Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 58 страниц)

Оченаш презрительно пожал плечами. Балинт отвернулся: за этим движением друга ему представились теряющиеся в тумане времени и пространства вереницы обнаженных или с задранными юбками женщин, неопределенных контуров и с неясными лицами, которые когда-то распутничали с Оченашем на парковых скамейках, или среди кустов Холма роз, или на поросших ржавым бурьяном пустырях проспекта Ваци, и хотя все они были красивые, но все, как одна, моментально дурнели, стоило только подумать, что им можно сделать ребенка и тогда придется жениться на них. Балинт взглянул другу в лицо: по нему было видно, что он-то имел уже дело с женщинами. Это придавало словам Фери двойной вес, который, в свою очередь, удваивало то обстоятельство, что он успел и разочароваться в них. Опытом двух эпох в жизни мужчины – словно двумя весовыми категориями – уступал ему Балинт.

– Ты потому только не хочешь жениться, что и без того можешь иметь женщин? – подумав, спросил он.

– А за каким бы чертом мне жениться? – проворчал Оченаш. – Чтобы на свете прибавилось еще трое-четверо голодных и чумазых пролетарских детишек? Чтобы еще выросла безработица?

Балинт уткнул глаза в землю. Оченаш был прав, возразить ему было нечего, однако Балинт чувствовал – как не раз уже во время их споров, – что за этой его правотой притаилась какая-то фальшь, только у него, Балинта, не хватает ума, чтобы выкурить ее из лисьей ее норы. Наморщив лоб и прищурив глаза, он думал, думал, – но возражений так и не нашел. – Ты, между прочим, не торопись с этим делом, – сказал Фери, проводя ладонями по голому черепу, – успеешь еще с бабьем спознаться! Чем позже, тем лучше. Ведь поначалу-то каждый на этом деле голову теряет, ума из-за баб лишается, хотя не стоят они того, чтобы время на них тратить. Нянчись покуда со своей невестой!

– А ты правда детей не хочешь? – спросил Балинт.

Оченаш вместо ответа вдруг с непонятной лаской провел по раскрасневшемуся, совсем детскому лицу Балинта. – Ведь если никто детей иметь не захочет, – продолжал Балинт, – весь род человеческий вымрет вскорости.

Оченаш смотрел на него в упор. – Ну и что?

– Ты это всерьез?

– Всерьез… Как по Библии, – усмехнулся Оченаш.

– Библия врет, – сказал Балинт.

– Тогда и я вру, – продолжая усмехаться, ответил Оченаш.

Как-то вечером – шла уже третья неделя их дружбы – дверь ему открыла мать Фери. До сих пор она почти не замечала Балинта; худая, высохшая женщина, возвратясь домой с работы, с завода Гольдбергера в Обуде, готовила на кухне ужин, – обычно она управлялась с ним еще до прихода Балинта, – потом молча уходила в комнату, откуда более не доносилось ни звука, ни шороха, и лишь изредка сухое покашливанье давало знать, что за стеной влачит жизнь какое-то человеческое существо.

– Фери нет дома, – сказала она, став на пороге.

И прежде случалось уже, что Балинт приходил с завода раньше, чем Фери, однако она не заступала ему дорогу. – Выходит, мне нельзя переночевать здесь? – растерянно спросил мальчик. – А Фери что, не придет домой?

– Не знаю.

Балинт озадаченно посмотрел на тетушку Оченаш и увидел, что она чем-то вышиблена из привычного равнодушного покоя: ее волосы были особенно растрепаны, а грубые черты лица – особенно грубы; в щербатом рту не хватало еще больше зубов. – А нельзя мне подождать его? – спросил Балинт.

– Сказано, уходи! – раздраженно крикнула женщина. – Сколько мне еще повторять, чтобы ты понял?! – Балинт стал красный как рак. – Этого вы не говорили еще, тетя Оченаш. Ну, ладно, я только на минутку на кухню заскочу, рубашку свою заберу.

– Почему ты гонишь этого юношу? – послышался из сумрака кухни незнакомый голос. – Что положено, то положено. И если молодой человек оплатит ночлег, то его права на эту кровать столь же святы, как право господа бога нашего на крест…

Тетушка Оченаш выпустила дверную ручку, молча повернулась и, пройдя через кухню в комнату, с такой злостью захлопнула за собой дверь, что этот грохот в мгновение ока возместил ее трехмесячное безмолвие. – Входи, входи, – проговорил за спиной Балинта Фери, который в эту минуту подошел с лестницы к своей двери.

– Кто там? – тихо спросил его Балинт.

Оченаш ухмыльнулся. – Муж моей мамаши.

– Твой отец? – ошеломленно спросил Балинт.

– Говорят.

– Так твой отец жив?

– Временно, – сказал Фери.

Балинт все еще не мог прийти в себя от неожиданности. – Вали, – подтолкнул его Фери, – представься ему!

Балинт рассмотрел наконец человека, сидевшего на кухне в самом темном углу. Даже сидя, он выглядел очень маленьким – вряд ли доставал жене своей до плеча; правильное, с тонкими чертами лицо перерезала полоска лихо подкрученных седеющих усов; их полемически заостренные кончики как бы защищали крохотный прямой нос и маленький женственный рот от его маниакальной идеи собственной неполноценности. Даже Балинт – которому еще недоступна была особая символическая речь тела – тотчас заметил, сколь чужды эти маленькие, добела отмытые ручки и узкие ступни ног, обутых в остроносые туфли из французского шевро, всей простой и грубой обстановке пролетарской кухни. – Имею честь, – произнес человечек, протягивая мальчику руку. – Изволите быть другом моего сына? Прошу вас, присядьте. – Так как Балинт остался стоять, Оченаш-старший повторил: – Садитесь, садитесь, в ногах правды нет. Изволите работать на заводе? У нас на посудной фабрике, знаете ли, в Кишпеште, восьмичасовая смена, это восемь часов на ногах у печи, так что не удивительно, ежели после двадцати лет такой жизни человек страдает головокружениями и стоять зазря не любит. Впрочем, я и не желал бы ничего иного, пока борода моя не коснется земли, то есть до скончания дней моих, ибо в состоянии моего здоровья, собственно говоря, до сих нор нет иных нарушений, кроме, знаете ли, того, что всякая пища кажется мне несолона. Известно ли вам, чего это признак?

– Нет, – неловко ответил Балинт.

– Это признак того, – пояснил Оченаш-старший, подкручивая острые усы, – что газ уничтожает во мне красные кровяные тельца, возместить которые, согласно науке, возможно только соленой пищей. Вот почему, изволите видеть, как бы ни солила свою стряпню жена моя, для меня она все равно несолона – так организм мой обращает мое внимание на недостачу, одним словом, это есть следствие какого-то естественного процесса. А впрочем, по-народному выражаясь, живы будет – не помрем. Где трудитесь, господин Кёпе?

– Улица Яс, льдозавод, – ответил Балинт, совсем потерявшись.

– О, вполне приличное место, – кивнул Оченаш-старший, – мой сынок подвизается там же. Нет ли у вас, случайно, господин Кёпе, сигаретки?

Балинт покраснел. – Я не курю, – сказал он и вдруг увидел глаза Фери, глядевшего на отца с таким бешенством, что у Балинта нервно зачесалась кожа. – А я, знаете ли, завзятый курильщик, – продолжал старший Оченаш, – по сорок – пятьдесят сигарет в день выкуриваю и все-таки живу припеваючи, на здоровье не жалуюсь, одарен им щедро, несмотря на малый рост мой. Ведь я полагаю так, изволите видеть: пока живы, не помрем, а значит, ежели прошибло тебя известным признаком усталости во время трудов праведных, так нужно, с делом покончив, смыть его горечь, смыть, кто чем любит, ведь чего стоит жизнь без радостей? Я, например, по корчмам да по кино шнырять не любитель, только и знаю, что дымлю день-деньской, как тот вулкан итальянский, или, в кои-то веки, зайду в бильярд сыграть с каким-нибудь солидным мастеровым человеком, моим приятелем. Вы в бильярд играете, господин Кёпе?

– Нет, – выговорил Балинт.

– Чем же вы изволите развлекаться после работы?

Балинт беспомощно глядел перед собой. – Я не знаю, господин Оченаш, – вымолвил он с трудом. – Однако чем-то надо же беду-печаль размыкать, – возразил тот, опять подкручивая лихие усы, – ну, как вы, скажем, развеете дурное настроение, если мастер подымет шум до небес? Мой сынишка, например, топает в свой профсоюз и шушукается там с такими же, как он, кому все не по нутру. Ничего не скажу, развлечение неплохое, хаживал и я по молодости лет в профобъединение, революционер был хоть куда, однажды меня даже в полицейский участок притащили после демонстрации, но, когда становишься человеком семейным, приходит пора и остепениться. В конце концов ясно же, мастер должен требовать дисциплину, на то он и мастер, нельзя ему хвалить меня даже за дело, да я и не жду этого, сам вижу: если ничего не сказал, прошел мимо, значит, живем! Ведь когда что-то плохо сделаешь, он начинает объяснять, а я этого не люблю, я лучше уж сразу выполню задание так, чтобы ему объяснять не приходилось. Словом, какие бы ни были порядки на свете, тот, у кого инструмент в руках, не пропадет, как-нибудь да приспособится. Вы, господин Кёпе, тоже в профсоюз ходите?

– Я нет, – пробормотал Балинт стесненно. Он посмотрел на Фери, который, не шевелясь, сидел с краю на раскладушке; с тех пор как они вошли, он не произнес ни слова. Из-за стены слышалось беспокойное потрескивание половиц, скрип дверец шкафа, необычно учащенное покашливание. Балинт встал. – Ну, так я, значит, пошел.

– Оставайся! – сказал Фери. – Фатер, вы сегодня дома ночуете?

– А где же мне еще ночевать, родной мой? – воскликнул старший Оченаш. – Вот я здесь, здесь и спать буду. И птица, как известно, в гнезде своем спит, это еще в Библии сказано.

Фери медленно поднялся с кровати, подошел к крану, налил себе в кружку воды. – Ну, коли так, фатер, ступайте уж в свое гнездо, а я здесь буду спать, вместе с господином Кёпе.

– Сейчас пойду, милый сын мой, сейчас преклоним головы наши для честно заслуженного отдыха. Но сперва я спрошу тебя: ежели колесо скрипит, не следует ли его смазать?

– Сколько вам? – медленно повернувшись к отцу, спросил Фери.

– Пачка табаку, бумага для сигарет, – покручивая усы, объявил Оченаш-старший. – Не хочу, понимаешь, у бедной твоей матушки просить, у нее, судя по тому, как она тут рассуждала про себя только что, пищеварение не в порядке. Да ты давай деньги-то, а я уж сам схожу.

Балинт проводил глазами Оченаша-старшего; торопливо просеменив через кухню, он у двери водрузил на голову шляпу и вышел в коридор. Фери стоял возле крана и пил уже вторую кружку. – Видел, какой он нынче скромный? – спросил он, не оглядываясь. – А завтра или послезавтра швырнет об пол нашу последнюю тарелку или стакан, наставит синяков матери и опять провалится на три-четыре месяца. Семейное счастье, так, что ли, это называется.

Эта короткая, получасовая сцена словно пелену сняла с глаз Балинта, научила приглядываться и к тому, что у Фери за спиной – а там явно можно было обнаружить немало всякой всячины, вовсе невидимой, если смотреть ему только в глаза. Они дружили уже две недели, и Балинт не сомневался, что знает о Фери все, как и Фери, в свою очередь, мог все знать о нем, – и вдруг выяснилось, что в жизни его друга имеются такие уголки, о существовании которых Балинт даже не подозревал до сих пор. От этого дружба стала неопределенней, тревожнее, и хотя в первые минуты открытие Балинта до такой степени его ошеломило, что он готов был отступиться от Фери – наивно принимая неполную откровенность за неискренность, – уже несколько дней спустя он поймал себя на том, что больше прежнего тянется к оказавшемуся незнакомцем другу. В незамысловатой жизни Балинта не водилось особых секретов, которые он мог бы открыть, приходилось довольствоваться меньшим – раскрытием чужих тайн.

Постепенно на заднем плане Оченашевой жизни стали проступать новые мелкие детали, они показывались Балинту только краешком и тем растравляли его любопытство и интерес, усиливали тяготение к другу. Три дня спустя после знакомства с Оченашем-старшим – о котором они больше не говорили – Балинта ожидало новое потрясение: Фери попросил не приходить в тот вечер с ночевкой, потому что у них останется на ночь один его приятель, с которым ему нужно будет «обсудить кое-что важное». Балинт не знал, что у Фери есть друзья, кроме него, тем более не знал, что эти отношения как-то особенно доверительны и не нуждаются ни в ком третьем; не подозревал он и того, что этим третьим может быть он сам, Балинт. Окончательно его доконало случайно сделанное им в тот же вечер открытие – неизвестным другом Оченаша оказался не кто иной, как дядя Иштенеш, тот пятидесятилетний усатый и мрачноватый крановщик, с которым Балинт познакомился в первую же свою ночную смену, продленную до утра, когда у него пошла носом кровь.

Четыре дня тому назад, после весьма продолжительного визита в контору двух сыщиков в штатском, мастер Ходус без всяких объяснений вернул Иштенешу его трудовую книжку. Иштенеш был сдержанный, молчаливый человек, он ни с кем на заводе не водил компанию, и о частной его жизни никто ничего не знал.

Эту ночь Балинт провел в конюшне. В субботу к полудню, когда перед конторой стали собираться люди, ожидая получки, его окликнула незнакомая женщина: она разыскивала мастера.

– В конторе он, – сказал Балинт, – сейчас как раз выйдет.

– А как его зовут?

Балинт посмотрел на женщину внимательней: она была очень худа, со впалой грудью и морщинистой шеей, по лицу ей можно было дать и тридцать и шестьдесят лет. Волосы прикрывал черный платок, белки глаз были желтоваты.

– А вон и господин Ходус, – показал ей Балинт.

Женщина пошла навстречу мастеру. – Добрый день, – сказала она негромко, подойдя к могучему старику. – Почему вы прогнали моего мужа, господин мастер?

Ходус остановился, его нос скривился набок: из-под густых бровей он глядел на женщину. – Или он плохо работал, господин мастер? – спросила она.

– О ком вы?

– О муже моем, о Яноше Иштенеше, крановщике, которому вы посреди недели дали расчет, господин мастер, даже субботы не дождались.

– Возможно, – буркнул Ходус. Тысячи мелких морщин на его лице вдруг зашевелились, словно отправляясь в длинный-предлинный путь, пока не договорит мастер начатой и, судя по всему, нескончаемой фразы, уже и толстый, картошкой, нос склонился на сторону, устремляясь следом, однако в следующий миг все вновь разбежалось по своим местам: начатая фраза не имела продолжения. – Возможно. – И мастер, повернувшись к жене рабочего спиной, пошел было дальше.

– Может, он работал плохо? – спросила она его спину. – Отчего вы рассчитали его, господин мастер?

– Рассчитали, и все, – проворчал Ходус – Объясняться с вами я не обязан. Да если бы каждый мой рабочий натравливал на меня свою жену и всех щенков своих!..

Но женщина не отставала от спешившего к выходу мастера, шла за ним по пятам. Ходус вдруг круто обернулся. – Чего вы мне душу выматываете? – огрызнулся он свирепо. – Мужа своего спросили бы, захочет сказать вам, так скажет! А не захочет, дело его, я вам не осведомительная контора.

Женщина не испугалась и еще ближе подступила к мастеру. – Я ведь только узнать хотела, может, он плохо работал, – повторила она, устремив на мастера зажелченные от больной печени глаза.

– Да не плохо он работал, тысяча чертей! – завопил мастер.

– А тогда?..

– Никаких «а тогда»! Я не знаю, я ничего не знаю, – бушевал Ходус, – господин инженер приказал уволить, я и уволил. Спрашивайте у него, если желаете!

В эту минуту в воротах показался инженер Рознер и заспешил к ним, обеими ладонями прикрывая уши. – Что случилось, Ходус? – кричал он уже издали. – Что вы вопите, словно с вас шкуру снимают? Что нужно этой женщине? Может, вы все-таки умерите свой голос? Мы же не в Опере! – Мастер указал женщине на инженера. – Вот вам господин инженер, у него и спрашивайте! – О чем это, позвольте осведомиться?

Нос Ходуса скривился вправо, в сторону женщины. – Это жена Иштенеша, желает узнать, за что уволили ее мужа.

Инженер отвел руки от ушей. – Чья жена? Иштенеша? И вы не могли объяснить ей?

– Кадровые вопросы меня не касаются, – заявил мастер. – К тому же я сегодня работаю с полуночи и хотел бы наконец лечь отдохнуть. Слуга покорный!

– Я ведь только узнать хочу, господин инженер, – негромко сказала женщина, глядя вслед Ходусу, – может, плохо работал муж мой, если его уволили?

Лицо Рознера побагровело. – Он работал хорошо.

– Но тогда?..

– Я вам вот что скажу, – закричал инженер, ладонями захватывая воздух, – из-за вас мы его уволили! Да, да, из-за вас… почему вы, позвольте вас спросить, разрешаете ему заниматься политикой? Мне нет никакого дела до того, что делают у себя дома мои рабочие, но когда ко мне является полицейский надзиратель и сообщает, что Янош Иштенеш, родившийся тогда-то и тогда-то, там-то и там-то, имевший ранее судимости, находится под надзором полиции, а после того настоятельно мне рекомендует не держать на заводе общественно опасные элементы, – что я должен в таком случае отвечать ему, я, еврей? Нечего мне ему отвечать, поймите! Из-за Яноша Иштенеша я не могу рисковать клиентурой, а столица отберет ее у меня, придется закрыть завод и двадцать добросовестных рабочих вышвырнуть на улицу из-за Яноша Иштенеша. Мне Янош Иштенеш не брат и не сват, понятно вам?

– Понятно, – сказала женщина.

– Но у вас-то могло бы ума быть побольше, – в полный голос кричал инженер, – у вас ведь небось детей штук восемь, а то и двадцать восемь, да продлит господь их жизни до ста двадцати лет, вы-то могли бы объяснить вашему мужу, что ему прежде всего следовало бы позаботиться о них, а уж потом осчастливливать человечество! А впрочем, мне нет до всего этого дела, поступайте, как нам заблагорассудится. Что вашему мужу причитается, будет выплачено, и наши пути разошлись.

– Понимаю, – повторила женщина. – Только это я и хотела узнать.

– А вы и не знали? – раздраженно спросил инженер.

– Догадывалась, – сказала женщина. – Только я, изволите знать, нынче все не в себе, потому как в прошлом году сыночка одного похоронила, туберкулезного, а позавчера и второй помер, а мужа своего я третий день не вижу, боится он, что заметут его. Ну, благослови вас господь, господин инженер, а мы ужо и без вас как-никак перебедуем.

После получки Балинт и Оченаш вышли вместе.

– Так ты примешь участие в демонстрации? – спросил Оченаш. – Я на тебя рассчитываю! Заводские все пойдут, так что тебе надо будет в двух экземплярах явиться.

– Это почему в двух?

– Так ты ведь у нас образцовый, – фыркнул Оченаш. – И работаешь ты в две смены…

Социал-демократическая партия призвала рабочих через три дня, первого сентября, выйти на массовую демонстрацию против безработицы. И хотя начальник городской полиции запретил демонстрацию, партия не отменила призыв; судя по настроению на заводах и фабриках, большая часть рабочих собиралась выйти на улицы, невзирая на запрет.

Балинт еще никогда не видел демонстраций.

– А ты не трусь, кишки не простудишь, – сказал Фери. – В полдесятого – десять двинемся отсюда, с завода… проспект Терезии – проспект Андраши – площадь Героев, там собираются рабочие с Андялфёльда, Уйпешта, Чепеля, Кишпешта, Эржебета – тысяч пятьдесят нас будет. – Пятьдесят тысяч? – воскликнул Балинт. – Надеюсь, – кивнул Оченаш. – Если одни только безработные выйдут, и то наберется не меньше, а ведь еще мы придем, с заводов и фабрик. Пойдем аккуратненько по тротуарам, потому что решение вынесено такое: это «прогулка», не демонстрация, понимаешь?.. потопаем на площадь Героев, солнышко светит, мы себе разговоры разговариваем, ну иногда «ура» покричим, а вдоль тротуаров там и сям полицейские стоят, таращат на тебя буркалы свои со страху. На площади Героев товарищ Пейер^[71] речь скажет, потом поплетемся домой, и ты выставишь мне фреч.

– А почему в понедельник? – спросил Балинт. – Если б в воскресенье, не пришлось бы день рабочий терять.

– Ну, образцовый парень, право слово! – усмехнулся Оченаш. – В воскресенье людей из постели вытряхнуть потрудней, чем в понедельник с заводов.

– Понятно, – засмеялся и Балинт.

– Догадываешься теперь, почему крупные предприятия этот понедельник нерабочим днем объявили? Они рассчитывают, что часть рабочих останется дома, меньше народу выйдет на улицу. Но мы их все-таки обвели: сбор-то назначен на предприятиях, а там, где не разрешат, – перед воротами.

Балинт размышлял. – А не лучше ли было бы, – спросил он немного погодя, – если б на демонстрацию только те вышли, кто сейчас без работы. Тем, у кого есть работа, зачем идти-то?

– Ну-ну, – проворчал Оченаш.

– Я ведь почему спрашиваю, – объяснил Балинт, – ведь, потерявши целый рабочий день, мы, по сути дела, из своего кармана оплатим демонстрацию.

Оченаш почесал в затылке.

– Послушай, ты, образцовый!.. Если лошадь захромает на одну ногу, то пусть даже остальные три у нее здоровы, бежать-то она все равно не может. И рабочий класс, если на одну ногу хромает, тоже далеко не уйдет. Потому и надо нам показать, что мы все заодно и если где-то нам дали пинка, так рабочие все, как один, пинками ответят.

– Оно ведь не так это, – проговорил Балинт.

Оченаш помрачнел. – Но так будет.

– Не верю, – покачал головой Балинт. – Для этого нужно, чтоб рабочий любил другого, как родного брата. А еще нужно, чтобы было из чего продержаться, чтоб деньги были и не пришлось голодать да чтоб было оружие и мы бы могли защищаться от полиции и от солдат.

Оченаш посмотрел мальчику в лицо.

– Развиваешься на глазах, приятель, – проговорил он. – И так будет, увидишь!

Балинт опять покачал головой.

– Не верю. Не знаю я такого человека, который бы за другого помереть согласился. Один пенгё, может, даст, а то и побольше, но в десятке уже откажет.

– Уверен?

Балинт опустил глаза. – Я так думаю, – сказал он тихо. – Думаю, что по-настоящему человек только на себя может положиться.

– И на меня не положился бы? – спросил Оченаш и провел ладонями по стриженой голове. Балинт вспыхнул, помолчал. – На тебя да, – сказал он внезапно, в упор глядя на друга пронзительными серыми глазами. – Но это не считается… один человек не считается. Да и ты мне всего не рассказываешь!

– Ты это про что?

– Не хочешь рассказывать, не надо, расспрашивать не буду.

– Всему свое время, – подумав, сказал Оченаш.

На углу проспекта Ваци они остановились.

– А пока что не дрейфь, приятель, – сказал Оченаш, – в понедельник стрелять мы еще не будем. Погуляем под осенним солнышком, что твои господа, а потом ты угостишь меня фречем. Хотя может обернуться и так, что я откажусь от него.

– Ну да?

Оченаш засмеялся. Но не успел Балинт спросить, о чем он, как Фери повернулся кругом и на длинных своих ногах умчался прочь. Его пиджак болтался на сутулой спине, между слишком короткими штанами и стоптанными черными полуботинками белели голые, без носков, щиколотки. По дороге домой Балинт опять завернул на площадь Телеки и приобрел, памятуя о голых щиколотках, три пары прочных светло-серых носков.

Прежде чем укатить в Киштарчу, он заглянул на минутку к Нейзелям. Семья собиралась обедать, тетушка Нейзель, увидев Балинта, тотчас поставила на стол еще одну тарелку. Но мальчик от обеда отказался, объяснив, что спешит домой и заскочил на секунду, только чтоб переброситься словечком с крестным. Нейзель, выйдя из комнаты по-домашнему без пиджака, стоял на пороге со свежей «Непсавой» в руке. – Что случилось, Балинт? – спросил он, сразу заметив, что мальчик выглядит и держится очень серьезно.

– Ничего не случилось, – отозвался тот. – Вы в понедельник пойдете, крестный?

Старый рабочий кивнул. – А почему бы нет, сынок?

– Вот и ладно… Я только это хотел узнать.

Он попрощался, но у двери замешкался, словно хотел спросить еще о чем-то, однако не спросил и молча прикрыл за собой дверь.

В понедельник утром после ночной смены, все с той же настороженностью в лице и во всей повадке, он предстал перед дядей Йожи, который шел с погрузки в переодевалку; лицо у Йожи было усталое, нос уныло повис, губы что-то насвистывали. С тех пор как они работали вместе, Балинт по одну сторону стены, Йожи – по другую, они стали дальше друг от друга, чем прежде, когда не виделись по нескольку месяцев. После первого общего их воскресенья Йожи не показывался больше в Киштарче, Луиза Кёпе никогда о нем не спрашивала, и молчание обоих наваливалось с двух сторон, колебля кое-как выработанное неустойчивое душевное равновесие зажатого между ними мальчика.

– Дядя Йожи, вы пойдете на демонстрацию? – спросил Балинт, останавливаясь.

– А как же мне не пойти, – ответил Йожи, – без меня ведь ничего и не получится.

– Я так и думал, – кивнул Балинт.

– Ведь если я не явлюсь, – пустился в объяснения Йожи, – господин премьер-министр смертельно разобидится. Чего доброго, и полицию домой отошлет, такой скандал получится – ведь без полиции вся демонстрация гроша ломаного не стоит!

– Ага, – кивнул Балинт. – Значит, идете, дядя Йожи?

– Само собой!

– Ладно… Так что семейство наше будет представлено на демонстрации.

Часам к девяти проспект Ваци ожил. Совсем воскресная тишь расцветилась группами оживленно беседующих людей, тротуары вдоль заводских оград, за которыми на сей раз не дымили трубы, заполнились черной гудящей толпой. Около половины десятого появились и уйпештцы: по обоим тротуарам проспекта Ваци они плотными рядами двигались в сторону Западного вокзала. Следом за ними шли крупные предприятия Андялфёльда. – Эти вот с завода Ланга, – сказал Оченаш, – а за ними – Первый завод сельскохозяйственных машин.

– Откуда ты знаешь? – спросил Балинт.

– Знакомых вижу, – объяснил Оченаш.

Их группа стояла на углу Пятой улицы: двое Кёпе, дядя и племянник, старый машинист и еще четверо. По просьбе Балинта решили подождать рабочих с «Ганца»: Балинту очень хотелось знать, что крестный тоже недалеко; к тому же двое из их группы знали дядю Нейзеля – он был одним из профуполномоченных «Ганца». Но люди по обеим сторонам проспекта Ваци шли нескончаемым потоком, и не так-то просто было оглядеть разделенную надвое толпу. Оченаш взобрался на забор: и справа и слева, насколько хватало глаз, черно переливающийся людской поток устремлялся к центру города.

– Нас немало! – проговорил долговязый Фери, бледный от волнения.

– Ну как, еще подождем? – спросил старый механик.

– Не стоит.

– Тогда пошли.

– Минут десять можно бы еще подождать, – сказал дядя Йожи.

Видно было, что люди, в общем, настроены весело: словно и вправду собрались на простую прогулку под сверкающим осенним солнышком, которое заливало по-воскресному чистым светом спящие трубы и безлюдные заводские дворы. Из окон домов смотрели на демонстрантов женщины, дети, иногда какая-нибудь молодушка махала рукой тем, кто проходил внизу, или показывала ребенку, где шагает отец. И в воротах, в подъездах тоже стояли женщины, между ними и демонстрантами не умолкала веселая перекличка. – Бёжке… эй, Бёжке! – выделился из шума густой бас. – Что на обед варила?

– Ветчину блошиную на жиру комарином! – прокукарекал из какого-то окна мальчишечий голос. На улице с разных сторон послышался смех. – Этим-то хорошо, – сказала из подъезда совсем молоденькая женщина с сумкой в руке, – в воскресенье по корчмам сидели и в понедельник туда же!

– Заслужили, бедненькие.

– Рози, а вон муж твой идет! – крикнули молодушке со второго этажа.

– Где?

К подъезду шагнул высокий черноволосый мужчина и, схватив Рози за руку, втащил в ряды рабочих, приговаривая: – Пойдем-ка с нами, найдется здесь и для тебя местечко. – Молодая жена, краснея, вырывала руку. – Отпусти!

– Э, нет, не отпущу, с нами пойдешь! – улыбаясь, возражал ей муж.

– С сумкой-то?

– Что ж такого!

Рози вдруг расплакалась. – Как можно с пустою сумкой на демонстрацию идти!

– Пойдем, пойдем! – смеялся муж. – Почему же нельзя-то? Да мы ее по дороге камнями наполним.

Люди шагали спокойно, почти весело, лица постарше выражали достоинство, молодые были заносчиво веселы. Со всех сторон слышались вызывающие вскрики, веселый смех, да и те, что помалкивали, прятали под усы не озабоченность, а лишь накопившуюся усталость. Правда, небольшая группа, двигавшаяся по нечетной стороне, на несколько минут накалила атмосферу резкими выкриками: «Работы! Хлеба!», но впереди и позади нее шагавшая толпа – словно статисты, еще не ухватившие смысл происходящего на сцене, – беззаботно и безразлично глотала пыль.

– Пошли, пора уже! – крикнул Оченаш, спрыгивая с забора, когда группа, шагавшая с криками: «Работы! Хлеба!», поравнялась с ними. – Ждать «Ганц» больше некогда!

– Да, может, они и не вышли, – сказал у Балинта за спиной рабочий, услышав, по-видимому, слова Оченаша. – Весной они восемь недель бастовали, так что не удивлюсь, ежели притомились.

Оченаш обернулся.

– Те, кто бастуют, не так-то пугливы.

– Они из-за чего бастовали? – спросил Йожи, шагавший чуть впереди.

– Из-за «бедо».

– Теперь бастовали, весной?

– Оно ведь и нельзя при этом «бедо» работать, – продолжал рабочий, – облапошивают работягу, как хотят. Ну, допустим, захотел ты проверить ихние расчеты, а как? Уж тогда-то и вовсе не выполнишь ихние шестьдесят пунктов в час. А не выполнишь, тебя тут же и вышвырнут.

Когда шли мимо «Тринадцати домов», Балинт пробежал глазами по окнам. Он увидел немало знакомых лиц, но тетушки Нейзель среди них не было; правда, их квартира окнами смотрела во двор, но могла же она зайти к кому-нибудь и выглянуть на улицу. Горбатый парикмахер стоял в первом подъезде, вокруг несколько ребятишек весело махало демонстрантам, в следующем подъезде оказалось сразу двое знакомых, оба радостно окликнули Балинта. Немного подальше, на другой стороне, кивала из дверей молочной украшенная челкой голова тетушки Керекеш – она, вероятно, увидела Балинта, потому что вдруг принялась отчаянно махать рукой; мальчик невольно расправил пошире плечи. С тех пор как он зашагал в общем ряду, его настроение совершенно изменилось, ноги легче одолевали пространство, легкие дышали свободнее, мускулы на руках и ногах напружились, голова вскинулась выше – какое-то необыкновенно приятное чувство разлилось по всему телу. Это была радость, сходная с той, какую испытывает человек, обретший единомышленника, понимающий его не только умом, но и сердцем и даже телом; каждый шаг, который делал Балинт вместе с рабочей толпой, был еще и еще одним решительным «да» на вопрос, покуда не внятный ему, но ощущаемый и одобряемый всем его существом. Он не знал, с чем именно согласен, но самое согласие с массой людей делало его счастливым. То было согласие плода с материнским лоном.

Оченаш непрестанно наступал передним на пятки. – Спокойней, сынок, не трепыхайся, – обернулся к нему Йожи, – поезд не уйдет. – А вдруг! – проворчал подросток. Впереди, в тридцати – сорока шагах от них, шла та самая небольшая группа – в основном еще не знакомые с бритвой юнцы и молоденькие девчонки, среди них лишь изредка попадались люди постарше, – которая возгласами «Работы! Хлеба!» несколько раз пропорола солнечный сентябрьский воздух над толпой. Люди, услышав возгласы, иногда даже кивали согласно, но сами не присоединялись. Между тем поток был так могуч, что стоявшие вдоль стон и в подъездах мужчины и женщины все чаще присоединялись к нему, словно подхваченные ветром листья, лежавшие вдоль тротуара. – Янош, никуда не ходи, слышишь, что я сказала?! – надрывалась какая-то женщина из окна второго этажа. – Ты слышишь, Янош?