Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 58 страниц)

Выехав на гёдёлльское шоссе, он уже смелее заработал педалями; здесь лишь воробьи, вспархивая с бетона, корили его за ураганную езду, да утренний ветерок, сердясь, расступался, обегал его заносчиво вздернутый нос. За широкой, неплотной полосой тумана вставало солнце, заливая молочно-белым сиянием дорогу, грядки болгар-огородников с салатом и луком по обе стороны от нее и разбросанные там и сям сверкающие полотнища – покатые крыши длинных теплиц.

На окраине Матяшфёльда Балинт соскочил с велосипеда и, сойдя с шоссе, на опушке тополевой рощи улегся прямо на землю. Положив голову на седло велосипеда, он проспал три часа. Гудки машин, все гуще проносившихся по шоссе, разбудили его: глаза удивленно, словно из дальней дали, всматривались в пригородный трамвай, который, дребезжа, спешил в сторону Пешта.

Часам к десяти Балинт был уже дома. Возле фонтана он вдруг резко затормозил и, спрыгнув с велосипеда, долго вглядывался в каменное изображение танцующей нимфы: нимфа была красивей Юлишки. Однако поразмышлять над этим открытием ему не пришлось: от усадьбы по аллее шагала ломовая лошадь, везя фургон с мебелью; возле террасы Балинт увидел и черный «стайер» профессора.

Балинт подоспел домой в тот самый момент, когда профессор, наклонив голову, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, входил к ним на кухню. Балинт остановился за его спиной. На кухне, позади матери, стоял еще кто-то, но, войдя с яркого солнца, Балинт никак не мог разглядеть его лица и узнал лишь по характерному покашливанию: это был дядя Йожи. Его Балинт тоже не видел целый год!

– Какая тьма! – проворчал профессор. – Я так и не распорядился, чтобы сюда провели электричество?

– Пока нет, ваша милость!

Профессор ближе подошел к Луизе Кёпе. – А вы-то что так состарились? – спросил он мрачно. – Больны? – Я не больна, ваша милость, – опустив глаза, проговорила она. – Тогда в чем же дело? – Старею.

– Нехорошо! Красивым женщинам стареть не положено. Где ваше семейство? – Он поднял глаза и вперил их в стоявшего за спиной невестки Йожи. – У меня скверная память на лица, – буркнул он. – Мы как будто встречались.

– Это мой деверь.

Профессор смотрел на длинный нос в красных пятнах, на уныло подмигивающие, словно выцветшие, глаза. – Ага! – Он вдруг рассмеялся. – Тот самый, кто приманивает курочек борным спиртом «Диана». Да вы, я вижу, и на этот раз уговорили одну.

Из-за спины профессора Балинт быстро оглядел кухню: на столе лежала на белой оберточной бумаге уже ощипанная сливочно-желтая курица. Профессор шагнул к столу. – Ну, голодать вам, к счастью, не приходится, – сказал он. – Курица, яйца, ветчина, масло, пропасть всякой снеди. Что, и яйца к вам подкатываются на борный спирт?

– Это мне свекровь прислала из деревни, ваша милость, – сказала Луиза. Балинт уловил в голосе матери сдавленные слезы. – Ах, из деревни, тогда конечно! – буркнул профессор. – Ну, а про керосин-то не забыли? Чтоб стулья не натыкались в темноте друг на дружку? – Он не спеша обвел взглядом кухню. – Где мальчонка?

– Фери! – позвала мать. Профессор взглянул на вошедшего из комнаты Фери. – Я не про этого. Младший ваш где?

– Я здесь, ваша милость, – отозвался Балинт из-за спины профессора. Профессор, медленно обернувшись, проговорил: – Ну-ну, подойди поближе! А ты вырос, сынок!

– Вырос, – подтвердил Балинт, оглядывая себя.

Профессор улыбнулся, ему приятен был свежий мальчишеский голос.

– Ну, положим, не слишком!

– Ясно, не слишком, – усмехнулся Балинт. – Бедный человек и расти не спешит.

– Сколько тебе лет? – Пятнадцать стукнуло, – ответил мальчик. – Мы с вами как раз три года назад познакомились, господин профессор.

Профессор опять улыбнулся. – В какой школе учишься?

– Ни в какой не учусь. – Это еще почему? – нахмурясь, спросил профессор. – Деньги зарабатывать должен? Чушь! Лучше куриного бульона есть поменьше, а учиться побольше!

На кухне стало тихо.

– Дело-то в том, изволите знать, – вмешался Йожи, выступая вперед, – что у бедного человека, вот вроде нас, желудок очень уж деликатный и без курятины дня прожить не может. Да стоит мне только взглянуть на эдакое жиденькое, мукой заправленное кислое хлебово, тотчас колики в желудке начинаются.

– Не болтайте пустое! – проворчал профессор, коротко взглянув на него. – Я говорю серьезно.

– Я тоже, – подхватил Йожи, вдруг отвернув в сторону свой длинный нос. – Бедный человек хорошо живет, потому бедным и остается. Вот, сами изволите видеть! – указал он на разлегшуюся на столе курицу и прочую снедь. Профессор опять оглядел стол и, улыбнувшись, сказал: – Ну, чтоб на пользу пошло! На здоровье! Ведь вам лишь бы было, чем желудок набить, другого все равно нет ничего, верно? Но почему? Почему вы голодаете, только когда нужда заставляет? Почему не хотите поголодать ради того, чтоб из нужды выбиться? Почему наших уловок житейских не переймете?! Вот о чем извольте подумать!

– Господин профессор голодал когда-нибудь? – тихо спросил Балинт.

На кухне воцарилась мертвая тишина. – Да помолчишь ли ты, щенок бесстыжий?! – бледнея, крикнула Луиза. Профессор всем огромным телом повернулся к мальчику, смерил его изучающим взглядом.

– Нет, пока не приходилось, сынок.

– То-то и беда, – сказал Балинт, – потому вы и не понимаете…

Мать двинулась к нему с угрожающе поднятой рукой. – Оставьте его, пожалуйста! – сказал профессор. – Чего я не понимаю?

Мальчик подумал немного, его шея чуть заметно колыхнулась, словно он хотел пожать плечами, но удержался. – Ну-ну, говори! – тихо потребовал профессор. Балинт все-таки передернул плечами. – Этого нельзя объяснить, – сказал он. – Не сердитесь, что я в разговор влез. – Я не сержусь, говори! Чего я не понимаю?

Балинт разглядывал носок своего ботинка. – Я думаю, – проговорил он рассудительно, словно взрослый, аккуратно подбирая слова одно к одному, – я думаю, тот, кто ни разу не голодал, вообще ничего не понимает.

– Ого! – Профессор дернул головой. – Ты-то уже голодал? – спросил он, прищурясь.

– Случалось, – коротко ответил мальчик.

– А я, выходит, ничего не понимаю?

Балинт не ответил, упрямо глядя в пол. Профессор оперся на кухонный столик и задумался. Вскинул к потолку голову, так что лоб покато сбегал к бровям; прикрыл глаза веками – теперь они лишь узкими полосками белков просвечивали в мир. Губы стали тонкими, уши и нос явственно закрылись; лениво сосредоточенное лицо столь же мало выдавало кипевший за ним процесс мысли, как гладкий живот – тяжкую нескончаемую пищеварительную работу кишок. Луиза Кёпе посмотрела на него с любопытством, но тотчас смущенно отвернулась, как будто стала невольной свидетельницей чужой интимной жизни.

Профессор открыл глаза. – Возможно, ты прав, сынок, – сказал он. – Возможно, поголодав, человек все понимает иначе. – Он направился к двери. – Но правильно ли понимает? – вот в чем вопрос.

– Мне подняться к барышне, ваша милость? Помочь ей укладываться? – спросила Луиза, когда профессор пошел к выходу.

– Всего доброго, – с отсутствующим видом отозвался тот. Он уже вышел в сад, но вдруг обернулся. – Спасибо, не нужно.

– Господи, да что же я за несчастная такая! – простонала Луиза, подождав, пока длинные ноги профессора прошагали мимо окна. – Одной рукой в кои-то веки даешь, господи, а другой караешь! Год целый не было на этом столе даже завалящего кусочка мяса, а он является сюда в тот самый час, когда бедная мама присылает нам свою последнюю курицу…

– С кем прислала-то? – спросил Йожи.

– С земляком одним… приехал в Пешт работу поискать, – сказала Луиза. – Говорит, нынче в деревне весь урожай градом побило.

– Письма нет ли от бабушки? – спросил Балинт.

Мать повернулась вдруг к нему. – А тебя-то уж точно господь мне в наказанье послал! – воскликнула она, бледнея от гнева.

Мальчик промолчал.

– Где шлялся всю ночь?

Балинт засмеялся. – Это я расскажу.

– Никакого сладу нет с ним! – обратилась Луиза к деверю. – На все у него смехи одни, ты ему хоть всю душу выложи, а он знай зубы скалит, словно только что в лотерее выиграл. Вот увидишь, Йожи, топором как-нибудь в него запущу, когда он в самом развеселом настроении будет.

– Да что с вами, мама? – спросил Балинт.

– Он еще спрашивает! – в полном отчаянии воскликнула Луиза. – А куда мы денемся, где кров найдем, когда нас отсюда выставят? Возьмут да и откажут с первого числа?! И что тебе приспичило перед его милостью языком болтать? Или не знаешь еще, что язык человеку затем и дан, чтобы он молчать умел?!

– Нет, Луйзика, тут дело иное, – вмешался Йожи и тыльной стороной ладони медленно провел под длинным носом. – Рот ведь не выхлопная труба, через которую только газ выходит! Когда я еще в Мавауте шоферил…

Луиза отвернулась. Возле стола, не сводя глаз с раскрытого свертка, застыли две девочки; младшая, Бёжи, очень выросла за минувший год и почти догнала сестру – они были так похожи, что даже зеркало не знало, которую отражает, соседи же путали их на каждом шагу. Обе были в веснушках, длинные тонкие носики еще больше вытянулись, и голоса казались одинаково тоненькими, и кисти худеньких рук, совсем как у братьев, были несоразмерно велики. – Только тронь масло-то, прибью! – прикрикнула мать; она обращалась к дочерям в единственном числе: угроза в равной мере относилась к обеим. – А ты что болтаешься здесь без толку? – набросилась она на Фери, который по-прежнему стоял в дверях, засунув руки в карманы, с прыгавшим то вверх, то вниз, приклеившимся к губе окурком, и наблюдал за происходящим. – Тоже не найдешь дела получше, как мне душу выматывать? Забери девчонок да ступай с ними в сад, чтобы я вас больше не видела!

– Когда я еще в Мавауте шоферил, – опять взялся рассказывать Йожи, – подходит ко мне, помню, один господин из дирекции…

Луиза метнула в него короткий взгляд, тут же отвернулась и ушла в комнату. Йожи осмотрелся: на кухне все вконец обветшало с тех пор, как он здесь не был: у кровати не хватало ножки, она стояла на кирпичах, стул, на который он было сел, тоже прихрамывал, в кухонном шкафчике недоставало одного зеленого стекла. – Ох, и холодно же здесь, – проворчал он, – на улице впору сбеситься от жары, а тут хоть пальто надевай.

– Вы когда приехали, дядя Йожи? – спросил Балинт. – Еще с вечера?

– Какое с вечера! За десять минут до тебя.

У мальчика отлегло от сердца.

– И уже успели поссориться с мамой?

Дядя Йожи сморщил длинный, в пятнах, нос. – Нечистый с ней ссорился, а не я! Двух слов не успели сказать, как пожаловал господин начальник и стал прохаживаться насчет куриного супа. Оттого, верно, она и скисла.

– Она последнее время вечно киснет, – бросил Фери, покачивая на губе окурок.

Луиза вышла из комнаты, ни на кого не глядя, направилась к плите. Подхватила железный котелок с конфорки и с грохотом поставила на стол. – Кому не нравится, что я кисну, – сказала она, – пусть ищет себе квартиру по вкусу. Пусть живет, где хочет, я никого не держу. Мне никто не нужен, черт бы побрал эту жизнь проклятущую, особенно бродяги не нужны, шалопуты чертовы, которые ни бога, ни людей не стыдятся, в карты все деньги свои просаживают!

– Кто это здесь картежничает, Луйзика? – удивился Йожи.

Луиза не ответила, только спина у нее задрожала. – Самому объявиться-то храбрости не хватает, – пожаловалась она, обращаясь к плите. – Зато прокутить эти поганые гроши – тут он герой… В карты проиграть да на сигареты растратить получку, хотя мне нужно было из нее с бакалейщиком расплатиться, которого я теперь за семь верст обходить должна, – на это храбрости хватает! – Она подцепила конфорку, выхватила, швырнула на плиту. – Здесь ведь все кому не лень только и умеют, что кровь мою сосать, в этом доме у каждого одна забота, как бы брюхо свое набить, а про то, откуда я возьму…

– Да о ком ты, Луйзика? – взмолился Йожи.

Балинт, который по-прежнему подпирал стену возле входной двери, бросил испытующий взгляд на брата, но тут же отвел глаза и упрямо уставился перед собой в землю. – Да оставьте уж, мама, – сказал Фери, – и так все уши мне прожужжали! С тех двенадцати пенгё занюханных тоже не растолстели бы!

– Мы на них живем, поганец! – вскрикнула Луиза, повернувшись к старшему сыну, у которого в уголке искривленного рта нервно запрыгал окурок. Мать вдруг разрыдалась. – Нет, больше я такой жизни не вынесу, право, возьму девчонок и в Дунай!.. Дают мне двадцать пенгё, я корми, пои их четверых, изворачивайся как хочешь… так мало того – вчера этот прохвост, этот цыган распоследний с сигаретой своей поганой во рту объявляет мне, что денег у него нет, в карты просадил недельную получку, в «двадцать одно» или почем я знаю, что он там врал мне… А ну, вынь изо рта сигарету сейчас же! – закричала она, опять обратив к Фери бледное, заплаканное лицо, на котором горели расширенные от гнева большие серые глаза. – Вынь изо рта, слышишь, не то я вырву ее У тебя, да с языком вместе!..

Она вдруг полоснула деверя взглядом. – А ты зачем пожаловал?

– Зачем? – Йожи привычно подмигнул. – Скандалить, Луйзика!

Ее глаза яростно сверкнули. – Кто тебя звал?!

– Меня, понимаешь, господин премьер-министр послал, – словно нехотя проговорил Йожи. – Поезжайте-ка вы в Киштарчу, товарищ Кёпе, сказал мне граф Иштван Бетлен, премьер-министр наш, и сообщите вашей невестушке, что все у нас в наилучшем порядке, потому как я только что возвратился, мол, из Гааги, где так удачно поработал в интересах славного народа венгерского, что его высокоблагородие господин правитель наградил меня орденом. Передайте вашей невестке, что я почтительно целую ей ручки!

– Клоун! – выдавила Луиза. Йожи сморщил нос. – Вот чудеса! – пробурчал он. – Премьер-министр наш так же точно меня назвал, когда я попросил у него орден. Зачем он вам, товарищ Кёпе, спрашивает. А затем, товарищ премьер-министр, отвечаю ему, чтобы невестке моей показать: вдруг да не поверит она, что вы так успешно поработали в Гааге.

– И дал? – громко рассмеявшись, спросил Балинт.

– Клоун, – повторила Луиза чуть-чуть мягче и отвела от деверя глаза, в которых истерические огоньки горели уже не так ярко. Но не успела она забыться, глядя на каменный орнамент пола, как тут же опять нервно вскинулась: изумленные возгласы, донесшиеся из сада через открытое окно, вновь вернули ее к действительности. – Мама, мама, выйдите сюда поскорее! – тоненькими голосками наперебой верещали девочки.

– Что там еще? – спросила она.

В окне показался длинный носик одной из сестер. – Мама, у нашей двери велосипед стоит, да такой красивый! А вот только что его не было!

– Какой велосипед?

– Цветами украшен, так красиво! – захлебывалась девочка. – Ваш, дядя Йожи? – спросил Фери и пошел к выходу.

– Мой, – сказал Балинт.

На кухне вдруг стало слышно тихое жужжанье пчел, круживших в саду под жаркими лучами солнца. В профессорской квартире над кухней открылось окно, отчетливо и коротко щелкнули пружины, В тишине полуподвала слышалось только частое дыхание онемевшего от удивления Фери.

– Твой? – переспросил Йожи.

Луиза медленно повернулась к младшему сыну. – Это как же – твой?

– Ну и дает! – проворчал Фери. – Это как же – твой? – повторила мать. – Девочка за окном радостно взвизгнула: – Ой, как здорово! Фери, подсади!

– Мой! – повторил Балинт.

– Платил-то в чеках или наличными? – осведомился Йожи. Мать шагнула к Балинту. – Это как же – твои? – в третий раз спросила она.

– Выиграл, – сказал Балинт. Йожи щелкнул пальцами. Фери громко расхохотался. – Ах ты, черт собачий! – Господи, – вскрикнула мать, – и этот сбесился, и этот за карты! Видно, и впрямь конец нам пришел, так и сгнием все заживо… господи, да вот вам нож, уж лучше прямо в живот мне всадите! Говори же, проклятый, щенок несчастный, говори, или я…

– А было так, – неспешно начал рассказывать Балинт, – иду я, значит, от крестного, мимо «Семи домов» прохожу, а там, на большом пустыре, смотрю, стоят ребята кружком, а двое посередке борются. Ну, подошел, тоже стою смотрю. Вроде незнакомые, ни того, ни другого даже не видел никогда прежде. Боролись долго, друг с дружкой не справятся, ну, под конец один все же положил другого на обе лопатки. Тогда я вызвал победителя.

– Ох, черт! – крякнул Йожи. – Победителя вызвал?

– Погодите, дядя Йожи, все расскажу по порядку, – попросил Балинт. – Я вызвал его, подумавши. Во-первых, я видел, что он здорово вымотан, силенок у него поубавилось, по крайней мере, на четверть, ну, на пятую часть, а я был свеж, как огурчик. Во-вторых, пока они боролись, я примечал все и придумал способ в два счета уложить на обе лопатки как раз вот этого, победителя.

– Это какой же такой способ? – осведомился Фери.

Балинт повернулся к брату, мгновение в упор смотрел на него. – Потерпи!.. Когда я его вызвал, он только засмеялся. Смерил меня эдак с головы до ног, и по его дурацкой роже видно было, что за мальца меня принял, да он и вслух сказал это. Дернул плечом и прошел мимо, как будто я пустое место. Экий клоп, говорит. А ты трус, отвечаю. Тогда он обернулся, встал передо мной, да вплотную, чтоб показать, значит, что я ему только до подбородка достаю. Ну и что, говорю, какой есть, такой есть, а ты хоть и выше на голову, да голова-то у тебя ослиная. И если не хочешь бороться, значит, трус ты, и все… Знаешь что, говорит он мне, катись ты назад в живот своей матери, подрасти немного, а там, лет эдак через десять, приходи… адресок-то оставить? Адрес твой, отвечаю ему, известный, ты ж из Липотмезё^[69] сбежал, так что, покуда тебя милосердные братья обратно не упрятали, становись со мной побороться. Тут он и говорит: задарма не желаю, ставь заклад!

– Какого же он роста был? – спросил Фери.

– Не все ли равно! Повыше тебя.

– И вы побились об заклад?

Балинт задумчиво ответил: – Побились. Он-то уверен был, что победит, оттого велосипед и поставил. Все из-за моего роста.

– Ну, а ты? – спросил Йожи. – Портки свои прозакладывал? Или счет в банке?

Лицо Балинта вдруг вспыхнуло, он укоризненно посмотрел на дядю.

– Если б я проиграл, – сказал он тихо, – пришлось бы мне год служить ему. И насмехаться тут нечего, дядя Йожи, ведь если я что решил, то уж поставлю на своем. Я, пока одна нога моя не стоит на земле твердо, другой ногой вперед шага не сделаю. – А как бы ты служил ему? – поинтересовался Фери. – Он разносчиком газет работает… ну, я и разносил бы вместо него по утрам «Пешти напло» подписчикам, потому что он не любит рано вставать.

– Задаром?

– Ясно, задаром! Такая моя ставка была. Но только я знал, что до этого дело не дойдет и лежать ему на земле на обеих лопатках, как я задумал. Может, и верно, что ростом я мал, вон и его милость так же сказал, но со мной лучше не связываться, потому что я с любым справлюсь, когда сыт. Было дело, я и со взрослым справился, да еще с барином – капитаном на Дунае, – голыми руками побил его.

Луиза, которая до сих пор неподвижно, хмуро смотрела на сына, вдруг тяжело вздохнула и медленно опустилась на стоявший позади нее стул. Но Балинт даже не покосился на нее. – Словом, покуда те двое боролись, – сказал он, глядя прямо в глаза немного отступившему назад Йожи, – я понаблюдал хорошенько за разносчиком газет. Заметил, что, когда они расходятся, он сразу становится на изготовку, ноги врозь, и наклоняется всем телом вперед – ждет нападения, значит. Я и рассчитал, что, если кинусь ему между ног да задом тут же его подброшу, он обязательно грохнется, прямо носом в землю, а тут уж ничего не стоит повалить его на спину, – только бы обернуться успеть. Все зависело от того, поспею ли так быстро все проделать, чтобы ему очухаться времени не дать.

– Ну? – возбужденно поторопил рассказчика Фери.

Балинт взглянул на него. – Удалось, – ответил он просто.

– И он отдал велосипед?

– А как же? – удивился Балинт. – Ведь мы побились об заклад!

Йожи вдруг отвел глаза от Балинта и взглянул на Луизу. – Ловко! – воскликнул он после мимолетной паузы. – Кстати, был и у меня похожий случай, тому уж лет тридцать, да только я тогда всего лишь… это самое… гармонику выиграл. Отличная была гармоника, я на ней по ночам рулады разводил под окнами девушек, на одном только скрипаче-цыгане выгадал в ту зиму, по крайней мере, сотенную.

– И что купил на нее, дядя Йожи? – насмешливо спросил Фери.

Йожи не ответил. – Ты где сейчас работаешь? – подмигнув, спросил он Балинта.

– На стройке. – И сколько платят? – Восемь пенгё. – Хорош куш!.. Ну коли хочешь, устрою тебя на завод, где я теперь вкалываю, там заработаешь втрое.

Балинт вспыхнул. – В Пеште?

– На улице Яс, завод по изготовлению льда. Хоть нынче вечером заступай, в воскресенье мы в ночную смену выходим, с девяти до пяти утра. А на своем велосипеде ты – час-полтора, и дома.

Балинт молчал. – А вы не переселитесь к нам, дядя Йожи?

– Никак невозможно, – ответил Йожи, – у меня-то нет велосипеда.

– Ну что ж! – ожил вдруг Балинт. – Я согласен.

За минувшие два года Балинт приотстал в физическом развитии, духовно же шагнул далеко вперед – все существо его словно хромало из-за этой неравномерности. Безмятежный лоб никак не отражал его осмотрительности, вздернутый нос. – накопленной горечи, мальчишечьи ноги – обстоятельной медлительности, гибкий стан – упорства и выносливости; только глаза смотрели неожиданно остро и пристально. Его детский облик исчезал, терялся в житейских буднях, словно в слишком просторной, на вырост, одежде, и только исключительные обстоятельства срывали личину преждевременной зрелости. И тогда он возмещал все, в чем обокрал себя: в течение какого-нибудь получаса бахвалился, фантазировал и врал так, как это и свойственно пятнадцатилетнему подростку. К счастью, короткие экскурсы в недоставшееся ему детство его не отравляли, вскоре он опять возвращался к своим делам, и путешествия между мечтой и явью обходились без чрезмерных потрясений. Он не стал невропатом, злая судьба повернула его не против себя, но против людей, он усомнился не в собственной правоте, а стал настороженней относиться к внешнему миру. Однажды дозволенный себе самообман вооружал его против десятка обманов извне.

Минувшие два года он в основном голодал, то есть всякий раз, вставая из-за стола, мог бы тут же сесть за него вновь. Голод так вгрызся в его нервы, что он уже не замечал его, как не замечает человек собственного запаха; редко-редко чувствовал себя после еды отяжелевшим, так чтоб клонило в сон, – он не знал, что значит быть сытым по горло. Вот так, с постоянно пустым желудком, вечно слыша остающиеся позади четыре урчащих пустых желудка матери, брата, сестер, и брел он по узенькой тропинке, что лежит между приятием мира и его отрицанием; направо ли свернет он, налево ли – зависело более всего от случайностей общественного его бытия. Приручить судьбу свою он не умел, и она трусила за ним, словно дурная собачонка, про которую никогда нельзя сказать наверное, чего она хочет – лизнуть руку хозяина или укусить его за икры.

Людей, однако, он пока не боялся, просто стал чуть-чуть осмотрительнее. Кто бы к нему ни обращался, он неизменно отвечал лукавой улыбкой, которая охотней переходила в веселый, во весь рот, смех, чем застывала в оборонительной настороженности. Всем своим существом – но, правда, уже не умом – он знал, что любит людей, предпочитал волка принять за доброго друга, чем осла – за врага, и охотней заблуждался во вред себе самому, нежели окружающим. Все говорило за то, что, не постигни его какая-нибудь крупная, особенно жестокая обида, у него достанет сил еще на долгие годы иллюзий.

Его хватало и на угрызения совести, когда он понимал, что обошелся с кем-то несправедливо. Впрочем, понимать-то понимал, но поделать с собой ничего не мог и если инстинктом, иной раз совсем беспричинно, принимал кого-либо за врага, то оборонялся против него с такой решимостью, словно не подозревал, что сам же и есть нападающая сторона. Два года назад на Киштарчайском вагоностроительном он несколько дней работал подсобником на клепке рядом со своим одногодкой, Лайошем Шимо, сыном мастера-клепальщика; покуда они работали рядом, все было хорошо, но когда завод прикрыли и Балинт узнал, что Лайоша вместе с отцом его (вероятно, ради отца) перевели на «Ганц-вагон» и что там он выучится все-таки ремеслу, которого Балинту уже не видать, как своих ушей, – его охватила такая ярость против удачливого сверстника, что, когда они первый раз столкнулись на улице, Балинт не поздоровался, да и потом, увидев его издали, торопился перейти на другую сторону, лишь бы не встретиться лицом к лицу. Задним числом он всегда сожалел об этом, но, повстречавшись вновь, все так же поворачивался к нему спиной. И с той поры – работал ли он на стройке чернорабочим, замешивал цемент или подавал на леса саман, гнулся ли за верстаком в смердящих крысами подвалах слесарно-резальных мастерских «Гунния», суетился ли за прилавком бакалейной лавки в Кёбане^[70] или чистил бассейн в Лукачских купальнях, – всякий раз при мысли о том, что специальности у него нет по-прежнему да и вряд ли уж будет, перед глазами его возникало лицо черноволосого Лайоша Шимо, рабочего «Ганц-вагона», и он ненавидел его с такой силой, что мог бы утопить в ложке воды, заколоть даже зубочисткой.

Такая же слепая неукротимая ненависть восстановила его и против дяди Йожи, когда два года назад, под грозовым, рассекаемым молниями небом, он узнал от Фери, что дядя стал любовником их матери. Первый гнев его обратился на самого вестника – того, кто, принеся злую весть, становится олицетворением и соучастником зла, ненавистным из-за обрушенной им горькой тяжести. Балинт целый месяц не разговаривал с братом. Дядя Йожи – которого, как и Балинта, уволили с завода – через три дня съехал от них, причины для ненависти уже не было, но сама ненависть осталась. И если Балинт забывал о ней на мгновение, то уж потом она терзала его часами. Тщетно понимал он умом, что ненавидеть дядю Йожи не за что, дядя ничем не обделил его, а мать сделал было счастливой – с тех пор она опять больше не пела! – но ненависть его бередило именно то, чему умом следовало бы радоваться: короткая, самозабвенно-счастливая песня матери. И теперь, при редких-редких встречах, любимое когда-то лицо дяди искажалось в глазах Балинта до неузнаваемости от одной только мысли, что это родное лицо может опять обернуться просто лицом мужчины, которое назавтра ухмыльнется ему с подушки матери. Чем больше походил дядя Йожи на тот образ, какой память сохранила Балинту об отце, тем более чужим становился он для мальчика. От каждого слова дяди в Балинте вспыхивала тревога, каждый звук его голоса рождал в ответ, словно эхо, вопрос: не собирается ли дядя Йожи вновь к ним перебраться? «Не могу, – ответил ему Йожи, – у меня нет велосипеда». И мальчик словно забыл о том, что ездить в Пешт можно и обычным местным поездом, а не только на выигранных в карты велосипедах, что на этот раз у дяди есть другая причина для отказа. Он помнил лишь собственные страхи и от этого как будто поглупел. «Ну что ж, – ответил он дяде, – я согласен!»

Они отправились в шесть часов вечера, Йожи – поездом, Балинт – на велосипеде. Свидание назначили друг другу в молочной тетушки Керекеш, напротив «Тринадцати домов»: Луиза Кёпе послала молочнице в счет давнего долга пяток свежих яичек, и Балинт должен был завезти их по дороге.

Гордо подкативший на велосипеде Балинт издали увидел со своего седла дядю Йожи. Опершись спиной на спущенную решетку молочной, Йожи стоял неподвижно, словно неживой, глядя перед собой пустыми глазами, и лишь тогда заметил мальчика, когда он вдруг вырос перед ним, проскользнув сквозь узкую расселину в неторопливой воскресной толпе. Они посмотрели друг на друга, но не произнесли ни слова. В лучах заходящего солнца чинно двигавшиеся друг за другом парочки отбрасывали на стены домов, на дядю Йожи длинные скользящие тени. Балинт локтем надраивал сверкающий никелем руль велосипеда.

Из них двоих Йожи был старше, то есть покладистей. Он первым нарушил молчание. – А мы и позабыли, что сегодня воскресенье… – Мальчик продолжал возиться с велосипедом. – Я не забыл.

– Но ведь?..

– Тетя Керекеш здесь и живет, в лавке.

Йожи промолчал.

– Разве я не сказал? – спросил Балинт, рассматривая педали велосипеда. – Да, кажется, не говорил… Надо постучать ей по решетке. Вот и все.

– Кто там? – после третьего удара кулаком послышался женский голос. – Кто там?

– Балинт Кёпе.

– Кто?

– Балинт Кёпе.

Решетка вдруг громко задребезжала. – Что такое?.. Балинтка? Какими судьбами?

Мальчик уголком глаза поглядел на дядю: чувствует ли, как его принимают? Но Йожи, повернувшись спиной к решетке и закинув вверх голову, по-видимому, разыскивал на крыше «Тринадцати домов» какую-то муху. Балинт помрачнел.

– Вот оно что! Балинтка Кёпе из Киштарчи! – трещала решетка, теперь уже потише. – Ну вот, извольте, только от ребенка и услышишь нынче разумный ответ! Ведь когда я спрашиваю из-за решетки «кто там?», все только одно и толкуют: «Это я». Какой-нибудь лысый старый хрыч придет, так и тот все бубнит: «Это я». «Это я»!.. Да почем же я знаю, кто это я! Из десяти и один не скажет имя свое, я да я, словно то – сам голос господен, из неопалимой купины возговоривший, и порядочной молочнице с Андялфёльда не узнать его никак нельзя, иначе у нее патент на торговлю отнимут… Нечистый побрал бы ключ этот!

Ключ, скромным скрипом сопровождавший речи своей хозяйки, неожиданно словно бы рассвирепел и отчаянно заскрежетал; дверная решетка взлетела на половину человеческого роста. В просвете виднелись большие шлепанцы и полы цветастого ситцевого халата. – Лезь сюда! – скомандовала тетушка Керекеш.

Мальчик мгновение колебался. – Я не один, тетя Керекеш, – сказал он.

Решетка поднялась выше, открыв взорам изумленно разинутый рот, толстый красный нос и высокую башню седых, только что накрученных щипцами волос. Карие глаза, щурясь от прямых лучей заходящего солнца, воззрились на Йожи.

– Господи Иисусе! – воскликнула толстая молочница, всплеснув руками. – Кто это?

Балинт не понимал, отчего она так испугалась. – Да что случилось, тетя Керекеш? – спросил он. Но молочница остановившимся взглядом смотрела на Йожи, словно видела перед собой привидение. – Ежели б я не знала доподлинно, – пробормотала она, – что бедный отец твой, упокой, господи, его душу, уже десять лет как лежит на Керепешском кладбище… Или, может, воскрес он?.. Бывало же, говорят, что по ошибке вместо покойного хоронили живого… Кто ж это?

– Я Балинту дядя, – сказал Йожи, выступая вперед. – Йожеф Кёпе к вашим услугам.

– Ну, просто на одно лицо! – воскликнула молочница. – В жизни такого не видела. Входите, входите же, господин Кёпе. Словно покойника вижу собственной персоной! Вот даже как вы голову втянули под решеткой (хотя я ее высоко подняла), ну точь-в-точь как покойник, бывало, входил ко мне вечерком за кошкиным фречем. Вы-то, конечно, не знаете, что это такое – кошкин фреч?