Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 58 страниц)

Балинт в своем углу пожал плечами.

– Отчего вы сегодня так дурно настроены, дядюшка Тони? – спросила молоденькая врачевательница. – Разумеется, все это не всерьез?

Минарович смущенно улыбнулся. – Ну, разумеется!.. Мне, право, совестно… Столько наболтать в один присест! Должно быть, я утомил вас. Как бы это сказать?.. Нищим, голодным людям не пристало наедаться досыта, к тому же всем известен тот чисто житейский факт, что богатые с их врожденным тактом стараются приглашать к себе на ужин только тех, кто еще богаче.

– Метельщиков весьма редко, – глубокомысленно заметил Керечени.

Минарович несколько секунд задумчиво задержался на нем взглядом, потом с отвращением отвернулся.

– Как и все бесталанные художники, я по натуре неустойчив, – проговорил он, обратив лицо к потолку. – В духовной сфере мне необходим поводырь. Словом, безоговорочно полагаюсь на ваше знание психологии имущих сословий.

– Как-то на днях ужинал я у барона Ульмана, президента Кредитного банка, – заговорил Керечени с тонкой и наглой усмешкой. – Случайно разговор зашел о трехдневной банковской блокаде – помните, два года назад, четырнадцатого июля? – которая потрясла до основания всю нашу экономику… Могу я попросить еще чашечку кофе, маэстро?.. По случайности я и в тот день ужинал у господина барона, должно быть, в опровержение ваших психологических посылок, маэстро. Между прочим, это был трагический вечер. Доллар с пяти тридцати подскочил до девяти восьмидесяти. Барон пришел домой к ужину в десять, глаза красные. Поглядел на меня. Вам-то легко, у вас денег нет, сказал он дрожащим голосом. Честное слово, на него смотреть было больно! Давайте меняться, господин барон, говорю ему. Мне действительно было его жалко.

– И поменялись? – полюбопытствовал Минарович.

Газетчик пропустил насмешку мимо ушей.

– Не нужно думать, – проговорил он вдруг резким тоном, – будто капиталистам сейчас так уж легко живется, как полагают непосвященные. Я знаю весь промышленный и финансовый капитал, от Гольдбергеров и Хатвани до Чориных, и не хотел бы оказаться в их шкуре. Конечно, в прошлом веке положение было иное, когда складывались крупные швабские состояния – Дреера, Хагенмахера, Лютценбахера…

– Заксленера, – подсказал кто-то из-за круга, освещенного лампой. Керечени вдруг рассмеялся, на его маленьком мышином личике появилось выражение наивного торжества, всегда предварявшее вручение сплетни-подарка.

– Известно ли вам, дорогой мой, – превесело спросил он, обращаясь к пожилому плешивому коммерсанту, – известно ли вам, как возникло колоссальное состояние Заксленера? Старый Заксленер скромненько торговал сукном в Будаэрше^[90], продавал в кредит местным крестьянам-швабам. Однажды является к нему такой должник – платить, мол, нечем, корова поносом хворает. А тут и другой в двери: господин Заксленер, беда, уплатить нет мочи, расстройство желудка у коровы. За ним – третий, четвертый, пятый: нечем долг отдать, коровы так и… Старый Заксленер свирепеет, сам отправляется на пастбище, высматривает, вынюхивает, потом ковыляет домой, а на другой день скупает весь выпас, шестьдесят хольдов, за бесценок, из одного, можно сказать, жилетного кармана. Наполняет водой тамошней бутыль, катит в Вену, отдает воду на анализ и возвращается восвояси владельцем минеральных источников Игманди, мультимиллионером. А все от того, что коровы… ну, вы теперь уж сами знаете, что с ними стряслось. Только и нужно было к хвосту их стать и – загребай золото!

– Прелестная символическая картинка относительно происхождения капитала, – проговорил Минарович, ласково улыбаясь.

– Господин редактор, а что вы скажете о назначении Гитлера? – уже во второй раз спросил музейный чиновник с седой бородкой.

Керечени отмахнулся:

– Я не придаю этому особого значения. Пасть у него широкая, нужно было заткнуть ее.

– А теперь?

– Что – теперь? – раздраженно переспросил Керечени. – Теперь ее заткнули. Как всякой оппозиции, дорвавшейся наконец до власти. Гитлер успокоится, и все пойдет своим чередом.

– Я вот почему спрашиваю, – настаивал музейный работник, – мой зять купил паспорт и всем семейством эмигрирует в Южную Америку.

Редактор засмеялся. – Он здесь живет, в Пеште?

– Да.

– Вон ведь какая спешка! Он, конечно, еврей?

– К сожалению.

– Евреев решительно невозможно понять, – провозгласил Керечени, совершенно позабыв, что всего пятнадцать лет назад в честь верховного правителя Хорти переменил свою иудейскую веру на протестантскую. – Ну, когда бегут из Германии, это бы я еще понял…

– Один берлинский клиент моего зятя, – объяснил музейный служащий, – вчера прибыл в Пешт самолетом. Вероятно, это он напугал зятя.

– Тот, конечно, тоже еврей?

– Наверное… Самолет был битком набит беженцами, евреями венгерского происхождения, впрочем, был среди них и христианин, некий Фаркаш, профессор университета…

Бледное сонное лицо доктора Варги внезапно чуть не с хрустом повернулось к говорившему, тихо дремавшие очки ярко блеснули.

– Как вы сказали?

– Что именно? – удивился чиновник.

– Кого вы назвали? Профессора Зенона Фаркаша?

– Имени его я не знаю, – сказал чиновник. – Он химик.

Доктор Варга встал, откланялся и вышел. Через несколько минут попрощался и Керечени. Молоденькую докторшу по телефону вызвали в больницу, они собрались уходить вместе.

– Нервы у людей не в порядке, собственной тени пугаются, – заявил Керечени на прощанье. – Гитлер – человек не без способностей, но, по существу, он пешка, без соизволения крупного немецкого капитала ему и шагу ступить нельзя.

– Вы так думаете?

– Ваши друзья самое позднее через месяц снова будут в Берлине, – уже от двери крикнул редактор, полуобернувшись к далекому зеленому островку света. – Когда получите от них письмо, вспомните, что Керечени вам это предсказывал.

После его ухода все вдруг притихли – так затихает собака, освободившись от докучной блохи. Все успокоились, как будто чуть-чуть задремали. Минарович немного прикрыл глаза, руки скрестил на животе.

– Последнее время у меня что-то глаза устают, прошу прощения, – пояснил он негромко. – Дорогие друзья, если можно, не расходитесь еще, мне бы не хотелось остаться одному. Чем мне еще угостить вас?

– Он ведь, помнится, подручным маляра был? – сказал кто-то.

– И, кажется, даже не немец!

– То есть как не немец?

– Я имею в виду, – пояснил сидевший слева от Минаровича учитель гимназии, – не имперский немец, родом ведь он из Австрии. Но во время войны он уже служил в германской армии.

– Карьера незаурядная, ничего не скажешь, – заговорил господин Фекете, плешивый коммерсант. – Вы только представьте себе: обыкновенный рабочий становится канцлером Германской империи! Перед таким человеком я снимаю шляпу, даже если не разделяю его взглядов. Я-то, прошу прощения, знаю, что такое труд, я с четырнадцати лет просыпался в четыре часа утра и ложился поздно ночью, чтобы облегчить жизнь овдовевшей моей матушке, и если сегодня у меня скопилось маленькое состояние, могу с чистой совестью утверждать, что добыто оно в поте лица моего.

– Мне кажется, господин Керечени прав, – сказал учитель гимназии, – пугаться нет причин. Получив власть в свои руки, он тотчас уймется. Младенец тоже лишь до тех пор плачет, пока не получит материнский сосок в рот. По моему глубокому убеждению, нашей национальной независимости опасность не угрожает. Вы читали, господа, его вчерашнюю речь?.. Первую после назначения? О чем в ней говорилось? Исключительно о внутриполитических вопросах. Начал с того, что немецкий народ лишился собственного достоинства и господь оставил его. Что Германии не пристало скатываться в болото коммунизма… Чиновник из музея согласно кивнул.

– Это в какой газете было? – спросил коммерсант.

Учитель гимназии вынул из внутреннего кармана сложенный номер «Пешти напло», водрузил на нос очки, поднес к ним газету. – «Марксизм поверг народ в нищету, предал рабочий класс, – прочитал он. – В общественной жизни воцарился разврат, культура гибнет, марксизм развратил просвещение, разрушил экономику. Он уже полностью погубил средние классы, крестьянство».

– Тут он прав, – пробормотал коммерсант.

– Именно! – Учитель гимназии бросил на него неодобрительный взгляд. – К сожалению, он прав и когда называет тех, кто навязал марксизм на наши головы. Впрочем, оставим это! – оборвал он себя, пожимая плечами. – Послушайте, как великолепно заканчивает он свою речь: «Немецкий народ, клянусь тебе, не ради денег, не ради платы принял я на себя эту должность, но ради тебя одного! Пускай сейчас ты несправедлив ко мне и миллионы проклинают меня, но придет час, когда ты пойдешь за мной, весь, как один человек. Никогда за всю свою историю не подымалась Германия до таких головокружительных вершин, как те, к которым поведем ее мы».

– Гениальный человек, – негромко, как бы самому себе, сказал коммерсант и отер плешь платком. – Но почему он имеет зуб против евреев?

Учитель гимназии пожал плечами и полистал газету.

– Он еще дал интервью американским журналистам. Вот его подлинные слова: никто не желает мира более, чем я. Я никогда не произносил поджигательских речей, об этом свидетельствует опыт последних двенадцати лет.

– Но, черт побери, как же назвать тогда речь, которую вы только что прочитали? – воскликнул родственник из провинции, которого каждые четверть часа смаривала дремота, а нервное возбуждение каждые четверть часа пробуждало. – Вот дьявольщина, сколько ни есть политиков в мире, нельзя верить ни одному их слову.

– Такое уж у них ремесло, само на ложь толкает, – проговорил господин Фекете. – Точь-в-точь как в торговле. Я, изволите знать, считаю себя человеком честным, но если бы я всегда говорил одну только чистую правду, через месяц пришлось бы прикрыть лавочку. Личная жизнь, конечно, дело другое, там каждое мое слово, как дважды два четыре.

– А чем вы торгуете? – осведомился учитель гимназии.

Господин Фекете рассмеялся.

– Интересуетесь, чтобы обходить подальше? Да ведь нам с вами вряд ли довелось бы столкнуться, господин учитель: мешки, парусина, веревка.

Балинт заснул в своем темном углу, легкое приятное посапыванье, доносившееся оттуда, напомнило гостям о расстеленной кровати, в которой можно со вкусом, с хрустом потянуться перед сном и ощутить у самых ноздрей легкий щекот натянутого до подбородка одеяла.

– Ну что ж, пора на покой, – встрепенулся коммерсант. – Да и пареньку этому время уже лечь как следует. Хозяин наш, должно быть, утомился, не так ли?

– О, как угодно, – вскидывая к небу изящную, трепещущую кисть руки, проговорил художник. Гости стали собираться.

– Что же, политическая ситуация тоже не слишком обнадеживает, – сказал господин Фекете со вздохом, как бы подытоживая услышанное за вечер. – Да какой ей и быть при нынешнем экономическом положении? Сколько поросят, столько сосков, оно и ясно. Но я все ж думаю, пугаться не стоит, честным трудом всегда можно прожить.

– Знаете, – сказал он на улице учителю гимназии, когда парадное за ними захлопнулось, – доведись мне говорить с Гитлером, я спросил бы у него прямо: господин канцлер, чем провинились перед вами евреи? И рассказал бы ему мою жизнь – о том, что вот я, еврей-торговец, с двенадцати лет живу честным трудом, от большинства ничем не отличаюсь, а потом спросил бы: господин канцлер, почему вы на нас сердитесь? Вы величайший сын нашей эпохи, но признайте, что в этом одном вы ошибаетесь!

– Бояться вам нечего, – раздраженно проскрипел учитель, – у нас в Венгрии честного человека никогда не обидят!

– Вот и я так думаю, – кивнул господин Фекете, отирая лоб.

– К тому же, – с легкой насмешкой продолжал учитель, – вы ведь из воинственного рода. Ваш дед в сорок восьмом национальным гвардейцем был в Сегеде, не правда ли?

Они распрощались, коммерсант приподнял шляпу на ладонь выше обычного. Возвращаясь домой на улицу Вешшелени, он решил всю недвижимость обратить в наличные и купить на них валюту, чтобы, если доведется, в любой момент покинуть Венгрию. Дома он разбудил жену, прикованную к кровати приступом ишиаса, и досконально обсудил с нею, какие принять меры. Если собрать всю дебиторскую задолженность, продать акции «Ганца-электромашиностроительного» и «Нашици», обратить в деньги склад и имеющиеся в нем запасы, оставив лишь самое необходимое для дальнейшего ведения дела, на вырученные суммы можно купить четыреста тысяч швейцарских франков.

– Франков? – усомнилась жена. – А если Гитлер займет Швейцарию?

– Значит, покупать доллары?

Госпожа Фекете думала. Ее морщинистое, старое лицо приводило на память древних еврейских пророков, оно было твердо, как кремень, ее взор жег одеяло.

– А если он займет и Америку? – послышалось немного спустя из морщин.

Муж пожал плечами.

– Тогда уж все равно бежать нам некуда!

– Да ведь ты и не хочешь никуда бежать, Шани, – сообщила ему жена. – Ты только деньги свои спасти хочешь.

За окном рассветало. Два старика, кожей впитавшие опыт двух тысячелетий, решили приобрести четыреста наполеондоров, остальные же деньги обратить, поровну, в доллары и английские фунты. Господин Фекете умылся, переоделся и отправился в свою лавку.

Седьмая глава

К утру небо, несколько дней затянутое косматыми тучами, прояснилось, и в полдень, когда Балинт нес из соседнего ресторанчика обед, длинноногие лучи уже весело шалили на голубой эмали судков. На втором этаже открылось и тут же закрылось окно, перебросив через улицу две ослепительные простыни света, на перекрестке сверкнул в лицо фарами грузовик. Все, что способно было сиять, сияло. Светилось счастьем и лицо Балинта: его зубы, глаза, волосы излучали свет. Все сверкало, блистало, душистый, пахнувший снегом ветерок ширил легкие, играл в волосах, шевелил брови, придавал настроению, словно щепотка соли, особую остроту и вкус. Улицу пересекали голубые тени, длинные снежные сугробы вдоль тротуаров искрились.

Балинт только что стал наливать суп в свою тарелку, как в дверь позвонили.

– Пожалуй, открывать не стоит, – сказал Минарович, купая нос в подымавшемся над его тарелкой аромате. – Вдруг да какая-нибудь неприятность?..

Балинту это было непонятно.

– От неприятности не убежишь, догонит!

– Вы так думаете? – Художник явно колебался. – Знаете по опыту?.. И нет возможности увернуться?

Балинт пожал плечами. Нос Минаровича был погружен в мускулисто извивавшийся пар от светло-желтого мясного бульона, художник упоенно созерцал покоившиеся на дне тарелки аккуратные ломтики моркови и репы, вьющуюся среди весело мигавших кружков жира зелень петрушки. Художник не любил, когда его беспокоили во время еды.

– А что на второе? – спросил он.

– Говядина.

– Под хреном с уксусом?

– Угу, – буркнул Балинт.

– Мясо не жесткое?

Балинт переминался с ноги на ногу.

– Я-то почем знаю?

Звонок прозвонил в третий раз.

– Ну хорошо, – кивнул художник. – Экий упорный!.. Вы бы открыли?

– Открыл бы, – мрачно сказал Балинт.

– А что как с дурными вестями? – Художник стеснительно улыбался. – И суп между тем остынет. А если вдруг… как бы сказать… явится кто-нибудь в дурном настроении, вот и отобьет аппетит… На третье что у нас?

– Лапша с маком.

– Пожалуй, я ее не люблю, – проговорил Минарович. – Ну, там видно будет. Если позвонит еще раз, впустите. Res judicata^[91]. – В мастерскую, как был в пальто и шляпе, ворвался господин Фекете; только увидев на залитой солнцем белой скатерти две тарелки с поднимающимся над ними паром, он снял шляпу. Пожилой коммерсант тяжело дышал, по вискам, по носу горестными потоками струился пот. Накануне вечером его единственный сын на основании одиозной статьи 921-3 был арестован полицией по подозрению в подстрекательской деятельности против существующего государственного строя. Весть застигла Фекете около девяти часов утра, в магазинчике на улице короля Кароя, когда он давал поручение биржевому маклеру приобрести сто пятьдесят наполеондоров. Принесла известие незнакомая остроносая девица, по виду студентка, даже не назвавшая своего имени. В стеклянной кабинке-конторе, из которой можно было держать под неусыпным наблюдением тесное, пропитанное запахом конопли торговое помещение, входную стеклянную дверь и через нее снующих по улице пешеходов, она пробыла от силы десять минут, – повернувшись спиной к двери, с ридикюлем под мышкой, коротко, четко все рассказала и быстрым мужским шагом удалилась.

Для отца все было так неожиданно, что поначалу он ничего не понял и только потряс головой, словно в ухо ему попала вода.

– Простите? – сказал он вопросительно. – Не понимаю.

– Вчера вечером Бела задержан полицией, – повторила девушка, вперив в коммерсанта обрамленный очками взгляд. – Пожалуйста, слушайте внимательно, у меня мало времени.

Лицо господина Фекете стало пепельно-серым.

– Что вы говорите?.. Это ложь.

– Я была тогда с ним, – возразила девушка.

– Когда?

– Когда его забрали в полицию.

Торговец стукнул кулаком по столу.

– Не смейте говорить мне подобные вещи! Мой сын не может иметь дела с полицией.

– Вы не кричите, – посоветовала девушка, – не то услышат, а это и не в ваших интересах. Его арестовали вчера в семь часов вечера на площади Францисканцев, перед университетской библиотекой.

Старый торговец был из числа тех еврейских родителей, которые ради своего чада способны пожертвовать даже кровью; весь ущерб, какой наносят они в течение жизни людям, животным, обществу, с процентами на проценты возмещается ими собственным детям. Их любовь ставит перед отпрыском лишь одно условие: во всем следовать жизненному примеру родителей. Они не покидают свое дитя и в том случае, если оно взбунтуется, но это подкашивает их под корень.

Услышав об аресте сына, старый торговец почувствовал, что ему сломали позвоночник.

– С кем имею честь? – спросил он, уронив голову и обеими руками вцепившись в стол.

– Это не важно, – сказала девушка. – Пожалуйста, возьмите себя в руки, у меня совсем нет времени. Бела просит вас прислать ему теплое белье. Это в самом деле не помешает, господин Фекете, ведь политическая тюрьма при полицейском управлении забита до отказа и арестованных держат во дворе, в гараже.

– Но за что? – простонал старик. – За что?!

– Вы даже не догадываетесь? – спросила девушка, невольно улыбнувшись. Старый торговец поднял на нее несчастные глаза в сетке красных прожилок.

– Почему… его понадобилось арестовать?

– Девятьсот двадцать один – три, – пояснила девушка. – Подстрекательство против существующего строя.

– Прекратите! – взревел отец.

Девушка пожала плечами.

– А какое вам дело до моего сына? – спросил, совершенно потеряв голову, старик, коммерческая логика которого, обычно помогавшая ему безошибочно везде ориентироваться, на этот раз совершенно заплутала в лабиринте отчаяния; словно в тюремном карцере, приходилось двигаться ощупью, чтобы определить размеры и формы окружающего мира. В жизни своей он знавал неудачи, но подобного несчастья еще не выпадало на его долю. – Так опозорить честное имя отца, – пробормотал он сам себе. – Бедная его мать…

– Ну, оставим это! – недовольно прервала его девушка. – Если вы желаете что-то сделать для Белы, обратитесь к инспектору политического отделения Яношу Немешу, может быть, чего-либо добьетесь.

Господин Фекете расслабил галстук, расстегнул воротничок.

– Янош Немеш?

– Вы запишите, чтоб не забыть, – посоветовала девушка. – До свидания!

Но прежде чем она повернулась к двери, старик обеими руками потянулся за ней, схватил за руку.

– Дорогая барышня, подождите, не уходите!

– Что вам угодно?

– Кто вы моему сыну? – приниженно спросил отец. – Надеюсь, я не обидел вас…

Девушка качнула головой.

– Я сказала уже, это не важно!

– Дорогая барышня! – с мольбой вскричал старик.

При виде слез, заливших пепельно-серое лицо торговца, девушка на мгновение смягчилась. Высвободив руку, она отступила чуть-чуть назад.

– Будьте же мужчиной, господин Фекете, – сказала она. – Ваш сын пошел на риск во имя такого дела, величественнее которого не знает история. Из этого вы сможете кое-что понять, если захотите. Жизнь отдельного человека в такое время не существенна, господин Фекете, если доведется, я без малейшего колебания отдам и свою жизнь, можете мне поверить! На вашем же месте я гордилась бы тем, что ваш сын жертвует жизнью за человечество!

Девушка говорила прерывисто, явно волнуясь, и было видно, что, поймай ее сейчас кто-нибудь на слове, она ни от чего не отступится. Старик смотрел на нее со страхом.

– Не понимаю… Какое такое дело? Кто вы?

– Я жена Белы, – просто ответила девушка.

– Что-о? – старик забыл закрыть рот. – То есть как? Мой сын без моего ведома и согласия женился?

– А он что, должен был просить у вас благословения? – осведомилась девушка, вдруг опять посуровев.

– За моей спиной! – воскликнул старик, и его лицо вновь залилось гневной краской. – Без ведома родителей женился… обманул… солгал…

– Опять эти мелкобуржуазные глупости! – с омерзением проговорила девушка. – Между прочим, могу вас успокоить, поженились мы без официальных церемоний. За деньги же свои не дрожите, нам они не нужны. Всего доброго!

И, не успел торговец опомниться, повернулась, поправила очки, локтем прижала ридикюль и быстро вышла. Старый торговец мгновение смотрел ей вслед, потом сдернул с вешалки пальто, насадил на затылок шляпу и вылетел в стеклянную дверь.

– Минуточку! – услышал он за спиной голос маклера, ожидавшего у прилавка «последнего слова» Фекете. – Итак?..

Старик посмотрел на него выпученными глазами, но понял. Ему не сразу удалось набрать в легкие воздуха, рот, словно у карпа, выброшенного на сушу, несколько раз открывался и закрывался беззвучно. Он выдернул носовой платок из внутреннего кармана пальто, отер лицо.

– Сорок восемь, – прошептал он из-за платка.

Маклер покачал головой.

– Больше я не дам, – заявил Фекете, испытующе глядя маленькому человечку в лицо. Между тем колени его подгибались, пришлось спиной опереться о стеклянную дверь. – Сорок восемь двадцать пять, – дрожащим голосом проговорил он из-за платка. Спина и грудь под рубашкой покрылись потом. Маклер опять затряс головой.

– Исключено! Меньше сорока девяти нельзя… со мной и говорить не станут. А ведь и мне заработать нужно!

– Послушайте, господин Лакатош, – сказал коммерсант и вдруг отнял платок от физиономии, сунул его в карман. – Сколько вы зарабатываете, меня не касается. Сто пятьдесят наполеондоров при нынешнем экономическом кризисе это такая сумма, что вы не сразу найдете на нее покупателя. Тринадцать тысяч пенгё это по нынешним временам деньги, сударь мой, деньги, вам понятно? А деньги на улице не валяются.

Маклер пожал плечами.

– За такую сделку я не берусь.

– Не беретесь?

– Ни в коем случае!

Господин Фекете пощупал карман пальто, но платка там не обнаружил; от волнения он сунул его в брюки. – Не много же дураков вы найдете, – крикнул он, выкатив глаза и отчаянно тычась руками в пустые карманы пальто, – не много найдете дураков, которые сегодня захотят вынуть из дела тринадцать тысяч пенгё!

– Не найду, значит, не найду, – сказал маклер. – Но и мне ведь как-то жить нужно.

– Вы не про то, как жить, а про то, как купить, думайте! – совсем выйдя из себя, заорал коммерсант. Однако ноги у него уже не дрожали: привычные всплески нормально обсуждаемой сделки, словно теплая серная вода в лукачских купальнях, ласково лизали его со всех сторон малютками-волнами, убаюкивая хоть на время. – Сорок восемь двадцать пять, это мое последнее слово, – пробормотал он, погружаясь в волны по самую шею.

На сорока восьми пятидесяти они сговорились. Фекете сел в такси и покатил к своему адвокату; не застав дома, кинулся в судебную палату, оттуда – в апелляционный суд. После упорных двухчасовых поисков и ожиданий все же разыскал его, но поговорить удалось лишь несколько минут между двумя судебными заседаниями; адвокат, политическими делами не занимавшийся, направил своего клиента к коллеге, коллега же бывал у себя в конторе лишь после обеда. Господин Фекете, словно влекомый на поводке, бросился на улицу Зрини, добрых полчаса метался взад-вперед перед зданием полицейского управления, но все же прислушался к голосу разума, поддержанному всеми нервами, и удалился. Еще на десять минут заглянул в магазинчик, привычный, пропитанный запахом конопли воздух чуть-чуть успокоил его – так успокаиваются звери в родной, знакомо пахнущей берлоге, – однако, опять оказавшись на улице, снова разнервничался. Наступил уже полдень, когда он нагрянул к Минаровичу.

Художник носом указал ему на кресло.

– Чем могу служить? – спросил он, ласково улыбаясь. От крепкого ароматного мясного бульона у коммерсанта вдруг остро засосало под ложечкой, он даже побледнел; пришлось ухватиться за ручки кресла, чтобы не упасть. – Ради бога, сперва закончите свой обед, – произнес он храбро. – Ни за что на свете не желал бы обеспокоить вас! А я покуда посижу вот тут в уголке.

– Об этом не может быть и речи, – возразил художник, сразу потеряв аппетит при виде растревоженного, потного лица коммерсанта. – Присаживайтесь вот сюда, к столу, ко мне поближе, а? Я вижу… как бы это выразиться… что у вас весьма срочное дело… сообщение… Вынесите суп, сынок, – повернулся он к Балинту, – и спокойно пообедайте там, на кухне. А я уж потом…

Вытянув длинные ноги, упершись взглядом в носки домашних туфель, Минарович молча, с внимательной улыбкой выслушал прерывистый, взволнованный рассказ. По тону первой же фразы он понял, что господин Фекете явился к нему с просьбой: голос коммерсанта, обычно мещански самодовольный, сник, словно согнулся в подобострастном поклоне, приобрел льстивые, просительные интонации. Художник помрачнел: подобострастие он ценил, но не то, которое порождено личным интересом. Особенно же не любил, когда у него чего-то просили: отказать просителю как-то не умел, но выполнял просьбы и вовсе редко; поэтому некоторое время спустя его начинали терзать угрызения совести, и вскоре он уже видеть не мог злополучного просителя: если тот являлся к нему на квартиру, прятался от него; встретив на улице, спешил перейти на другую сторону. Но, как ни мучила его совесть, он не мог ничего с собою поделать, да и не желал совершать насилие ни над природой своей, ни над убеждениями. Стоило кому-либо обратиться к Минаровичу с просьбой, и можно было ставить сто против одного, что в очень скором времени их отношения неизбежно охладеют, и понадобится полгода, даже год, пока они подогреются снова на огне симпатии или дружеских чувств; редкие его недоброжелатели взращены были исключительно на почве таких вот невыполненных обещаний. Единственным же заклятым врагом был прежний его меценат, директор банка, которому художник лет двадцать назад обещал написать портрет его супруги; однако при виде дородной и безобразной матроны бедный живописец всякий раз роковым образом впадал в неодолимую дремоту, поэтому перед четвертым сеансом он просто сбежал из дому, назначив пятый, велел передать, что его нет дома, к шестому сказался больным, – и картина дальше грунтовки не пошла. Так он лишился шестисот крон, которых хватило бы ему на полгода, зато обзавелся смертельным врагом, но ни разу не пожалел об этом.

– Как вы выразились, дорогой друг? – прервал он Фекете. – Пятно на вашей чести? Но ведь ваш милый сын еще не осужден, а только арестован.

– С тех пор как я себя помню, – возразил коммерсант, – ни родители мои, ни я сам никогда не имели дела с полицией. Однажды, правда, в тысяча восемьсот девяносто седьмом мой младший брат угодил в жандармскую тюрьму – бедняга вздумал голосовать за кандидата оппозиции… Иных столкновений с властью в нашей семье, поверьте, еще не было. Мой адвокат, с которым я беседовал нынче утром…

Художник скривил лицо в гримасе.

– Дорогой друг, – проговорил он, – забудем про адвокатов. Конечно, вы можете упрекнуть меня в непочтительности по отношению к моему родителю, также подвизавшемуся на адвокатской стезе, через посредство которого мне выпало удовольствие познакомиться с вами и завоевать вашу дружбу. Это правда! И все же мое мнение таково, что адвокаты непременно плуты.

– То есть как? – Коммерсант был потрясен. – Адвокаты…

Художник махнул рукой.

– Оставим их в покое!.. Вас постигло сейчас… как бы тут выразиться… большое несчастье, мы должны помочь горю. Все свои силы и способности я употреблю на то, чтобы… чтобы утешить вас. Ваш милый сын учитель, не так ли?

– Так точно.

– Сколько ему лет?

– Двадцать шесть, – дрожащим голосом ответил отец.

Минарович вскинул голову.

– Какой возраст! – вдохновенно произнес он. – В эту пору человек начинает понимать, сколь гнусной… да-да… сколь гнусной была до сих пор его жизнь. Под землею, во тьме, словно пшеничное зернышко!.. Если милый ваш сын получит, предположим, десять лет, то ко времени, когда он выйдет, ему будет… ах, великолепно!.. тридцать шесть лет! Блистательный возраст! Пора расцвета, начинающейся зрелости! Великолепно!

Отец с ужасом откинул голову, слыша такие утешения.

– Десять лет? – выговорил он, запинаясь. – Моего сына посадят на десять лет в тюрьму? Но за что?!

– Этого я не знаю, – приветливо улыбаясь, ответил Минарович. – Это лишь предположение… А вы не спросили у той дамы, что сообщила вам об аресте?

Старый торговец поник головой.

– Она говорила о каком-то великом деле, о каком-то чрезвычайно великом деле. Я, сударь, простой человек, я ведь не разумею языка этих ученых молодых барчуков. Мой адвокат говорит…

Минарович вскинул ладонь, и коммерсант покорно замолчал. На глазах у него были слезы, когти горя выцарапали на жирном, свинцового оттенка лице глубокие морщины, то и дело швыряли взад-вперед холмики щек и подбородка; чтобы разобраться в этом лице, нужно было вычертить его карту заново.

– Эта девица разговаривала со мной, словно с каким-нибудь идиотом, – заговорил он прерывисто. – У самой еще молоко на губах не обсохло, а отчитала меня, старого человека, словно какого-нибудь новобранца. Мелкобуржуазные глупости! Выходит, вся моя трудовая жизнь, мой опыт, уроки, добытые потом и кровью за шестьдесят один год, все это, прошу прощения, мелкобуржуазные глупости? И сын мой так же обо мне судит?! Мой сын, которого я…

Художник сосредоточенно, с холодным профессиональным любопытством всматривался в распадавшееся на глазах лицо старика.

– А что я скажу моей жене? – прорыдал он.

– Ваша супруга еще ничего не знает?

Старик покачал головой.

– Пришлите ее ко мне, я утешу ее, – рассеянно предложил художник. Но тут же пожалел о сказанном. – Ей нужно объяснить, – и, вытянув длинную руку, он нежно погладил гостя по плечу, – ей нужно объяснить, что когда-нибудь придет час и сынок ваш все равно умрет… Да, да, это так… я верно говорю, это наказание неизбежно. О, сознавая это, мать многое может простить своему сыну. Даже то, что он не похож на нее.