать поставили на кухне, шкаф и все прочее внесли в комнату, – затем помылся, расчесал волосы, повязал галстук и отправился к барышне Анджеле просить разрешение на переезд.

Барышня приняла его в своей рабочей комнате, сидя за письменным столом. Хотя солнце уже пригревало, окна были закрыты; в жгуте пробивавшихся между тяжелыми гардинами лучей беспокойно вился ворсистый синий сигарный дым. На письменном столе, издавая свежий запах краски, лежала корректура: барышня имела диплом инженера-химика и сейчас правила одну из статей брата.

– Садитесь, прошу вас! – сказала она. – Чем могу служить?

Йожи огляделся, но, обнаружив, что единственный стул затаился в дальнем углу огромной комнаты, лишь подмигнул хозяйке и остался стоять.

– Пришел просить, ваша милость, – начал он, – чтоб разрешили, значит, временно пожить у невестки моей, в дворницкой.

– Зачем?

– Я, изволите знать, получил работу в Киштарче, – объяснил Йожи.

Барышня Анджела насадила на нос пенсне и строго оглядела посетителя с ног до головы; она решительно не понимала, с какой стати этот незнакомец лукаво подмигивает ей из-за длинного своего, пятнистого носа. – У вас что, болезнь глаз какая-нибудь? – осведомилась она, еще раз всмотревшись в бесцветные глаза Йожи, свисающий надо ртом нос и унылую улыбку, открывавшую редкие зубы. – Впрочем, меня это не касается!.. А в другом месте квартиру найти вы не можете?

– Найти-то нашел бы, – живо отозвался Йожи, – да только все они с изъянцем.

– То есть?

– Тот же самый изъян и у девушек-красавушек имеется.

– Не понимаю. – Барышня Анджела была шокирована. – О чем вы?

– Да о том, что они денег стоят.

Барышня Анджела взяла отдыхавшую в пепельнице «вирджинию», закурила. – Я еще не решила окончательно, дам я вам такое разрешение или нет, – проговорила она. – В принципе не хотелось бы пускать в дом незнакомого человека.

Йожи сузил глаза.

– А вы в принципе и не пускайте меня, – заявил он, – вы только на практике…

– Какая у вас профессия? Вы клоун? – спросила барышня, неожиданно рассердившись. – Отказывать в разумной просьбе не в моих привычках, если я в силах помочь кому-то. Извольте обосновать, почему вам угодно перебраться на житье именно сюда. Вы намерены жениться на этой вдове?

– Об этом я еще не думал, – с ошеломленным видом ответил Йожи и скроил такую забавную гримасу, выражавшую крайнее потрясение, что Анджела не удержалась от улыбки. – Больно много прицепов за ее юбкой тянется!

– Прицепов? Что вы хотите сказать?.. Ах, вот оно что, дети! – Полное мясистое лицо барышни сурово глядело на Йожи. – Несмотря на это, она может быть вам вполне подходящей женой. Не считайте, прошу вас, будто я вас уговариваю, – прервала она себя, раздраженная собственным поведением, – в чужие дела я не вмешиваюсь. Вероятно, вы намерены сперва испытать, подходит ли вам совместная жизнь с нею, а потом уж решить. Не так ли?

Лицо Йожи было сейчас олицетворением полной растерянности. – Пробный рейс? – пробормотал он, высоко подняв брови. – Право, не знаю, целую ручки! Но уж если вы изволите предложить такое, так я, право, не против… Один-два пробных рейса в самом деле не помешают.

– Я ничего вам не предлагаю, я спрашиваю, – круто оборвала Йожи барышня. – И даже не вдаюсь в рассмотрение того, что с одной стороны речь идет о судьбе пяти человек, тогда как с другой – лишь одного… ибо и это также не мое дело. – Она сняла пенсне и прекрасными бархатно-черными глазами очень серьезно, почти с мольбой посмотрела на просителя. – Я не хочу стать помехой возможного счастья шестерых людей, – закончила она сдержанно, – поэтому разрешение даю. Ежели через полгода вы не женитесь на ней, вам придется съехать отсюда.

Основную часть своего заработка Йожи отдавал Луизе, а так как под длинным унылым его носом всегда гнездилась новая шутка и все свободное время, вернувшись с завода, он проводил дома, из-под руки выхватывая у невестки работу – стирку или глажку, то Луиза Кёпе очень быстро стряхнула с себя годами давившее ее горе и расцвела так, словно избавилась наконец от долгого бесплодного девичества. Худая шея пополнела, чуть-чуть округлилось и совсем, казалось, высохшее тело, на смуглом цыганском лице расправились морщины, ярче засияли большие серые глаза, засветилась на лице кожа от вернувшейся радости жизни. Она напевала теперь даже днем, словно девушка, поджидающая к вечеру своего возлюбленного. И гораздо реже била детей.

Дела семьи как будто пошли на лад. Их было шестеро, четверо приносили в дом деньги. В одиночку на свой заработок не прожил бы ни один, но так, вместе, они, во всяком случае, три раза в день имели горячую пищу; квартиру Луиза содержала хорошо, чисто, каждую субботу до зеркального блеска надраивала обитый латунью порог, три окна, глядевшие в сад, непременно мыла раз в две недели, так что они всегда сверкали. Керосин по вечерам экономили, однако он был припасен на всякий случай, что же до хвороста и дров, то Йожи, еще прежде чем нанялся на работу, вдоволь насобирал валежника в гёдёлльском лесу, забив им чулан, – словом, на лето у них было чем топить плиту. Фери и Балинту купили хорошие, крепкие башмаки у забредшего из Пешта старьевщика, Луиза тоже получила красивый, «берлинский» платок.

В воскресенье под вечер все они располагались за домом на выжженной солнцем полянке. Длинноватые личики обеих девочек стали полнее, лоб и худые голые ножки покрылись загаром.

Когда гроза пролетела, Луиза сложила в корзинку выглаженное белье, чтобы отнести заказчикам. Йожи пошел ее проводить, дети остались одни.

Высунувшись из окна, спиной ко всем, Балинт глядел в сад. Фери растянулся на постели дяди Йожи и листал десятифиллеровый детективный роман, который взял почитать у знакомого маляра на стройке в Гёдёллё: брошюрка прошла через множество рук и была так захватана, что под пятнами извести, кирпича и жира печать совсем поблекла, некоторые же строчки вовсе в них потонули, и восстановить их смысл могло разве только воображение. Фери лежал на кровати животом вниз, положив книжонку между локтей, так что свет из окна падал прямо на нее. Девочки жужжали тихонько между собой возле плиты, разгребали теплый еще пепел, зевали. Старшая тоненьким, как ниточка, голоском тянула что-то однообразное, слова и мелодия рождались как бы из воздуха и тут же в нем таяли. Снаружи в прохладную кухню доносилось густое жужжание пчел, изредка его пропарывал резкий крик внезапно вспорхнувшей сойки.

– Фери, давай играть! – попросила вдруг старшая сестра.

– Ага, давай игра-а-ать! – заныла и младшая.

Фери не отвечал.

– Фери, слышишь?

– Фе-е-е-ери!

– Да замолчите вы! – крикнул из комнаты Балинт.

Балинта девочки любили больше, чем Фери, хотя и побаивались его; но играть предпочитали все-таки со старшим братом, Фери часто сам, без просьб, брал обеих сестер за руки, уводил в парк, лазал с ними на деревья, играл в салки, разжигал костер, на котором они все втроем сжигали попадавшихся им на пути жуков и муравьев. Бабочек он ловил так ловко, что даже не нарушал рисунка пыльцы на крылышках.

– Фе-е-еери! Почему ты не хочешь играть?

– Заткнись! – буркнул Фери, отмахиваясь от жужжавших вокруг головы мух.

– Надуй мне живот! – предложила Бёжи, младшая.

– Ага, давай надувать ей живот!

Фери, не подымаясь с кровати, посмотрел на сестер.

– Нельзя, мать вот-вот придет.

– Нет, она еще не скоро, – сказала старшенькая, – им надо в два места белье отнести, это далеко очень. Давай надувать ей живот!

Фери задумчиво почесывал нос.

– Тебе ж все равно мухи читать мешают, – не отставала сестра, – брось ты эту гадкую книжку!

– Брось книжку! – вторила ей Бёжи.

Балинт остался в комнате, его не позвали, да он и не пошел бы с ними. Каретный сарай позади дома, который профессор использовал под гараж, был не заперт. Машины в сарае не было, значит, хозяин еще не вернулся. Притворив за собой двери, ребята оказались в приятной полутьме.

Фери отыскал стоявший в углу велосипедный насос.

– Прямо здесь? – спросила Бёжи.

– Нельзя, – сказал Фери, – вдруг тем временем машина придет.

Старшая девочка кинулась к дверям.

– Тогда пошли домой поскорее!

– Пошли домой поскорее! – прошепелявила и Бёжи, уточкой поспевая за сестрой.

Вернувшись на кухню, они увидели, что лакей ставит на лужайке под сенью большого орехового дерева, в тридцати – сорока шагах от кухонной двери, садовый стол вишневого цвета и такое же плетеное кресло. Несколько минут спустя появилась барышня Анджела с большой стопкой журналов и книг под мышкой, а вскоре опять показался лакей: на серебряном подносе он нес бутылку минеральной воды, стакан, два лимона, давилку и серебряную сахарницу. Хрустальный стакан, подымавшиеся со дна его пузырьки и серебряный поднос отражали лучи закатного солнца, и эта волшебно легкая игра света не хуже застольной музыки чествовала летний союз лимона, сахара и воды; когда же барышня Анджела опустила в стакан длинную серебряную ложечку и стала медленно ею помешивать, прохладное кипенье воды и бриллиантовый блеск кольца барышни могли бы показаться вступлением к предвечерней симфонии лета.

– Ниже наклоняйся! – сказал Фери сестре. – Еще пониже!

Некоторое время слышались только всхлипы насоса.

– Ну, может, хватит?

– Можно еще, – сопя от напряжения, сказала Бёжи. Насос опять заработал. Балинт видел все через дверь, но не вмешивался.

– Уже довольно, – пропыхтела Бёжи, – больше в меня не влезет.

Резиновый шланг упал на пол. Девочка выпрямилась, одернула юбочку. Ее живот напоминал сейчас футбольный мяч.

– Теперь ступай к барышне, – хихикая, сказала старшая сестренка.

Бёжи явно побаивалась. – А ну как побьет меня?

– Не побьет, – уверяла старшая, – вон и давеча к себе подзывала, сахару дала.

Бёжи опять пригладила юбочку. – Ты там осторожней, – ухмыляясь во весь рот, сказал Фери, – сперва подойди к ней поближе, а потом уж пукай!

– Ага, после того как она заговорит с тобой! – поддержала старшая сестра.

Бёжи вперевалку затопала к лужайке, неся перед собой раздувшийся живот. Старшие брат и сестра следили за нею из-за двери, Балинт по-прежнему глядел в сад, облокотись о подоконник. Сперва Бёжи шагала быстро, но чем ближе подходила к садовому столику, тем медленней двигались ее ножки, словно застревали в траве. Барышня подняла голову и приветливо улыбнулась ей издали, так, как положено улыбаться ребенку.

– Чего тебе, деточка? – спросила она, моргая близорукими глазами.

Бёжи не отвечала.

– Подойти хочешь?

Так как девочка все еще молчала, барышня Анджела сама сообразила, что ее, по всей вероятности, следует угостить сахаром, ведь дети, надо думать, любят сахар. В прошлый раз она уже проделала такой опыт, и он удался на славу, даже превзошел ожидания, обе девочки надолго прилипли к ней.

– Хочешь сахару, деточка? – спросила старая дева с самой обворожительной улыбкой на полном лице. – Да ты подойди, не бойся! – Кончиками пальцев она достала из сахарницы один кусочек и протянула сахар ребенку. Но тут ее взгляд упал на мощно выпирающий живот девочки. – Что это? – спросила она потрясенная, и сахар выпал из ее руки.

Опустив голову, Бёжи переминалась с ноги на ногу.

Барышня не верила собственным глазам. Она надела пенсне, наклонилась вперед и с выражением искреннейшего ужаса на лице уставилась на большой, как арбуз, живот девочки. – Что это с тобой, дитя мое? – спросила она, тяжело дыша.

– Со мной ничего, тетенька! – потрясла головой девочка.

– Но ведь ты больна!

– Нет, я не больна! – отозвалась малютка.

– А разве это не болит у тебя?

Девочка опять потрясла головой. С бесконечной осторожностью барышня Анджела положила мягкую ладонь на невероятный живот ребенка. Но едва она коснулась его, как Бёжи начала пукать; звук был такой ровный и мерный, как будто стреляли из игрушечного пистолета. – Что это?! – вскричала барышня Анджела. – Я должна немедленно вызвать врача!

– А сахару вы мне не дадите, тетенька? – испуганно спросила девочка.

Барышня Анджела смотрела на нее своими прелестными бархатными глазами. – Избави господи, дитя мое, – сказала она с глубокой жалостью, – ведь ты больна! Где твоя мама? Нет дома? Ну, ничего, ты не бойся, деточка, я тотчас пошлю за доктором! А ну-ка, покажи мне еще свой животик!

Она опять положила ладонь на живот ребенка, и феномен, на сей раз, еще громче прежнего, повторился. Девочка отступила на шаг, и, громко пукая, медленно обошла вокруг стола. Барышня Анджела вскочила, прижав руки к груди, пенсне слетело у нее с носа. – Правда, сахарку не дадите? – спросила девочка, вдруг рассердившись. – Да вы посмотрите, тетенька, я же сейчас похудею!

Она еще три раза обошла вокруг барышни, которая, поворачивая шею, застывшим взглядом следила за ее шумной прогулкой, потом остановилась перед сахарницей и ладошкой шлепнула себя по животу. – Вот, поглядите, уже и нет ничего! – тоненьким голоском пропищала она. – А теперь-то дадите? И братцу с сестрой дайте, они ведь тоже со мной работали!

Барышня ошеломленно повторила:

– Работали?

– А вы даже посмеяться не изволили! – обиженно пожаловалась Бёжи. – Тетя Браник всякий раз так смеется, что все лицо мокрое!

На другой день, шагая с Балинтом на завод, Йожи заметил, что племянник, который обычно по утрам ни на минуту не закрывал рта, радуясь новому дню, на этот раз идет молча и даже на вопросы едва-едва отвечает. – Ты, что же, не рад, что в цех попал? – спросил он.

– Рад, конечно!

– С утра у меня наряд, понимаешь… еду в Пешт, к Западному вокзалу, – сообщил Йожи. – Ну и вот, думаю, не прихватить ли на обратном пути твоего крестного со всем семейством… прокатил бы их задаром и беспошлинно! Сегодня суббота, могли бы остаться здесь хоть и на воскресенье.

Лицо мальчика вспыхнуло от радости, – Ох, вот бы они согласились! – воскликнул он. – Дядя Йожи, а вы Рафаэлей знаете?

– Кого?

– Нет, я так, – увильнул от ответа Балинт. – Просто вспомнилось.

Балинт пришел за полчаса до начала смены; огромный зал цеха был еще пуст, лишь в компрессорной гудели моторы, подавая в шланги сжатый воздух. Балинт прогулялся между спящими вагонами, внимательно их оглядывая. Лишь однажды довелось ему ехать по железной дороге – когда семья перебралась в деревню к бабушке. Почти все вагоны, находившиеся в цеху, были ему уже знакомы, и новые, которые строились для Турции, Болгарии или для местных железнодорожных линий, и старые, неисправные, стоявшие на ремонте. Среди них был один пассажирский вагон третьего класса, сошедший где-то с рельсов, с продавленными стенками и покореженной крышей; Балинт навещал его ежедневно, следил, словно за выздоравливающим больным, замечал, где и что именно залечили у него за минувший день; медленное возрождение этого вагона доставляло Балинту какую-то особую радость и чувство удовлетворения, и он каждый раз, заложив руки в карманы и насвистывая, обходил его со всех сторон. На соседней колее стоял выбракованный, проржавевший вагон-цистерна, Балинт и его осматривал ежедневно. Он уже хорошо знал цех и бегал по нему запросто, совсем как дома, в парке; большой резальный станок под конторским окном, некоторые вагоны, дольше других остававшиеся в цеху, выраставшие и набиравшиеся сил на его глазах, он так полюбил, что ощущал как бы своими и, сам того не ведая, испытывал нечто вроде ответственности за их судьбу. С оглушительным шумом цеха он свыкся так же, как свыкаются с неприятным запахом близкого человека, а грязь, ложившаяся вокруг широким балахоном, въедавшаяся в руки, лицо, легкие, была для него, как старый добрый костюм, без которого себя уже и не мыслишь. Накануне его впервые поставили к маленькой коксовой печи, где ему предстояло теперь работать, и доверили рукоятку воздуходувки; он испытал при этом не определяемое словом, но исключительно сильное и острое чувство – своеобразную смесь гордости, радости и страха, чувство, подобное тому, которое охватывает мужчину, когда он овладевает первой в жизни женщиной, то есть открывает для себя и покоряет некий ранее неведомый мир.

– Подхватишь заклейку вот здесь, под самой шляпкой, – объяснил мастер Шимо, давая ему в руки длинные клещи, – и сажай в печь на кокс. Да присматривай, чтобы кокс горел хорошенько.

– Присмотрю, – отозвался Балинт.

– А еще гляди, слишком много-то не закладывай, – продолжал мастер, – не то, покуда дойдет черед, заклепка как раз и расплавится.

Балинт кивнул; лицо его пылало.

– А как сделаю знак, ухвати заклепку покрепче и бросай мне под ноги.

– Понял, дядя Шимо! – выкрикнул Балинт.

Шахтные вагонетки, над которыми работали клепальщики, вытянулись чередой через весь цех, так что люди, трудившиеся в начале ряда, лишь смутно видели лица тех, что двигались в другом конце. Балинт знал уже почти всех клепальщиков, а у дяди Шимо побывал даже дома – старик послал его как-то с поручением. У Шимо был сын лет четырнадцати, он тоже ученичествовал у коксовых печурок и так же подбрасывал заклепки, только другому мастеру. Балинт был меньше его, но выносливей и сноровистее. Уже в первый день его глаз, рука с такой точностью рассчитывали расстояние, что раскаленная заклепка падала в метре от ног мастера и скользила к нему дальше по прямой, пока тот деревянным башмаком не останавливал ее. – Хорошо, – похвалил он, – дело у тебя спорится. Подрастешь, так, чего доброго, чемпионом по кеглям станешь!

– А зачем?

– После кеглей пиво очень уж славно идет.

– Я не пробовал еще пива, – сообщил Балинт, – но как-то мне дали стакан вина, а я после того поколотил мальчишку, который вдвое больше меня был.

На следующее утро дело пошло хуже. За ночь руки стали точно стопудовые и при малейшем движении чуть не выворачивались в суставах. Онемевшие ладони приходилось усилием зажимать на рукоятках, чтобы щипцы не вырвались из рук. Заклепки катились вяло, словно осенние мухи. Дядя Шимо усмехался из-под длинных усов, но не журил его. Зато проходивший мимо рабочий, которого Балинт чуть не подбил раскаленной болванкой, наградил такой оплеухой, что мальчик минут на пять совершенно оглох. Он бросил клещи.

– Ну, что делать-то будем? – окликнул его из-за вагонетки дядя Шимо. – Спать нам некогда, малец!

Балинт глотал слезы.

– Давай, давай! – проворчал старик. – Загорать в рабочее время не положено.

После обеда, примерно за час до конца смены, Балинт увидел над одной из вагонеток длинный, как всегда в красных пятнах, нос дяди Йожи. Он не стал окликать его, но Йожи сам увидел племянника и подошел.

– Гляди, по голове не зацепи меня этими хваталками, – сказал он, подмигивая, – не ровен час, проломишь, придется расплачиваться.

Балинт не отозвался.

– А ведь я привез их! – сообщил дядя Йожи, расположившись на ближайшей вагонетке.

Мальчик вскинул глаза. – Дядю Нейзеля, всех?

– Угу.

– Правда?

Лицо Йожи выражало беспросветную тоску, как в самые веселые его минуты. – Чистейшее вранье! – уныло сказал он. Балинт рассмеялся.

– Все приехали, дядя Йожи, все семейство?

– Ровнехонько полдюжины.

Лицо Балинта сияло, как зеркало под лучами летнего солнца. – И дети все приехали?

– На следующей неделе голодать будешь, – объявил Йожи, – все свои деньги я отдал на угощение. И вина купил!

– Прямо домой их свезли?

– Куриный паприкаш^[48] уже на плите, – рассказывал Йожи, – к нему галушки будут и салат из огурцов. Таких двух кур купил, что едва поместились в кузове.

Балинт подтянул рукоятку воздуходувки, высоко взвилось красное дыхание раскаленного кокса. Он поглядел на дядю Шимо, но тот все еще работал кувалдой.

– Счастье, что сегодня суббота, – сказал дядя Йожи. – После получки встретимся у ворот, на выходе.

– Тетя Луиза рада?

– Чего ж ей не радоваться, – пожал плечами дядя Йожи, – ежели грузовик душу, можно сказать, вытряс!

Мальчик смотрел ему прямо в глаза. – Как здорово, дядя Йожи! Мои крестные никогда еще не садились за стол в нашем доме. Ох, ну как же я рад, хорошо-то как будет!

В парке под большими каштанами, наполненными птичьим щебетом, Нейзель с детьми выдыхали городскую усталость, а женщины – обе Луизы – беседовали на кухне, между делом бросая в котелок очищенную картошку.

– И с каких же пор вы под одной крышей живете? – спросила Луиза Нейзель.

Луиза Кёпе подумала.

– У господина главного нотариуса как раз большая стирка была, я у них два дня работала, вот на той неделе он и перебрался, – припомнила она. – Где-то в начале марта и было.

– Выходит, четыре месяца!

– И господа уже здесь жили тогда, – продолжала вычислять сроки Луиза Кёпе, – помню, Йожи к барышне ходил разрешения просить, чтоб переехать.

– Ну, а вместе-то давно?

Луиза Кёпе вспыхнула. – Да как сказать… я как раз на другой день после того снесла госпоже директорше Лукач белье после стирки, – сказала она. – Тому уж три недели…

– Так давно? – засмеялась кума.

– В воскресенье дело было, – рассказывала Луиза Кёпе, – Фери с Балинтом пошли в футбол гонять, а он сидел эдак тихо-мирно, на кухне, да и отдал мне всю свою получку, даже на фрёч себе не оставил.

– Должно быть, хороший человек.

– Очень хороший.

– Похож он на твоего покойного мужа.

– Похож.

– Замуж возьмет тебя?

– Не важно это.

Луиза Нейзель неодобрительно покачала головой. – Неправильно поступаешь, Луйзика! Ты еще женщина хоть куда, однако уж и не молоденькая, так ли много годков-то тебе осталось, ими дорожить надобно.

– Нет, я с четырьмя детьми никому на шею не сяду, – возразила она. – Может и так при мне оставаться, коли по нраву ему.

Клонившееся к закату солнце заглянуло в окошко, засверкало на каштановых, только что вымытых волосах Луизы Кёпе, на ее влажно поблескивавших зубах. Кума еще раз оглядела ее.

– Оно так да не так, с церковью все ж вернее!

– Мне десять лет было, когда я в последний раз в церковь зашла, – отозвалась Кёпе, – да и то подождала, когда поп из нее выйдет.

– А ну, как опять война?

– Война?

– Ну да, – кивнула Нейзель. – Все ж хоть пособие за него получишь, если жена… Он-то не заговаривал про это?

Луиза Кёпе наклонилась, подбросила хворост в огонь.

– Было дело.

– И что сказал?

– Сказал, что женился бы на мне, коли б я пожелала.

– Когда говорил-то? Еще прежде?..

– Нет, как раз после… Вечером того дня, как я Лукачихе белье относила. Я, домой возвращаясь, запела в саду, а он уж на кухне сидел, услышал. После ужина вызвал меня во двор и спросил, не хочу ли замуж за него пойти.

Луиза Нейзель кашлянула, прочищая горло. – Ну, а ты что?

– Смеялась.

– Смеялась?

– Спросила, на что ему вдова с четырьмя детьми, когда вокруг столько девушек свободных, что мужики просто с ног сбиваются, не поспевают всех обслужить. А мне, говорит, девушки ни к чему, потому как дуры они, я давно уж себя приберегаю вот на такую мамашу многодетную.

– Подложи хворосту! – напомнила Нейзель. – Он, верно, очень хороший человек!

Луиза Кёпе сидела, уронив на колени руки. – Когда он лежит подле меня в темноте, ну словно муж мой, да и только. Тот уж такой хороший был, я иной раз думала: не стою я такого хорошего человека.

– Подложи хворосту, слышишь!.. И на чем же вы порешили?

– Сказала, чтоб подумал как следует, а уж если еще два раза попросит меня в жены, тогда поверю, что всерьез надумал. С тех пор один раз уже повторил.

– Когда?

– В прошлое воскресенье. Завтра в третий раз скажет.

– Почем ты знаешь?

– Знаю. – Молодая женщина рассмеялась. – Говорит, иначе придется ему уезжать отсюда, барышня на полгода только разрешение дала «леваком» здесь жить.

– Ну, коли так, иди за него без оглядки, – решила тетя Нейзель, – второго такого человека не встретишь. Дети-то любят его?

– Любят. Особенно Балинт.

– Он знает?

– Должно быть, знает. Вчера вечером Фери вышел на кухню воды попить и увидел нас.

– Если поженитесь, так и мальчикам кровать достанется, не придется больше на полу спать, – рассудила тетушка Нейзель. – А куры-то эти совсем старые были, вон картошка вконец разварилась, а мясо все жесткое, того и гляди, вилку сломаешь. Сколько он зарабатывает?

– Немного, двадцать пять пенгё в неделю. Но если его возьмут насовсем, тогда положат сто пятьдесят в месяц.

Бледное, оплывшее лицо Луизы Нейзель стало серьезно, она всем телом подалась к младшей собеседнице. – Выходи за него, слышишь!

– Сто пятьдесят в месяц, – говорила Луиза Кёпе. – Да от их милости пятнадцать, при бесплатной квартире, это уж сто шестьдесят пять будет. Фери приносит двенадцать в неделю, с будущей недели и Балинт двенадцать получать станет, два раза по сорок восемь – девяносто шесть, да сто шестьдесят пять… получится на круг двести шестьдесят. А я еще стиркой тридцать – сорок пенгё заработаю.

– Если ты этакое упустишь, – воскликнула тетушка Нейзель, – так и соломенного тюфяка под задницу не стоишь, вот что! Приедем на свадьбу, беспременно!

Луиза Кёпе засмеялась. – Ведь не пойдем мы в храм божий-то!

На кухне вдруг потемнело, кто-то заслонил собою окно. Женщины испуганно обернулись.

– Да и зачем вам идти туда, – проговорил Нейзель, облокотись на подоконник снаружи, – если вы и так в храме природы живете!

– Ты уж помалкивай, – воскликнула его жена и вдруг покраснела. – Ты на улицу Магдольны^[49] в церковь ходишь, а я на площадь Лехела, тут у нас с тобой все разное.

Нейзель улыбнулся. – Если бы все люди в таком раю жили, не кусали бы так друг дружку.

– Брось уж, – прервала его жена, – в деревне небось места не хуже, а люди и там один другого мышьяком травят, со свету сживают.

– А все почему? Да потому, что их в церкви дурачат, – негромко пояснил Нейзель. – Не думать учат, а слепо верить. Когда же разум их с верою в столкновение приходит, они уж и не знают, что делать, последнего ума лишаются.

– Выходит, и я ума лишилась? – взвилась его жена.

– Да не трожьте ее, дядя Лайош, – смеялась Луиза Кёпе, – не то вы друг дружке в волосы вцепитесь и такой прекрасный день испортите. Знаете ли, дядя Лайош, с тех пор как бедный муж мой помер, не было у меня денька радостней!

Нейзель повернул к ней костлявое, худое лицо, медленно окинул голубыми глазами ее всю, как будто измерил и вес, и формы, и цвет кожи, и сиянье глаз. – Розою расцвели! – по-стариковски похвалил он молодую женщину. – Будто полгода назад замуж вышли.

– Деверь замуж ее берет! – сообщила ему жена.

– Это хорошо, – одобрил Нейзель. – А в церковь идти все же не обязательно. – Правда ведь, не обязательно? – радостно смеясь, воскликнула Луиза Кёпе. Подбежав к окну, она обхватила дядюшку Нейзеля за шею. – Правда, не обязательно? И нет в том стыда, что за Йожи замуж иду? Ох, дядя Лайош, я такая счастливая буду, такая довольная, что во всем Будапеште второй такой женщины не сыщете!

Накрывать нужно было на двенадцать человек. Столько народу нипочем не поместилось бы на кухне, но поскольку бояться недовольства господ не приходилось – они еще накануне укатили в Цюрих, – то стол вынесли в сад, под большое ореховое дерево, удлинив его гладильной доской, которую мальчики Нейзелей установили на ящики. Скатерти у Луизы Кёпе не было, но она, весело смеясь, «попросила» одолжить ей скатерть из выстиранного накануне белья господ Лукачей, как и два пушистых светло-желтых полотенца, которыми закрыли гладильную доску. Здесь должны были усесться старшие дети, а за столом – взрослые и малыши. Никто не обратил внимания, что Луиза Нейзель приставила стол к доске длинной его стороной, чтобы получился крест.