Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 58 страниц)

В субботу утром главный редактор Мегиш попросил у министра аудиенции. Он опустился в кресло, бледный, небритый, с тусклым взглядом запавших от бессонной ночи глаз, с желтовато-лиловым налетом на лице. – Я не могу напечатать эту статью, ваше превосходительство, – сказал он хрипло.

Министр молча смотрел на него.

Мегиш производил впечатление человека, у которого переломан позвоночник. Накануне вечером к нему домой явились два молодчика из концерна «Аз эшт». Им случайно стала известна, сообщили они, история его чрезвычайно любопытной женитьбы. Ее милость госпожа Мегиш попала на супружеское ложе главного редактора «Мадьяршаг» прямо с улицы. Один из полицейских репортеров «Аз эшта» случайно – как они сказали – наткнулся в архивах полиции нравов на желтый билет сей достойной дамы. Репортер тут же сфотографировал документ, размножил, и один экземпляр был любезно вручен посетителями «коллеге» Мегишу в сопровождении вежливой просьбы отступиться от затеянной им атаки на профессора Фаркаша.

По окончании летних вакаций новый ректор, профессор Кольбенмейер, хирург, – избрание которого было энергично поддержано министром, по своему обыкновению, пустившим в ход тайные пружины, – довел до сведения ученого совета университета поступившее против профессора Фаркаша заявление. Продекан теологического факультета, на которого возложено было рассмотрение дисциплинарного дела, назначил слушание на третье сентября. Накануне этого дня, около десяти утра, государственному секретарю Игнацу была передана визитная карточка какой-то дамы; он поломал немного голову, вглядываясь в незнакомую фамилию, затем, ничего не надумав, велел впустить посетительницу.

– Эстер! – вскричал он изумленно, обратив крутой нос и острый взгляд к двери. – Ты ли это?

Молодая женщина была в гладком темно-сером английском костюме и белой блузке, на маленьких ножках красовались желтые юфтевые туфельки, на руках – серые перчатки, на светлой серебристой головке – миниатюрная серая бархатная шляпка: это была сама элегантность, изысканная, подчеркнуто сдержанная. Свежее, без косметики, круглое лицо казалось девичьим, едва тронутым женским познанием. Губы не были напомажены, два небольших резца во рту чуть-чуть расходились в стороны, словно красота этого правильного лица оставляла место и очарованию неправильности. Игнац пожирал ее глазами. – Ты красивее, чем когда-либо, – пробормотал он, склоняясь к руке Эстер.

Она промолчала, то застегивая, то расстегивая перчатку. Игнац еще раз взглянул на ее визитную карточку. – Эстер Карикаш… Что это?

– Моя девичья фамилия.

– Ты развелась с Шике? – недоуменно спросил Игнац.

Эстер подняла на него холодные, синие, как море, глаза. – Нет, не развелась.

– И при этом пользуешься девичьей фамилией?

– Почему вы со мной на «ты»? – спросила Эстер.

Игнац на мгновенье смутился. – Ты тоже говори мне «ты»! – вспыхнув, предложил он.

– Говорить «ты»? – певуче протянула Эстер. – Нет желания.

Она села в кресло возле стола, юфтевые туфельки плотно прижались друг к дружке, руки покойно легли на колени. Игнац, широко расставив ноги, высился над нею в воинственной позе мужчины, собравшегося завоевывать и покорять.

Но холодный взор Эстер был недоуменно отстраняющим, и напряженные колени мужчины вдруг словно обмякли, ноги сошлись вместе. – Очаровательно! – пробормотал Игнац; его уши пылали. – Как это вы говорите? «Нет жалания!» Давно же я не слышал этого! Очаровательно!

Так как Эстер по-прежнему молчала, а ее чистый лоб как бы светился легкой насмешкой, Игнац вспомнил вдруг почему-то свои ноги и безобразно отросший за последние годы животик, несмотря на занятия теннисом по утрам… да, он уже несколько лет не видел Эстер. Игнац отошел от нее и устало опустился в свое кресло. – Чему вы смеетесь? – спросил он.

Эстер улыбалась, показывая ему свои мелкие зубки. – Скажите, вы очень сильный человек?

Игнац тоже ответил ей улыбкой. – Сильный?

– Я имею в виду здесь, в министерстве? Влиятельный ли?

– Чем могу быть вам полезен? – осведомился Игнац, мужское тщеславие которого сразу же приободрилось, едва она упомянула о его влиятельности. Власть, как и дающие ее деньги, восполняет ушедшую молодость, силу, радости жизни, разглаживает волшебными пальчиками морщины на мужском челе, убирает с глаз округляющийся животик, закрывает лысину густой шевелюрой. Она придает уверенность в себе и самым наличием своим завораживает равно женщин и мужчин. – Чем могу быть вам полезен? – спросил Игнац и опять метнул на замкнутое лицо Эстер победительный взгляд.

– Зенон попал в беду, – сказала она просто.

– Кто?

Эстер серьезно, без улыбки смотрела на Игнаца. – Зенон Фаркаш.

– И почему это вас интересует? – злорадно спросил Игнац.

Эстер не потупилась, все так же прямо смотрела ему в лицо.

– Вы знаете, что он мой любовник.

– Все еще?

– Навсегда, – просто ответила она.

Игнац отвел от лица Эстер наглый взгляд, светски любезно склонил голову. – Виноват!

– Ничего, – ответила Эстер тихо, как будто приняла всерьез небрежное извинение. – Можете ли вы помочь нам?

Игнац помолчал.

– Вы из-за него пытались тогда покончить с собой?

– Да, – сказала Эстер.

Игнац опять склонил голову. – Виноват. Увы, из-за меня вы этого не сделали. – Эстер едва заметно повела плечами, но от всевидящих глаз Игнаца ее презрительное движение не ускользнуло; кровь бросилась ему в голову. – Знаю, что я был для вас лишь прихотью, Эстер. Я подчинился своей судьбе, справился с этим. Но если бы вам когда-нибудь пришло в голову…

– Можете вы помочь нам? – спросила Эстер.

Но Игнац не покинул поле боя; к тому же он не любил, чтобы его прерывали. – Если бы вам когда-нибудь пришло в голову, – повторил он, искусно подрагивая голосом, – что один час интимности может вновь оживить прошлое, тогда подумайте о смиреннейшем вашем почитателе.

Эстер не улыбнулась. – Спасибо, Лаци, – сказала она, глядя на свои туфельки. – Я рада, что оставила приятные воспоминания… Отчего вы не женитесь?

– Я остался рабом вашим, – галантно улыбался Игнац.

Эстер продолжала смотреть на свои туфельки, и только по легкой дрожи паутинок-волос на молочно-белых висках можно было догадаться, что она тихонько смеется про себя. – Ну, будьте же покорны мне, если так! – сказала она очень ласково, и в голосе слышалась улыбка. – Помогите нам!

– Как?

– Профессор Фаркаш был у меня сегодня, чуть не на рассвете, – сказала Эстер и, подняв голову, открыто встретилась глазами с Игнацем. – За восемнадцать лет он сегодня впервые вошел в мой дом.

– И как отнесся к этому ваш муж? – бесстыдно спросил Игнац.

– Разумеется, Зенон не знает, что я сейчас у вас и прошу о помощи, – сказала Эстер, так естественно и уверенно переступая через грязный вопрос государственного секретаря, как в детстве, у себя дома, в степи, перепрыгивала босыми ножками через еще теплые, дышащие паром коровьи лепешки; Игнац смотрел на нее с невольным уважением. – И он никогда не должен узнать об этом! Вы обещаете?

– Извольте, – ответил Игнац. – Но почему профессор Фаркаш посетил вас?

Эстер улыбнулась.

– Вообразите, в университете над ним собираются учинить какое-то судилище! За богохульство.

– Знаю, – раздраженно прервал ее Игнац. – Насколько мне известно, завтра.

Эстер опять улыбнулась. – Завтра.

– Ну-с?..

– И не совестно вам всем? – спросила Эстер, и ее прелестное, по-девичьи округлое лицо стало еще моложе от сдерживаемого смеха. – Взрослые люди играют в такие глупенькие игры!

Игнац собрался было отмахнуться от наивной женской болтовни, ответив снисходительно и успокаивающе, словно ребенку, но слова на полдороге застряли у него в горле: на мгновение в нем забрезжила ошеломительная догадка, что Эстер, может быть, права. Ее лицо было так естественно и просто, взгляд так ясен, а стройный стан так уверенно крепок, как будто ей известны были ответы на все вопросы бытия – от рождения и до самой смерти. Ответы молодости? Женской мудрости? Но тогда почему она не может разобраться в своих собственных делах?

– Если память мне не изменяет, скандал разгорелся из-за статьи вашего супруга, – коварно напомнил ей государственный секретарь.

На этот раз Эстер не уклонилась. – Если бы я не оказалась тогда в больнице, статья не появилась бы.

Игнац наклонился вперед, глубоко заглянул ей в глава. – Скажите мне откровенно, Эстер, как вы можете в течение восемнадцати лет делить себя между двумя мужчинами?

Эстер опустила веки. – Что корова, что баба, свое возьмет…

– Поэтому?

– Я же не спрашиваю вас, – проговорила Эстер, – как вы можете делить себя между пятьюдесятью женщинами.

В душе Игнаца под мужским самодовольством вдруг словно бы вскочил маленький прыщик, причиняя слабую боль. – Скверно, – признался он против воли. Эстер кивнула. – Догадываюсь. И когда-нибудь поплатитесь за это, да и я тоже. – Голос ее внезапно опять налился сладкой вкрадчивостью. – Но вы еще молоды, вам еще можно вернуться на праведный путь. Женитесь на красивой работящей девушке и поучитесь любить!

– Почему вы не разойдетесь с мужем, если любите Фаркаша? – спросил Игнац.

Эстер покачала головой. – Я нужна ему, – сказала она тихо. – Он очень больной человек, я не могу его покинуть.

– А Фаркаша?

– Никогда!

– Ему вы тоже нужны?

– Да, – сказала Эстер. – А он нужен мне! Вы можете помочь нам?

– Как и в чем? – хмуро спросил Игнац.

– Сегодня утром, – певучим своим говорком стала рассказывать Эстер, – когда я была еще в постели, вдруг является Зенон и объявляет, что завтра над ним собираются устроить судилище и, если это произойдет, он тут же бросает университет и уезжает за границу.

– И это так уж худо? – улыбнулся Игнац, – Или он не берет вас с собой?

– Напротив, зовет.

– Так в чем же дело?

– Я не поеду, – объявила она.

Государственный секретарь вытаращил глаза. – Не поедете?

– Нет.

– Почему?

– Так! – И Эстер дернула плечом. За этим мимолетным движением внезапно привиделась ему другая Эстер, в красном платочке горошком на белокурой голове; она шлепала босиком по грязной деревенской улочке, а сзади громко гоготали гуси… На короткое мгновение государственный секретарь замечтался. Он тоже провел детство в деревне, в имении отца, и сейчас это легкое движение крестьянской молодушки, столь неожиданно вырвавшееся у Эстер на волю, как бы презрев ее городские, аристократические манеры, ее гладкий английский костюм, элегантную велюровую шляпку, пробудило в нем внезапно острую ностальгию; на какую-то долю секунды в душу его закралось подозрение, что живет он скверно и глупо. – Чем я могу помочь вам? – опять спросил он хмуро.

– Ну, просто распорядитесь, чтобы все это немедленно прекратили.

Игнац горько рассмеялся. – Обворожительно! Как вы себе это представляете? Думаете, ректор университета у меня на побегушках?

– Я думала, это можно, – безыскусно вымолвила Эстер.

Оплывшее лицо Игнаца вдруг покраснело. – Впрочем, если б и можно было, я все равно не сделал бы этого. Господин профессор Фаркаш вел себя по отношению ко мне совершенно недопустимо, хотя я… – Он умолк, проглотил слюну. Эстер смотрела на него с любопытством. – Что, подшутил над вами? – спросила тихо.

– Подшутил?! – Лицо государственного секретаря-стало желчным, уксусно-кислым. – В конце учебного года, когда начались экзамены, я написал ему письмо, замолвил словечко за юного своего родственника. Профессор Фаркаш взял письмо с собой на экзамен, когда же очередь дошла до моего протеже, вынул его из жилетного кармана, все изжеванное, в жирных пятнах, каков, впрочем, и самый жилет его… «Господин государственный секретарь Игнац просит меня обратить на вас особое внимание», объявил он громогласно, во всеуслышание, а потом, столь же громко, подчеркивая каждое слово, зачитал письмо целиком. «Я полагаю, вы основательно подготовились, если на вас просят обратить особое внимание», сказал он окаменевшему от ужаса студенту и взял его в такой оборот, так терзал в течение двадцати минут, а потом завалил с таким треском, что несчастный еще и сегодня не пришел в себя… Вам смешно?

Глядя на свои туфельки, Эстер тихо смеялась. – Так вам смешно?! – Игнац был возмущен. Эстер все так же смеялась, не подымая головы. – Вы это одобряете?

– Конечно!

Государственный секретарь осекся и вытаращил глаза.

– В другой раз не будете такие письма строчить! – сказала Эстер и, прежде чем Игнац успел ответить, встала с очаровательной улыбкой, кивнула ему и вышла. Сколь эфирно-легким ни было ее присутствие, отсутствие оказалось ощутимым вдвойне в этом продымленном и пропыленном кабинете, обставленном кожаной мебелью. За притворяемой дверью еще на мгновение блеснули серебристо-белокурые волосы, донесся слабый и чистый цветочный аромат, почти различимое ухом биение человеческого сердца. Государственный секретарь посмотрел ей вслед и негромко выругался.

На другой день в назначенный час продекан теологического факультета приступил к слушанию дела. Не было, однако, ни истца, слушателя философского факультета Кальмана Т. Ковача, ни обвиняемого, профессора Зенона Фаркаша. Меж тем профессор находился в здании университета, многие видели его, а вызванная на допрос свидетельница Юлия Надь даже встретилась с ним в коридоре и радостно улыбнулась ему большими черными глазами, но профессор то ли не заметил ее, то ли не узнал, на почтительное приветствие не ответил, прошел по коридору дальше, миновал кабинет, где тщетно ожидал его избранник ученого совета, и свернул на лестницу. В половине пятого в его лабораторию постучался служитель и обратил внимание профессора на быстротекущее время. Профессор, в белом халате, держал в руке пробирку и взбалтывал содержимое.

– Что вам нужно? – обрушился он на служителя.

– Господин продекан Чепреги ожидает господина профессора…

– Господин продекан Чепреги пусть убирается к чертовой матери, – спокойно проговорил профессор, вновь склоняясь над лабораторным столом. – И пусть не ждет меня понапрасну.

Так как не явился и Кальман Т. Ковач, автор жалобы, продекан начал с опроса двух вызванных и явившихся свидетелей. Первой пригласил Юлию Надь. Предложил сесть, коротко сообщил суть дела и жалобы обвинителя. Студентка слушала внимательно.

– Что вы можете сообщить нам по этому поводу, сударыня? – осведомился наконец продекан, длинный, сухощавый человек в очках с аскетическим лицом.

Девушка откинула голову, как будто тяжесть уложенных двойным венком кос, отсвечивавших синевато-стальным блеском, оттягивала ее назад.

– Право, не знаю, господин профессор, – проговорила она необычайно глубоким голосом, заставившим продекана удивленно поднять на нее глаза.

– Расскажите все, что вам известно, сударыня!

Девушка опустила голову. – Право, не знаю, что мне сказать вам, – повторила она.

– Бояться вам нечего, – ободрил ее продекан. – Ваше сообщение мы сохраним в тайне, и, что бы вы ни сказали, вам не грозят никакие неприятности в течение вашего обучения в университете.

– Этого я не боюсь, – отозвалась девушка, по-прежнему не подымая головы.

– Тогда в чем же дело?

Белый лоб и маленькие белые уши студентки порозовели. – Мне потому так трудно говорить, – сказала она, почтительно глядя большими черными глазами в очки продекана, – потому так трудно говорить, что я вынуждена опровергнуть обвинения Ковача, моего коллеги. В них нет ни слова правды, господин профессор.

Продекан немного помолчал.

– Постараемся понять друг друга, – сказал он. – Обвинитель начал с того, что господин профессор Фаркаш отрицает существование бога и во время коллоквиума неоднократно и в различных вариантах выразил это свое воззрение. Он утверждает далее, что профессор Фаркаш всячески старался предать религию осмеянию и, злоупотребляя своим положением профессора, запугать тех, кто придерживался или мог придерживаться иного мнения. В доказательство своих утверждений обвинитель приводит дословно некоторые заявления профессора Фаркаша. Таким образом, обвинитель, с одной стороны, высказывает личные свои впечатления и вытекающие из них суждения, с другой же стороны, приводит в подтверждение объективные доказательства.

– Понимаю, – кивнула студентка. – Очевидно, для большей ясности вы, господин профессор, разделили его обвинения на две категории – субъективную и объективную. Мне следует в том же порядке ответить относительно обеих.

– Вот именно, вот именно! – покивал головой продекан.

– У меня не сложилось впечатления, – проговорила девушка, – будто бы профессор Фаркаш пытался подвергнуть осмеянию религию. А тем более запугивать кого-либо из нас.

– По вашему мнению, господин профессор Фаркаш верит в бога?

– У меня нет мнения на этот счет, – ответила Юлия Надь. – Насколько я помню, во время коллоквиума не прозвучало ни одного заявления с его стороны, на основании которого я могла бы сделать те или иные выводы по этому поводу.

– Вы сами, очевидно, уже размышляли об этом? – спросил продекан.

– Разумеется, господин профессор.

– Взвесили все, обдумали, прежде чем пришли сюда?

Девушка молча кивнула.

– Следовательно, ваши личные наблюдения, – констатировал продекан, – в корне противоположны впечатлениям автора жалобы. Можете ли вы чем-либо подкрепить свои суждения?

Студентка помолчала, подумала. – Чем можно доказать, господин профессор, что кто-то не богохульствовал и не высмеивал религию?

– Вы правы, сударыня, – с улыбкой согласился продекан, – доказать нечто негативное весьма затруднительно, разве что с помощью такого позитивного, какое полностью исключает указанное негативное. Быть может, вы могли бы процитировать какое-нибудь высказывание господина профессора Фаркаша, свидетельствующее о его благочестии?

Девушка покачала головой. – Нет, этого я не могу сделать.

– Я так и думал, – сухо заметил продекан. – Итак, вы ничего не можете привести в подтверждение своих впечатлений, в то время как обвиняющий подкрепляет собственные суждения дословными цитатами. Извольте выслушать его доказательства.

– Доказательства? – переспросила девушка.

Продекан склонился над лежавшей перед ним бумагой. – Я хотел сказать, цитаты, сударыня. Благодарю вас, что обратили мое внимание на неудачную формулировку. – Он взял листок в руки. – Профессор Фаркаш, утверждается в жалобе, сказал якобы дословно следующее: химия лишь потому наука, достойная внимания, что с ее помощью человек отрицает существование бога.

Тонкое белое лицо под тяжелым венцом иссиня-черных волос обратилось к продекану. – Профессор этого не говорил.

– Вот как? – Продекан был недоволен. – Этого не говорил? Быть может, что-либо похожее?

– Он не говорил ничего подобного.

– Вы утверждаете это решительно?

– Решительно.

– Пойдем далее! – Продекан вновь склонился над бумагой. – В жалобе написано, будто бы профессор Фаркаш сказал, что существование бога противоречит законам природы, делает посмешищем здравый смысл.

Девушка покачала головой. – И этого он не говорил!

– И подобного этому не говорил?

– Именно.

– Вы решительно утверждаете это?

– Да.

Продекан пожал плечами. – Дальше! Профессор Фаркаш проводил якобы параллель между богом и асимметрическим атомом углерода, а также призывал вас сделать между тем и другим выбор.

Девушка погрузилась в размышления; она склонила голову набок и большими серьезными глазами следила за какою-то мыслью, как будто невидимо клубившейся за спиной продекана. Мысль эта была, кажется, приятна, ибо мгновение спустя зажгла в глазах студентки маленькие искорки, отразилась в уголках губ, в ямочках на щеках. Она опустила глаза. – Я и этого не помню, господин профессор.

– Чему вы смеетесь, сударыня? – удивился продекан.

Девушка широко раскрыла большие глаза и серьезно, почтительно устремила их на продекана. – Я уже не смеюсь, господин профессор.

– Что вас рассмешило? – сухо спросил продекан.

– Параллель эта, – ответила девушка. И громко рассмеялась, прикрывая рот обоими кулачками, из-за которых виднелись только кончик носа да большие черные глаза. Смеялись и худенькие ее плечи, и ямочки ключиц возле шеи, смеялись даже пальцы ног, спрятанные в туфлях. – Параллель между богом и асимметрическим атомом углерода, – пояснила она из-за стиснутых кулачков, все еще негромко смеясь. – Простите меня, пожалуйста, господин профессор, но ведь это так смешно!

– Вы, следовательно, не припоминаете, подобного утверждения профессора Фаркаша?

– Не припоминаю, – сказала девушка. – Господин профессор Фаркаш не мог сказать подобную глупость. – Продекан пристально посмотрел на нее. – Что мог и чего не мог он сказать, сударыня, судить предоставляется не вам. Вам надлежит сообщить лишь о том, что говорил или не говорил профессор Фаркаш. Вы по-прежнему уверены, что подобных заявлений с его стороны не припоминаете?

Девушка кивнула.

– Спрашиваю еще раз, – сказал продекан. – Вы утверждаете и настаиваете, что ни одно из цитированных мною высказываний не имело места?

– Настаиваю. – Даже в том случае, – усмехнулся продекан, – если я открою вам, что сам профессор Фаркаш их не отрицает? – Лицо и шея Юлии Надь порозовели, глаза распахнулись еще шире. – Этого не может быть, – сказала она, с трудом переводя дух, – не может быть. Разве что профессор Фаркаш не стал оспаривать обвинений из гордости. Я все равно не отказываюсь от своих утверждений, господин профессор! – Будьте любезны подождать за дверью, – распорядился продекан, – вы можете еще понадобиться.

Выходя из кабинета, Юлия Надь обдумывала свое положение: если сейчас она будет уличена, учению в университете конец. Возможны были два варианта: первый – продекан просто брал ее на пушку, чтобы она сбилась и отказалась от своих слов; второй – профессор Фаркаш был допрошен предварительно и, без сомнения, подтвердил верность цитат.

Если так, ее вышвырнут из университета. Юлия Надь вышла в коридор, ясно понимая, что произошло; сильно побледнев и закусив губу, она бросила сердитый взгляд на шагавшего ей навстречу витязя Тибольда Бешшенеи, утерла кончиком пальца выступившую в уголке глаза слезинку и подвела итог своим размышлениям: она не жалела о совершенном поступке.

На голове Тибольда Бешшенеи, второго свидетеля, высился белый тюрбан из бинтов: третьего дня во время демонстрации рабочие основательно избили его в ответ на несколько наглых чванливых замечаний. Избиение нанесло урон не только здоровью витязя, но травмировало также его мужское достоинство, внесло поправки в мировоззрение, даже притупило как будто и память. На вопросы продекана он отвечал крайне неуверенно, ощущая себя между двух огней: если он выступит с обвинениями в адрес профессора Фаркаша, тот, чего доброго, отдубасит его за это, ведь человек-то он поистине бешеный, а если станет оспаривать утверждения Кальмана Т. Ковача, то будет поколочен хунгаристами, невзирая на уже приобретенные увечья – плату за патриотический пыл. Ни то, ни другое витязя не привлекало, его нервы и сегодня еще трепетали от позавчерашней взбучки. Поэтому он ничего не помнил, вернее, все помнил плохо. Однако после часа напряженных усилий продекану теологического факультета удалось все-таки пробудить в травмированной голове студента-философа несколько более или менее определенных воспоминаний. Он снова пригласил Юлию Надь.

– Я хотел бы, сударыня, как-то согласовать свидетельские показания вас обоих, – проговорил он сухим скрипучим голосом. – Возможно, вашу память несколько освежит то, что сообщает господин Бешшенеи, живой свидетель. Вы позволите отнять у вас еще немного времени?

– Пожалуйста, господин профессор, – прозвучал необычайно глубокий голос девушки, заново поражая уже отвыкшие было от него барабанные перепонки продекана.

– Господин Бешшенеи, – продолжал он, – отчетливо помнит заявление профессора Фаркаша о том, что порядок не столь интересен, как беспорядок.

Девушка уважительно окинула взглядом студента. – Это и я помню.

– Прекрасно, – отметил продекан. – Господин Бешшенеи помнит также, что профессор Фаркаш приказал слуге вынести в прихожую форменную шапку студента-хунгариста по имени Кальман Т. Ковач.

– Вполне возможно, – согласилась девушка. – Я пришла немного позднее других, и, вероятно, это произошло до моего прихода.

– Так точно, – сказал Бешшенеи. Девушка, улыбнувшись ему, продолжала: – Помню, в передней, когда мне открыли на звонок, на вешалке было полно разных шляп и шапок. Собственно, я даже не понимаю, зачем коллега Ковач захватил свою шапку с собой в комнаты.

– Наверное, по рассеянности, – поддержал Бешшенеи, поглядывая на девушку. – Наверное! – согласилась та. – Кто же входит в чужую квартиру в головном уборе!

Продекан уже нервничал. – Вы утверждаете, следовательно, что все оставили свои головные уборы в прихожей, кроме самого заявителя?

– Меня тогда не было, – возразила девушка, – но коллега Бешшенеи, вероятно, может ответить. – Так и было, – признал студент. – Итак, вы оба утверждаете, – хмуро подвел итог продекан, – что профессор Фаркаш, приказав слуге вынести шапку хунгариста в прихожую, был просто тактичным и предупредительным хозяином дома?

Улыбчивые глаза девушки смотрели прямо на Бешшенеи. – Точно! – пробормотал он в замешательстве. Продекан махнул рукой. – Ну хорошо, оставим это!

Слушание дела на минуту прекратилось, продекан медленно протирал мстительно запотевшие очки. – Господин Бешшенеи помнит также утверждение профессора Фаркаша о том, что химия потому есть наука, заслуживающая внимания, что с ее помощью человек отрицает существование бога. Вы помните это, господин Бешшенеи?

Нескладная голова в белой чалме повернулась к девушке. – Ничего подобного сказано не было, – решительно сказала она, прежде чем студент успел открыть рот. – Профессор Фаркаш этого не говорил.

– Я спрашивал не вас, – раздраженно воскликнул продекан, – а господина Бешшенеи. Ведь вы помните это, не правда ли?

– Но он не может этого помнить, – возразила девушка, – потому что на коллоквиуме ничего подобного сказано не было. – Я попрошу вас, сударыня, отвечать лишь тогда, когда я вас спрашиваю, – скрипуче перебил ее продекан и постучал по столу карандашом. – Итак, господин Бешшенеи, вы помните?

Студент крутил забинтованной головой, искоса поглядывая то на спокойно улыбавшуюся ему девушку, то на продекана. – Точно не скажу, не знаю, – забормотал он невнятно. – Что-то такое помнится, будто…

Продекан встал. – То есть как?!

Студент тупо смотрел на него.

– Только что вы помнили это весьма определенно!

– Дело в том, – неуверенно забормотал Бешшенеи, – что химия, как наука, основывающаяся на опыте, не рассматривает вопрос существования бога, но это понятие… – Он смешался и умолк. – О чем-то вроде этого шел разговор, не так ли? – повернулся он к Юлии Надь.

Девушка, улыбаясь, смотрела прямо перед собой и не ответила. – Так вы помните или не помните? – спросил продекан резко. Студент захлопал глазами. – Утверждать не могу.

– Что именно?

– Что помню.

– Следовательно, вы не помните?

– Этого я тоже не решился бы утверждать, – промямлил студент.

Продекан с тяжким вздохом опустился в кресло. – Пойдем далее… Вы помните, господин Бешшенеи, не правда ли, утверждение профессора Фаркаша, что существование бога противоречит законам природы и выставляет здравый смысл на посмешище?

– Профессор Фаркаш этого не утверждал, – немедленно отозвалась Юлия. Лицо продекана побагровело. – Я спрашивал не вас, сударыня, – закричал он. – И уже просил вас отвечать только на вопросы, задаваемые вам. Сейчас я обращался к господину Бешшенеи! – Юлия склонила голову. – Простите меня, пожалуйста, господин профессор, но, обращаясь к коллеге Бешшенеи, вы взглянули на меня, поэтому я и стала отвечать. Ни этих слов, ничего подобного профессор Фаркаш не говорил.

– Довольно!

– Как угодно, – обиженно сказала Юлия Надь. Бешшенеи покосился на нее, и ему показалось, что в больших черных глазах девушки закипели слезы, а губы по-детски дрогнули. – Я повторяю вопрос, – услышал он скрипучий голос продекана. – Вы помните, не правда ли, процитированное мною заявление? – Так точно, господин профессор, – ответил Бешшенеи, пораненная голова которого болела все сильнее, пропорционально обострялись и неприятные ассоциации, – я помню, но вместе с тем как бы и не помню…

Продекан побелел, его губы и очки мелко задрожали. – Как прикажете понимать вас?

– А так, господин профессор, – радостно ухмыляясь, словно найдя панацею от всех своих болей, заговорил витязь Тибольд Бешшенеи, – а так, что заявление это действительно имело место, но только я не помню, исходило оно от профессора Фаркаша или от кого-либо еще. Я не решился бы утверждать, что это сказал профессор Фаркаш, но не утверждаю и того, что он этого не говорил, а вот кто говорил – не помню.

Поскольку опрос свидетелей, несмотря на все усилия продекана, окончился безрезультатно, а заявитель и обвиняемый не явились, ученый совет университета, собравшись на следующий день, по представлению доверенного лица следствие постановил прекратить и свое решение вместе со всей документацией переслал в министерство. Дисциплинарное дело профессора Фаркаша было, таким образом, окончательно закрыто.

В тот же день витязь Тибольд Бешшенеи, проходя по улице Ваци, нос к носу столкнулся с Кальманом Т. Ковачем. – Почему ты не пришел на слушание дела? – спросил он, подстрекаемый нечистой совестью. Ковач покраснел. – Времени не было, старина. Занят сейчас до чертиков, ты уж прости! – пробормотал он и тотчас испарился. Бешшенеи недоумевая смотрел ему вслед: какая муха его укусила?

Кальману Т. Ковачу вручили повестку от ректора за неделю до этой встречи; в первую минуту он не знал, что с ней делать, и даже не понял, о чем идет речь. Прошло уже девять месяцев, как он написал свое заявление, и с тех пор вся эта история начисто вылетела у него из головы. Еще весной он вышел из университета, поступил на мебельную фабрику своего дядюшки в Уйпеште, летом провел месяц в Швейцарии, а вернувшись домой, уступил настоянию семьи и распрощался с корпорацией «Хунгария». Имя Зенона Фаркаша было почти забыто. Повестка приглашала его третьего сентября в четыре часа явиться в университет, но так как на это время у него назначено было приятное свидание в кондитерской Русвурма, он решил повесткой пренебречь. Ректору написал оправдательное письмо, но отправить его позабыл, проносив в кармане.

В день разбирательства профессор до позднего вечера оставался в своей лаборатории. Он написал ректору заявление с просьбой о годичном отпуске, попрощался с адъюнктом и ассистентом, отправил обоих по домам. Выпроваживал и старого своего лаборанта. – Ну, ступайте домой, Матюш, – решительно сказал он наконец, – мы-то уж вдоволь нагляделась друг на друга за эти шестнадцать лет.

Старый лаборант все возился у мойки, спиной к профессору.