Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 58 страниц)

Юлия смотрела в пол.

– Результат – ничто, – продолжал профессор. – Важен только процесс. Бывает и так, что результат я приемлю, но принять участие в процессе не хочу.

– В том-то и беда, – вставила девушка непроизвольно.

– Если бы король казнил собственноручно, палач умер бы с голоду, – проговорил профессор высокомерно. – Пусть каждый делает свое дело, а оно всегда найдется, сударыня. Если у меня, например, не хватает духу утопить в Дунае собственную шляпу – ибо я не хочу принимать участие в самом процессе, – что ж, доверюсь истории. И однажды найдется все же герой, который покончит с этой моей нашлепкой.

Девушка взглянула на мирно висевшую шляпу.

– Этот герой не вы, – сказал профессор угрюмо. – И напрасно столько озорства в ваших глазах, я и сам вижу, что она еще здесь, на вешалке. Найдется кто-нибудь другой, кто уберет ее отсюда.

– Для кого в этом будет смысл, – сказала, глядя в пол, Юлия.

– Не извольте дерзить! – буркнул профессор.

Тонкое лицо девушки дрогнуло, словно по нему пробежал паук. Мгновение она стояла, не шевелясь, словно не знала, как поступить, потом повернулась и бросилась к двери.

– Останьтесь, пожалуйста! – вторично удержал ее профессор. – Я был груб, потому что не прав.

– Я знаю, – сказала Юлия.

– Тогда почему уходите?

Юлия невольно пожала плечами.

– Я могу сказать то, что думаю?

– Настало время для ответного удара, – проворчал профессор. – Ну-с?

Юлия смотрела на него без улыбки.

– Потому что мне вас очень жалко, господин профессор, – сказала она просто и серьезно.

– Так. Не в бровь, а в глаз, – угрюмо сказал профессор.

Они все еще стояли в дверях.

Позади них, на длинном лабораторном столе, освещенном закатным солнцем, груды пробирок, использованных колб и пустых бутылей терпели свою непростую судьбу, скомканная фильтровальная бумага взывала к мусорным корзинам, горелки Бунзена, шипя, выбрасывали почти невидимое голубовато-фиолетовое пламя.

– Эй, Матюш, да где ж это вы, коза вас задери, прячетесь? – крикнул профессор куда-то назад, обращаясь к незримому лаборанту. – Почему никто не подаст стульев, видя, что у меня гостья?.. В моем же доме со мной, как с последней собакой, обращаются! – рычал он, косясь на адъюнкта, который уже спешил с двумя стульями под мышками. – Битый час стою в дверях, и никому в голову не приходит, что я не аист!

– Прошу, – сказал Шайка.

– В доме для престарелых и то было бы лучше, – бушевал профессор. – Вот увидите, меня здесь так измочалят, что я женюсь в конце концов! Ну, что это за стулья?.. И на такие стулья сажать гостью?! Пойдемте, сударыня, пойдемте ко мне в кабинет!

В рабочей комнате профессора обоняние тревожил тот же едкий сладковатый запах, что и в лаборатории, но здесь, казалось, не колбы, а разбросанные повсюду раскрытые книги источали едкий дух науки. Книги лежали везде – на стульях, на подоконниках, даже на полу, и впечатление было такое, что это напечатанные на них химические формулы выделяют нитрозные газы.

– На чем же мы остановились? – сказал профессор. – Так, значит, от человека, которого вам жалко, вы уходите?

– Если не могу помочь ему.

– Следовательно, вы хотите сказать, что мне помочь невозможно?

Юлия смотрела на выцветший зеленый диван с большим темно-коричневым пятном посередине, формой напоминавшим куст.

– Для меня – невозможно.

– Что вы уставились на этот диван? – взорвался опять профессор. – Речь сейчас не о диванах.

Девушка покраснела.

– Ну?

– Вам только тот человек может помочь, господин профессор, кого вы любите.

– Это верно, – согласился профессор. – Но как мне нужно помочь?

Юлия молча смотрела в пол.

– Почему вы не отвечаете?

– Я не забыла коллоквиума на вашей квартире, господин профессор, – сказала она, колеблясь.

Профессор явно терял терпение.

– Ну, и что же?.. Ну, наболтал вам всякого… Я и сейчас болтаю. Отвечайте на вопрос: как мне нужно помочь?

Юлия вдруг напряглась. Большие черные глаза сердито блеснули, губы твердо сжались: так человек, устав спасаться бегством, поворачивается к противнику лицом.

– Почему вы хотите, господин профессор, заставить меня сказать то, что знаете лучше меня?

– Я оказываю вам такую честь – любопытствую узнать ваше мнение, – сказал профессор. – Как можно мне помочь, по вашему разумению?

Девушка посмотрела ему прямо в глаза.

– Говорить вам правду, господин профессор.

– Этим-то вряд ли. Правду слушать я не стану.

Юлия сердито встряхнула головой.

– Довольно того, что я сам знаю о себе, – угрюмо проворчал профессор.

– Господин профессор, – сказала девушка после минутной паузы, когда храбрость ее как бы отступила на шаг, чтобы получить больший разбег, – вы более высокого о себе мнения, чем того стоите.

– Это в каком же смысле? – неожиданно мягко спросил профессор. – В науке?

– В человечности, – сказала Юлия. – А значит, наверное, и в науке.

– Соединение того и другого смехотворно, сударыня, – фыркнул профессор. – Впрочем, не спорю. Итак, как же мне можно помочь?

Юлия все больше ожесточалась. Ярче сверкали глаза, руки непроизвольно сжались в кулаки. – Вы потому переоцениваете себя, господин профессор, что недооцениваете других людей, – заявила она сердито.

Профессор кивнул.

– И как тут можно помочь?

– А недооцениваете их потому, что не испытываете от них радости.

Профессор снова кивнул.

– Это вы точно определили. Никакой радости от людей я не испытываю.

На минуту стало тихо. Девушка встала, посмотрела на профессора, в черных глазах блестели гневные слезы.

– А это потому, что вы людей используете, вместо того чтобы жить с ними вместе, – воскликнула она с такой страстью, что профессор недоуменно вскинул голову. – Такая жизнь ничего не стоит! Ничего!.. Ничего!

Зенон Фаркаш молчал. Свесив на грудь огромную яйцевидную голову, он угрюмо смотрел на тоненькую, хрупкую девушку, чей странно глубокий голос будил в нем смутные воспоминания детства.

– Зачем вы спасли вчера того человека? – спросила Юлия, дрожа всем телом.

– Не по убеждению, – фыркнул профессор.

Юлия уперлась в него взглядом.

– Будь у меня сто жизней, я и тогда не стала бы жить с вами, – проговорила она, внезапно побледнев. И, не успел ошеломленный профессор опомниться, повернулась и выбежала из комнаты. В лаборатории на бегу сорвала с вешалки профессорскую шляпу и, провожаемая оторопелым взглядом Шайки, выскочила в коридор.

Любовь Зенона Фаркаша и Юлии Надь поначалу была счастливой. Хотя и тот и другая отправлялись из коренного заблуждения, наложившего печать даже на самые первые дни их любви, надежда придала обоим крылья. Юлия верила, что спасет профессора, профессор – что может спастись. На их беду, еще и весна подталкивала обоих в любовный тупик.

Профессор полюбил со свежестью и нескладностью, поразительными при его возрасте и обширном опыте. Ему было уже около пятидесяти, а он заливался счастливым смехом, подобно безусому подростку, и верил, что наконец нашел свою судьбу. Ему хотелось не только любить, но и быть любимым. Он стал таким самолюбивым, неуверенным и обидчивым в этой юной любви, что научился даже краснеть. Когда могучей белой рукой с изъеденными кислотой пальцами он обнимал девушку за узенькие плечи и привлекал себе на грудь ее изящную головку, вдыхая медовый запах густых, собранных в узел волос, когда другой рукой охватывал стройную талию, чувствуя под ладонью пульсацию ее крови и гордо прямящийся позвоночник, он испытывал глубокое потрясение, словно еще никогда в жизни не целовал женщину. Он был смешон и трогателен, словно огромный медведь, который, встав на задние лапы, обнимает косулю. Он касался ее бережно, словно боялся, лаская, переломать ей кости. Он сдерживал дыхание, как будто оно могло осквернить девушку, и стал таким самоотверженным и нежным, что почти забывал о желаниях собственной плоти. Если ему случалось увидеть ее неожиданно на улице или в университетской аудитории, высокий лоб заливался краской, и профессор чуть не спотыкался от смущения. Иногда, глядя на нее, когда она не знала об этом, – например, когда шла к нему по улице Святого герцога Имре, а он смотрел на нее, высунувшись из окна своего кабинета, – он испытывал острое желание укрыть ее от малейшего ветерка, в самом буквальном смысле слова, сдувать даже пыль на ее пути. Словно влюбленный подросток, он не верил, что у обожаемого существа могут быть естественные потребности. Он жаждал оградить ее от всего мира и в первую очередь от себя самого. Почти с первого дня их любви профессор мучился догадкой, что в конце концов сделает ее несчастной.

Впервые в жизни Зенон Фаркаш любил так, что заботился и о любимой и даже желал ей больше радости, чем себе. Вряд ли он мог бы сказать, каким образом выучился этой, ранее ему неизвестной разновидности любви. С полувековым, кожей впитанным опытом, говорившем о ничтожестве рода человеческого, он обнаружил вдруг, что наконец-то нашел в Содоме того праведника, ради которого может простить и самому себе. Убеждение, что человечеству помочь невозможно, поколебалось в нем. Праведником оказалась хрупкая смешливая девочка, такая махонькая, что он мог поднять ее одной рукой; даже став на цыпочки, она не доставала ему до губ, ее умишко поместился бы у него в жилетном кармане, – но при всем том профессор чувствовал иногда, что она на голову его выше. Ошеломительно было и то, что, ухаживая за ней уже два месяца, он не коснулся ее даже пальцем, хотя привычен был к коротким атакам и быстрым победам, если же намеченная особа за неделю-другую не попадалась на крючок, он раскланивался и уходил своей дорогой. Впервые за двадцать пять лет со дня знакомства с Эстер профессору было не до нее. Оставаясь один, он был так полон отсутствующей Юлией, что присутствие Эстер было бы ему в тягость.

Как могло случиться, что профессор, с его заигранными нервами и разочарованной фантазией, влюбился в неопытную девушку, даже не соответствовавшую его любовным вкусам? Он сам не мог надивиться этому. Прошло полных два месяца, как вдруг маленькое событие, словно предупреждающе поднятый палец, открыло ему, что он влюблен. До тех пор ему просто было хорошо в обществе Юлии. Невыразимо хорошо и приятно. Он потягивался, потирал руки, мирно крутил пальцами на животе, нервные подергиванья мизинца совершенно прекратились, его даже не тянуло пить или, по крайней мере, тянуло гораздо реже. Он забыл все, что его раздражало, приятные эпизоды дня – прежде моментально выветривавшиеся из головы – накапливались, собирались один к другому, то и дело радовали каждым уходящим мгновением. Это было такое приятное времяпрепровождение, что время на самом деле им заполнялось. Так все и шло, но однажды Юлия не явилась на условленную встречу.

В это время они встречались чаще всего под открытым небом, на горе Геллерт, в «Печальном пастухе», или на террасе будайского «Киоска», где выпивали по чашечке кофе, иногда ужинали в «Соленых купальнях». Дальше, в Пешт, обычно не забредали, потому что Юли не разрешала профессору присылать за ней машину, да и обратно лишь редко и неохотно соглашалась, чтобы ее подвезли, если было уж слишком поздно. Постепенно сложилось так, что Юли приезжала на место свидания трамваем, профессор – на машине, которую тут же отсылал, и возвращались домой оба трамваем, каждый в свою сторону. Позднее, все глубже проникаясь нежностью, захватившей все способные трепетать клетки его тела, профессор дошел до того в юношеской своей рыцарственности, что тоже садился в тряский трамвай и катил в зуглигетскую кондитерскую «Август», уже всерьез мучась мыслью, что ему удобней и лучше, даже когда они вместе, чем этой слабенькой хрупкой девушке, которая ради него – он так и понимал: ради него! – спешит на их дружеские рандеву. Поначалу они виделись в корчмах, скромных ресторанчиках, потом в кафе и кондитерских, чаще в дешевых кафетериях, туда и обратно ехали на трамвае, короче говоря, у него почти не было случая хотя бы коснуться ее руки; профессор даже не заметил, как понемногу отошел от привычного образа жизни и, бесконечно мягко подталкиваемый извне, перекочевывал в какой-то другой мир, который незаметно, осторожно начал работать над его вкусами, мыслями. Правда, ожидая девушку в каком-нибудь жалком кафетерии на проспекте Верпелети, он иногда клял про себя все на свете, чувствуя, что головой вот-вот прошибет низкий потолок, от жесткого стула на заду останутся синяки, дешевым кофе или скверным лимонадом испортит себе желудок; но, стоило за окном кафетерия промелькнуть стройной фигурке Юли с высоко подколотым узлом волос, неизменным портфелем под мышкой и неуверенностью в стройных ногах, застывших на мгновение у двери, пока она озиралась в тесном, пропахшем кофейным суррогатом помещении, – и потолок в тот же миг взлетал до небес, к звездам, стул превращался в уютное кресло, кофе приобретал арабскую пылкость и аромат, а сам профессор Фаркаш, вскинув огромную свою яйцеобразную голову, начинал светиться, словно заимствовав у солнца его счастливое сияние, обворожительную улыбку – у рыцаря, девственную всполошенность – у восемнадцатилетнего влюбленного юноши. Нигде и никогда еще не чувствовал он себя так чудесно, как в этом кафетерии. И подумывал уже иной раз, пренебрегая собственным жизненным опытом, что бескорыстная дружба между мужчиной и женщиной, пожалуй, все-таки возможна.

Но однажды, в середине лета, более двух часов тщетно прождав Юли в саду будайского «Киоска», он вдруг словно прозрел. Бескорыстная дружба между мужчиной и женщиной? Смешно! Бескорыстная дружба между профессором университета с мировым именем и неприметной молоденькой девушкой, выбывшей из университета и сейчас бог ведает чем добывающей себе пропитание? Жалкий самообман! Бескорыстная дружба между зрелым мужчиной и хорошенькой девочкой?

Кровь застыла у профессора в жилах. Он встал, обошел столик, сел. Словно в кривом зеркале, увидел карикатуру: его милость Зенон Фаркаш, с Цепью Корвина на шее и пятью или шестью иностранными орденами на груди, вот уже два месяца проводит каждую свободную минуту в кондитерских и кафетериях, обмениваясь мыслями о положении вещей в мире с некоей молодой девицей. Интересны ли ему мысли упомянутой девицы? Да. Почему? Потому что они так значительны? Нет. Следовательно? Потому что это ее мысли.

Вывод был ясен как день и напрашивался сам собой: он влюблен в эту девушку.

Профессор встал, опять обошел столик и вдруг стремительно зашагал к выходу. Двое поздоровались с ним из-за столиков, он пролетел мимо, не ответив. У выхода взглянул на часы, вернулся к своему столу. Обычно Юли бывала точна, если опаздывала, то на пять – десять минут, не больше. Полчаса, в течение которых профессор привел в порядок свои мысли и с бесстрастием истинного ученого-естественника разобрался в собственном положении, низринули его в ад: он понял, что был смешон. У него даже не осталось сил бушевать, до такой степени его оглушило. Никогда в жизни – по крайней мере, ему так казалось – он не обманывал себя. С двадцати двух лет был влюблен в Эстер, с которой временами расставался, то реже, то чаще, но всегда не надолго – как расстается с деревом тень, чтобы на следующий день вновь возвратиться и возвращаться всегда, до тех пор покуда дерево живо. А сейчас? Сидя за железным столиком в саду «Киоска», среди ужинавших, оживленно беседовавших людей, он поймал себя на том, что с легким сердцем распрощался бы с Эстер даже навсегда.

Он вскочил, заспешил к выходу. Между двумя столиками лицом к лицу столкнулся с доктором Варгой, своим ассистентом. Тот недостаточно быстро, как показалось ему, уступил дорогу, и профессор со зла наступил Варге на ногу.

– Прошу прощения, – буркнул он. Пробежав несколько шагов, обернулся. – Вы не меня ли ищете? – Ему пришла в голову невероятная мысль, что Юли передала ему что-то через Варгу; однако изумленно обернувшееся лицо ассистента лишь окончательно его взбесило, и он бросился прочь, не дожидаясь ответа. На площади Антала Себена зашел в корчму, сел.

Вино не принесло облегчения; он пил до самого вечера, но лишь трезвел и становился все беспокойнее. Наконец вышел и поехал к Юлии домой.

Он еще никогда не бывал у нее. Адрес узнал случайно: как-то из ее портфеля выскользнуло письмо, и глаза профессора словно сфотографировали: улица Изабеллы, шесть, пятый этаж, квартира два. Теперь, когда ему потребовался этот адрес, он видел почерк, цвет чернил – конверт встал перед ним в свою натуральную величину, дешевенький голубой конверт, помятый, такой, как был, – профессор узнал бы его среди сотни других; как будто глаза уже тогда знали то, что разум понял два месяца спустя: мельчайшие сведения, относящиеся к этой девушке, станут жизненно важными в его внутреннем хозяйстве.

Именной таблички на двери не оказалось. Отворила худая женщина с помятым лицом.

– Ее нету дома, – сказала она.

– Когда придет?

– Не знаю.

– Почему вы загораживаете дверь? – спросил профессор, бросая раздраженный взгляд на худую некрасивую женщину. – Грабить женщин не моя профессия.

– Сказано, ее нету дома, – повторила женщина. – С чего же мне вас впускать?

Профессор сердито нахмурился. – Я подожду.

– Но я вас не знаю.

– Не беда, я подожду.

Прищуренные серые глаза смотрели на него недовольно, с нескрываемым подозрением. – Вы не из полиции, часом?

– Какого черта! – разозлился профессор. – Доктор Зенон Фаркаш, профессор университета.

Судя по ее виду, женщина иначе представляла себе профессоров университета и все еще придерживала дверь.

– Да она, может, и вовсе поздно ночью придет… Лучше бы вам завтра заглянуть. До восьми утра она дома.

Профессор, как ни мрачно был настроен, не выдержал, громко рассмеялся.

– Послушайте, хозяюшка, вы со мной не играйте в кошки-мышки! – сказал он и, отстранив женщину, вошел. – И знайте, куда бы я ни просил впустить меня, все двери раскрываются настежь! Если не верите, позвоните в канцелярию самого правителя или кликните ближайшего полицейского.

Пока в скудном свете лампочки под жестяным колпаком он вышагивал взад-вперед по тесной комнатке для прислуги, вся обстановка которой состояла из железной кровати (над нею несколько клопиных следов), шкафа и стола, пока сопротивлялся подрагивающими ноздрями затхлому воздуху, в сердце вместе с яростью затеплилось другое, очень редко посещавшее его прежде чувство – жалость. Странным образом два эти чувства не только умещались рядом, но и взаимно друг друга усиливали. Какая же злая гримаса судьбы зашвырнула в такую обстановку это чистое, слабое существо, спрашивал себя профессор, с отвращением и мучительно саднящим сердцем; и чем сильней болело сердце, тем больше ненавидел он девушку, заставлявшую его испытывать самое презренное человеческое чувство – сострадание, обреченное задыхаться в собственной беспомощности: он знал, что Юли не примет от него никакой помощи. И, пока длится их знакомство, он будет постоянно стыдиться за свое благополучие. Если только не женится на ней…

Профессор ошеломленно сел на кровать. И тут же встал, испугавшись, что подцепит клопов. Ярость и сострадание удвоились в его сердце.

Добрых два часа он ждал прихода Юли. Иногда дверь дальней комнаты открывалась, и хозяйка, не решавшаяся лечь спать, выглядывала в переднюю, проверяя, не украл ли профессор университета ее холодильник. В комнатушке все гуще оседал характерный удушливый запах доходных домов, однако открыть окно, выходившее на галерею, было немыслимо: сюда глазели бы со всего этажа. На столе стояла ветхая старинная пишущая машинка «Смит», закрытая черной клеенкой; профессор и не знал, что Юли перепечаткой зарабатывает свой хлеб. Он сидел перед машинкой на твердой кухонной табуретке, выпрямившись, с высокомерным видом, и думал о том, что́ лучше, разумнее: вот сейчас, немедленно встать и уйти навсегда или – жениться на Юли.

Но, услышав скрип ключа во входной двери, затем, с короткими промежутками, щелчок выключателя, стук прикрытой двери и самый вещественный среди всех звуков – тихие, легкие, стремительно приближавшиеся шаги девушки, он вдруг растерялся и невольно потянулся к воротничку, поправил синий в белый горошек галстук-бабочку. Юли боялся он или самого себя? Он почувствовал такую неуверенность, что в тот миг, когда дверь отворилась, встал и, упершись обеими руками в стол, наклонился вперед.

Юли на мгновение застыла в открытой двери. Бледное личико испуганно и удивленно уставилось на профессора, рот приоткрылся от неожиданности, белые, безукоризненно красивые зубы влажно блеснули в тусклом свете лампы. В правой руке она держала портфель, левой извечным женским движением схватилась за сердце. Но как дыхание моментально тает на прозрачном оконном стекле и за ним сразу же вновь вырисовывается сияющий весенний пейзаж, так и на лице Юли за испугом проступила вечно прекрасная нежная картина молодости, залитая естественным ее сиянием – радостью.

– Ой, как же хорошо, что вы пришли! – вскрикнула она, подбежала к профессору, встала на цыпочки, поцеловала в щеку. И тут же, вспыхнув, отвернулась, отошла к кровати, вероятно, чтобы положить портфель. Профессор стоял как столб, и по его большому белому лицу расплывалась глупая счастливая улыбка.

– Вы давно меня ждете? – спросила Юли. Она взглянула на себя в маленькое, с ладонь, зеркальце, висевшее на стене, красной расческой поправила на затылке растрепавшиеся прядки. От ее волос, от гармонично сложенного молодого тела, узких щиколоток повеяло такой свежестью, что со стены исчезли клопиные следы и затхлая, с грязной, потрескавшейся штукатуркой комната для прислуги моментально превратилась в обитель чистоты. – Вы давно меня ждете? – спросила Юли знакомым глубоким голосом.

Профессор молчал.

– Я ужасно голодная, – сказала Юли. Она вынула из портфеля сверток: сто граммов колбасы, четверть кило хлеба. Колбасу выложила на белую тарелку со щербатыми краями, хлеб оставила на коричневой шелковой бумаге, в которую его завернул булочник. Потом, порывшись, выудила из портфеля складной ножик с перламутровой, с одного бока облупившейся ручкой. Свернув нарезанную колбасу трубочкой, откусывала понемногу, зато хлеб ела большими кусками. Тонкие белые пальцы, казалось, едва касались жирно поблескивавшей, наперченной колбасы, не становясь от нее жирными, три розовых ноготка, обхватывавших трубочку, выглядели элегантнейшим столовым прибором, который удобнее, чище и приятнее ножа и вилки, ибо от одного лишь его прикосновения еда становится аппетитнее и вкуснее. Девушка ела медленно, посматривая на профессора черными смеющимися глазами.

– Пойдемте поужинаем, – сказал он со щемящим сердцем.

– Ну что вы! – засмеялась Юли. – Я смертельно устала. Как же хорошо, что вы пришли!

– Почему вы мне не сказали, что у вас нет денег? – угрюмо спросил профессор.

Девушка смеялась. – Я зарабатываю, сколько мне нужно, господин профессор.

– Ничего вы не зарабатываете!

– Но у меня даже долгов нет!

Профессор взглядом охватил всю ее тоненькую фигурку; вот если… если бы… тогда девушка была бы одета в шелка и бархат.

– Это не жизнь, – сказал он мрачно. – Чем вы зарабатываете?

– Перепиской на машинке.

– Сколько?

– В прошлом месяце почти восемьдесят пенгё.

– А за комнату сколько платите?

– Сорок. Только мне нельзя долго свет жечь, иначе хозяйка делает мне замечание, – смеялась Юли.

Профессор встал, обошел стол, опять сел.

– Надо мной смеетесь? – От весело-насмешливых глаз девушки, обращенных на него, вся кровь вдруг бросилась ему в голову. – Смеетесь, потому что я не смог бы на это прожить?

– Как не смогли бы! Если б нужно было, господин профессор, смогли бы!

– Да только я не хочу, – с потемневшим лицом сказал профессор. – А, катись ко всем чертям все на свете, да как же вы это себе представляете… Я разъезжаю на машине, из окна швыряю деньги, а вы со мной рядом подыхаете с голоду?!

Юли посмотрела на него, в ее черных глазах молнией мелькнула радость. – Вы хотите помочь мне? – спросила она.

– Если позволите, – неловко буркнул профессор.

– Ну, а если бы вы не знали меня, господин профессор, – спросила Юли, опять беря тремя пальцами свернутую трубочкой колбасу, – тогда вам не захотелось бы мне помочь?

– Черт побери, да с чего бы? Из человеколюбия? Что за детские вопросы вы мне задаете?

– Но ведь я бы и тогда была такая же, и жила бы так же впроголодь… А вы, господин профессор, не помогли бы мне только потому, что случайно не знакомы со мной. Но ведь я от этого не была бы менее достойной вашей помощи.

– Вы серьезно говорите все эти глупости, сударыня? – поинтересовался профессор. – Как бы я мог помочь всем, кто того заслуживает?

– Могли бы, господин профессор, – сказала девушка просто.

– Как?

– Могли бы, господин профессор, – повторила Юли, явно уклоняясь от ответа.

Профессор помолчал.

– Как случилось, – спросил он немного спустя с сумрачным лицом, – что я знаком с вами вот уже два месяца и до сих пор вы ни разу не порадовали меня подобного рода нелепицами? Где вы прятали их в вашей очаровательной головке? И почему пичкаете меня ими в тот именно день, когда я несколько часов прождал вас напрасно на излюбленном месте встреч тетушек Штанци?^[132]

– У меня были дела, – сказала девушка.

– Вот как, у вас есть и другие дела, кроме встреч с тетушками Штанци? – спросил профессор насмешливо. – Вероятно, нужно было заработать этот роскошный ужин?

Юли рассмеялась. – Приблизительно, господин профессор.

– Отлично, девочка, – проговорил профессор, и его голова медленно побагровела. – Я вполне сойду за тетушку Штанци, чтобы поверить этому и простить вас. Вот когда у вас будет времени побольше, будьте любезны, потрудитесь поманить меня пальчиком!

Он встал, нахлобучил шляпу на голову.

– Господин профессор, – выговорила Юли грудным своим голосом, горячо и робко глядя на профессора из-под длинных черных ресниц. Она сидела перед ним, такая чистая и слабая, что профессор чуть не выругался в бессильной ярости.

– Вы что-то изволили сказать? – спросил он через плечо, словно обиженный ершистый подросток.

– Простите, что я не пришла! – взмолилась девушка. – У меня было очень важное дело.

– Разумеется, у вас было важное дело, – повторил профессор с горечью, все еще стоя к Юли спиной. – Не такая уж большая радость встречаться со стариком.

Сзади послышалось какое-то движение. – Со стариком?!

– Именно! – подтвердил профессор, не двигаясь с места.

Юли тихонько засмеялась. – Что только вам приходит в голову!

– Вы сами это сказали, – проворчал профессор. – Или станете теперь отрицать? Разве вы не сказали тогда на набережной по первому впечатлению, что я постарел?

Девушка за его спиной вдруг рассмеялась так звонко, что профессор, побагровев, рывком повернулся к ней. – Над чем смеетесь?

– Над вами, господин профессор, – продолжала смеяться Юли, проглатывая последний кусочек колбасы. – И чего только вы не держите в голове!

– То, что само туда просится. Ибо принадлежу к той весьма редкой разновидности животного мира, коя серьезно относится к собственным мыслям, даже если они по видимости случайно западают в голову. Потому-то я так упорно держусь и за эту навязчивую идею.

– За какую, господин профессор?

– За вас.

Юли рассмеялась.

– Почему вы смеетесь?

– Для меня и то уже честь, господин профессор, – сказала девушка, вытирая пальцы носовым платком, – что я могу быть навязчивой идеей в такой голове, как ваша.

– Я тоже так считаю.

На мгновение стало тихо. Профессор сел на прежнее место, к машинке «Смит».

– Надеюсь, вы не считаете меня идиотом, сударыня, – заговорил он мрачно. – Я уже в том возрасте, когда человек бежит только в том случае, если его гонят. Вы, очевидно, лишь потому терпите мое общество, что почитаете его честью для себя. У меня нет никаких сомнений, сударыня, в том, насколько я смешон.

– Господин профессор! – воскликнула Юли испуганно.

Профессор сделал отстраняющий жест.

– Довольно! – сказал он. – Я не знал, что вы живете в таких чудовищных условиях. Почему вы не выйдете замуж?

– Мне пока не хотелось, – не сразу ответила девушка.

– Еще не были влюблены?

Юли покраснела. – Была, – сказала она, подумав. – Да, была. – Естественно! – Профессор кивнул. – И что помешало свадьбе?

– Моему жениху пришлось уехать за границу.

– Куда?

– В Чехословакию, – сказала девушка.

– В Чехословакию? А чем же он занимается?

– Собирался быть химиком.

– Учился в Пештском университете?

– Да.

– Как фамилия?

– Не думаю, господин профессор, чтобы вы помнили его…

– Ну-ну, назовите!

– Барнабаш Дёме.

– Знаю. Он был коммунист. Потому и уехал в Чехословакию.

Юли чуть заметно наклонила голову.

– Вероятно.

– Вероятно… вероятно! – повторил профессор. – Не спрашиваю, коммунистка ли вы, все равно правды не скажете! Но, надеюсь, ума у вас хватает…

– Хватает… или не хватает… – Юли бросила на профессора смешливый взгляд. – Но в вашем обществе, господин профессор…

– Слушаю. Продолжайте.

– В вашем обществе, господин профессор, я хотела бы ею быть.

– Понимаю, – сказал профессор, хмурясь. – С полным правом. Между прочим, ваша хозяйка спросила, не из полиции ли я.

Мысль о том, что профессора Зенона Фаркаша приняли за детектива, была так непереносимо смешна, что Юли бурно расхохоталась. Она смеялась радостно, озорно и чистосердечно, так мило и естественно, что первоначальное подозрение рассеялось в душе профессора, уступив место более тяжкой тревоге. – Ну, а когда Дёме вернется из Чехословакии, если, конечно, вернется… тогда вы выйдете за него?

Юли, не переставая весело смеяться, затрясла головой.

– Не выйдете?

– Так она вас за полицейского агента приняла? – не унималась Юли. – Ой, я умру со смеху! Как-то ко мне приходил полицейский, потому что меня записали как свидетельницу одного уличного происшествия, и она с тех пор… Ну, понятно, ведь вы пришли так поздно…

Профессор смотрел на поношенные коричневые туфельки, сотрясаемые смехом, они то и дело постукивали по ножке табуретки. Целовал ли кто-нибудь когда-нибудь эти смеющиеся ножки, думал он мрачно, потом перевел глаза на девственные губы, которые тоже не знали мужских губ. И голос ее сейчас, когда она смеялась так беззаботно, словно высветлился, стал более девичьим.

– Отчего вы не желаете выйти замуж за господина Дёме? – спросил он угрюмо.

– Мы расстались с ним, – просто сказала девушка.

– Люди расстаются, потом опять сходятся, – проворчал профессор. – Это еще ничего не доказывает, что вы однажды с ним расстались. Мы ведь как мухи.

Юли снова засмеялась. – У вас, господин профессор, тут, очевидно, больше опыта, – произнесла она с почтительной серьезностью, однако в черных глазах, на миг поднявшихся на профессора, сверкнуло бесовское пламя. – Но мне не верится…