Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 58 страниц)

Лицо Оченаша было бледно, он машинально вскидывал к голове кулаки, но иногда его руки вдруг как-то странно подергивались и с выпрямленными пальцами застывали у висков. Не дожидаясь ответа на свои слова, он повернулся и побежал к проспекту Андраши. Балинт следовал за ним по пятам, отчетливо слыша его тяжелое, прерывистое дыхание. Сзади раздавался тяжелый топот множества ног. И еще – с грохотом опускались решетки на дверях и окнах: самые осторожные торговцы поспешно запирали лавки. – Глядите-ка, и этот мальчонка ранен! – одышливо воскликнул кто-то за спиной Балинта; он обернулся, не сразу поняв, что имеют в виду его обвязанную руку, но объяснить не успел: задыхавшийся на бегу человек отстал. Канарейка сперва сопровождала бегущую толпу, низко, зигзагами, летая над головами людей, но громкие вопли, донесшиеся с проспекта Андраши, спугнули ее; она взмыла ввысь, будто хрупкий теплый символ свободы, и вскоре исчезла над крышами. – Смылась, дурашка! – с сожалением произнес кто-то, на бегу обернувшись ей вслед. В нескольких шагах от угла посреди мостовой стояла телега угольщика. Балинт не помнил, чтобы видел ее, когда свернул сюда с проспекта. Прилежащая часть проспекта Андраши была сейчас почти безлюдна, на асфальте кое-где лежали неподвижно распростертые тела, по мостовой бешено носилась взад-вперед серая в яблоках лошадь, оседланная, но уже без всадника. Несколько человек бегом удалялось в сторону Октогона. У садовой скамейки на ближней аллее стоял полицейский, лицом к проспекту, и прямил о спинку скамьи погнутую саблю.

Оченаш уставился на него, побелев от ярости. Высокий худой рабочий рядом с ним громко выкрикнул ругательство. Полицейский обернулся. И тотчас в лоб ему угодил кусок угля. – Осторожней, – сказал кто-то, – у нас нет оружия.

– Ну и что!

– Помирать – так с музыкой!

Полицейский вдруг завопил от боли – солидный кусок угля попал ему в нос; от площади Кёрёнд взвод пешей полиции бегом устремился на его крик. Но полицейский уже распростерся на земле под градом угля, кто-то, подбежав, наступил ему на голову.

Балинт набрал полные карманы угля. – Правильно, мадьяры, не сдаваться! – услышал он сзади очень знакомый голос. Оглянувшись, увидел широкие скулы, лихие усики, блестящие орехово-карие глаза и вспомнил. – Господин Браник!

– А ты откуда меня знаешь?

– По Киштарче, – заторопился Балинт. – Сборочный цех.

– Что-то не припомню.

Полицейский взвод был уже в сотне шагов от их улочки; он остановился, один полицейский отделился от остальных и побежал вперед. – Я сидел в конторе, когда вас били там, господин Браник, – спеша, говорил мальчик. – Полицейский ротмистр допрашивал вас, потом ударил, а еще двое фараонов сзади схватили вас за руки. Я на подоконнике сидел, меня они не видели.

– Так все и было, – кивнул Браник.

Балинт продолжал запасаться углем. – А фамилию вашу я потому запомнил, что в Киштарче у нас сосед есть по фамилии Браник, он чиновник, на том же заводе служил, я его хорошо знаю…

Между тем полицейские опять стали приближаться, но были встречены таким угольным шквалом, что сразу замешкались и тут же рассыпались, затаились между деревьями. – А ты чем бросаешься? – переведя дух, спросил Балинт Оченаша. Тот, усмехнувшись, раскрыл ладонь, показав целую пригоршню острых гвоздей. – Откуда они у тебя? – удивился Балинт. Долговязый подросток похлопал себя по оттопыренному карману. – Прямо со склада, – фыркнул он, осклабясь. Послышался громкий вопль, неподалеку от них полицейский покачнулся и упал навзничь. Угольщик поспешно выпряг двух своих лошаденок и, подгоняя, скрылся с ними в воротах соседнего дома, телегу люди поставили поперек улицы, чтобы удобней было брать уголь. – Да ты не спеши, – сказал Браник, покосившись на Балинта, который, словно заведенный, безостановочно пулял углем. – Работать надо спокойно, целиться как следует, ну как будто подле мамаши своей в кегли играешь. Война ведь та же работа: не приловчишься, так и толку не будет никакого. А ты высмотри кого-нибудь одного, кому решил честь оказать, подпусти поближе, пока уж поджилки не затрясутся, да и врежь угольком поувесистей, так, чтоб он и «Отче наш» позабыл! – А вдруг промажу? – запыхавшись, возразил Балинт. – Ведь он меня тогда саблей?

Браник двумя пальцами провел по густым щеточкам усов, посмотрел на мальчика.

– Мазать нельзя, – сказал он, и его живые орехово-карие глаза блестели, словно улыбались.

– Ну, а если?

Лицо молодого рабочего помрачнело. – Нельзя!

Полицейские растянулись полукружьем шагах в тридцати – сорока от горловины улицы, одни прямили сабли, другие утирали лица, поправляли кивера: как видно, ждали приказа.

– А если все-таки промажу? – настойчиво повторил Балинт.

Браник опять поглядел на него.

– Тогда плати, браток, – отрубил он сурово. – Но помни, пролетарию за все про все вдвое платить приходится!

– Это я уже знаю, – кивнул мальчик.

Сам Браник целился точно; расчетливо выбрав минуту, когда полицейский, в тридцати шагах от него, обернулся и что-то сказал своему товарищу, он угодил ему углем в самое ухо. От Кёрёнда шагом приближался отряд конной полиции. – Отступаем, браток! – сказал Браник, выпрямляясь и качнув широкими плечами. – Бегство позорно, зато нам на пользу. Пролетарий покуда может тратить силы только на то, что ему полезно, на прочее-то пока не хватает. Ну, помолимся еще напоследок, товарищи, – обратился он к людям, яростно бомбардировавшим полицейских, – да и наутек, пока не поздно.

Балинт увидел вдруг, что по морщинистому лицу худого рабочего, который, часто моргая, стоял с ним рядом, катятся слезы. Плакали и другие, плакали и матерились в бессильной злости. Человек в кондукторской форме, изо рта и от одежды которого еще несло веселым чесночным запахом утренней трапезы, яростно орал что-то невнятное.

Заметив, что рабочие обратились в бегство при виде конников, пешие полицейские выхватили сабли и бросились в погоню. Несколько минут спустя Оченаш на бегу схватил Балинта за руку и дернул за собой в подъезд, следом за ними туда же вскочили еще четверо-пятеро, среди них и Браник; двери захлопнули, взбежали на второй этаж. – Минут через пятнадцать – двадцать, – объявил Браник, – начнем выбираться по одному. Если можно будет, сойдемся у следующего угла слева.

– Вы спятили? – ахнул бледный, обросший щетиной официант в очках. – Мало вам еще этого цирка?

Браник уперся в него взглядом. – Мало!

– Против броневиков пойдете?.. с пустыми руками?

Браник пощипывал усы. – Не с пустыми руками. С умом.

– Ну, тогда уж без меня, – отрубил очкастый. – Меня больше не впутаете!

Все помолчали.

– Есть люди, – негромко процедил Браник, – которым хоть плюй в физиономию, они только утрутся – и в сторону.

– Это вы про меня?

Они смотрели друг на друга в упор.

– Про вас, – кивнул Браник, – и про таких же, как вы. Пузыри мыльные! Убирайтесь отсюда, пока мое терпение не лопнуло, пока я не схватил вас за глотку!

Полчаса спустя на условленном месте сошлись четверо, трое из семи исчезли. Улица была пустынна, вдалеке у какого-то подъезда топтался, озираясь, сдвоенный патруль. Петляя по улицам и закоулкам, Балинт и его спутники упорно продвигались к проспекту Андраши. На одной из узеньких улочек человек пять-шесть потрошили мясную лавку, парнишка в кепке обеими руками прижимал к себе двух откормленных, сливочно-желтых уток, у другого из широких карманов штанов свисали до земли ощипанные петушиные шеи. Еще через дом разбили витрину магазина канцелярских товаров, вышвырнули на улицу бутылки с чернилами, яркие почтовые открытки, письменные принадлежности; кто-то улепетывал, сжимая под мышкой настольную лампу с зеленым абажуром, другой тащил с десяток рулонов гофрированной бумаги. Балинт, пробегая, изо всей силы саданул его ногой по щиколотке.

Наконец они снова попали в многолюдье – это были демонстранты, рабочие из предместий, которых полиция оттеснила с проспекта Андраши в боковые улицы. Те, кого разметала у Кёрёнда первая волна полицейской атаки, за исключением раненых, почти все вновь собрались в ряды по обе стороны главной артерии и продолжили путь к площади Героев. Люди шли молча, сцепив зубы. Среди них многие на собственном теле носили памятки, расплату за коммуну 1919 года^[74], другие – их было еще больше – хранили память о ней в своем сердце. Воспоминания о том, что было тогда, и новый гнев смешивались, заставляя людей сжимать кулаки. Бывшие красноармейцы заново переживали битву при Солноке, славные дни в Фельвидеке, когда Красная Армия разбила белых чехов и заняла Кашшу. Им верилось, что венгерский пролетариат после одиннадцати лет молчаливых страданий наконец очнулся, пришел в себя; они оглядывались на бурлящий необозримый людской поток, в который вливались из боковых улочек все новые ручейки, и думали, что настал тот день, когда революционный рабочий люд опять может взять власть в свои руки.

И среди полицейских кое-кто еще помнил о коммуне, эти смотрели на происходящее иными глазами, чем их более молодые и менее опытные собратья. Слухи, стекавшиеся сюда из разных частей города, пробуждали воспоминания у обеих сторон, подогревали их. Говорилось о том, что по всему Кёруту стоят длинными вереницами обесточенные трамваи, пылают подожженные автобусы, валяются перевернутые частные автомобили. Одного депутата городской управы, попытавшегося с крыши своего автомобиля утихомирить разбушевавшуюся толпу, якобы насмерть забили железными прутьями, а социал-демократического депутата Пейера, призвавшего толпу в Городском парке разойтись по домам, исколотили так, что пришлось увезти его на «скорой помощи». Там же разнесли в щепы кафе, подожгли Промышленный салон. Вызванные к месту происшествия солдаты будто бы отказались повиноваться.

Люди молча шли к Городскому парку. Браник, Оченаш и Балинт держались вместе, в одном ряду с ними шагал кряжистый металлист-токарь, с обветренным красным лицом, говоривший со швабским акцентом, – он присоединился к ним еще во время бегства, прятался в подъезде, а потом, единственный, ожидал их в назначенном месте на углу. Свои, заводские, исчезли бесследно, как ни вертел Балинт головой, надеясь их увидеть. Сзади оказалось несколько студентов университета, черные волосы двух студенток трепыхались на ветру. – Это революция? – спросил Балинт Оченаша.

Оченаш судорожно глотнул. – Да.

– Не похоже, браток, – сказал Браник.

– А что же?

– Это, понимаешь, такая телега, – объяснил Браник, – которая без возницы катит. Либо в канаву сверзится, либо в стену упрется, потому что никто ею не правит.

– Так давайте мы будем править! – воскликнул Балинт.

Молодой слесарь усмехнулся. – Ах ты, лапушка!

– Да почему же нельзя? – возразил мальчик, багровея.

Оченаш пристально смотрел на Браника. – И вы на попятный? – сказал он и раздраженно провел руками по стриженой голове. – Только что вам сам черт был не брат, я уж думал, с конным взводом фараонов в одиночку управитесь. А теперь и вы к оппортунистам подались?

Браник положил руку на плечо взволнованному подростку. – Потише, племяш!

Оченаш оскалился. – Побыстрей, дяденька!

– Потише! – повторил Браник и сильно сжал его плечо. – Я ведь головой думаю, не только пустым желудком.

Сквозь толпу пробирались на велосипедах два распорядителя с «молотобойцем» в петлице. На площадь Героев, выкрикивали они охрипшими голосами, прибыли два броневика и легкая полевая батарея, надо расходиться, нельзя допустить напрасного кровопролития. – Ну что ж, по домам? – насмешливо спросил Оченаш. Браник улыбнулся. – А я этого не говорил. – Тогда как же? – Разойдемся, когда иначе уж нельзя будет. – Браник опять улыбнулся, и из-под коротких густых усиков сверкнули молочно-белые зубы. Краснолицый крепыш токарь, молча топавший с ними рядом, неожиданно шагнул вперед и, обхватив рукой за шею, стащил с велосипеда как раз подкатившего к ним распорядителя. – Пошел ты к . . . матери, – рявкнул он с сильным швабским акцентом, – не то я фопью ф тепя… Или ты есть рапочий, или я есть рапочий, но кто не есть рапочий, пусть стесь помалкивает! – Люди в мрачном молчании смотрели на эту сцену, но за распорядителя никто не вступился. – Пейер опять протал рапочих Петлену, – объяснял окружающим взволнованный крепыш, – а теперь посылает нас по томам. Ничего, притет тень, я и того пандита прихвачу вот так за шею, но уж тогта не выпущу, покута он тух не испустит.

Выйдя на проспект Арены, они пристроились с краю к застывшей, неподвижной толпе. В нескольких сотнях шагов от них, возвышаясь над головами людей, взобравшись, вероятно, на автомобиль, горячо жестикулировал усатый мужчина, однако голос его тонул в многослойном гуле толпы. – Вот он, пандит этот, – вне себя заорал кряжистый токарь, когда, встав на цыпочки, проник взглядом между головами стоявших впереди, – вот он, папдит, на фонарь его! – Кто это? – спросил Балинт. – Пейер, – ответил Оченаш. Они увидели, как вокруг оратора замелькали в воздухе палки, его отчаянно жестикулирующие руки на мгновение застыли в воздухе, потом он зашатался, как будто под ним покачнулась машина.

В следующую минуту голова толпы была атакована полицейскими, ожесточенно орудовавшими саблями. Толпа, отхлынув, увлекла с собой Браника; Балинт, оборачиваясь на бегу, еще несколько секунд видел его руку, махавшую им, потом она скрылась, потонул в криках фараонов и его голос. Они бежали теперь с Оченашем плечом к плечу, слыша за спиной позвякиванье сабли и яростное дыхание, с хрипом вырывавшееся из-под закрученных полицейских усов. Однажды фараон споткнулся о собственные ножны и растянулся на земле, но тотчас вскочил и опять припустился вдогонку. – Будем мы еще бежать и наоборот! – сквозь зубы выдохнул Оченаш.

– Это была революция, да? – тяжело дыша, спросил Балинт.

К ограде Зоосада они добежали, опередив своего преследователя шагов на пятьдесят – шестьдесят. Оченаш с его длинными руками и ногами моментально оказался наверху и, сев, как в седле, наклонился и протянул руку Балинту. Во время бега Балинт подвернул в щиколотке ногу, сейчас он не мог опираться на ступню как следует и, пытаясь взобраться, все время соскальзывал вниз. Полицейский был уже на середине мостовой. Придерживаясь коленями, Балинт изо всех сил карабкался вверх, как вдруг почувствовал, что рука Оченаша ослабела в его руке и дернулась, словно стараясь освободиться. Балинт сразу выпустил ее – не губить же обоих! Сабля плашмя обрушилась ему на голову, падая, он увидел, как Оченаш спрыгнул по ту сторону ограды и бросился наутек.

На крашеном дощатом полу тесного полицейского участка их набилось человек двадцать – тридцать. Голова у Балинта еще болела от удара и затылок опух, но более серьезных повреждений не было. Среди арестантов оказалось несколько раненых, перевязанных носовыми платками либо тряпками, однако у большинства пострадала только одежда да состояние духа. Дверь в соседнее помещение была открыта, там, на застеленных серыми одеялами койках, отдыхало пять-шесть полицейских, у двери в коридор расхаживал часовой, борясь с усталостью и жмурясь от резкого света голой электрической лампочки, бившего ему в лицо.

Балинт сидел у двери в караулку, подтянув колени и спиной опершись о стену. На крайней койке лежал тот самый старший сержант, который ударил его саблей по голове. У него были седые, с опущенными кончиками усы, худое костистое лицо, весело мигающие голубые глазки. Положив под голову переплетенные руки, он уже несколько минут молча созерцал Балинта.

– Ты ж откуда будешь? – спросил он.

– Отсюда, с Андяльфёльда, – ответил Балинт.

Он не сердился на полицейского за то, что тот оглушил его саблей, и именно поэтому никак не мог взять в толк, почему полицейские, почти все, так злы на них, даже те, которые сами, по-видимому, никак не пострадали. Раненых демонстрантов было, по крайней мере, в сто раз больше, чем раненых полицейских. Правда, не понимал он толком и того, почему демонстранты, каждый по отдельности, пылают такой же ненавистью к полицейским и каким образом эта взаимная ненависть, явно одна другую питавшая и усиливавшая, вселилась в две противные стороны. Сам он из всех полицейских ненавидел только одного (и способен был задушить его голыми руками) – того, кто сбил с ног стоявшую рядом с ним пожилую женщину на углу улицы Розы. Но за что тот ее ударил, верней сказать, за что ненавидел эту беззубо шепелявившую, чистенькую седую старушку так, что способен был ударить ее по лицу саблей, этого Балинт все-таки не понимал.

С тех пор как он попал в участок, оглушенный ударом, с тех пор как пришел в себя и острыми серыми глазами, столь же мало способными выбросить из картины мира пылинку, как и горный хребет, внимательно присмотрелся сперва к товарищам по камере, затем к отдыхавшим в соседнем помещении, переговаривавшимся между собой полицейским и задумчиво сопоставил начало и конец минувшего дня, надежды свои и жатву, – его мало-помалу охватило странное чувство, какое бывает у человека, неожиданно, с сегодня на завтра, оказавшегося в чужой стране, ни языка, ни обычаев которой он не знает и не может поэтому найти причинную связь между бессмысленными на вид поступками людей. Чем больше он раздумывал над происшедшим, тем менее понимал его. Почему полиция разогнала демонстрацию, хотя поначалу ее разрешила? Почему арестовывали и убивали людей, которые просили работы? Почему полицейские как к личным врагам относились к этим людям? И почему эти люди уже загодя ненавидели полицейских, которые лишь выполняли то, что им было приказано? Он-то сам почему не испытывает к ним зла? И с чего взъярился на того грабителя, даже саданул его по щиколотке? И на официанта в очках, который покинул их в том подъезде?.. Как ни ломал он себе голову, ни на один вопрос ответа не находилось. А меньше всего – на вопрос, какое ему-то, собственно, дело до всего этого. С чего вдруг он стал швырять углем в полицейских и почему полицейские гонялись за ним с саблей, за что он сидит сейчас здесь, в участке, как арестант, с распухшей головой?

– Тебе сколько лет-то? – спросил все тот же полицейский.

– Пятнадцать.

Старший сержант кивнул.

– Когда приговор выносят, имеет значение, сколько человеку лет? – спросил Балинт.

– Если четырнадцать тебе минуло, значит, повесят, – сказал старший сержант.

Мальчик ошеломленно вскинул голову. – Повесят?

– Ну да.

– За что? – несколько секунд помолчав, спросил Балинт.

– Таков закон.

Мальчик неподвижно смотрел себе под ноги. – Так это была революция?

– Она самая, – сказал старший сержант, покручивая седые усы и продолжая рассматривать чистое мальчишеское лицо Балинта, – революция по всем правилам, она и в книги исторические попадет непременно.

Другой полицейский поднялся со своей койки, снял портупею, китель, рубаху и, голый до пояса, пошел к умывальнику. Когда он проходил мимо Балинта, тот невольно откинул голову: в нос ударил резкий кислый запах пота. Полицейский заметил это. – Что, вонюч я для тебя, щенок? – буркнул он и носком сапога злобно пнул ноги Балинта. – Из-за проклятых этих шалопутов пятую ночь торчу здесь в полной боевой готовности, глаз не смыкаю на вонючей соломе, второй свободный день из-за них теряю, а теперь я им еще, видите ли, воняю, чтоб вам башки ваши поганые поотрубали! – Ты этого огольца не трожь, Ковач Четырнадцатый, – сказал старший сержант, – его так и так вздернут завтра! – И стоило бы, – проворчал Ковач Четырнадцатый, идя к умывальнику. – Хоть бы и всех перевешали, по крайней мере, спать будем в собственной постели!

Балинт оторопел. По голосу, по блеску голубых глазок старшего сержанта мальчик не мог угадать, в шутку ли говорил он о виселице или всерьез – трудно было судить об этом по незнакомому лицу. Поначалу, правда, решил, что это розыгрыш; но вдруг его сердце сжалось: если то, в чем он принял участие, было действительно революцией, его и правда могут вздернуть! Он оглядел сидевших на полу арестантов: в тусклом свете единственной лампочки они мрачно молчали, одни опустили голову на грудь, другие – на сцепленные вокруг коленей руки, третьи прятали лицо в ладонях. Были они явно из разного теста. Попадались, конечно, и рабочие, но большинство, на глаз Балинта, ни о какой революции не ведало ни сном ни духом и попало в участок по глупой случайности: тут были лавочники, мелкие чиновники, приказчики, затесался даже корчмарь и адвокат – первого нетрудно было узнать по жирному животу, второго – по жирной физиономии. «Что же, и этих всех повесят?» – беспокойно раздумывал Балинт.

– За что ж меня вешать-то, господин старший сержант? – спросил Балинт лежавшего на спине полицейского.

– А почему бы и не повесить? – проворчал тот, шевеля седыми усами.

Мальчик засмеялся для пробы: может, полицейский засмеется тоже? Но у того не дрогнул на лице ни один мускул. – Вздернут тебя как пить дать. Ведь ты против властей пошел.

– Против вас, господин старший сержант, я не пошел, – покачал Балинт головой.

– Против меня не пошел. А против других властей – еще как!

Балинт опять засмеялся. – Откуда же вы про это знать можете?

– В карманах-то что у тебя? – тихо спросил старший сержант.

Балинт похолодел. Оба кармана штанов все еще топорщились от кусков угля.

– А ну, покажи! – потребовал старший сержант. – Вот видишь, с этим и пошел ты против властей. Ограбил где-то угольный склад и давай бунтовать!

– Да его так и так повесят, – вставил полицейский с соседней койки. – Хотя бы за воровство, за грабеж.

– А жаль мальца, морда у него симпатичная, – добавил и третий.

– Ни единого из них жалеть нечего, – сказал, возвращаясь от умывальника, давешний полицейский с красным после умывания лицом и загривком, с капельками воды на поросшей волосами груди, – нечего жалеть их, потому как все они жидам продались.

Балинт удивился. – Как так?

Полицейский прошел мимо, не ответив. – Оно верно, – кивнул другой полицейский, упорно счищавший со своего кителя кровавое пятно смоченной в бензине тряпицей, – оно верно, что среди соцдемовских вожаков ни единого доброго мадьяра не сыщешь, либо евреи, либо швабы. Да и рабочих меж ними ищи свищи, одни только господа и заправляют всей этой лавочкой. Ума не приложу, с чего это порядочные венгерские рабочие попадаются им на удочку.

Старший сержант подмигнул мальчику. – Ты тоже еврей?

– Нет, – ответил Балинт.

– А коли нет, так чего ж ты им продался? – спросил старший сержант и опять подмигнул.

– Не понимаю я, про что вы речь ведете, господин старший сержант, – неуверенно ответил Балинт. – Работаю я, правда, у еврея, на заводе его, но за работу мне платят исправно, и я работаю исправно…

– Ой ли? – спросил старший сержант и подмигнул в третий раз. Балинт, как ни приглядывался, теперь и вовсе не мог определить, серьезно говорит полицейский или разыгрывает его.

В помещение, и прежде основательно набитое, ввели еще группу арестованных, человек восемь – десять; этим уже и на полу не хватило места. Словно напуганное стадо овец, пригнанных на бойню, они сбились у двери в кучу и только крутили головами, озираясь поверх сидевших на полу людей. Лампочка отбрасывала на их измученные лица грязно-желтый свет, из его жиденькой мути выблескивали иногда чьи-нибудь очки, отсвечивала потная лысина. Двое сопровождающих полицейских, с выражением смертельной усталости на лицах, гремя саблями и высоко задирая ноги, пробирались между сидящими. – А ну, потеснитесь, – бросил один из них, не оглянувшись. – Сотоварищи ваши тоже небось намаялись!

Люди задвигались, освобождая места для «новеньких». – Сюда пробирайтесь, к нам, – закричал Балинт, – здесь посвободнее! – Помалкивай, – буркнул его сосед, – не то все сюда ринутся.

У Балинта вдруг екнуло сердце: там у двери, под лампой, взгляд его уловил невыразимо знакомое движение головы и такой же знакомый – одного роду-племени! – жест. Он вскочил, встал на цыпочки. – Крестный, – крикнул он не своим голосом, – крестный! – И тут же словно задохнулся: за худой и морщинистой коричневой шеей, которую он узнал сразу же по характерному движению головы, Балинт разглядел черный берлинский платок Луизы Нейзель. В три-четыре прыжка он перелетел над вытянутыми ногами, подтянутыми коленями, животами полулежавших на полу людей и обеими руками схватил руку старого Нейзеля. – Скорее пойдемте, – задыхался он, – там еще есть место. Ой, крестный, и вы здесь!

Нейзель ему улыбнулся. – Где ж мне и быть, сынок!

Балинт усадил своих крестных. – Садись, садись, – посоветовал Нейзель колеблющейся жене, – до утра мы вряд ли выберемся отсюда. Юбку жалко?

– Как вы сюда попали, крестный? – взволнованно зашептал мальчик, присев перед ними на корточки. – Теперь понятно, почему я не увидел вас утром в окне, крестная!

Тетушка Нейзель со стоном опустила свой мощный зад на пол. – Кому не досталось места, – громко сказал Нейзель, – с теми будем каждые два часа меняться. Ты очки мои захватила?

– Как же вы сюда попали? – не унимался Балинт.

Нейзель протер свои старенькие очки, водрузил их на нос и осмотрелся. Внимательно, одного за другим, оглядел соседей, бросил беглый взгляд на полицейских, беседовавших в своей караулке. – Освещение никуда не годится, – заметил он недовольно, – а ведь до утра небось просидим. Ты уж приготовься, жена, унести отсюда домой на память парочку клопов. – Луиза Нейзель сердито на него посмотрела. – Когда восемь лет тому назад, в двадцать втором, доставили нас из профсоюза нашего в полицейский участок девятого района, – как ни в чем не бывало рассказывал Нейзель, – там тоже столько клопов этих было, что куда ни ткни рукой, а они уж под ногтем. Керосин-то дома есть?

– Есть, – ответила жена, – да только что с детьми будет ночью?

– В Дунай не бросятся, – проворчал Нейзель. – Поужинают да и спать лягут.

Балинт напряженно сверлил взглядом лицо крестного: может, он просто перед женой напускает на себя спокойствие? – Как вы попали сюда, крестный? – прошептал он в третий раз. Нейзель повернул к нему худое, изможденное лицо под низко надвинутой помятой черной шляпой. – Порядочному пролетарию нынче здесь место, – сказал он тихо. Потом присмотрелся к бледному лицу мальчика, на котором тревожно горели глубоко посаженные голубые глаза, и подмигнул. – А вот как твоя матушка крестная здесь оказалась, про то один бог ведает.

– А так, что не пустила тебя одного, вот и все, – сказала его жена, утирая вспотевшее лицо. – Может, не ладно сделала? Сидел бы сейчас без очков своих, а я дома головой об стену билась бы.

– Так, что ли, спокойнее?

– А конечно, спокойнее! – сказала она. – Знать бы только, что детки нашли ужин в духовке…

– А ты помолись, Луиза, – посоветовал Нейзель. – Помолись, может, они и найдут.

Жена бросила на него недовольный взгляд.

– Ведь отчего и беда вся? – опять подмигнул Балинту Нейзель. – Оттого, что не пошла ты утречком на мессу. Вот ежели бы пошла, нипочем нас не схватили бы.

Балинту стало вдруг легко на душе, он громко рассмеялся. Но тут же опять зашептал в самое ухо Нейзеля: – Вас-то не били, крестный? – Тот поглубже натянул на лоб мятую шляпу, нацелил на Балинта густые седые усы. – Это меня-то?

– Вас и тетю Луизу?

Нейзель даже не приглушил голоса. – Ну, тот, кому вздумается пальцем меня тронуть, сразу к мамаше в живот обратно запросится, уж ты мне поверь.

Балинт невольно оглянулся, но полицейские не обращали на них внимания, старший сержант лежал на своей койке, закрыв глаза. Мальчику с каждой минутой дышалось свободнее, руки и ноги снова обрели легкость, даже голова словно бы перестала болеть. – Скажите, крестный, это что же, революция была?

– Так ведь знаешь, сынок, – подумав, ответил Нейзель, – дым-то из трубы поверху идет, а что внизу стряпают, неизвестно.

– А все-таки?

– Это была не революция, – после короткого молчания сказал Нейзель. – То, что было нынче, еще не революция.

Балинт завороженно смотрел на него. – А что же?

– Это была мирная демонстрация сознательного пролетариата, – теперь уже твердо выговорил Нейзель, – в которую затесались смутьяны. Если бы полиция проявила выдержку, никакой беды не случилось бы. Ну, а теперь по-всякому повернуться может.

Балинт пожирал глазами твердое костистое лицо старого Нейзеля. – Потому что пролетариат того не стерпит, чтобы ему взяли да и наплевали в глаза. Так что это не конец. – Молчи ты, – шепнула тетушка Нейзель, – помолчи уж, господа ради, десять полицейских у тебя за спиной по койкам валяются. – Балинт пригнулся ближе. – А если это не революция была, крестный, так нас и не повесят? – прошептал он.

– Нет, – удивленно отозвался Нейзель. – Это кто ж тебя на пушку-то взял? – Мальчик мотнул головой назад. – Не бойся, теперь повесить не могут, – улыбнулся Нейзель и обнял его худые, податливые плечи. – Теперь нет, сынок!

При закрытых окнах воздух в помещении стал нестерпимо жарким и спертым, голова у Балинта кружилась, но на сердце стало так ясно и легко, что он мгновенно, без всякого перехода, задремал. И голод более не терзал его; старший сержант ни с того ни с сего подозвал мальчика к своей койке и, глядя в бледное лицо, спросил, ел ли он что-нибудь за день, а так как соврать Балинт не посмел, то полицейский, услышав «нет», сунул ему в руки большой ломоть белого хлеба и зажаренную в сухарях куриную ножку. Балинт смущенно смотрел на собственную, замершую в растерянности ладонь, не зная, можно ли ему принять подарок от того, кто съездил его саблей по голове; его желудок и сердце говорили «да», нервы трепетали. – Что уставился, жид вонючий? – заворчал старший сержант. – Кру-гом марш! – Балинт уже впился зубами в ломоть хлеба, когда сообразил, что сперва следовало бы попотчевать своих крестных: кусок сразу застрял в горле. Однако Нейзели не захотели принять свою долю, сказав, что в полдень подзакусили припасенным загодя. Между тем податливые человеческие тела – словно вещи в набитом доверху саквояже – мало-помалу утряслись, умялись, и Балинту удалось сесть рядом с крестной; сердце и желудок его успокоились, но глаза закрывались под двойным отпечатком пережитых тревог и облегчения; мальчик вдруг уронил голову на колени крестной и, сразу засопев, уснул.

Он проснулся утром, за час до того, как их отпустили. Внезапно сел, зевнул, протер глаза. За окнами растекался туманный серый свет раннего сентябрьского утра, противно липнул к изъеденным тенями, неумытым лицам просыпавшихся арестантов. Мальчик огляделся вокруг, словно удивленный, и вдруг ему стало гадко на душе, как будто он увидел на себе паука.

– Скажите, крестный, – спросил он неожиданно, – если два человека попали в беду, обязаны они помочь друг другу?

– Всяко бывает, – сказал Нейзель.