Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 58 страниц)

– Опять стружки полно на станке! – проскрипел подмастерье.

Балинт взглянул на станок: Славик еще не прикоснулся к нему.

– Почему не отвечаешь?

– Где же стружка, господин Славик? – спросил подросток.

Славик оттянул салазки назад, в самом углу поблескивали две-три стружки, отливая бронзой.

– Вы же знаете, господин Славик, – спокойно объяснил Балинт, – углы так не вычистишь, чтобы хоть самая малость не застряла.

– Молчать! – гаркнул Славик. – А это что?

Очевидно, в корыте тоже осталось немного стружки, Балинт даже не поглядел туда. На счастье, его кликнул господин Битнер, и скандал оборвался прежде времени. Однако подмастерью, как видно, не давал покоя обнаруженный непорядок и вконец испортил ему настроение; часов около десяти он опять подозвал Балинта и велел принести двести граммов колбасы из мясной лавки на проспекте Липота. Туда с улицы Тавасмезё было три четверти часа ходьбы.

– Да смотри у меня, не вздумай в другом месте купить, – предупредил он злобно, – не то такую зуботычину схлопочешь, что не забудешь до самой смерти.

Балинт посмотрел на него, но ничего не сказал.

– Ну, в чем дело? – прорычал подмастерье.

– Почему вы, господин Славик, Пуфи не пошлете? – тихо спросил Балинт. – Он же всегда вам приносит, а у меня дело стоит.

Есть люди, которые, презрев все разумные причины, – просто потому, что не принимают кого-то нутром, – обращаются против него с дикой, бездуховной ненавистью, набрасываются злобно, вымещают на нем всю свою невымещенную ярость, всю неосуществленную жажду мести, заключают в ненависть, словно в темный карцер, в котором уже и не видят свою жертву, только чуют ее по запаху. И нет ей какого-либо разумного объяснения, этой из нутра идущей ненависти, коей руководит не интерес даже, ибо одержим ею не только слабый к сильному, но столь же часто и всемогущий к тому, кто многократно его слабее, счастливчик, которому все удается в жизни, к неудачнику из неудачников. Эта ненависть в большинстве случаев зарождается с первого взгляда, в народе подмечена и причина ее – «нос ему, видно, не нравится», – что до какой-то степени даже верно, ибо этой подсознательной ненависти сопутствует, как правило, чисто физическое отвращение, опять-таки совершенно бессмысленное, ибо испытывает его не только красавец к уроду, но также и урод к красавцу, причем иногда с такою силой, как будто самое существование одного угрожает жизни другого. Странным образом Балинт, которого все обычно любили, не раз сталкивался с людьми – как теперь со Славиком, – которые безо всякой разумной причины с первого взгляда его ненавидели, и нельзя даже сказать, что причиной была их зависть к необычной душевной и физической гармонии во всем облике Балинта или же что они были порочными натурами, которым доставляло радость тиранить ближних. Тот же Славик, человек, правда, сварливый и вообще недолюбливавший молодежь, был при этом примерный семьянин, весь заработок отдавал в дом, пил редко, не считая ежеутреннего глотка палинки, в карты не играл, жену не обманывал, любил своих родителей, ладил с проживавшей под его кровом тещей, старательно, на совесть работал, а вот на Балинте споткнулся. Когда Балинт полтора часа спустя вернулся с проспекта Липота, неся двести граммов колбасы, весь цех уже знал, что сейчас эти двое сцепятся не на жизнь, а на смерть. Пуфи, разбиравший во дворе старое железо, под каким-то предлогом вдруг объявился в цеху, старый дядя Пациус, работавший на соседнем токарном станке, вытер запачканные маслом руки, достал сигарету и закурил.

– Где проболтался столько времени, черт возьми? – буркнул Славик, не отрываясь от работы.

Балинт не ответил.

– Ты что, оглох?

– Куда положить колбасу, господин Славик? – спросил Балинт.

Подмастерье выключил мотор, измерил микрометром зажатую в тисках деталь, опять запустил станок.

– Я спрашиваю, где ты болтался.

– Дошел до мясной лавки на проспекте Липота и вернулся обратно, – сказал Балинт. – Куда положить колбасу?

– На это не нужно два с половиной часа.

Балинт не отозвался.

Подмастерье еще раз остановил станок, измерил деталь, включил вновь.

– Ты глухой?

– Я вышел в десять, господин Славик, – сказал Балинт, – а сейчас половина двенадцатого. Это полтора часа. Куда положить колбасу?

Славик не протянул руки за колбасой. Склонившись над станком, он смотрел на медленно вращавшуюся деталь, от которой назад и вперед отлетала короткая, широкая стружка.

– Врешь, бездельник вонючий, – сказал он. – Я тебя в девять часов послал.

Балинт отдернул голову, отлетевшая стружка шаркнула его по уху. Подмастерье бросил на него тусклый взгляд.

– Стой, где стоишь, щенок паршивый, – сказал он. – Или опять погулять захотелось? Стой на месте! И башкой своей не дергай!

– Слушаюсь, – насмешливо ответил Балинт. – Уже не дергаю!

– Откуда колбасу принес?

– С проспекта Липота.

– У кого покупал?

– У Дубовца, – ответил Балинт.

– И на это понадобилось два с половиной часа?

Из-под резца раздался свистящий, все нарастающий звук. Славик остановил станок, вынул деталь из американских зажимов, оглядел, опять зажал, потом запустил машину.

– Где ты слонялся два с половиной часа, паршивец? – спросил он.

Балинт не отвечал.

– Гляди у меня, в другой раз так врежу, что до самого дома на соплях докатишься, – пригрозил Славик. – Где колбаса?

Балинт протянул ему сверток. Подмастерье не взял. – Чего руки тянешь? – буркнул он, наклоняясь над станком. – Ближе подойти духу не хватает? Боишься, что в зубы получишь?

Подросток обошел станок и стал вплотную к подмастерью; стружка сюда не попадала. Славик поглядел на него, потом опять склонился к станку. Воняло жженым железом, резец засвистел вновь. Подмастерье выключил станок.

– Где купил колбасу?

– У Дубовца, на проспекте Липота, – сказал Балинт.

Славик взял сверток, раскрыл, долго, придирчиво смотрел на колбасу.

– Так это от Дубовца?

– Да, – сказал Балинт.

– С проспекта Липота?

– Да.

Подмастерье еще раз оглядел жирно отсвечивавшую колбасу, затем ловко подбросил, так что она, перевернувшись в воздухе, опять упала на бумагу, уже другой стороной. Славик еще раз осмотрел ее, поднес к носу, понюхал.

– Так-таки от Дубовца?

Балинт не ответил.

– Да я шляпу свою проглочу, если это от Дубовца, – медленно выговорил подмастерье, глядя на колбасу. – Ты принес ее вот отсюда, с угла, дрянь паршивая, а потом два с половиной часа в футбол гонял на площади Марии Терезии! Меня не обманешь, каналья, нос не дорос! Откуда колбаса?!

Балинт был уже бледен как смерть, но молчал. Подмастерье все приглядывался к колбасе, потом покачал на ладони, как бы взвешивая.

– И сколько тут, говоришь?

– Двести грамм, – выдавил Балинт.

– Это – двести грамм?!

Балинт поглядел на стоявшего у окна Пуфи, с его ухмыляющейся физиономии перевел взгляд на узкое лицо дяди Пациуса. Вдоль длинного сумрачного цеха над станками горели лампы под черными жестяными колпаками.

– Отвечай, тварь поганая, когда я с тобой разговариваю, – сказал подмастерье, – не то быстро по зубам схлопочешь! Сколько здесь?

– Двести грамм, – сказал Балинт.

Подмастерье опять взвесил колбасу на ладони.

– Двести… было двести. Половину ты после футбола сожрал, поганец. Два с половиной часа слонялся невесть где, да еще половину моей колбасы стибрил!

Токарь Пациус остановил свой станок, неумолчный шум цеха немного опал, но тут же двадцатью шагами дальше завизжал шлифовальный станок.

– Оставь парнишку в покое, Славик, – подойдя, сказал дядя Пациус, – этот не украдет!

Подмастерье обернулся.

– Ты в чужое дело не лезь! – вызверился он на старика. – Не твою колбасу украл, а мою. Да он не только колбасу ворует, и другое кой-что прихватывает.

Балинт побелел.

– Напраслину возводите на меня, господин Славик, – дрожащими губами выговорил Балинт.

Подмастерье быстро обернулся.

– Что-о?! Ты еще и голос подымаешь?! – медленнее, чем прежде, прошипел подмастерье; его брови взбежали на лоб, длинный шрам на щеке потемнел и словно стал длиннее от прилившей крови.

Балинт отскочил, схватил стальной прут.

– Не трожьте меня, не то голову размозжу! – дико взвыл он.

Подмастерье опустил вскинутую было руку. Некоторое время он молча смотрел на дрожавшего всем телом подростка, в лице которого не осталось ни кровинки, потом отступил к станку.

– Мы еще поговорим с тобой, – сказал он и запустил машину.

Однако стычка осталась без последствий. Другие тоже о ней не поминали, даже Пуфи стер ухмылку с физиономии, встретившись с глазами Балинта. Последний вернулся к расточному станку, и в тот день его почти не отрывали от работы. И на другой и на третий день он по-прежнему оставался на расточке: как видно, господин Богнар забыл о своем обещании. Балинт становился все угрюмей. К концу недели твердо решил, что в понедельник поговорит с мастером.

Каждый вечер он разносил клиентам старого угольщика с проспекта Ваци дрова и уголь – по мешку дров, мешку угля на семью. Домой приходил в десять, в половине одиннадцатого, падая от усталости. Однако пять-шесть пенгё в неделю, откладываемые впрок, навевали легкие сны.

В понедельник его ожидало новое разочарование. Весело подмигивая и согласно кивая на каждое слово, господин Битнер добродушно выслушал его просьбу, подкрутил жирные тюленьи усы.

– Да пож-жалуйста, сынок! – сказал он. – На другой станок?.. Да хоть сейчас!

– К дяде Пациусу? – спросил Балинт, с трудом переводя дух.

Битнер сделал вид, что не слышит.

– Становись к шлифовальному станку. Сабо тебя обучит.

Балинт побледнел.

– Но господин Богнар обещал меня на токарный поставить.

– Завтра, сынок, завтра! – похохатывая, сказал мастер. – За один присест весь свет слопать готов! Кто ко мне попадет, сынок, тот всему выучится, не то что на заводе каком-нибудь, здесь ты обучишься ремеслу досконально, хочешь того или нет. Из таких вот маленьких мастерских и выходят настоящие мастера, которым самая трудная работа нипочем. Ты еще вспомнишь старого Битнера, когда будешь здесь лет через двадцать начальником цеха.

Подросток стоял перед мастером молча, опустив глаза. Битнер хлопнул его по плечу, потом повернул и крепко пнул сзади большим своим животом.

– Ну что, прав старик Битнер? – громыхнул он превесело. – А теперь ступай! Сабо обучит тебя.

Жирный мясистый хохоток катился вслед за Балинтом, покуда он шел в дальний конец цеха, к большому шлифовальному станку, за которым работал Ференц Сабо, молодой светловолосый рабочий с мягкими чертами лица. Говорил Сабо мало, но быстрые, несколько нервные жесты так удачно дополняли скупые его речи, что иной раз и с пяти слов казалось, что он болтает, не закрывая рта. Он сильно маялся больным желудком, кишечником, но это не портило милой доброй улыбки, постоянно веявшей над его короткими светлыми усиками и щербатым ртом. Балинт подошел к молодому рабочему в самом угнетенном состоянии духа, но уже через десять минут всем сердцем полюбил его.

– Ты освоишься быстро, – утешил Балинта Сабо, – ведь твой расточной станок только тем и отличается, что там ты устанавливаешь размеры заранее и станок точно все высверливает, а здесь нужно все время присматривать, промерять – шлифовальный круг-то стачивается. За две-три недели выучишься, лучше не надо.

Из-под тяжкого груза горечи пробился росток интереса: Балинт бросил на станок изучающий взгляд.

– Не беда! – сказал Сабо.

– Что не беда? – удивился подросток.

– А что старик провел тебя. – Молодой рабочий мягко улыбнулся. – Здесь, по крайней мере, измерять научишься.

К ним уже направлялся Битнер: сперва пожаловал его весело громыхающий густой бас, затем – сильно выпирающее вперед, донельзя веселое брюхо, и тут же – тюленьи усы, а из-под них – вся его гнусность.

– Ну, как у нас со здоровьишком, Сабо? – прокричал он еще издали. – Золототысячник пить надо, Сабо, литр-полтора ежедневно, он ужо вымоет ржавчину из гнилых потрохов-то… Ну, как с пареньком этим, ладите?

Сабо кивнул.

– Парнишка толковый, – продолжал Битнер, – за неделю обучите, как пить дать. А вы мне на другую работенку потребуетесь. Словом, неделя, понятно?

Сабо не ответил.

– Вы человек толковый, Сабо, – говорил Битнер, – как следует научите паренька. Да присматривайте, чтоб не отвлекали его поминутно, нужно не нужно. Хватит здесь бездельников, чтоб туда-сюда посылать… Балинт, сынок, а ну-ка слетай к «Макку Седьмому», фреч принеси. Скажи там, мол, для старого Битнера, так чтоб кадарку^[99] лучшего сорта дали, да стакан чтоб полный был, а ты гляди половины-то не расплескай! Сбегай, сынок, одна нога здесь…

– Ну, этот расхвалил нас обоих до небес, – сказал Сабо, когда Балинт вернулся из корчмы. Подросток внимательно посмотрел ему в лицо и засмеялся.

– Нас хвалит, а доходы в свой карман кладет? – проговорил он с вопросительной интонацией.

– Точно.

– Здесь тоже подмастерью премиальные полагаются?

– Полагаются, – кивнул Сабо, и его худое, бескровное лицо порозовело от злости. – Черта ему в пузо, однажды я его прикончу.

Балинт уголком глаза покосился на молодого рабочего: угроза, произнесенная этим улыбчивым щербатым ртом, прозвучала так реально и веско, что парнишка испугался; почему-то верилось, что Сабо однажды исполнит свою угрозу. Разговорчивей учитель Балинта так и не стал, в длинные объяснения у станка не пускался, но каждое его замечание било в самую точку; даже двадцать лет спустя Балинту отчетливо помнились отдельные слова его, советы, его суждения о работе, о тех, кто работал в мастерской или только заглядывал в нее, о взаимоотношениях рабочих друг с другом; говорил он всегда короткими точными фразами, подчеркнутыми быстрыми и нервными жестами. Однако о себе он не рассказывал ничего. Балинт понятия не имел о его жизни, семейном положении, не знал, холост ли он, женат ли, есть ли дети; лишь гораздо позднее и совсем случайно ему стало известно, что Сабо лет пять назад сдал экзамены на летчика, но, женившись, по просьбе жены отказался от полетов, и с той поры отдает свободное время авиамоделированию – даже премии получал за свои модели самолетов. Еще позднее, лет десять спустя, вновь повстречавшись с Сабо, Балинт узнал о нем и другое: оказывается, его отец был электромонтер, хорошо зарабатывал, но пропивал все и после трех лет супружеской жизни оставил жену; двое его детей выросли в такой же нищете, как дети Кёпе.

На третий день, как Балинт стал с ним работать, Сабо по какой-то причине был разговорчивей обычного.

– Есть здесь, в цеху, несколько подлецов! – сказал он, и худое лицо его покраснело.

Балинт осваивался с новым станком; это несколько отвлекало его от горького разочарования, оно отодвигалось, втянув свои острые когти, уступая место живому интересу; когда же интерес опадал, разочарование выскакивало вновь и жестоко вцеплялось в душу.

– Кто такие? – спросил он рассеянно.

– Есть, – пожал плечами Сабо.

– В самом деле?

– Еще бы!

Балинт не был по натуре любопытен, однако не хотел показаться невежей; если этому молчуну в кои-то веки захотелось поговорить, следует прийти ему на помощь, заинтересованным ухом помочь слову выйти на божий свет.

– Вы про кого, господин Сабо? – спросил Балинт ободряюще.

– Да уж кое про кого…

Балинт понял, что надо поинтересоваться решительнее, не то Сабо так и не выскажется, остановится на полдороге.

– Господин Битнер? – протянул он руку помощи.

– Он-то свинья, – махнул рукой Сабо. – Но хоть не слишком это скрывает.

– А господин Богнар? – спросил Балинт после паузы: опыт последней недели значительно поколебал его благодарное чувство к этому владельцу мастерской.

Сабо лишь мягко улыбнулся.

– Тоже свинья.

– Точно?

– Он же капиталист, – коротко, сквозь зубы, бросил Сабо.

Балинт соображал. Тоже, должно быть, из социал-демократов, как и мой крестный, подумал он; но спросить не решился.

– Капиталисты все свиньи, – сказал Сабо, – даже если какой-нибудь и не свинья по натуре, но по положению своему он ничем иным быть не может.

– Как это? – спросил подросток.

– Он должен стать свиньей, – объяснил Сабо, – иначе его сомнут. А раз должен стать, значит, и станет. Человек быстро привыкает вести себя по-свински.

Балинт засмеялся.

– Богнар был прежде автомехаником, а потом уж завел собственное дело, – продолжал Сабо. – Такие, конечно, скрывают, что освинячились. Я зову этих стыдливыми свиньями, но довериться им тоже нельзя никак.

Балинт вызывал в памяти собственный опыт – по задумчивому лбу забегали, перекатываясь, пухлые щенячьи складки; он перебирал в уме пережитое, выуживал накопленный опыт. Однако ни к чему не пришел.

– И еще есть такие, – проговорил Сабо.

– Кто же? – задумчиво спросил Балинт.

– Найдутся.

– Здесь, в цеху?

– Ясно! – кивнул Сабо.

Балинт уже чувствовал себя повитухой – он опять протянул руку помощи.

– Господин Тучек? – спросил он наобум.

– Этот тоже стыдливая свинья, – сказал Сабо.

– Да он-то не капиталист! – воскликнул подросток.

Молодой рабочий горячо закивал.

– Оттого он еще больше свинья… Погонялы бывают двух сортов: один на собственных ногах стоит, а другой у капиталиста сиську сосет, жиру набирается, понял?

– Это господин Тучек, да? – спросил Балинт, обе встречи которого с пожилым мастером не оставили по себе добрых воспоминаний. – Господин Тучек принял меня сюда, но я сразу увидел, что это человек ненадежный, потому что он соврал моему крестному.

– Беда не в том!

– Как?

– Не в том беда, что соврал.

– Как так! – возмущенно вскрикнул Балинт. – Как не беда!

Тыльной стороной ладони Сабо пригладил маленькие светлые усики.

– Это не беда! – повторил он упрямо. – А то беда, что он труд не уважает. Скажем, оставил кто-то ведущую ось отшлифовать. Через два часа приходит, а Тучек ему чужую ось отдает… Бери, мол, та самая… а все для того только, чтобы поскорей денежки в кассу несли. Зато возьмутся потом монтировать и – пошла кутерьма.

– Вот и выходит, что враль он! – воскликнул Балинт.

Однако долгий разговор явно утомил Сабо, он не ответил.

– Кому деньги своего же труда дороже, тот дрянь человек, – нервно сказал он, – свинья, да и только… Вот и из этого свинья вырастет! – поглядел он вслед Пуфи, который, громко напевая, пробежал мимо. – Что это он распевает?

– «Кто еврейку полюбил, прямо в пекло угодил», – повторил за Пуфи Балинт. – Это левентовцы поют.

За четверть часа превратив полцеха в свиней – как когда-то Цирцея, – Сабо опять замкнулся в светлом улыбчивом молчании. Балинт с удовольствием работал под его началом и искренне жалел, когда молодого рабочего перевели на другой станок. За четыре месяца, проведенные возле шлифовального станка, у него хватало времени на раздумья о том, что говорил ему Сабо в ту первую неделю и позже, во время коротких встреч на бегу, сопровождаемых стремительной жестикуляцией его нервных рук. Личный опыт Балинта не мог повсюду следовать за знанием рабочего, который был на добрый десяток лет его старше; между тем Балинт – как бы ни уважал человека – ничего не принимал на веру. Больше всего его поразило, что Сабо уважал немногих и о большинстве их общих знакомых был самого скверного мнения; беспокоило его и то, что Сабо всех «капиталистов» одним чохом величал «свиньями», даже тех, кто сами по себе могли быть порядочными людьми, не родись они или не стань потом капиталистами. Если так, значит, каждый становится бесчестным, недоумевал подросток, в ту самую минуту, как добирается до денег? Но тогда, значит, каждый человек в основе своей бесчестен? И мой крестный? И даже я сам? Это не укладывалось у него в голове; сердце изо всех сил ощетинивалось против невозможной, ужасной мысли, что человечество столь испорчено и столь склонно к пороку.

За свою короткую жизнь Балинт знавал уже немало работодателей, однако подлинных «капиталистов», по сути дела, не встречал. На Киштарчайском вагоностроительном его начальником был мастер Турчин, которого рабочие любили; десятники на стройке, кто получше, кто похуже, одинаково изматывали его до кровавых мозолей; в Рацских купальнях им командовал банщик, в опиловочно-резальных мастерских по улице Светенай – старик мастер; когда нанимался рассыльным – выполнял поручения старшего приказчика, летом, когда разносил рекламу магазина резиновых изделий, – заведующего магазином; все они не были капиталисты. Может, тетушка Керекеш, молочница с проспекта Ваци, капиталистка? Или Минарович, психованный художник? И та и другой обращались с ним по-человечески, за работу платили, что положено. Единственный настоящий капиталист, известный ему лично, маленький инженер Рознер, владелец льдозавода, платил рабочим больше всех в округе и даже угощал их колбасою, пивом; правда, он же выставил Балинта на улицу после сентябрьской демонстрации 1930 года, но ведь его принудила полиция. Итак?..

Теперь, работая в авторемонтной мастерской, Балинт стал чаще почитывать «Непсаву». Подрядившись разносчиком к угольщику, он уже не поспевал домой на ежевечерние чтения, поэтому одалживал у крестного газету и во время обеда иной раз заглядывал в нее. Читал подозрительно, доверия к печатному слову у него не было. Говоря с живым человеком, он мог заглянуть ему в глаза, ухом уловить правдивые или фальшивые нотки в голосе, опираясь на знание людей, разгадать игру лица и рук, мог прибавить к полученному результату то, что знал о человеке прежде, – и так решал, чему можно верить из слышанного. Но как выудить правду из напечатанной буквы?

Балинт инстинктивно ненавидел всяческую ложь; он знал, что чуть ли не все – за исключением крестного – врут на каждом шагу, но всякий раз приходил в неистовство, когда обнаруживал обман. «Непсаве» – других газет он вовсе не держал в руках – не доверял хотя бы потому, что там вечно писали о низких, подлых эксплуататорах-капиталистах и ни словом не поминали, например, о нечестных рабочих, об угнетающих учеников подмастерьях, о мастерах, эксплуатирующих подмастерьев, – а ведь таких тоже немало на белом свете. После стычки со Славиком Балинт целую неделю подряд изучал «Непсаву» всю, от строки до строки, надеясь прочитать сообщение о безобразном обращении с учениками (втайне он надеялся даже, что газета опишет столкновение, происшедшее между ним и Славиком), и каждый раз, сердясь и еще более укрепляясь в своих сомнениях, оставлял тщетные поиски. На господина Битнера, который входил в руководство профсоюза металлистов и читал «Непсаву» прямо в цехе, уже дважды подавали заявление в профсоюз о неправильном распределении премиальных – Балинт узнал это от Пуфи, а тот от другого ученика, которого внезапно, без предупреждения вышвырнули на улицу, – а все-таки «Непсава» ничего о Битнере не писала, и в профсоюзе все обошлось тихо.

Однако сомнения сомнениями, но Балинт, идя по улице, с большей приязнью смотрел на потертую или заплатанную одежонку, чем на выутюженный костюм, ему легче дышалось на проспекте Ваци, чем на улице Ваци^[100], и, принеся вечером уголь в квартиру, где держали прислугу, он охотнее встречался с нею, нежели с ее «милостивой» хозяйкой. Казалось бы, ему не за что было предпочитать бедняка богачу, ибо он знал по собственному опыту, что первый не лучше второго; возможно, бедного он меньше боялся?.. Как господин стал господином? Этот вопрос казался покуда неразрешимым, но когда-нибудь – Балинт чувствовал это – он захочет во что бы то ни стало добраться до истины. Пока же подросток доверялся только чутью, а оно с тех пор, как он помнил себя, без колебаний вело его к тем, чей запах был ему родным. Оказавшись случайным свидетелем какой-нибудь уличной стычки «пиджачника» с работягой, его поля ягодой, он мысленно брал сторону последнего, даже если тот был неправ, как прежде, в школьных потасовках, всегда «болел» за того, кто бедней, даже если он оказывался сильнее «барчука», с которым сцепился. И в мастерской ему ближе был господин Богнар, который стал «капиталистом» из автомехаников, – хотя Богнар надул его, – чем изящный, по-барски вежливый его совладелец господин Гейнрих, который первым здоровался со старыми рабочими и как-то даже угостил Балинта сигаретой.

Вопросы накапливались с каждой неделей и месяцем, Балинту хотелось досконально обсудить их с крестным, но когда он в десять – в половине одиннадцатого вваливался домой, Нейзель уже похрапывал обычно в подушку. В воскресенья им обоим было не до разговоров: по утрам крестный сразу уходил из дому, а после обеда отправлялся с семьей в городской парк или на пляж судостроительного завода на Дунае. Балинт же, сидя у Рафаэлей, готовился к мотыльковым радостям любви и муравьиным заботам семейной жизни.

Но однажды в воскресное утро Нейзель попросил Балинта немного проводить его. Нищенская жизнь сильно подточила судового кузнеца, в последнее же время поколебалась как будто и его неизменная выдержка, несокрушимое спокойствие, он стал нетерпимей, дома нервничал, разговаривая с женою, с детьми.

– Пришла пора и тебе за ум взяться! – сказал он Балинту, выйдя на улицу. – Ты регулярно читаешь «Непсаву»?

Балинт покраснел до ушей.

– Не регулярно.

– Почему так?

Балинт мог бы сослаться на отсутствие времени, и это было бы правдой: он вставал в половине шестого утра и в половине одиннадцатого ночи добирался до дому. Однако своему крестному он не хотел соврать даже в мыслях.

– Не нравится она мне, – сказал он.

– А почему?

– Правды не пишет.

Нейзель помолчал.

– Политическая газета не может всегда писать правду, – проговорил он негромко. – Правительство защищает интересы правящих классов, у него в руках тысячи средств заставить умолкнуть слово правды. К примеру, в девятьсот двадцать седьмом году, стало быть, уже больше шести лет назад, оно запретило продажу «Непсавы» на улицах. – Проницательные светло-голубые глаза устремились в лицо подростку. – Хотя она не про все пишет, в ней есть чему поучиться.

Балинт не отозвался.

– Вижу, ты со мной не согласен, – сказал Нейзель. – Так?

Балинт вскинул голову. – Так!

– Ну что ж, – кивнул Нейзель. – И железо долго бить приходится, покуда оно форму свою примет. Да я и не люблю таких, кто в два счета меняет взгляды. В Объединение молодых рабочих^[101] вступил?

Балинт снова покраснел. – Нет еще.

– Ладно, – сказал Нейзель, – как-нибудь поговорим с тобой и об этом и о газете тоже. Сколько ж тебе сейчас лет?

– Семнадцать исполнилось, – стиснув зубы, проговорил Балинт, – а я все еще ничего не достиг.

Нейзель опять пристально, изучающе посмотрел на подростка.

– Голову не вешай! – сказал он твердо. – Главное, чтобы вышел из тебя человек справедливый, ведь справедливость – единственное, что отличает человека от животного.

– Вот-вот! – воскликнул Балинт. – Потому-то у меня беда за бедой!

– Ладно, и об этом поговорим вскорости, – сказал Нейзель, положив Балинту руку на плечо. – Что ты делаешь по воскресеньям у Рафаэлей?

– Мы книжку одну читаем, крестный, – опять вспыхнул до ушей Балинт.

Нейзель покивал. – Юлишке-то сколько лет?

– Пятнадцать.

– Гм, пятнадцать? И какую книжку вы с ней читаете?

– Виктора Гюго «Отверженные», – с пылающим лицом сообщил Балинт.

– Название хорошее, – сказал Нейзель. – Давно читаете?

Балинт подумал. – Полгода. И еще на полгода осталось.

– Хватит на нее и первых полгода, – рассудил Нейзель. – Я возьму для тебя одну книжку из библиотеки, «Мать» называется, вот ее почитайте. В обед получишь.

– Спасибо, крестный, – сказал Балинт растроганно. Нейзель остановился, протянул ему руку.

– Тебя здесь большие дела ожидают, Балинт, – сказал он, – и нужно много учиться. Я хочу, чтоб из тебя настоящий человек вышел, чтобы я когда-нибудь гордился тобой. Венгерскому рабочему классу нужны настоящие люди.

Балинт был взволнован: никогда еще его крестный отец не высказывал так открыто доверия и уважения к нему. Он стоял, словно вкопанный, и глядел Нейзелю вслед; широкая, но уже начавшая горбиться спина удалялась среди оживленной воскресной толпы, словно продвигалась к определенной цели – к невидимой аллее старости, вступив на которую, человек начинает стремительно уменьшаться и в дальнем ее конце исчезает навеки. Только сейчас Балинт осознал, как ослабел за последнее время крестный душою и телом; да и слова его, произнесенные на прощанье, имели такой стариковский привкус, что сердце у Балинта дрогнуло, пронзенное любовью и жалостью. Что его гложет, спрашивал он про себя.

В тот день Балинт был так рассеян, что Юлишка под конец надулась, а Рафаэль выиграл все партии подряд. Даже в понедельник, в цеху, его не покидало затаившееся в корешках нервов раздумье.

Балинт работал в мастерских уже девять месяцев. И во сне и наяву его не покидали две тревожные мысли: когда наконец его поставят к токарному станку и кто из двух токарей по металлу будет учить его – Славик или дядя Пациус? Пациуса он знал мало, хотя инстинктивно к нему тянулся, видя склоненное над станком худое лицо с мягкими усами; но при Славике жизнь станет адом – в этом Балинт не сомневался.

Ответ на оба вопроса пришел одновременно и неожиданно.

Как-то холодным октябрьским днем господин Богнар позвал Балинта в контору, приказал растопить железную печку; так Балинт стал свидетелем разговора, который и сам по себе засел у него в голове, но последствия которого заставили его крепко задуматься. К Богнару вошел незнакомый рабочий, оказавшийся токарем по металлу, и стал просить работы. Богнар отказал ему. Токарь не уходил. Уже семь месяцев он без работы, согласен и на меньшую почасовую плату, говорил он бессильным, глухим и осипшим голосом; его голова склонялась вслед неуверенным, спотыкающимся словам, как склоняется мать вслед робко шагающему младенцу; в сутулой спине, гнувшейся перед столом Богнара, хребет заменяла тоскливая безнадежность.

– Я же сказал, мест нет, – повторил господин Богнар.

Человек продолжал стоять.

– Поймите же, приятель, – проговорил Богнар, – чтобы взять вас, мне пришлось бы кого-то уволить.

– Я и за тридцать филлеров почасовых пошел бы, – сказал токарь, сминая в руках шляпу.

Уходя, Балинт еще раз хорошенько разглядел его: у безработного было славное лицо, а на лбу, в глазах, вокруг рта – горькая робость человека, положенного на обе лопатки. Подросток жалел его, но в жалости колючкой засела мысль: этот человек нищетою своей хочет лишить кого-то хлеба. Впрочем, Балинту и в голову не пришло бы, что услышанный разговор будет иметь продолжение, если бы на четвертый день, в субботу, Славик не получил нежданно-негаданно расчет, а в понедельник его место не занял бы тот самый рабочий. Еще один токарь стал к третьему, до сих пор простаивавшему станку, – его привел в цех Битнер; как вскоре выяснилось, он был родственник кого-то из профсоюзного руководства. Взяли и третьего ученика, а в середине недели смонтировали огромный, до потолка, долбежный станок и два станка для шлифовки подшипниковых колец; все три станка получены были в кредит от немецкой фирмы.