Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 58 страниц)

– А когда умер ваш почтенный брат? – полюбопытствовал редактор.

Во время их беседы, продолжавшейся едва ли больше получаса, молодой человек убедился на опыте, что Фаркаш редко отвечал на поставленные ему вопросы, вернее, отвечал лишь в том случае, если ответ продолжал его же мысль. При этом он все-таки не казался невежливым; его большой череп, отливавший бронзой под светом электрической люстры, приветливо кивал собеседнику всякий раз, когда Фаркаш пренебрегал вопросом и не собирался на него отвечать; крошечный аккуратный носик на водоразделе обширных просторов лица в такие минуты по-девичьи морщился. – Когда умер? – повторил он, кивая. – Говорят, племянник похож на меня?

– Как, вы знаете об этом только понаслышке? – оторопел молодой человек. – Вы не встречаетесь?

– Дважды в неделю, – сказал Фаркаш. – Господин профессор служит у меня на заводе.

Молодой человек рылся в бесценной сокровищнице своей памяти; о том, что у Зенона Фаркаша есть в родне какой-то заводчик, он знал. Но чтобы профессор служил на его заводе?! – Какой это завод? – спросил он.

Фаркаш кивнул. Господин из управления финансами посмотрел на часы, встал и попрощался. Они остались втроем. – Какой же у вас завод? – повторил молодой человек.

Фаркаш оглядел его, опять кивнул, на узких губах заколыхалась улыбка. – Мой племянник красивый мужчина, – сказал он, – и все же похож на этакого безобразного старого урода, как я? Может ли это быть?

– Но вы и сейчас очень красивы, папа, – сказала его дочь тихо, кладя ладонь на огромную руку отца. Молодой человек поглядел на нее. Красивый? Наконец он вспомнил, что ее зовут Кларика. Удивительно ли, подумал он, если у такого отца дитя вырастает покалеченным, робким и незаметным. Солноки внимательней всмотрелся в ее лицо: возле губ уже проступало чуть заметно горькое выражение будущей старой девы.

– Не беда! – сказал Фаркаш и негромко засмеялся крошечным ртом. – Придет время, и он постареет. Таким потерявшим аппетит старикам вроде меня остается одно утешение – что состарятся и молодые, у которых сейчас столь отменный аппетит.

– И это, простите, для вас утешение? – с кислым видом проговорил Солноки.

– А как же, – довольно посмеиваясь, сказал Фаркаш. – А знаете ли вы, братец, ее милость мадам Шике?

– Знаю.

– Так я и думал. – Насмешливые глаза Фаркаша бродили по облысевшему черепу молодого человека. – Говорят, красавица?

– Самая красивая женщина в Пеште, – злорадно сказал редактор.

Фаркаш поднес к глазам руку, стал разглядывать ногти. – Чем могу служить? – спросил он неожиданно.

Молодой человек настолько не был подготовлен к этому вопросу, что в первый момент подумал, что ослышался.

– Простите?

– Чем могу служить, братец? – недвусмысленно повторил Фаркаш. Молодой человек, как бы взывая о помощи, посмотрел на Кларику: она в эту минуту старательно сдувала с отцовских брюк пепел, упавший с сигары ошеломленного редактора. Фаркаш всем своим огромным телом наклонился вперед, прямо уставив крохотные глазки молодому человеку в лицо, обвисшая под подбородком кожа вдруг потемнела, словно у разозленного индюка. Солноки смотрел на него с откровенным почтением: огромное белое лицо неприкрыто, без малейшей опаски и оглядки на общественные приличия, выплескивало из себя всю свою злобность, подобно римским императорам, под сверкающими лысинами которых отчетливо проступал их истинный звериный оскал.

– Я давно желал познакомиться с вами, господин Фаркаш, – без запинки произнес редактор. – И сейчас попросил Кларику, если не помешаю, представить меня.

Девушка взглянула на него, в невыразительных глазах промелькнуло нечто, похожее на благодарность. – Ну что ж, братец, – сказал Фаркаш. – И чем же я заслужил ваше любопытство к моей персоне?

– Я писатель, Пал Солноки.

– Что пишете?

– О, об этом говорить не стоит, – сказал молодой человек с искренним убеждением. Он снова посмотрел на Фаркаша: его лицо с такой захватывающей силой выражало действительность во всем единстве ее противоречий, с едва различимыми простым глазом оттенками и с раскрывающимся в этих оттенках единственным, но неуловимым смыслом, что молодой человек в самом деле почувствовал: он хорошо сделал бы, удалившись управлять имением. Мир нельзя выразить словом. А тогда зачем писать и что писать?

– Господин Солноки написал несколько научных трактатов, – вмешалась Кларика. – А сейчас у него выходит из печати роман.

Солноки счел почти естественным, что она даже не пытается как-то оправдать неосведомленность отца в литературе. Теперь, по размышлении, равнодушное, невыразительное лицо дочери показалось ему, пожалуй, интереснее тем, что оно скрывало, чем лицо отца со всем тем, о чем оно кричало.

– Несколько трактатов? – повторил Фаркаш. – Роман? – Он опять откинулся в кресле, его маленький аккуратный носик забавно сморщился, словно у проказницы-девчонки. В нескольких шагах от них остановилась, смеясь и переговариваясь, группа гостей, в их числе были экс-министр и государственный секретарь министерства финансов с супругой, которую молва уже несколько лет называла любовницей министра. Время было позднее, часть гостей разошлась по домам, там и сям пустые кресла и диваны напрасно предлагали свои объятия, люстры унылей светили в пустеющих залах. – Зачем вы пишете? – спросил Фаркаш.

– Не понимаю, – пробормотал Солноки, ошарашенный вопросом.

– Я спрашиваю, братец, чего ради вы пишете? – высоким резким голосом спросил Фаркаш.

– Не знаю, – откровенно сказал молодой человек после минутной паузы.

Фаркаш покачал головой. – Что-то не верится, братец… Как этого не знать! Сказать не хотите?

– Да нечего сказать.

– Нечего, – повторил Фаркаш. – Не верится, братец, не верится. Не хочу быть бестактным, но, вероятно, вы этим зарабатываете на хлеб? Или папенька содержит?

Молодой человек покачал головой, показывая, что нет, не папенька.

– Так, – кивнул Фаркаш. – Значит, вы пишете для того, чтобы содержать себя. Ну-ну, все правильно. Если не секрет, сколько зарабатываете в год?

– В год? – иронически повторил Солноки. – Как-то еще не подбивал итоги, господин Фаркаш. А в месяц, если все идет хорошо, зарабатываю триста – четыреста пенгё.

Фаркаш взглянул на него, отсутствующие брови изумленно взлетели на бесконечный лоб, носик презрительно дрогнул. – И я тружусь ради того же, в поте лица своего, братец, – сказал он, помолчав, – чтобы содержать себя и дочурку. Я вдовец, ежели вам это неизвестно. Но я слышал, у писателей, кроме того, имеются некие идейные устремления, да вот и дочь говорит то же самое. Ну, а это что же такое, братец?

– Хотим быть полезными, – ответил молодой человек неопределенно.

– Кому?

Молодой человек опять отчетливо, точно в зеркале, увидел жалкую свою лысинку, узкую грудь, сутулую спину, кривые ноги. – Людям хотим быть полезными, – проговорил он, судорожно подыскивая самые общедоступные фразы.

Фаркаш опять покачал громадной своей головой. – Ну-ну, братец, только откровенно!

– Лучшего ответа не знаю, господин Фаркаш.

– Людям нельзя быть полезным, братец, – с удобством откинувшись в кресле, сказал Фаркаш и, поднеся к глазам руку, стал сосредоточенно рассматривать крупные бледные ногти. – Что одному на пользу, другому во вред. Допустим, в моих интересах всячески сбивать цены на пшеницу, потому что, когда хлеб дорожает, мне приходится больше платить моим рабочим. Если вы, братец, вздумали бы мне быть полезны и своими бесценными писаниями о моем душевном и телесном благополучии пеклись, расплачиваться за это пришлось бы моему милейшему другу, графу Альбину Дегенфельду, владельцу трех тысяч хольдов. Вот и скажите, как вы выберетесь из этой ловушки?

Молодой человек не ответил.

– Я худо поставил вопрос, – продолжал Фаркаш, и по девичьим его губкам пробежала мягкая коварная улыбка. – Посмотрим лучше, не кому вы пользу хотите принести, а кому желаете причинить вред. Это много проще.

– Конечно, – сказал молодой человек насмешливо. – Ведь если я хочу принести пользу, но тем самым ненароком поврежу кому-то, это неприятно, если же я хочу повредить и это случайно пойдет кому-то на пользу, ну что ж, куда ни шло, не правда ли, господин Фаркаш?

– Черт его ведает, братец, – проговорил Фаркаш, покачивая императорской головой. – Тоже ведь не так-то уж хорошо, ежели слишком другому потрафишь.

Сжавшаяся в углу дивана Кларика нервно пошевелилась.

– Папа любит пошутить, господин Солноки, – сказала она чуть слышно. Фаркаш посмотрел на нее, засмеялся, кожа под подбородком пошла волнами.

– Конечно, шучу, – кивнул он. – У рядовых людей вроде меня тоже ведь есть свои идеалы, разве ж мы не христиане?

– Отчасти, – сказал молодой человек.

Фаркаш не обратил внимания на его реплику. – А пожалуй, что тут иная песня, – сказал он. – Может, вы потому пишете, милый братец, что, скажем, о власти мечтаете?

– О какой же власти, господин Фаркаш?

– Это все равно о какой, – сказал исполин. – О власти над людьми. Кто – деньгами, кто – мечом, а вы, например, вот этим вашим писательским перышком, братец! Ведь власть это, скажу я вам, великая вещь! – Он поднял открытую ладонь, круговым движением повернул ее в воздухе и, медленно сжав пальцы, потер ими, словно растирал, давил пойманную муху. Молодой человек смотрел завороженно: и лицо и движение были чрезвычайно выразительны, пожалуй, даже чересчур выразительны. – Что уж толковать попусту, братец, покуда вы не знаете, зачем пишете, жаль бумагу марать, – сказал Фаркаш, возвращаясь к началу разговора. – А знаете, что ответил бы я на вашем месте?

– На то, зачем пишу?

– На это самое.

– Очень интересно, – сказал молодой человек. Ему действительно было интересно.

– Чтобы учить, вот что я ответил бы, братец.

– Чему учить? – спросил молодой человек разочарованно.

– Морали учить, чести, братец, – сказал Фаркаш, покачивая бронзово отсвечивающей головой. – Себя учить, того, кто книгу пишет, и того, кто ее стал бы читать. Я бы все о таких людях пописывал, братец, с которых пример можно брать, пример бескорыстия и человеколюбия.

Молодой человек слушал его брюзгливо. За дурака он меня считает, что ли? – думал он, раздражаясь. В эту минуту кто-то остановился за его стулом; Солноки обернулся: барон Грюнер вытирал затылок огромным своим белым шелковым платком. – Наставляем молодежь? – спросил он, приветливо сверкая пенсне. – Напрасный труд, дорогой мой! Не слышали, что сказал наш друг Гёмбёш? Венгрии достаточно одного умного человека!

Он вдруг оборвал себя, повернулся и короткими шажками поспешил к дверям большой гостиной. Проследив за ним взглядом, Солноки увидел у входа, рядом с двухметровой севрской вазой, высокую фигуру профессора Фаркаша. Он стоял один, небрежно опершись плечом о дверной косяк, и, словно отыскивая кого-то, медленно поворачивал из стороны в сторону огромный двойной лоб. Итак, расчет был верен, подумал молодой человек. И, вдруг обернувшись, посмотрел на старшего Фаркаша: то же лицо, что у племянника, и оба словно отражены зеркалами комнаты смеха в Английском парке^[130] – одно выросло вширь, другое в длину.

– А вот и мой красавец племянник, – язвительно произнес Фаркаш-старший. – Явился любимец дам. Да вот они уже слетаются, словно мухи на мед.

С двух противоположных концов зала к профессору устремились две дамы. Барон все еще не выпускал его руки и, широко улыбаясь, оживленно жестикулируя и нацелив нос на узел профессорского галстука, что-то говорил ему, потом, не успели дамы настичь их, подхватил под руку и повлек к сидевшей у окна Эстер. Разлетевшиеся к профессору дамы, словно две собаки, трусившие навстречу, не подозревая о существовании друг друга, замедлили вдруг шаги, подозрительно вскинули головы и наконец, сойдясь на том месте, где только что стоял профессор, с любопытством стали обнюхивать друг друга.

– Почему так поздно, профессор? – спрашивал барон, прямо ведя гостя к Эстер, которая молча, с безоблачным, холодным лицом смотрела на приближавшегося профессора. – Мы уж думали, что будем лишены удовольствия вас видеть.

Эстер сидела в дальнем конце гостиной, у окна, с двух сторон отделенного от бледно-желтых штофных обоев кружевными брабантскими занавесками кремового цвета. Справа от нее Марион, дочь барона, и седой господин с моноклем негромко беседовали, слева бородатый художник рассеянно вертел в пальцах сигару. – Бокал шампанского? Или апельсинового соку, профессор? – спросил барон, знаком подзывая проходившую мимо горничную, которая несла, на подносе ведерко с бутылкой шампанского и шесть стаканов с апельсиновым соком.

До Эстер им оставалось не больше трех-четырех шагов. Горничная, необыкновенно красивая и стройная блондинка с полной грудью, повернулась и, удерживая поднос в равновесии, поспешила к барону. Подойдя, она подняла глаза на гостя, но вдруг побледнела и громко ахнула. Она явно потеряла контроль над собой, большой серебряный поднос выскользнул из ее задрожавших рук. – Дева Мария, ты-то как сюда попал? – выдохнула она и вдруг, прижав ладони к лицу, выбежала из гостиной.

Серебряный поднос валялся на полу, из разбитой бутылки и стаканов по ковру разливалось шампанское и апельсиновый сок. Содержимое одного стакана, описав широкую дугу, выплеснулось на манишку барона и окрасило пенно-белый шелк в красивый нежно-желтый цвет. Профессор ловко отступил, сок попал ему лишь на туфлю. Две дамы-охотницы, выслеживавшие волка, прибыли на место действия и открыли ротики для приветственного «ах!» в ту самую минуту, когда осколки разбитых стаканов с хрустом легли им под ноги.

– Тысяча извинений, профессор! – пробормотал барон, побагровев от ярости.

Зенон Фаркаш бросил на ковер промокшую сигарету, которой тоже достался капельный глоток ледяного апельсинового сока. – Пустяки, – сказал он. – Нет ли у вас «симфонии», барон? Она не знала, бедняжка, что я профессор университета.

– А что она знала? – спросил барон, на сей раз как будто полностью утративший присутствие духа. Все находившиеся в гостиной окружили их плотным кольцом любопытных носов и удлинившихся вдвое ушей, появились первые разведчики из библиотеки и большой гостиной. Эстер вскочила с кресла, бледная, наклонилась вперед, маленькие белые руки сжались в кулаки. – Я выдал себя за шофера, – шепнул профессор Фаркаш барону на ухо.

Из библиотеки пулей вылетела баронесса, на длинном бледном лице выступили от волнения красные пятна. – Тысяча извинений, профессор! Что здесь произошло? – выдохнула она, поворачиваясь к мужу. – Что же ты не проследил…

– Как бы он мог проследить, милостивая государыня? – возмущенно возразил профессор. Прямо перед ним бородатый художник, упав в кресло, беззвучно хохотал, показывая все тридцать два зуба. Профессор некоторое время смотрел на него, потом отвернулся, боясь, что тоже не выдержит. За кольцом гостей, в дальнем конце гостиной, он увидел неподвижное белое лицо своего дяди, кивнул ему. Эстер все еще стояла молча, упершись кулачками в стол, рядом с ней, вне себя от ужаса, тряс седой головой господин с моноклем. Сквозь толпу пробирался лакей с маленьким веничком и совком.

– Что здесь происходит? – раздался вдруг энергичный резкий голос, и объемность и окраска которого в этом шелково-бархатном салоне произвели такое же впечатление, как если бы на постамент из черного эбенового дерева вместо драгоценной севрской вазы водрузили сапог. – Что произошло здесь, тысяча проклятий? – нетерпеливо взревел он опять. Услышав этот голос, Шике, поспевший одним из первых на место происшествия, круто повернулся и бесследно исчез в сбивавшейся все плотнее толпе.

Обладатель энергичного голоса, Миклош Фаркаш, с багрово-красным лицом пробивался сквозь гущу жадно тянувших шеи, толкавшихся гостей. В его затуманенном спиртом мозгу весть о скандале приняла причудливую форму; по необъяснимому ходу мысли у него сложилось убеждение, что кто-то грубо оскорбил его дядюшку. Ежедневные ссоры с женой и особенно сильный скандал, разразившийся накануне в семейном кругу, в присутствии тестя, и так уже сильно его взвинтили. Он вообще давно носился с мыслью, что пришла пора рассчитаться «со всей этой шайкой», а тут в довершение всего «шайка» грубо оскорбила дядю. Чаша терпения Миклоша переполнилась. Вся его разнузданная натура жаждала мести. – Что здесь произошло, тысяча чертей? – взревел он прежним, привычным к полигонам голосом, словно те, к кому он обращался с вопросом, находились в дальнем углу казарменного плаца.

– Не волнуйтесь, Миклош! – примирительна сказал барон, совершенно не подозревая, отчего так взвился его зять.

– Вы меня не учите приличиям, слышите! – заорал Миклош. – Вы думаете, что можете безнаказанно оскорблять моего дядюшку…

– Но, дорогой сын мой, как это пришло тебе в голову! – воскликнула баронесса.

Миклош упер в нее затуманенные глаза. – А вы заткнитесь!

Баронесса вскрикнула от ужаса. Барон умиротворяюще положил на плечо зятю руку, но Миклош одним движением сбросил ее.

– Не прикасайтесь ко мне, вы… вы… Да как вы смеете прикасаться ко мне! – Одним прыжком он оказался перед профессором и загородил его собой, словно решился собственным телом защитить от всяческих оскорблений. Его красивые, умащенные волосы взъерошились, тонкие ноздри дрожали от возмущения. Профессор сзади схватил племянника за руку и дернул на себя, но Миклош в возбуждении не узнал родственной хватки и вырвался, явно убежденный, что на него опять посягает кто-либо из семейства Грюнер. – Вы все извольте стоять навытяжку перед господином профессором Фаркашем! – орал он, вращая ничего не видящими глазами. – А если кто осмелится посмеяться над ним, я не сходя с места отвешу негодяю пару таких оплеух…

– Болван, – сказал Зенон Фаркаш и опять схватил Миклоша за плечо.

Марион, сидевшая у того стола, где все еще стояла Эстер, вдруг вскочила.

– Довольно, Миклош! – крикнула она. – На этот раз хватит!

Голос жены нанес последний удар остаткам выдержки разбушевавшегося Миклоша; окончательно потеряв власть над собой, он начал громко поносить евреев. Бледнолицая губернаторша с торчащими вперед зубами протяжно, сладострастно вскрикнула и потеряла сознание. По знаку бледного как смерть барона конец безобразной сцене положил лакей Янош, чья овдовевшая мать и две малютки сестренки в тот самый день прибыли в Пешт из родного села Кишманьок; обхватив сзади пьяного, почти неспособного защищаться молодого хозяина, Янош вынес его на улицу.

Четверть часа спустя гостиные опустели.

Профессор Фаркаш уже давно пребывал в самом сумрачном состоянии духа. Он стал еще более замкнутым, угрюмым и таким раздражительным, что казался почти сумасбродом; студенты, завидев его на улице, переходили на другую сторону или сворачивали в ближайший подъезд. И пил он больше, чем всегда, дома и вне дома, с сестрой не разговаривал неделями. Лицо его вытянулось, даже живот немного опал, виски ввалились. Он жаловался на утомляемость, если в кои-то веки развязывался вдруг язык, обычно это случалось в корчме, где он просиживал дни напролет, усадив с собой и шофера. Профессор пил и говорил, Гергей томился жаждой и слушал.

В начале весны, месяц спустя после нашумевшего вечера у барона Грюнера, профессор шел по нижней будайской набережной домой. Машину он отослал – захотелось пройтись пешком после обильного ужина в ресторане. Было лунно, ветрено, мелкая рябь на поверхности Дуная полнилась золотистым светом, тут же выплескивала его в набегавшие сзади морщинки волн, а те, в свою очередь, мимолетно насытясь, отбрасывали дальше назад. Сияющие блики скользили слева от профессора, справа же на бутовых камнях мостовой трепетали тени огромных каштанов с верхней набережной. Внизу было почти безлюдно, профессор оттого и выбрал эту дорогу. Ярко освещенные гостиницы на пештском берегу с чисто человеческой непреклонностью взирали на могучую реку, сверкающая огнями терраса на крыше отеля «Ритц» ослепляла и небо. Но здесь, в Буде, небо было высоким и, стоило человеку устремить в него взор, уходило еще выше. Изредка порыв пряного вечернего ветра сбрасывал на будайскую набережную бензиновое облачко, смешивал его с лунным светом и запахом воды.

За Цепным мостом берег казался совершенно пустынным. Погрузившись в невеселые думы, профессор лишь подметками туфель соприкасался с внешним миром, не слышал даже трамвая, иногда проносившегося, трезвоня, по верхней набережной над его головой. Лишь подсознательно улавливал он и веселый девичий смех, сперва совсем отдаленный, потом звучавший все ближе и ближе, и только когда три девушки вдруг вышли из тени, вступив в полосу лунного света, он в самом деле заметил, что из тени навстречу ему вышли три девушки и вступили в полосу лунного света.

Мрачное настроение профессора начало постепенно рассеиваться уже несколько минут назад, когда озорной девичий смех незамеченным прокрался в его сердце; еще не зная почему, он почувствовал себя лучше. Как прохожий иной раз замечает льющийся ему в нос свежий и нежный аромат, лишь разглядев за этим посланцем цветущий розовый куст, так и профессор осознал, что чувствует себя лучше, только увидев трех смеющихся девушек. Их смех был так свеж и юн в весеннем сиянии луны, что поднял бы на ноги и больного.

Зенон Фаркаш бросил на девушек рассеянный взгляд и опять опустил голову. Они поравнялись, неожиданно одна из девушек поздоровалась с ним.

– Добрый вечер, господин профессор, – сказала она необычным, грудным голосом; две другие еще продолжали смеяться.

Профессор кивнул, зашагал дальше. За его спиной затих, потом вовсе умолк смех. Фаркаш, погруженный в свои мысли, сделал еще несколько шагов, но вдруг остановился, оглянулся.

– Одну минуту! – сказал он.

Три девушки обернулись.

– Университет? – спросил профессор.

Луна светила девушкам в лицо.

– Вас слушала только я, господин профессор, – ответила одна из них тем особенным грудным голосом, который каждый раз заново удивлял барабанные перепонки, таким неожиданным был в устах хрупкой худенькой девушки. Черные со стальным отливом волосы, подхваченные узлом, отсвечивали в лунной ночи, темные глаза блестели.

Профессор всмотрелся внимательнее.

– Знаю, – сказал он, порывшись в памяти. – Юлия Киш?

Девушка молчала.

– Я ошибся?

Девушка покачала головой.

– Значит, Юлия Киш?

– Да, – сказала девушка. Она почтительно вскинула на профессора глаза, задержала взгляд на огромном его двойном лбу и быстро потупилась. Профессор продолжал смотреть на нее.

– Вы почему смеетесь, Юлия Киш?

Девушка вдруг засмеялась вслух. Сперва от сдерживаемого смеха задрожали губы, и вдруг ее словно прорвало: прижав ко рту ладони, она расхохоталась так неудержимо и заразительно, что засмеялись и обе ее подружки, даже профессор невольно улыбнулся.

– Так почему же вы смеетесь, Юлия Надь? – спросил он строго.

Девушка весело смеялась.

– Потому! – потрясла она головой, так что тяжелый узел заколыхался, – Ой, господи! – Она смеялась громко, самозабвенно, только этот смех и слышался по всей набережной.

– Почему вы смеетесь, Юлия Надь? – повторил профессор, сцепив на животе руки.

– Потому, что господин профессор поддразнивает меня, – смеялась девушка.

– То есть? Разве вас зовут не Юлия Надь?

Девушка отрицательно потрясла головой.

– Нет, господин профессор, меня зовут Юлия Киш.

Теперь уже и ее спутницы смеялись громко, не стесняясь. Профессор внимательно оглядел их, потом опять повернулся к Юлии. Лицо девушки округлилось, фигура стала словно бы женственнее той, какую сохранила цепкая память профессора.

– Вы были у меня на коллоквиуме пять лет назад? Или шесть? – спросил он. – Вышли замуж с тех пор?

– Еще нет, – опять засмеялась девушка.

Профессор неожиданно почувствовал себя помолодевшим.

– Но все-таки изменились. Прическа?

– Прическа! – смеялась Юлия удивленно. – Тогда я еще укладывала волосы венком.

– Вот как! А почему бросили университет?

– У меня не было денег.

Это была лишь половина правды, вторая осталась невысказанной. Юлия покраснела.

– Ну, а я постарел, девочка? – неожиданно спросил профессор.

– Да, – сказала она.

Профессор рассердился.

– Очень?

– Нет, господин профессор. На пять лет.

– На пять лет? – с раздражением повторил профессор.

– Я не хотела вас обидеть, господин профессор, – сказала девушка стеснительно, но с лукавым огоньком в глазах. – Я тоже постарела на пять лет.

– И вы всегда говорите правду? – недовольно спросил профессор.

Юлия опять засмеялась. – Стараюсь.

– Прелестно!.. Хвалю за мужество. Следовательно, я и в самом деле постарел?

– Постарели, господин профессор, – кивнула девушка.

– А если бы я попросил вашей руки?

Нахмурясь, пригнув огромный двойной лоб, он смотрел ей прямо в глаза и не мог понять, сердится она или насмешничает. Юлия вспыхнула, засмеялась.

– Я бы не отказала, господин профессор, – проговорила она быстро, – состарься вы даже на сто лет.

– Ну-ну, – буркнул профессор, – не лгите!.. А теперь отправляйтесь-ка по домам, да не озорничайте больше, ночь нынче опасная.

Давно уж не было ему, обласканному словом простенькой девушки, так хорошо, как в эту озаренную луной минуту на дунайском берегу. Пронзительный весенний ветер забирался в рукава, в штанины, обдувал под шляпой лицо, волосы, проникал везде; профессор чувствовал себя необычайно легким, словно не из крови и плоти рожден был для этого бренного мира, – таким же легким, как ветер и лунный свет.

Он уже не замечал девушек, задумавшись о том, что жить, возможно, стоит. Крохотная надежда закралась в душу вместе с давно забытым ощущением, что жить хорошо. И вдруг такое жгучее безумное предвкушение чего-то вспыхнуло в сердце, что стало почти физически тяжело ощущать рядом с собой три незнакомых, залитых лунным светом девичьих фигурки; он обернулся, приподнял шляпу и заторопился домой.

– Всего хорошего, – сказал он им, чтобы не обиделись, – всего хорошего! Извольте идти домой!

На другой день университет обежал слух, что Зенон Фаркаш ночью вытащил из Дуная самоубийцу, пожилого банковского служащего, уже больше года мыкавшегося без работы.

Это случилось через несколько минут после того, как профессор попрощался на набережной с Юлией Надь и ее спутницами. В тишине ночи девушки услышали вдруг сзади свирепый окрик, затем громкие проклятия. Зенон Фаркаш стоял у самой воды и торопливо срывал с себя пиджак. Вытащив самоубийцу, он оставил его на попечение девушек и пошел домой. Безработного банковского чиновника на карете «скорой помощи» доставили в Рокуш^[131].

На следующее утро Юлия Надь отнесла в университет шляпу профессора, забытую им на набережной. Едкая смесь сладковато-горьких запахов большой лаборатории, за несколько лет забытая уже и обонянием и памятью, сразу оживила университетское прошлое, со всеми приятными и неприятными воспоминаниями, с давно миновавшими радостями и горестями; она, волнуясь, смотрела на длинные лабораторные столы, обозначавшие для нее начало непройденного ею пути. Сердце защемило, на мгновение нахлынуло то же чувство, какое она испытала сразу после исключения: ощущение безнадежно сломанной жизни. Лаборатория была почти пуста, возле одного стола студент разбивал на полу лед, у окна работал за своим письменным столом Левенте Шайка, адъюнкт профессора, в неизменной мягкой черной шляпе, никогда не покидавшей его головы ни днем, ни ночью.

Шайка смотрел на мужскую шляпу с широкими полями, которую держала в руках Юлия.

– Профессор оставил ее вчера вечером на улице, – сказала она.

Адъюнкт бросил на девушку безразличный взгляд, словно то была знакомая, никакого интереса не представляющая химическая реакция.

– С ним это случается, – сказал он.

Юлия Надь секунду колебалась.

– Господин профессор не болен?

– С чего бы?

– Так, значит, он не рассказал вам?

Шайка отвернулся к своим бумагам.

– Нет.

– Вчера вечером он спас человека, вытащил из Дуная, – сообщила Юлия.

Шайка задумался. Приподнял шляпу, словно проветривая голову, снова надел.

– Теперь понятно, отчего он сегодня так свирепствует! – Шайка вдруг оживился. – Прыгнул за ним вводу?

Девушка молча кивнула.

– Проклятие! – воскликнул Шайка. – Старик спятил. Он же мог утонуть!

– Их отнесло течением метров на двести, – сказала Юлия. – Вода была ледяная, оба стали синие от холода.

Шайка еще раз окинул девушку взглядом.

– Вы хотите лично вручить профессору шляпу?

– Это не важно, – сказала она.

Она повесила шляпу на вешалку, на соседнем крючке, рядом с ключом от уборной, висела Цепь Корвина; в этот миг дверь профессорского кабинета отворилась, и лаборатория сразу наполнилась недовольством и страхом. Из кабинета с побитым видом выкатилась горстка студентов, следом, широко шагая, словно гонясь за собственной тенью, выбежал профессор; верхняя, большая часть его огромного лба зловеще потемнела. Молчание, которым он провожал студентов, было так презрительно, что буквально давило на затылки тех, кто плелся последними.

– Что вам угодно, сударыня? – недобро спросил он Юлию Надь. – Вы тоже явились, чтобы вывести меня из себя?

Девушка вскинула на профессора черные глаза и тут же медленно их опустила.

– А ну-ка, еще раз посмотрите на меня! – потребовал профессор. – Скажите, вы не страдаете сужением сосудов? Быть может, злоупотребляете никотином? Или у вас радикулит? Словом, покажитесь окулисту, сударыня!

– Я ничем не больна, господин профессор, – возразила она.

– Можете больше не смотреть на меня, – буркнул профессор. – Чем обязан?

Девушка оглянулась на вешалку.

– Ну конечно! – проворчал он. – Потрудились доставить мою шляпу! Вам еще не известно, что люди забывают лишь то, что хотят забыть? А вы опять навязали мне эту параличную швабскую шляпу, вместо того чтобы выбросить ее в Дунай.

– Но если даже у вас, господин профессор, не хватило духу…

Профессор внимательно посмотрел ей в лицо.

– Тогда зачем требую этого от других?.. Вы правы, сударыня! Вы приметили основной недостаток моей жизни и всей моей научной работы – слабость характера.

– Простите, – сказала девушка очень серьезно, голосом еще более глубоким, чем обычно, и, покраснев, поклонилась профессору, медленно пошла к выходу. Профессор Фаркаш смотрел ей вслед: походка девушки была так легка, что, казалось, сквозняк сам несет ее в открытую дверь.

– Останьтесь, сударыня, – сказал профессор, прежде чем дверь за ней захлопнулась. – Я хотел бы еще кое-что сказать вам.

Девушка вернулась.

– Я слушаю, – сказала она почти враждебно.

– Вы еще очень молоды, – сказал профессор и, чуть наклонив вперед огромный лоб, втянул ноздрями легкий и нежный запах стянутых в узел волос. – Вы еще не знаете, какая хитрая штука жизнь. Я ли сделаю что-то или вы – с точки зрения результата действия это решительно все равно: шляпа так и так в Дунае. Однако важен не результат, а процесс. Вы понимаете меня?