Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 58 страниц)

– Только щиколотки стали толще, – вставила Анджела.

– Вот как! – удивился профессор. – Не замечал.

Анджела вспыхнула. К счастью, брат этого не увидел, его глаза и воображение обращены были к иным горизонтам, и в том, другом измерении, им виделась серебристая головка, склоненная над розовым вязанием; видение десятилетней давности совершенно заслонило собою упитанное доброе лицо сестры.

– Я работал тогда над опытом Бергмана, – продолжая профессор, – и, вероятно, в тот вечер раздумывал о нем, как обычно, слушая шомодьское журчание голоса Эстер и время от времени хмыкая, чтобы показать, что не сплю. Но вдруг одно слово резануло мне ухо. Я прислушался.

Анджела опять покраснела.

– Если это непристойность, пожалуйста, не…

Профессор взглянул на нее и слегка скривил губы. – Непристойных выражений Эстер не употребляет, – сказал он, – разве что разъярясь. Вот как сейчас, когда собралась покончить с собой… Нет, то было просто иностранное слово, которого я не слыхал от нее прежде. Конечно, она употребляла иностранные слова, и немало, и я почти всегда угадывал, от какого приблизительно геологического периода ее жизни сохранилось то или иное словечко. Так во время первого нашего знакомства, только-только перебравшись в столицу, она употребляла исключительно такие иностранные речения, коими пользуются в провинции, да и там в основном среди женской части деревенской интеллигенции: «респектабельный», «конфиденциально», «шикарная куафюра», «под шафе» и тому подобное. В беседах «хорошего общества» провинциального городка эти выражения, словно блестящее конфетти, вспархивают над крепким и сочным строем крестьянских, в сущности, фраз. Однако очень быстро в ее речь прихлынул самый тривиальный пештский жаргон, и она с такой радостью и гордостью им щеголяла, как будто каждое хлесткое словцо бриллиантовым колечком сверкало на ее изящных пальцах. К счастью, упоение этой мерзостью продолжалось недолго: едва Эстер обжилась в столице, едва ее зачарованная провинциальная душа успокоилась и она холодно, расчетливо измерила свои силы, как из словаря ее тотчас вылетела всякая накипь, которая так не шла к нему. Первым исчезло слово «импонирует», ибо Пешт перестал ей импонировать. Вскоре отпал и глагол «манкировать», так как душевное состояние, им выражаемое, было ей решительно чуждо. Зато слова «секс», «сексуальный» одно время не сходили у нее с языка – она полагала, что с их помощью научно определяет и тем самым нейтрализует те муки, которыми столь наивно и щедро одаряла меня. К слову сказать, я считаю весьма характерным, что слово «наивный» она никогда не употребляла. Но однажды в речи ее появились слова «адюльтер», вскоре затем «капричиозный», несколько дней спустя она вместо «таз» сказала «резервуар», упомянула о мужественном «тембре» голоса Слезака^[59], а неделю спустя призналась мне, что изменила с владельцем фешенебельного модного салона. Вскоре я уже знал, что каждому новому ее приключению предшествует период временного обогащения ее словаря, и по характеру его с относительной точностью мог установить общественное положение, профессию, а иногда даже имя избранника ее сердца. Когда Эстер в течение вечера, что мы были вдвоем, дважды упомянула «пастельные тона» и один раз – «шаблон» и «штамп», я понял, что ее неутолимое провинциальное любопытство обратилось на моего приятеля, художника Р. Б., и когда, несколько дней спустя, она, сверкая зубками, с беспечной радостью и самым невинным видом объявила, что изменила мне с ним, навестив его в мастерской, я испытал совершенно такое же умственное удовлетворение, как, скажем, по окончании сложной химической реакции, прошедшей в строгом соответствии с предварительно сделанными мною выкладками. Мне не нужны были ее признания, я все знал заранее, еще до того, как…

– Тебе плохо, Зенон? – спросила Анджела.

Профессор покачал головой. – Нет. Налей еще вина!.. Да, знал заранее, может быть, раньше знал, чем сама Эстер. И по этому понял, что она действительно невинна, ибо – жертва.

Анджела, устремив на брата добрые глаза, безмолвно плакала. Носового платка у нее не было при себе, слезы капали на колени, образуя на светло-серой ткани юбки два круглых, все увеличивавшихся пятна. – Твоя сигара погасла, – заметил профессор. – К счастью, пришлые словечки, как нежданно появлялись, так же быстро и исчезали, с точностью фиксируя приближение, осуществление и угасание очередного приключения. Они казались мне своеобразным облаком пепла, которое выбрасывает вулкан непосредственно перед извержением и которое опадает сразу же после него, указывая перепуганному населению, что катастрофе конец. В том, что они приходили и уходили так быстро, было для меня и сладкое мученье, и сладкая отрада, – напоминание о том, сколь прочно удерживаются мои собственные слова в шомодьском диалекте Эстер. И когда, возвратись в нашу квартирку на улице Геллертхедь из очередного приключения, затеянного ее любопытством, после того как словечки-однодневки давно уж улетели, она склоняла голову над пяльцами и «акающим» своим говорком сообщала: «Зени, милай, какое eminente^[60] прелестнае платье вы прислали мне давеча на дом, вот пасмо́трите, какова я в нем, и тагда уж влюбитесь навеки», – я в тот же миг забывал о центнерах мук, испытанных в минувшие недели, минувшие годы, и готов был на коленях благодарить господа…

– Зенон! – с ужасом вскричала Анджела.

Профессор горько засмеялся. – Из чего, видимо, явствует, что бог все-таки необходим.

– Почему? Он помог тебе? – спросила Анджела.

– Детский вопрос! Если бог есть, то не затем, чтобы помогать нам, а затем, чтобы мы в него верили… Но мы-то с тобой, Анджела, знаем, не правда ли, что быть ему никак невозможно…

– Продолжай! – прервала брата Анджела.

– На чем я остановился? – спросил профессор, взглянув на нее.

Тыльной стороной ладони Анджела отерла глаза. – На опыте Бергмана.

– Ах да… Эстер сидела у окна, и вдруг мне резануло ухо одно слово, одно латинское слово, которого я прежде не слыхал от нее. Я не смел поднять глаза и чувствовал, что бледнею. Уже два года мы жили совершенно безоблачно, я действительно хотел жениться на ней, она родила мне сына. Я уже надеялся, что подлому испытанию конец. Но то был не конец!.. Я тоже иной раз грешу латинизмами, но слово «habitus»^[61] не употреблял никогда! Закрыв глаза, сцепив зубы, я жадно вслушивался и даже задним числом услышал те четыре-пять фраз, которые этому слову предшествовали. Что вы скажете на это, милостивая госпожа, сказала ей дворничиха, от которой она черпала познания в области политики, государственное собрание-то проголосовало за введение наказания палками! Стыд-позор какой! «И правда, стыд, верно? – спрашивала она теперь у меня, и в певучем ее говоре звучала детская тревога. – Маего дедушку в Шимонфалве на «кобыле» стегали кагда-то, а теперь апять за прежнее взялись… и меня могут побить, чтоб им пуста была, праклятущим! Дворничиха гаварит, что по закону этаму и женщин пароть можно, если ани развратную жизнь ведут. Значит, ежели празнают, что ребенак мой ат вас, а не ат мужа, так и меня выпарют? Приличествует ли венгерцу падобный habitus?..» – Не только самое слово, но и вся фраза была чужой: стоило лишь чуть-чуть вернуться назад, к искренности этого «чтоб им пуста было, праклятущим!», как тут же становилось ясно, что два эти выражения выросли не на одной ветке. Приличествует ли венгерцу подобный habitus! Этакий идиотизм мог быть подкинут разве что каким-нибудь журналистом, депутатом государственного собрания, членом верховного кассационного суда или, на худой конец, профессором университета.

– Будем надеяться на последнее! – Из глаз Анджелы неудержимо струились слезы.

– Не знаю.

– То есть как? – взглянула на брата Анджела.

– На этот раз она не призналась, – ответил профессор. – Вот уже десять лет, как она ни в чем мне не признается. И десять лет я размышляю, что было лучше: знать, чей запах я чую на ее теле, или жить вот так, когда неопределимый соперник, весь род мужской, подмигивает мне из-за ее спины…

Анджела опустила голову. – Этим ты и занимаешь свое время?

– Этим самым, – ответил брат.

– Вместо Нобелевской премии?

– Черт бы побрал все на свете, это еще здесь при чем?! – с побледневшим лицом заорал профессор. – И такое времяпрепровождение не хуже любого другого, жизнь человеческая и так идет к своему концу.

– Идет достойнейшим образом! – воскликнула Анджела. – Почему бы тебе не повеситься лучше на оконной задвижке?!

Профессор внезапно встал, стул под ним перевернулся и с грохотом отлетел в сторону. – Что ты городишь?

– Найдется же у тебя в лаборатории столько-то цианистого калия либо морфия! – проговорила Анджела, глядя брату в лицо бархатными, полными слез глазами.

– Ты думаешь?

– Думаю.

– Ну-ну! – Профессор, медленно повернувшись, направился к двери. Анджела смотрела ему вслед. – Погоди, – позвала она хрипло, – еще один вопрос. Почему она решила покончить с собой?

Профессор уже стоял в дверях. Он оперся спиной о дверной косяк, колени его подкашивались.

– Она сперва в меня выстрелила, – сказал он, – и, может быть, думала, что убила.

– В тебя?! – вскинув руки к лицу, отчаянно вскрикнула Анджела, словно ветром поднятая на ноги. – Ты ранен? – Только в плечо… пуля прошла через мякоть. Женщины не умеют целиться. В лечебнице меня перевязали, так что я даже пиджак мог натянуть. – Но почему она хотела убить тебя? – рыдала Анджела, ощупывая спину брата. Профессор задумчиво молчал. – Возможно, любит, – проговорил он немного погодя. – Я порвал с нею, уже месяц не допускал до себя. Если предположить, что она меня любит, то можно рискнуть и следующим предположением, а именно, что она ревновала. Являлась в институт ежедневно две недели подряд, но ее ко мне не пускали. Тогда, прошлой ночью, она подкупила привратника, всучила ему двести пенгё, плакала, потом поцеловала старика, обняла, присела у его ног, стала рассказывать о своем детстве, а когда старик расчувствовался и тоже всплакнул, она вдруг вскочила и взлетела по лестнице вверх, освещая себе дорогу зажигалкой. – Она же не курит, – сказала Анджела. – Или курит? – С полгода как приучилась. – Кто же ее приучил?

– Почем я знаю, – буркнул профессор. – А я забыл запереть за собою дверь лаборатории. Был, на счастье, один, адъюнкта своего отправил домой еще в полночь. И тут – она. «Не оставляй меня!» Глаза заплаканные, опустилась передо мной на колени. Так и упала. Но пусть только осмелится еще раз явиться мне на глаза, – тогда уж да смилуется над нею бог!

– Нет ли у тебя жара, Зенон? – дрожа всем телом, спросила Анджела. – Ложись-ка поскорее. – У меня нет жара… а вот «симфонии» у тебя не найдется? Если не противно, зайди ко мне, посиди, пока не засну.

Он проспал сорок часов кряду. Наутро третьего дня проснулся около шести, выкупался, пригласил жившего в том же доме врача, чтобы сделал перевязку, и в половине восьмого утра засел в «Маленькой трубке» за обычной своей утренней кружкой черного пива. Мимо окна проходили два студента в зеленых кепи, профессор поколебался, но потом постучал им.

Час спустя оба хунгариста, мертвецки пьяные, храпели, уронив головы на стол. Профессор некоторое время созерцал их, затем подозвал обер-кельнера, приказал не будить, пока не проснутся сами, заплатил по счету, включив туда и два обеда, поджидавшие храпунов у конечной станции их сна, и, посвистывая, направился к выходу. Однако от дверей вдруг вернулся к вешалке, снял зеленые кепи и, смяв, сунул в карман.

Перед лабораторией беседовали три студента, быстро ретировавшиеся при его приближении. Профессор вошел. Старый лаборант с большими усами, опустившись на колени, крошил на полу лед, за одним из задних столов студент нюхал колбу Эрленмейера, адъюнкт профессора, доктор Левенте Шайка, в белом халате и с мягкой черной шляпой на голове – которая зимой и летом с одинаковой преданностью прилегала к черепу своего хозяина, – углубился в расчеты. Профессор, поздоровавшись, прошел в свой кабинет.

Едва он надел белый халат и, наклонясь над диваном, всмотрелся в коричневое, напоминавшее куст пятно, оставленное на блекло-зеленой ткани окровавленным телом потерявшей сознание Эстер, адъюнкт уже постучался к нему. Профессор медленно выпрямился, стал к дивану спиной.

– Ну-с?

– Ничего.

– Ничего?

– Абсолютно ничего, – подтвердил доктор Шайка.

Профессор выругался. – Пришлите мне Кунктатора.

– Господин ассистент еще не приходил.

Профессор выругался еще раз. – Половина десятого. Стоит ему с вечера прижать разок свою жену, и на другой день до полудня в себя не придет. У него-то как, шла реакция?

Адъюнкт пожал плечами.

– И здесь ничего?

– Я ушел в восемь вечера, до тех пор, насколько мне известно, ничего…

– Что сейчас делаете?

– Я?

– Не английский же король, черт вас подери!

– Я думал, вы про господина ассистента спрашиваете, – возразил адъюнкт, рывком поплотнее надвинув на лоб свою черную шляпу, словно перед надвигающимся шквалом. В профессорской погода вообще менялась быстро, и никогда нельзя было знать, где та шальная щель, из которой буря дурного настроения профессора нежданно-негаданно вдруг ударит в лицо. Но адъюнкт был родом из Кестхея и привык на своем Балатоне к капризам погоды, – он и за сотню недоступных ветрам уголков не отдал бы обуреваемого ураганными вихрями рабочего места рядом с любимым профессором.

– Ну-с, я слушаю! – нетерпеливо воскликнул профессор.

– Утром очищал динитрофенолэфир…

– Принесите!

– Он еще не очищен.

– Что вы делали с восьми часов? – проворчал профессор. – Сейчас половина десятого. Что вы делали с восьми утра?

– Я очистил его дважды, – объяснил адъюнкт, – но оказалось мало, пришлось повторить еще раз. Однако у нас есть ортокрезилэфир…

– Принесите!

Он подождал, пока за адъюнктом закрылась дверь, и, повернувшись, опять уставился на кровавое пятно на диване. Секунду спустя в дверь постучали. – Это вы, Шайка? – спросил он.

– Я, господин профессор.

– Вам известно, что произошло здесь позавчера ночью?

– Позавчера?.. Третьего дня, господин профессор!

Профессор все смотрел на пятно. – Сегодня среда.

– Четверг, господин профессор…

– Выходит, я проспал два дня, – проговорил профессор задумчиво. Вдруг нижняя ступенька его лба запылала гневом. – Черт бы вас всех побрал, да что же вы делали здесь эти два дня, если даже с динитрофенолом не кончили! Тоже спать изволили?

Адъюнкт, натянув на глаза шляпу, молчал.

– Словом, знаете, что произошло? – спросил профессор после паузы.

– Знаю.

– Другие тоже?

– Все знают.

– Вот и отлично, – кивнул профессор. – Значит, мне не придется выступать с сообщением в актовом зале!

Доктор Шайка глотнул. – Не сочтите за бестактность, господин профессор, но мне вас очень жалко.

– Галиматья, чушь, – буркнул профессор, – меня жалеть нечего!-Покажите ваше варево!

В стоявшей на столе колбе поблескивала светло-желтая, почти бесцветная жидкость. Профессор внимательно посмотрел, понюхал. – Велите приготовить охладительную смесь, да получше! – сказал он. – И диазотируйте мне парахлоранилин. Когда будет готово, принесете. До тех пор никого не впускайте.

– Вас уже спрашивали.

– Кто?

– Барон Грюнер, президент объединения промышленников. Он звонил вам на квартиру, и ему сказали, что вы уже вышли. Просил принять его в одиннадцать.

– Не приму. Предупредите по телефону, чтоб не трудился приходить.

– Там дожидается еще один господин, из министерства просвещения.

– Принять не смогу.

– Он просил меня сказать вам, господин профессор, что займет не более пяти минут.

– Послушайте, вы что, оглохли? – закричал профессор. – Сколько раз я должен повторять – никого? Да пусть хоть сам всевышний, сам Иегова сунет сюда бородатую свою физиономию – не принимать! Или я для всех на свете портянка поганая, которую треплет всяк, кому не лень, кого одолел зуд словесный?!

Едва он сел за стол и придвинул свои записи, снова постучали. В проеме двери показалось нерешительное лицо доктора Шандора Варги, его ассистента. – Это вы, Кунктатор? – обернувшись, спросил профессор и, прищурив глаза, как будто не узнавая, долго вглядывался в очкастую физиономию молодого человека. – Ничего?

– Ничего.

– Так. Пошлите вы к черту фенолы и перейдите к нафтолам.

Доктор Варга по-прежнему стоял в дверях. – Что вам еще угодно? – спросил профессор.

– Правильно ли будет, господин профессор, если я на полпути…

– Будет правильно!

Доктор Варга не уходил. – Мы и хлорфенолы отставили…

– Отставили! – подтвердил профессор. – Если бы вы пожелали исследовать все возможные замещенные фенолы, имеющиеся на кафедре, то не управились бы и к следующему рождеству.

– Однако так и следовало бы сделать! – негромко возразил ассистент.

Профессор опять повернулся к столу.

– Ни черта не следовало бы! – фыркнул он не оглядываясь. – Всем нам следовало быть талантливее, чем мы есть.

– По-моему, нам следовало бы действовать более методично, господин профессор, – мягко возразил ассистент. – Если б вы дали мне год…

Профессор вновь повернулся к нему.

– Я слышал, Кунктатор, у вас и ребенок родился лишь на десятый месяц. Биологически это возможно? Увы, такие методы не для моих нервов.

На выразительном бледном лице доктора Варги все еще лежала тень какой-то невысказанной мысли. Профессор посмотрел на него и как бы стер ее взглядом.

– Ко мне никто не приходил позавчера?

– Насколько мне известно, нет.

– И адреса никто не оставлял?

– Насколько мне известно…

– Хорошо, – нетерпеливо прервал профессор. – Скажите Хорвату, чтобы принес журнал записей.

Его взгляд, возвращаясь от дивана (кровавое, похожее на куст, пятно настырно лезло в глаза), упал на лежавшую на столе правую руку; указательный палец время от времени вдруг дергался, подгибался, потом опять ложился на место. Это был знакомый, хотя и редкий симптом: во время работы, в самые жестокие минуты нетерпения, он как бы указывал на смятенное состояние души, которую мучит нерешенная задача. Когда, пять минут спустя, к нему опять постучали и в дверях показались остро закрученные усы, веселый нос пятачком и густые, на страх студентам, брови ректора университета, профессор должен был спрятать руку в карман, чтобы ректор не принял на свой счет указующие, многозначительные движения этого пальца. Визит ректора не был для профессора Фаркаша неожиданным, альма матер рано или поздно должна была потребовать у него отчета за коричневое пятно на диване и, собственно говоря, – при соответствующем истолковании – на репутации университета; профессор не думал только, что это произойдет столь скоро.

Практических последствий, естественно, не будет, он знал это так же точно, как и то, что истинная побудительная причина «дружеского» визита – любопытство, истинная же цель – унизить его, но он беспомощен против того и другого, ибо не в его власти отвести лицо свое от этого любопытного, испытующего взора и закрыть уши для голоса, источающего злорадное участие.

– Шайка, как только диазоний будет готов, тотчас принесите! – крикнул он адъюнкту, прикрывавшему за ректором дверь.

– Суровая нынче зима, – говорил тем временем ректор, усаживаясь возле стола таким образом, чтобы его глаза в любой момент могли увидеть памятку, оставленную на диване кровью Эстер; но пока он не глядел в ту сторону. – Уж и не помню, когда у нас стояли такие отменные, крепкие и долгие холода, какие сейчас установились на Алфёльде и почем зря промораживают до костей. Вот разве что в тот год, как я попал в Пешт из Мако, был такой же волчий лютый мороз, и наши маковцы все поглядывали, не потрескается ли новехонький их асфальт, только осенью покрывший улицы. Известно ли тебе, мой милый, что после Сегеда Мако был первый в провинции город, где заасфальтировали улицы?

– Не известно, – отозвался профессор ершистым тоном, еще невольно противясь назревающему анекдоту, который будет предшествовать пытке и столь же неизбежен, как завершающий его самодовольный жирный хохоток, каким ректор – в виде тройного восклицательного знака – отпразднует собственное прекрасное расположение духа, шестидесятилетнее железное здоровье и неотразимый юмор. – Не известно.

– Да ты бывал ли в Мако? – спросил ректор, вскидывая к небу густые седые брови. – Ну, так откуда же тебе и знать, что там ни одна живая душа ни за что на свете не выйдет из своего дома без тачки, ха-ха-ха. В Мако, видишь ли, тачка то же самое, что в Пеште для мужчина портфель, а для женщины ридикюль, без нее ни один порядочный, уважающий себя человек и носу на улицу не высунет, ха-ха-ха. Пошлет ли отец сынишку своего в соседнюю табачную лавку за пачкой «верпелети» или какая-нибудь хозяюшка выскочит на угол к бакалейщику за фунтом соли, – все равно берется тачка. Не может быть и речи, чтобы доставить покупку домой иначе, ведь соседи по обе стороны улицы тотчас осудят: ишь, мол, какая стала барынька, уже и от тачки нос воротит! Потому-то мы первыми после Сегеда заасфальтировали улицы.

Он все еще не глядел на диван, значит, анекдот не окончен.

– Не улавливаю связи, – выдавил из себя профессор, полуприкрыв глаза, в то время как указательный палец правой руки все быстрей и быстрей проделывал в кармане свои гимнастические номера. Со стены напротив гравированный по меди портрет Лавуазье, склонясь над низенькой книжной полкой, взирал на торчком вздымавшуюся к нему серо-стальную щетину ректорской шевелюры; слева, за окном, словно на ниточках, опускались на заснеженные улицы рождественские снежинки…

– Однажды дошел до нас слух, будто в Сегеде асфальтируют площадь Сечени. Что Сегеду хорошо, то и Мако не повредит, рассудила городская управа, и старейшины тотчас снарядили комиссию, чтоб посмотрела на месте, с чем этот асфальт едят. Комиссия основательно изучила новинку, обследовала и справа и слева, пощупала, понюхала тротуар, кажется, даже лизнула разок, пробуя на вкус, а три дня спустя доложила, ха-ха-ха, что тачка катится по нему хорошо. И городская управа, не мешкая, распорядилась срочно покрыть асфальтом главные улицы города. Так-то оно так, но…

– Очень хорошо, – похвалил рассказчика профессор.

Ректор ему подмигнул. – Нет-нет, не спеши, мой милый, жизнь ведь не столь проста, как, скажем, химическая формула, ха-ха-ха. Распоряжение распоряжением, но подрядчику-то надо платить, а у маковцев глаза хоть и завидущие, да руки с денежкой расставаться не любят, значит, надо было как-то так поладить, чтобы и глазу приятно, и руке не накладно. Думали, думали и придумали: пополам разрубили улицы, как Гордий – тот пресловутый узел: пештскому подрядчику велено было асфальтировать тротуары только по одной стороне улицы – той, что на рассвете, когда маковцы трудиться идут, солнечная, вечером, когда они с работы возвращаются, – теневая, ха-ха-ха. Тебе в химии бы такое придумать, мой милый, куда быстрей обнаружился бы твой асимметрический атом углерода!

– Ха-ха-ха, отличная идея, – мрачно сказал профессор, – надо будет попробовать.

Ректор все еще ни разу не взглянул на диван, даже острые клинки усов его старательно отворачивались. Профессор с минуту смотрел на эту круглую массивную голову с жирными складками на лбу, месившими воздух над ничтожным, в тоненькую брошюрку, запасом знаний и над грандиозной, с солидный лексикой, самоуверенностью, смотрел на варварское копьеобразное украшение под носом, с колющими концами в обе стороны, чтобы рот посредине без помехи мог хватать, жевать, заглатывать, потом вдруг вынул из карманов руки и положил на стол. – С твоего разрешения…

Ректор повернул голову к дивану. – Мне не хотелось бы переходить к делу, мой милый друг, как сказал цыган, когда его подвели к виселице. Я вынужден сделать тебе интерпелляцию по весьма щекотливому делу, уклониться от чего, увы, не властен. На тебя подан донос.

– Донос?

Наступила короткая пауза. Профессор тоже взглянул на диван и вдруг громко расхохотался. – Что такое? – Ректор был обескуражен. – Ты уже знаешь об этом?

– Понятия не имею.

– И даже не подозреваешь, о чем идет речь? – раздраженно спросил ректор, которого хохот профессора совершенно вывел из равновесия; его апоплексический затылок побагровел. – Богохульство… поношение венгерской нации…

Б дверь постучали.

– Войдите! – крикнул профессор. – Это вы, Шайка? Готов раствор диазония? Покажите-ка… хорошо! Проверьте концентрацию и принесите.

– Сейчас?

– Немедленно.

Ректор бросил уничтожающий взгляд на адъюнкта в черной, надвинутой на глаза шляпе, с бесстрастным видом глядевшего перед собой. – Он не мог бы повременить с этим четверть часа?

Профессор даже не обернулся к ректору. – Что ты, ни в коем случае! Ничего… мы между делом… между делом! – Взяв адъюнкта за плечо, он подтолкнул его к двери. – Тотчас принесите, немедленно!.. Итак, на меня поступил донос? – сказал он, не подождав даже, пока за Шайкой закроется дверь. – Так-таки донос?

– Вернее, письменное отношение от ректора Политехнического института.

– Что мне за дело до ректора Политехнического института? – спросил профессор; его нервозное, раздражительное настроение внезапно рассеялось, словно туча комаров под порывом свежего вечернего ветра.

– На днях у тебя на коллоквиуме присутствовал молодой человек по имени Кальман Т. Ковач, – пояснил ректор, вынимая из кармана письмо. – Сей молодой человек перешел к нам из Политехнического, но остался членом тамошнего общества «Хунгария». Президент общества передал жалобу юнца ректору Политехнического института, а тот, в свою очередь, нынче утром прислал нам отношение.

– Поставьте колбу на стол! – обратился профессор к вошедшему адъюнкту. – А теперь принесите охлаждающую смесь, термометр, колбу с мешалкой и пипетку, остальное я сделаю сам… Так на что жалуется Кальман Т. Ковач?

Из-под высоко вздернутых бровей ректор бросил недовольный взгляд на склонившегося над колбами профессора. – Я убежден, мой милый, что жалоба беспочвенна и тебе не трудно будет доказать это. Он утверждает, что в присутствии нескольких студентов, среди которых упоминает в качестве свидетелей некоего, – ректор сдвинул очки на нос и, держа обеими руками, поднял к глазам письмо, – некоего Тибольда Бешшенеи, студента четвертого курса философского факультета, а также студентку Юлию Надь… Итак, повторяю, в присутствии нескольких студентов руководитель коллоквиума, как он утверждает, – ректор опять приблизил к глазам документ, – «делал попытки выставить в смешном свете священнейшие нравственные категории – Бога и Родину». Цитирую дословно.

Профессор повернулся всем корпусом и, сцепив на животе руки, громко, с удовольствием засмеялся ректору в лицо. Последний ошеломленно вытаращил на него глаза, однако мгновение спустя и на его толстом лице показалась улыбка. – Я знал, что это могло быть лишь ошибкой или клеветой, – воскликнул он и стукнул ладонью по столу. – Можешь себе представить, мой милый, в какой бы я попал переплет, если бы вынужден был по заявлению посторонней нам организации объявить выговор члену нашего ученого совета, да еще официально поставить эту постороннюю организацию в известность о проведенном дознании, – нет, я просто сгорел бы со стыда… Ох, Зенон, Зенон, – воскликнул он, шутливо грозя профессору толстым и коротким указательным пальцем, – меня ведь ты не раз уже угощал своими бяками, но теперь-то, надеюсь, образумился наконец!

– Еще бы! – засмеялся профессор, ставя колбу в покрытую снаружи толстым слоем инея посудину с охлаждающей смесью. – Кто этот поганец?

– О ком ты?

– О жалобщике.

– Ты его не помнишь? – оторопев, спросил ректор.

– Совершенно.

– Однако же он утверждает, что был у тебя на квартире.

– В глаза не видел. Как зовут его?

– Кальман Т. Ковач, с философского, хунгарист.

– Слыхом не слыхал про такого.

– Воистину тайна египетская! – пробормотал ректор. – В жалобе своей он пишет дословно следующее. – Ректор опять поднес к глазам бумагу: – «…на квартире его милости доктора Зенона Фаркаша, по адресу проспект Святого герцога Имре…»

Профессор длинным термометром стал размешивать стоявшую в охладительной смеси жидкость. – На двери моей квартиры рядом с именной табличкой висит объявление: «Идиотам снаружи просторнее!» Быть того не может, чтобы подобный тип переступил порог моего дома! А когда он, по его словам, был у меня?

– «Двадцать четвертого декабря сего года на квартире его милости доктора Зенона Фаркаша, по адресу проспект Святого герцога Имре…» – прочитал ректор, шелестя бумагой в вытянутой руке. – Следовательно, три дня назад.

Профессор засмеялся. – В тот день меня не было дома, я ночевал в лаборатории.

– В лаборатории?

– Ну да. Во вторник?

– Во вторник, – сказал профессор.

Ректор был совершенно обескуражен. Некоторое время он тупо смотрел перед собой, потом стукнул кулаком по столу. – Ну, уж теперь мы покажем этому молодчику! – воскликнул он торжествующе. – Какая наглая, из пальца высосанная ложь! Но и коллеге моему, ректору Политехнического, не захочется, боюсь, выставлять на всеобщее обозрение наше ответное письмо… Мы пошлем его заказным, и сегодня же! Эти господа, видите ли, полагают, что обладают монополией на защиту нравственных ценностей, что, кроме них, никто в этой стране и знать не знает бога и родины! Между тем и среди нас найдется несколько добрых мадьяров…

– Еще бы не найтись! – буркнул профессор.

– …и добрых христиан…

– Ого, еще сколько!

Ректор взглянул на профессора, по его лбу пронеслось легкое облачко сомнения, но тотчас же и исчезло среди жирных складок. – Одним словом, я могу спокойно написать ему, что означенный молодой человек тебе неизвестен и двадцать четвертого декабря у тебя дома на занятиях он не присутствовал…

– Не присутствовал на занятиях? – повторил профессор; он вынул из колбы термометр, посмотрел, сунул обратно. – На занятиях?.. На занятиях, возможно, присутствовал.

Брови, ректора взбежали к самым корням волос, губы под двумя угрожающими копьями на мгновенье обвисли. – Но ты же сказал, что не знаешь его!

– Откуда мне его знать? – проворчал профессор. – Видеть на занятии и знать – разные вещи. Возможно, он и присутствовал на коллоквиуме.

– Где? У тебя на квартире?

– Вполне возможно.

– Но ты же сказал, – прохрипел ректор, – что двадцать четвертого ночевал в лаборатории.

Профессор опять посмотрел на градусник. – Минус четыре.

– Что?!

– Возможно, я провел ночь в лаборатории, но потом, возможно, пошел домой, – пояснил профессор.

– И в таком случае у тебя был коллоквиум?

– Вполне возможно.

– Вполне возможно! – простонал ректор. – Возможно… Вполне возможно! Милый мой, неужто ты не помнишь, что три дня назад…

Профессор взглянул на диван. – Не помню, – сказал он мрачно. – У меня были другие дела, и теперь у меня есть другие дела. Будь же столь любезен, помоги моей памяти сам…