Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 58 страниц)

– Вы не танцуете? – услышал он женский голос, уже подойдя сзади к Пациусу.

Балинт вспыхнул. – Нет, сударыня, не танцую.

– Как же так?

– Ни разу еще не пробовал, сударыня, – еще больше покраснев, сказал Балинт.

Черноглазая засмеялась. – Меня Анци зовут.

– Красивое имя, – проговорил Балинт, подумав.

Они встретились за спиной дядюшки Пациуса, Балинт видел через его плечо разгоряченное лицо Ференца Сабо. Рядом с Сабо стояли Битнер и тот самый огненно-рыжий молодой рабочий, который предпочел даровым сосискам ужин у «Макка Седьмого». На лицах всех троих написано было едва скрываемое раздражение, оно же явно сковывало и других участников общей беседы, люди примолкли, кое-кто закурил сигарету, другие с деланным равнодушием посматривали на танцующих. Дядюшка Пациус застегнул крахмальный воротничок, взял у жены свой котелок и водрузил на голову, очевидно, собираясь уходить.

– Не изволите ли знать, о чем тут шла речь? – озадаченно спросил Балинт красавицу.

– Как о чем?.. Да о политике! – воскликнула та и, жеманно сердясь, потрясла головкой. – Ах, какие вы, мужчины, скучные! Вы, надеюсь, политикой не увлекаетесь?

– Да нет, – ответил Балинт.

Это было правдой, и все-таки, по существу, правдой не было; Балинт тут же устыдился собственного лицемерия. Он искоса поглядел на Анци; вблизи даже в темноте она казалась значительно старше, во всяком случае, старше Юлишки, говорила неестественно тонким голосом, и это не понравилось Балинту. Но черные глаза – к тому же удивительно похожие на глаза Юлишки, – были красивы и вблизи, да и стан у нее был стройный; в целом Пуфи был прав: «бабешка что надо». А когда Балинт вдруг почувствовал, что горячая, вспотевшая ручка в темноте нашла его руку и ласково пожала немыслимо мягкими, из чужеродного материала сотворенными пальчиками, все тело обдало вдруг жаром; он никогда еще не испытывал ничего подобного. Сам того не зная, он так стиснул в ответ ее руку, что молодая женщина тихонько охнула. У него пересохли губы.

– Пойдемте потанцуем, – предложила Анцика.

– Нет, – буркнул Балинт.

– Я научу вас, не бойтесь!

– Где? – опять буркнул Балинт.

– Как где? Там, где все танцуют!

– Нет, – с тем же выражением отрезал Балинт.

Анци воркующе засмеялась, на этот раз совсем не пискливо. – Пойдемте, – за руку потянула она, – выпьем по стаканчику пива!

Пиво, к счастью, еще было, но раздобыть стаканы оказалось не так-то просто. Балинт сам вымыл два стакана в цеху, под краном, вытер тот, что предназначался даме, собственным чистым носовым платком и с поклоном подал Анцике. Увы, пиво не остудило подростка, напротив, глаза его заблестели ярче, все тело полыхало, лицо непрерывно потело, а язык вдруг словно развязался, – от волнения он говорил и говорил, как заведенный.

Прислонясь к разбитому автомобилю, они смотрели на танцующих. Здесь было темно, так что Балинт мог беспрепятственно сжимать пальцы Анцики, которая теперь, в сознании полной своей победы, иногда кокетливо высвобождала их из неуклюжей ладони парня – отчего сердце Балинта каждый раз бурно колотилось, – а иногда вонзала в нее все пять страстных своих ноготков. Под хриплые звуки вальса, танго или чардаша, несшиеся с принесенных вместе с граммофоном нескольких заезженных пластинок, перед ними кружились десять – двенадцать пар. Здесь была, можно сказать, вся молодежь, иногда приходили и рабочие постарше, по крайней мере, на два танца – один отплясывали вокруг мозолей своей супруги, на второй приглашали партнершу постройней и помоложе. Балинт знал здесь всех, Анци же ровным счетом никого, так что ее кавалеру нетрудно было поддерживать беседу… – Понимаете, – горячо рассказывал Балинт, – мне восемнадцать лет, а я никогда еще не бывал на танцах и вообще ни на каких вечеринках. Как-то у нашего хозяина в Киштарче гости были, так мы с моим старшим братом влезли на дерево – смотрели, как они танцуют.

Окна двухэтажного жилого дома, выходившие во двор, все еще были освещены, и в каждом один-два зрителя, облокотись, глотали взлетавшую к ним вместе с музыкой пыль. Двое жильцов, молодой банковский конторщик и фининспектор, давно уже спустились вниз и, испросив разрешения, присоединились к танцующим. Они оказались весьма кстати, поскольку женщин было больше, чем мужчин. Обе барышни Богнар не пропускали ни одного танца, ввиду положения отца недостатка в кавалерах у них не было. Отплясывали и три дочери господина Битнера, все три толстые и напыщенные, собиравшиеся стать машинистками; своего отца они не замечали и, когда он изредка подходил к «танцплощадке» с растроганным замечанием или грубоватым поощрением в их адрес, пропускали это мимо ушей с полнейшим презрением, словно слышали невнятное бормотанье обезьяны. Конторская машинистка тоже не ленилась – лихо вскидывала своей черной гривой во время чардаша, трясла плечами, бедрами, кружилась, прыгала, притопывала – казалось, она вот-вот взлетит прямо к звездному небу. Время шло, веселье все нарастало, становилось шумно. Кто-то ликующе гикал, одна девушка громко подпевала граммофону, старенький хромой строгальщик, крепко набравшийся, присел на камень и гулко хлопал в ладоши, подзадоривая быстрые девичьи ножки. В середине круга плясал сам с собою Пуфи. С бесшабашным видом, прижав к ушам ладони и ухмыляясь во весь рот, он быстро кружился вокруг собственной оси; закружившись, шатался, однажды даже плюхнулся прямо на задницу и, радостно гогоча, смотрел на взвивающиеся вокруг него юбки. Фонарик прямо над головой купал в дьявольском красном сиянии его круглую детскую физиономию.

– Кто этот толстяк? – спросила Анци.

– Ученик, как и я, – ответил Балинт.

– Он славный.

Анци дважды уводили от него танцевать. Когда это случилось в третий раз, ревность впилась в сердце Балинта всеми своими когтями. – Пойдемте походим немного! – сказал он разрумянившейся и еще не отдышавшейся после танца даме. Анци прижала к сердцу руку с кровавыми ноготками и, кокетливо склонив голову, таинственно ему улыбнулась: – Куда вы собрались увести меня, нехороший? – шепнула она.

– Да вот сюда просто, – краснея, сказал Балинт, – я ведь не умею танцевать.

– Или поухаживать надумали? – спросила Анци, и устремленные на Балинта черные глаза вспыхнули, словно два маленьких прожектора.

Балинт обомлел. – Не имею обыкновения, – сказал он мрачно.

Анци рассмеялась. – Так, может, научить вас танцевать?

– Сперва пройдемся немного, – упрямо повторил Балинт, которому казалось, что два маленьких прожектора высвечивают его мысли до самых затаенных глубин.

Позади разбитых, покалеченных автомашин было совершенно темно, справа стояла одноэтажная кузница, слева тянулось шагов на сорок – пятьдесят продолговатое здание деревообрабатывающей мастерской. Как только они выбрались из-под раскачивавшихся на ветру фонариков, ушли от пестрых лужиц света, беспокойно трепетавших на вымощенном камнем дворе, Анци взяла Балинта под руку. От прикосновения мягкой женской руки и льнувшей к нему округлой груди вся кровь бросилась Балинту в голову. – Ну, теперь развлекайте меня, – совсем рядом проворковал в темноте женский голос. Балинт сильно глотнул.

– Знаете, Анцика, – заговорил он тихо, – ведь это самая счастливая пора в моей жизни.

– И почему же, если не секрет? – кокетливо спросила Анци.

– Потому что теперь я стану взрослым человеком.

Его дама поняла по-своему, рассмеялась. – Вы думаете?

– Да, – сказал Балинт, чуть-чуть помолчав. – Уж теперь-то я освою одно ремесло. Знаете ли вы, Анцика, какое это великое дело?

– Вы называете это ремеслом? – с воркующим смехом спросила Анци.

Балинт кивнул.

– Это лучшее ремесло на свете, Анцика, – сказал он страстно. – Человек берет в руки большой, бесформенный кусок железа, закрепляет в станке и делает из него все, что пожелает. Ведь рукой я царапины не могу сделать на этой глыбе, а закрепил в бабки – и делай что угодно!

– И это вам нравится? – спросила Анцика, впиваясь ногтями в ладонь Балинта.

– Нет ничего лучше, Анцика, – проговорил Балинт серьезно, глядя на нее блестящими от волнения глазами. – Знаете, когда я самостоятельно изготовил мою первую деталь, осевое сцепление, я был такой счастливый, что не забуду этого во веки веков.

Женщина, очевидно, что-то поняла в волнении парнишки; она втянула ногти и непроизвольным материнским движением обхватила его ладонь.

– Вам интересно? – спросил Балинт взволнованно. – А ночь какая хорошая!

– Хорошая, – согласилась Анци.

Балинт сжал ей руку. – Так я объясняю вам, Анцика! Понимаете, чтобы человек стал хорошим токарем, нужно одно. Вернее, нужны две вещи. Первое: любить свою профессию.

– Это верно, – с полной убежденностью подтвердила Анци.

Балинт на мгновение умолк. Сзади, от фонариков, ветер донес к ним полнозвучный женский смех, затем мягко заколыхалась мелодия вновь запущенного вальса, опять пробуждая в пареньке волнение плоти. – Второе, – проговорил он хрипло, с пересохшим вдруг нёбом, – второе, уметь измерять. Тут торопиться нельзя, измерять надо как следует, точно да хорошенько разглядеть, что кронциркуль показывает, не то еще померещится что-нибудь.

– Не дай бог! – сказала Анци с нервным смешком и на секунду прижалась податливой грудью к руке Балинта. – Не дай бог!

– Самое интересное… как бы сказать… это, конечно, резец, – уже запинаясь, продолжал Балинт. – Как его… как, значит, за него взяться… это, словом, это целая наука. И шлифовать надо как следует, Анцика, и закреплять точно, не то дело не пойдет. Вообще закреплять надо покороче, тогда не будет вибрации.

– Не будет вибрации, – повторила Анци, уже теряя терпение. – Не будет, понимаю.

Задыхаясь от двойственного волнения, Балинт совершенно потерял вдруг чувство юмора. Две идеи заполонили сейчас его сердце: женщина, которую он полюбил, – думал, что полюбил, – и любимая профессия. Уже то, что он стал рассказывать Анцике о своей профессии, равнялось любовному признанию, да и было признанием в глазах Балинта. Его сердце полнилось восторгом, счастливой гордостью, девственной самоуверенностью. Довольно было бы наималейшего подозрения, что молодая женщина смеется над ним, и он в тот же миг повернулся бы спиной, не заговорил больше с ней никогда в жизни. К счастью, у Анци в ногте мизинца было больше верного женского инстинкта, чем ума в ее завитой головке, к тому же женщины вообще беспристрастнее и профессиональнее в любви, чем мужчины, – внезапно Анци обхватила Балинта за шею и поцеловала в губы.

На краю двора вдоль стены неширокой лужайкой росла трава…

Через полчаса Анци поднялась с нее, села.

– Это не твое имя там выкликают? – спросила она.

Над скрежетом граммофона теперь явственно доносилось: «Балинт!.. Балинт Кёпе!.. Балинт!» Балинт узнал мутирующий, петушиный голос Пуфи. – Где он шляется, этот щенок? – прогудел низкий голос господина Битнера.

Балинт вскочил. – Чего это они ищут меня? – спросил он растерянно.

Анци негромко посмеивалась.

– Пойти?

– Тебе лучше знать! – ответила Анци.

Паренек взволнованно переступал с ноги на ногу. От ворот опять послышался зов. – Пойти, что ли? – спросил Балинт тревожно.

Анци громко рассмеялась. – Почему ж не пойти?

– Тише! – прошипел Балинт. – Что сказать, если господин Битнер спросит, где я был?

Вместо ответа Анци продолжала смеяться. – Ты хоть в порядок себя приведи! – сказала она, увидев, что Балинт, со всклокоченными волосами, в расстегнутой рубашке и запыленных штанах, уже кинулся было на зов. Балинт на бегу пальцами расчесал волосы, ладонями разгладил подглазья – ему показалось вдруг, что они словно прохудились. С Битнером он встретился уже под фонариками.

– С кем это ты валялся там, на заднем дворе? – спросил мастер, поглаживая брюхо. – Сперва в сортире, потом под розами, а?

Рядом с Битнером под зеленым фонариком стоял Петер Нейзель, очень бледный. Он отвел Балинта в сторону, зашептал. Отца накануне забрали детективы. Сперва был обыск; детективы нашли за шкафом две большие пачки коммунистических листовок и несколько подозрительных книг по химии. Отца тотчас арестовали, он уже лежал в постели, только и дали времени чтоб одеться, напрасно он твердил, что про листовки те знать ничего не знает. А Балинта нет и нет, вторую ночь не ночует дома. – Мы уж боялись, что тебя тоже зацапала полиция, – шептал Петер, – вот мать и послала меня сюда.

– Тот сверток я сунул за шкаф, – сказал Балинт, бледный как смерть.

Петер смотрел на него, онемев.

– Выходит, теперь из-за тебя мордуют старика. На него еще дома надели наручники, а один детектив ногой пнул и в лицо ему плюнул.

Балинт машинально отвел ото лба волосы и пошел к воротам.

– Ты куда? – спросил Петер.

– В полицию, – сказал Балинт.

На секунду в голове пронеслось, что следовало бы проститься с Анци, но он был уже на улице, возвращаться не стал. – Мама наказала, – поспевая за ним, выдохнул Петер, – если разыщу тебя, тут же домой вести… Ничего не делай, пока с ней не поговоришь.

Крестная мать не попрекнула его ни словом. Ее крупное полное лицо было бледно, она, не шевелясь, упершись обеими руками в колени, выслушала рассказ Балинта до конца и лишь однажды отвела от него глаза. – Как попал к тебе сверток? – спросила она.

– Тот человек сейчас в тюрьме сидит. А имени не скажу, вы, крестная, все равно не знаете.

Луиза Нейзель скрестила руки на мощной груди. – И в полиции не скажешь?

Балинт не ответил.

– Будут бить до тех пор, покуда не скажешь, – хмуро кивнула она. – Ты и распространял листовки-то?

Балинт покачал головой. – Только сверток спрятал.

Петер сидел с ними на кухне, остальные дети уже спали. – Ступай в комнату! – сказала Луиза сыну. Время шло к полуночи. Большой пролетарский дом затих, только усилившийся ветер, который совсем недавно лишь покачивал фонарики во дворе авторемонтной мастерской, настойчиво ломился теперь во все кухонные двери, выходившие на галерею, и надрывно скрипел дверью общей уборной на верхнем этаже. – Бывало, когда он в ночной смене работал, вот в такое время домой приходил, – проговорила Луиза Нейзель. – С тех пор никогда у нас свет не горел так поздно. – Ее голос сорвался, но глаза остались сухи. За все четыре месяца, пока Нейзель не вернулся домой, ее ни разу не видели плачущей, и хотя стала она молчаливой и угрюмой, но за горе свое не заставляла расплачиваться ни семью, ни посторонних. В первую неделю иногда еще забегала в церковь на площади Лехел, но потом, словно вдруг передумав или занявшись более срочными делами, забыла туда дорогу, не ходила даже на воскресную службу.

– Словом, только сверток спрятал, – повторила она. – Знаешь хоть, о чем писалось в листках тех?

– О помощи по безработице, о том, чтоб квартирные долги скостить, о капитализме, – сказал Балинт. – В одной еще Советский Союз славили.

– Ну, если ты сберечь их взялся, – сказала Луиза, – значит, согласен с ними.

Балинт покачал головой. – Это не совсем так. А берег потому, что в них рабочих защищают.

– Чтоб господь покарал тех, кто политику выдумал, – очень медленно и угрюмо проговорила женщина. – Все наши беды, какие только были до сих пор, все от того, что крестный твой занимался политикой. Ничего не скажу, когда свободный, холостой парень, вроде тебя, языком треплет, это можно ему и спустить… но взрослый человек, кому о четырех детях заботиться нужно!

Балинт с холодным гневом слушал Луизу Нейзель. Каждое ее слово против крестного было, как удар по лицу связанного беззащитного человека; Балинт едва сдерживался, чтобы не наговорить дерзостей. В сердце у него была сплошная растерянность и боль, в нем клубились злоба, стыд и безмерная горечь. Невыносимое сознание, что крестный отец, самый любимый человек на свете, попал в тюрьму по его легкомыслию, из-за которого теперь старика избивают, допрашивают, мучат, это сознание обжигало глаза раскаленным железом, высвободив в душе незнакомые доселе страсти – Балинт был способен сейчас, не задумываясь, убить человека. Слушая крестную, он страстно желал ее смерти, лишь бы умолк ставший вдруг ненавистным голос. Эта мысль дошла до сознания Балинта, но даже не поразила его. Если б мог, он бросился бы сейчас наземь, стал бы биться, колотить об пол руками и ногами, визжать, как резаная свинья. Он столкнулся лицом к лицу с величайшим за все его восемнадцать лет несчастьем. Когда Луиза сказала вдруг: «Я не сержусь на тебя, Балинт», – он удивленно поднял на нее глаза; в первое мгновение он даже не понял, почему бы ей на него сердиться. В нем пылала такая всепожирающая ярость против самого себя, что это защищало его от всякого обвинения извне, – так человек, впавший в беспамятство, не чувствует пощечин.

Внезапно он встал. – Ну, я в полицию.

– Что ты, опомнись!.. Сейчас, среди ночи, и смысла-то никакого нет.

Балинт нахлобучил шапку на голову. – Есть смысл или нету, – сказал он со сдавленной яростью, – а я пошел.

Луиза с жалостью смотрела на него. Даже не зная всего, она догадывалась, что происходит у парня на сердце. Она была женщина и мать, в ней вмещалось вдвое больше сочувствия, чем таилось под неотшлифованными еще порывами подростка. – Иди-ка сюда, Балинт, – позвала она негромко. – В этаком деле спешка ни к чему, крестному ты этим не поможешь. Сперва надобно обговорить все с тем, кто в этом разбирается.

Балинт молча пошел к двери.

– Балинт, ты что, не слышишь?

– Чего вам? – грубо отозвался Балинт.

– Подожди до утра, говорю.

– Нет! – огрызнулся Балинт, не обернувшись. – Ложитесь себе!

Луиза встала и с необычайной стремительностью метнула свое большое, толстое тело между парнишкой и дверью. Быстро повернула ключ в замке, вынула его и опять села к столу. – Сядь! – сказала она хмуро. – Или не научился еще у крестного: всякую пищу сперва прожевать нужно, а потом уж глотать!

Лицо у Балинта стало белым, как стена. – Я все хорошо обдумал, – процедил он сквозь зубы. – Беда не в том.

– А в чем же?

– В том, что не любите вы моего крестного! – одержимо воскликнул Балинт. – Не любите, я знаю! Сколько лет уж только и слышу: ой, что со мной будет, если тебя с завода выкинут? Что с четырьмя детьми моими станется? И куда ж я денусь, если ты в своем профсоюзе языком молоть не перестанешь? Я милостыню просить не пойду, я на углу стоять не буду, я то, я се… Вечно о себе только и думаете, нет чтоб о крестном… Я скажу, кто вы…

Он умолк, от безумной ярости губы дрожали так, что он не мог продолжать.

– Вы злая женщина, – выговорил он минуту спустя. – Злая женщина, вот вы кто!

Луиза Нейзель несколько секунд молча, с налившимся кровью лицом смотрела перед собой. Кто знает, что пронеслось у нее в голове, но вдруг она притянула к себе Балинта и поцеловала в смертельно бледные щеки, чувствуя под губами их нервную дрожь. – Не горюй так, сыночек, – прошептала она ему в самое ухо, – ужо вернется домой твой крестный! Ни одного дурного слова тебе не скажет, вот увидишь, даже в мыслях ничего не будет против тебя иметь. Ступай-ка сейчас в постель, поспи часок-другой, утром еще раз все обсудим.

Балинта душили слезы, слова не шли из горла. Но при этом в объятиях крестной, уткнувшись лицом в ее мощную грудь и ощущая на спине тепло голых материнских рук, он испытал явное облегчение. Он весь словно оцепенел, как человек, который принял сильное болеутоляющее и возникшую на месте боли пустоту отождествляет с выздоровлением. В те полчаса, что провел он, тихо плача, в объятиях своей крестной, вновь окунувшись в не ведающее стыда детство, в околоплодные воды беспамятства, в эти краткие минуты он верил, – и даже не верил, просто чувствовал, – что избавился от своего преступления. Балинт разделся и даже заснул, и его сердце билось ровно, однако, проснувшись наутро, он тотчас опять схватил себя за горло.

Утром к ним постучался невысокий человек с изборожденным морщинами лицом, хотя был он еще молод. Крестная, кажется, поджидала его, тотчас впустила на кухню, обменялась несколькими словами, затем провела в комнату. Мужчина внимательно оглядел Балинта. Руки сразу не протянул, сперва сел у стола. – Оставьте нас одних, товарищ! – сказал он Луизе Нейзель.

Балинт знал этого человека в лицо, видел его раза два с крестным, однажды это было в воскресенье утром, когда Балинт проводил немного Нейзеля, в другой раз вечером – он случайно повстречался с ними на улице. Рассказывая со всеми подробностями, как попали к нему злосчастные листовки, Балинт все время чувствовал на лице пристальный, испытующий взгляд, проникавший даже в поры, определяя, не таится ли где-нибудь ложь. Ранний гость не прервал Балинта ни единым вопросом, молча, недвижно, но с необычайной силой всматривался в лицо, и только когда Балинт запинался или собирался замолчать, слегка кивал ему, что было не одобрением даже, а скорее поощрением смелее продолжать рассказ. Закончив, Балинт обнаружил, что выложил и то, о чем говорить не собирался, – вероятно, потому что слушатель не прерывал его и как раз молчанием своим выманивал детали. Ему не задали ни одного вопроса, а у Балинта было чувство, словно его допрашивали.

– Еще чего-нибудь знать хотите? – спросил он угрюмо, присаживаясь по другую сторону стола. Он только сейчас заметил, что все это время стоял.

– Да нет, товарищ, – сказал молодой человек и улыбнулся.

Сейчас, когда он улыбнулся, его изрезанное глубокими морщинами лицо с невысоким, заросшим густыми, коротко остриженными волосами лбом стало обаятельным. Балинт пригляделся: даже когда гость сидел, было видно, что он невысокого роста.

– Вы, товарищ, из «молодых»?^[108] – спросил гость.

Балинта впервые называли товарищем!

– Нет еще, – сказал он невольно, хотя собирался сказать только «нет».

Молодой человек кивнул. – Приходите нынче вечером в партячейку шесть-два, – сказал он дружески, – я вас сведу кое с кем оттуда.

Балинт промолчал.

– Где вы работаете?

– В авторемонтной мастерской на улице Тавасмезё.

– Знаю, – сказал гость, – в тридцать втором я работал у них месяца два или три. Битнер все еще там?

Балинт опять промолчал. Молодой человек неторопливо, пристально оглядел его. – Что с вами, товарищ Кёпе? – спросил он дружелюбно.

Балинт вдруг встал. Гость молча смотрел на него, потом тоже поднялся, подошел к Балинту, дружески ударил по плечу. – Из-за крестного горюете? – спросил он. – Борьба, которую ведет пролетариат, сопряжена с жертвами, иной раз, бывает, и нос расшибешь, труса праздновать из-за этого нечего.

– Я могу идти? – спросил Балинт коротко.

– Так что же с вами, товарищ? – очень приветливо повторил молодой человек и опять положил руку Балинту на плечо.

– А то, – проговорил Балинт, сердито сверкнув глазами гостю в лицо (они были примерно одного роста), – а то, что вот вы зовете меня вечером побеседовать, рассуждаете тут со мной об авторемонтной мастерской и о господине Битнере, хотя знаете, что мой крестный, из-за меня в тюрьму угодил… Могу я наконец идти?

– Куда? – минуту помолчав, спросил тот.

– Куда, черт побери? – грубо переспросил Балинт. – Эх, к чему только все эти лишние речи! В полицию.

Гость качнул головой. – В этом нет никакого смысла.

Балинт повернулся и пошел к двери. Выйдя на кухню, увидел дядю Йожи, который, очевидно, только что пришел; он сидел у кухонного стола в своем темно-синем воскресном костюме и потирал большие костлявые руки, крестная у плиты скребла ножом закопченное дно кастрюльки. – Товарищ хочет во что бы то ни стало явиться в полицию, – из-за спины Балинта объявил молодой человек с изборожденным морщинами лицом. – Хотя я и убеждал его, что в этом нет никакого смысла. Им пожива, да еще какая, а товарищу Нейзелю этим не поможешь.

Балинт чувствовал, что все трое смотрят на него. Он покраснел от злости. Крестная, правда, молчала, но учащенное поскрипывание ножа по кастрюльке яснее ясного выражало ее мнение. Дядя Йожи откашлялся и заговорил. Балинт послушал его немного, но так как толковал он про то же, что все остальные, решительно нахлобучил шапку на голову и, не простившись, вышел. Внизу, в подъезде, его опять остановил всезнающий горбун-парикмахер, помнивший Балинта с детства.

– Можно уже приходить брить вас, молодой человек? – спросил он, посмеиваясь. – На дому – двадцать филлеров, абонемент на неделю – один пенгё.

Балинт невольно потянулся рукой к подбородку. Светлый пушок был едва различим на глаз, однако пальцы ощущали его весьма определенно. – Ну, с моста да в воду? Пошли? – Балинт поглядел на маленького цирюльника и вдруг решился: перед тем как идти в полицию, он побреется, первый раз в жизни.

– Что ж, пойдемте, дядя Мозеш, – сказал он.

Маленький горбун, который вдоль и поперек знал жизнь «Тринадцати домов» и, конечно, слышал уже об аресте Нейзеля, не поверил своим ушам. – Так пойдем? Сейчас или через год?

Но Балинт не ответил на шутку улыбкой. – Только поскорей, дядя Мозеш, – сказал он сумрачно, – мне некогда. Минут десять, не больше.

– Большой человек из тебя получится, Балинт, – вскричал парикмахер. – Когда ты еще только родился, я предсказал твоей матери: вы уже поверьте мне, сказал я ей, из этого мальчика большой человек вырастет!

Во время бритья Балинт вспомнил вдруг Анци; она даже не заметила, что он не брился, а может быть, заметила, да сказать не захотела. – К девочкам собираемся, а, Балинт? – спросил за спиной дядя Мозеш, чей горб так и пронизывало любопытство: что втемяшилось щенку этому, с чего вдруг решил сдуть с физиономии почти невидимый пух? В эти бедственные времена его руки и бритва привычны были к недельной щетине, пропитанной, удобренной недельным рабочим потом и снимаемой только под воскресенье: у кого ж хватало на бритье в будние дни! – Может, жениться надумал, а, Балинт? – спросил он, водя реденькой грубой кисточкой по девственной, еще мальчишеской коже, украшенной сейчас всего лишь двумя прыщиками. – Сколько ж это тебе лет?.. Восемнадцать? И думать не моги, старина, не то через год наплачешься по утерянной свободе, платков не хватит сопли утирать. Вон Лайчи Такач из двадцать четвертой квартиры на третьем этаже, полгода не прошло, как женился, да в двадцать четыре года, а нынче ночью так сцепился с молодкой своей, что утром, когда уходил, вся ряшка была разворочена. Или другой молодожен, Мишка Зейлингер из семнадцатого на втором этаже, порядочный, солидный парень, так этот с тещей поладить не может, с горя каждую неделю пропивает получку. Я уж не удивлюсь, – добавил он после секундной паузы, указательным пальцем стирая мыльную пену, которой брызнул Балинту в ухо в пылу рассуждений, – если в один прекрасный день он возьмет да и бросит свою семейку… А Репарских ты знаешь?.. Со второго этажа?.. Тоже слишком рано поженились, а год спустя уже и надоели друг дружке, так он с тех пор все к этой старой к… Кочишихе ходит, из первого номера на третьем этаже, с ней женушку свою обманывает, все деньги на нее просаживает, а ведь зарабатывает хорошо, вот и сегодня что-то понес ей в шелковой бумаге завернутое, кто его знает, что там, а только дорогая вещь, сразу видно. Ходи-ка и ты лучше к девочкам, а чтоб жениться, и в мыслях не держи! Тут в соседнем дворе живет одна ладная вдовушка, еще довольно молоденькая, она, видно, приметила как-то тебя, спрашивала, кто ты да что, с коих пор в доме живешь. Захочешь, сведу тебя с ней…

Балинт встал, оглядел себя в зеркале, заплатил двадцать филлеров. В кармане оставалось еще около четырех пенгё, его вечерний заработок у сапожника с улицы Жилип за прошлую неделю. – До свидания, дядя Мозеш, очень хорошо побрили меня. Вы еще помните моего отца?

– Как не помнить! – отозвался маленький горбун. – Ходит к вам какой-то дядя Ножи, тот, что в прошлый раз курицу вам принес, должно быть, родственник, потому что он вылитый отец твой.

– Он и сейчас у нас, – сказал Балинт. – Дядя Мозеш, отец мою мать обманывал?

– Насколько знаю, нет, – сказал парикмахер, немного подумав.

– А крестный мой – крестную?

– Тоже не слыхал, – покачал головой парикмахер. – Но, правда, я здесь только шестнадцать лет живу, Нейзели уже были здесь, когда я въехал.

– А за это время?

– За это время, насколько я знаю, нет, – объявил парикмахер.

– А уж вы-то знали бы, – кивнул Балинт. Однако брадобрей не почуял скрытого за этими словами презрения. – Еще бы мне не знать, – произнес он гордо. – Я знаю здесь всех, как облупленных.

За полчаса Балинт добрался до Главного полицейского управления на улице Зрини. Сцепив зубы, переступил порог. Он знал, что побоев не миновать, но знал и другое: как бы ни обернулось дело, из него не вытянут больше того, что он сам захочет сказать.

В подворотне стоял полицейский. Под носом и вдоль верхней губы ниточкой тянулись подбритые черные усики, на месте одного глазного зуба зияла дыра.

Балинт поздоровался.

– Мне нужно к господину инспектору.

– К какому?

– Все равно.

– По какому делу? – спросил полицейский.

– Это уж я ему скажу.

– Отдел-то какой? – терпеливо допытывался полицейский. – Уголовный?

– Угу, – кивнул Балинт.

– Воровство, кража со взломом?

– Нет.

– Тогда что же?

– Хочу заявить на себя.

Балинт все еще стоял на тротуаре. Узкая улочка позади была придавлена волглой темно-синей тенью, но там, где она выходила на площадь Франца-Иосифа, сухой желтизной сияло солнце, вдоль будайского берега сверкала узкая голубая полоска Дуная, подернутая серебром. Из подворотни кисло и сыро несло мочой, этого запаха Балинт не забудет никогда в жизни.

– Проводи-ка его на третий! – сказал стоявший в подворотне полицейский другому, молодому фельдфебелю с носом картошкой.

– Ты к кому? – спросил он Балинта.

– Надо поговорить с господином инспектором.

– С каким?

– Мне все равно, – ответил Балинт. – По какому делу?

– Ему и скажу.

– Уголовное?

– Воровство, кража со взломом?

– Ни то, ни другое.

– Веди на третий к господину инспектору Надьмароши, – сказал первый полицейский. – Никак от него толку не добьешься.

– Я же сказал: хочу заявить на себя, – повторил Балинт.

Полицейские таращились на него, один справа, другой слева. Тот, у которого не хватало зуба, вдруг фыркнул и покрутил пальцем у лба. – Может, ты папашу пристукнул? – спросил молодой фельдфебель.

– Вроде того, – сказал Балинт.

Они перешли двор, поднялись по грязной лестнице с разбитым окном. Ступеньки были такие же щербатые и вытоптанные, как в «Тринадцати домах». По ним ходило много народу. Когда они шли по коридору второго этажа, Балинт прочитал на двери табличку и остановился. Прочитал еще раз. – Мне сюда нужно!

– Это по политическим делам, – сказал полицейский.

Балинт кивнул. – Мне надо сюда.

– К господину полицейскому советнику Швейницеру? – спросил полицейский, насупленно глядя на табличку. – Ты, что же, его знаешь?

– По фамилии только. Пожалуйста, отведите меня к нему! – попросил Балинт, знавший по опыту, что любое дело устраивается быстрее и вернее, если обращаться сразу к начальству. – По фамилии? – удивился полицейский и носом шумно втянул воздух. – Откуда?