Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 58 страниц)

– Третьего дня.

– Хирургия… Шестая палата, – прочитал служитель в лежавшей перед ним белой книге.

По выложенной желтыми каменными плитами дорожка Балинт пошел налево, к длинному серому трехэтажному зданию; на втором этаже запах эфира и йодоформа, сочившийся из операционных в коридор, сразу подсказал ему, что он на верном пути: такой же запах шел от одного их соседа по «Тринадцати домам», когда его доставили на «скорой помощи», наспех перевязав культю оторванной машиной руки. Ноздри Балинта трепетали, его мутило от этого смешения невыносимо острых и приторно сладких запахов, и все же он не мог не принюхиваться к ним, как не мог оторвать испуганного взгляда от грязно-серых, кое-где уже пропитавшихся кровью бинтов, которые окутывали шеи, руки или ноги шаркавших по коридору ходячих больных. Он весь сжался, стараясь ничего не коснуться, и только взбудораженные органы чувств – глаза, нос, уши – несли свою вахту, испуганно вылавливая из водоворота повседневных звуков то далекий, замирающий стон, то вырвавшийся из-за двери вопль резкой боли.

Побелка на стенах была уже серая, липко-грязная, масляная краска там, где ей полагалось быть, давно отвалилась. На укрепленной у стены подставке одетый в холщовый сине-белый полосатый халат больной подогревал себе на газовой горелке пищу, рядом, на соседней горелке, в красной кастрюльке кипятился шприц. Перед шестой палатой стояли две женщины, тоже больные, и громко смеялись.

Услышав смех, мальчик приободрился. В палате между двумя рядами кроватей, стоявших изголовьем к стене, расположился стол, весь заваленный мисками, у другого стола сидела монахиня и что-то писала. Юлишка лежала на самой последней кровати, в том ряду, что шел от окна; она подняла руку и, поднеся к самому лицу, пристально ее рассматривала. Балинт молча остановился у нее в ногах.

– Иисус Мария! – воскликнула Юлишка. – Ты-то как попал сюда, Балинт?

Она села на постели, ее угольно-черные глазищи широко раскрылись. Крохотная фигурка Юлишки совершенно терялась в больничной рубашке, в которой хватило бы места на двух таких, как она, из-за широкого ворота особенно маленькой казалась мордашка, особенно черными – две тугие косички за ушами. – Видишь, – сказала она недовольно, одергивая рукава рубашки, – меньше не было, а в этой я вот-вот утону. – Она пальцем показала на стоившие у кровати соломенные шлепанцы. – И шлепанцы такие, что я на каждом шагу их теряю. Ой, Балинт, да откуда же ты узнал, что я борьная?

– Борьная? – передразнил мальчик. – Я днем заходил к вам.

– Ой, как здорово! – воскликнула Юлишка. – Значит, ты все-все знаешь, да? Что трамвай чуть меня не раздавил и все платье изорвал, а футля одна совсем потерялась?

Балинт поглядел на нее. – Что потерялось?

– Ну, футля моя… туфля, не понимаешь? – Девочка была недовольна. – А мизинец попал на рельсу и сгорбился, стал совсем как рогулька. Но сперва никто этого не заметил, потому что я была без памяти, и все думали, что трамвай задавил меня насмерть, и принесли сюда. А мне даже больно не было, правда, только когда его выпрямлять стали да в лубки укладывать. Зато он теперь опять совсем прямой стал, видишь?

– Вижу, – сказал Балинт.

– И шлепнулась я прямо в лужу, – возбужденно рассказывала девочка, – так что даже штанишки стали грязные! Но это все ерунда, завтра я уже вернусь домой, вообще-то меня и сегодня отпустили бы, но здесь так интересно! Ой, как хорошо, что ты пришел!

– Здесь интересно? – с сомнением переспросил Балинт.

Девочка кивнула. – Очень! Вот погоди, расскажу. Меня только эта гадкая рубашка злит, я все время с ней воюю, никак себя в ней найти не могу. Видишь, какие красивые полоски у нее по бокам вытканы. Национальных цветов!

– Вижу, – буркнул мальчик.

– Это чтобы мы их не украли, – пояснила Юлишка. – Ой, Балинт, как же ты вырос, пока я тебя не видела!

Балинт оглядел себя. – Вырос.

– А вот и неправда, – воскликнула Юлишка, прищурясь и меряя приятеля взглядом, – вовсе ты не вырос. Нет, пожалуй, все-таки… самую малость! Почему ты так медленно растешь?.. Когда мы виделись в последний раз?

– На прошлое рождество.

– Ой, да какой же ты тощий! – вскричала вдруг Юлишка с испугом. – У вас по-прежнему нет денег?

– Откуда им взяться? – буркнул мальчик. – Наследства я не получил. – Старуха с перевязанной головой, лежавшая на третьей кровати от Юлишки, громко застонала и стала ворочаться. – Шестнадцатая тетенька сесть хочет, – сказала Юлишка и, сразу посерьезнев, с напряженным вниманием стала смотреть на приподымавшуюся старую женщину. – Видишь, уже идут к ней на помощь. Ой, здесь такие люди хорошие, куда лучше, чем здоровые, здесь все помогают друг другу!

Балинт неподвижно глядел перед собой. – Может, и мне лечь в больницу?

Девочка серьезно, внимательно посмотрела на насупившегося вдруг Балинта; лишь курносый маленький нос смягчал суровость остро выпирающих скул и холодный блеск глаз. – У тебя опять нет работы?

– Есть-то есть, – ответил Балинт, – десять дней работаю на стройке, Фери подсобил, устроил. Да что толку!

– Почему?.. Сколько ты получаешь?

– Восемь.

– Ну, значит, ты еще долго на мне не женишься! – воскликнула девочка. – И даже не поцеловал еще!

Балинт не отозвался.

– А до этого где работал?

– Где? – Балинт обвел глазами палату, в которой, как ни была она просторна, его здоровому, чистому телу словно бы не хватало места. Даже к Юлишке, казалось, пристала какая-то грязь!

– Здесь всегда такая вонь? – проговорил он мрачно.

Девочка втянула носом воздух. – Только в первый день, – сказала она. – Сейчас я уже ничего не чую. До этого где ты работал?

– Нигде.

– Как же так? – воскликнула Юлишка. – С самого рождества? Ведь это уж полгода!

– Как-то работал три дня в Киштарче, – сказал Балинт с застывшим лицом. – Очень хорошая была работа.

– Какая?

– Милостыню просил. Мать послала. Взял Бёжи за руку и стал ходить по чужим домам.

Девочка взволнованно заерзала, высоко подтянула под одеялом колени. – Ой, вот уж, наверное, интересно было по чужим домам полазить!

– Очень интересно, – отозвался Балинт все с тем же неподвижным лицом.

Юлишка бросила на Балинта быстрый взгляд и скривила губы. – Фу, какой ты нудный сегодня, Балинт! И почему ты не садишься? А почему только три дня?

Балинт огляделся. – Куда мне сесть?

– Ой, стул-то мой унесли! – воскликнула девочка. – Ничего, садись на кровать. – На кровать не сяду, – отрезал Балинт. – А только три дня потому, что на третий день нас перехватил полицейский и спросил, что мы делаем. Я сказал: милостыню просим, господин сержант! А он говорит: не положено!.. Почему не положено, если я голодный и не могу получить работы?

– А он что сказал?

– Чтоб я помалкивал.

– А потом?

– Оплеуху дал, – с деревянным лицом ответил мальчик.

Девочка посмотрела на него округлившимися глазами, губы ее задрожали, в уголках глаз показались слезинки.

– Ой, какой ты нудный сегодня, Балинт, – сказала она сердито, – ничего толком и рассказать не можешь… Все-таки сядь на кровать-то!.. Ну, а потом где работал?

Балинт присел на край постели. – В марте саман таскал на стройке.

– Это тебе нравилось?

– Нравилось.

– Ну, слава богу! – обрадовалась девочка. – А сколько зарабатывал?

– Двенадцать пенгё.

– Хороший заработок, – серьезно одобрила Юлишка. – На эти деньги можно пару футлей купить. Ты купил?

Балинт не ответил.

– Не купил, – сказала девочка, – потому что на хозяйство нужно было, да? А почему только две недели работал там?

– Ростом не вышел, – ответил Балинт. – Когда нарастили леса, я уже не поспевал подавать саман мастеру.

– С лесов не падал? – спросила Юлишка. – Папа как-то поскользнулся на них, упал, так чуть ноги не переломал себе. А ты не падал?

– Один раз.

– Ну и что?

– Ничего.

Девочка вдруг наклонилась, придвинулась к нему, ее личико приняло торжественно-серьезное выражение. – Выйди-ка сейчас в коридор, погуляй там немного, – шепнула она, – я вижу, что вон той лежачей тетеньке надо нужду справить. В это время мужчинам в палате быть не положено. Минут через пять возвращайся.

Балинт встал и вышел, стараясь ни к чему не прикасаться. По коридору на каталке с резиновым ходом везли укрытого до самого подбородка мужчину; на его бескровном, белом как мел лице крупными каплями выступил пот. Балинт весь покрылся гусиной кожей и, отвернувшись, подошел к окну, чтобы не видеть больше этой арены распада; однако и внизу, на залитом солнцем дворе, его взгляд опять приковали больные в полосатых, сине-белых, арестантских халатах. У него даже промелькнула мысль – не задать ли тягу: в этом воздухе, который болезнь ежедневно месила бледной своей рукой с отросшими ногтями, который чуть не закипал под ее лихорадочно пылающим взором, Юлишка тоже показалась ему нечистой и чужой. Да он и вообще не жаловал теперь девочек, все они были глупы и нечисты. – Ой, а я уж думала, что ты сбежал, – сказала Юлишка, когда он опять подошел к ее кровати. – Сисиньоре очень обрадовалась, когда увидела тебя?

– Обрадовалась, – коротко ответил Балинт.

– И что сказала?

– Не помню.

– Сказала: диомио, каромио, филиомио, мяу-мяу?

– Угу.

Юлишка обиделась. – Если не смеешься, – сказала она, надувшись, – тогда ступай домой! Мне с тобой скучно, как будто я уже десять лет как твоя жена. Погоди, сперва расскажу тебе что-то интересное!

Балинт опять сел на ее кровать. – Знаешь, Сисиньоре зимой так сильно болела, совсем помирать собралась, – зашептала девочка. – Да я не про это хотела рассказать. Наклонись поближе! На той стороне, как раз против меня, лежит девочка, мне ровесница, так она месяц назад самоубийством кончала. Не гляди сейчас туда!

– Самоубийством? Из-за чего? – спросил Балинт. – Из-за того, – взволнованно шептала девочка, – что в школе у них пудреный обыск был… в школе на улице Безереди… и господин дректор нашел у нее в сумке…

– Кто-кто?

– Как кто? Господин дректор… ну, директор же, – нетерпеливо воскликнула девочка. – Он нашел у нее в сумке пудреницу. Каково?

– И что она сделала с собой?

– Выпрыгнула с третьего этажа, – гордо ответила Юлишка. – Каково?

– Угу. – Балинт отвернулся, уставился прямо перед собой. – Помолчи, – сказал он, когда Юлишка, схватив двумя пальчиками полу его пиджака, стала тянуть к себе, – помолчи минутку. Когда мы вырастем, поедешь со мной на остров?

Девочка так и застыла, раскрыв от удивления рот, две иссиня-черные змейки за ушами подскочили и чуть не рассыпались.

– На какой остров?

– Необитаемый. В Индийском океане еще много необитаемых островов осталось, с пальмами и обезьянами, с моллюсками, и там круглый год греет солнце. – Ой, как там, наверное, красиво! – испуганно воскликнула Юлишка. – Но только зачем нам ехать на необитаемый остров?

Балинт опустил голову и уставился на грязно-серую простыню. – Чтобы никому не кланяться, – сказал он тихо.

– Кланяться?! – удивилась девочка и опять забыла закрыть рот. – Ты потише, – предупредил ее Балинт, – об этом никто не должен знать. Здесь, в Пеште, у меня одна судьба – каждому первым кланяться, перед каждым шляпу снимать. И перед любой поганью – тоже: вдруг да поможет хоть чем-нибудь, а не поклонюсь первым, так и не поможет.

– Это верно, – горько скривив губы, согласилась девочка. – Но что мы будем есть там, на острове?

– Рыбу, – опять воодушевился Балинт. – В море полным-полно розовых рыб, ночью они так и светятся под водой – хоть голыми руками лови.

– Только не я! – решительно затрясла головой Юлишка. – Не люблю рыбу.

– Там растут финиковые пальмы, их потрясешь, и… И еще там водится громадная качающаяся бабочка, называется Микша, она такая красивая, что хоть целый день смотри на нее – не насмотришься.

– И мы будем есть ее? – спросила девочка сердито. – А как мы доберемся до твоего необитаемого острова?

– Сперва пешком пойдем в Фиуме, – не сдавался Балинт, – там я наймусь на пароход матросом, а ты кухаркой или официанткой. И, может, целый год будем путешествовать, пока не попадем в Индийский океан.

– И Сисиньоре с собой возьмем?

Балинт отрицательно потряс головой. – Никого. Сисиньоре до тех пор так и так умрет.

– А что мы станем делать целыми днями на том необитаемом острове?

– Будем учиться и ловить рыбу.

Юлишка, склонив голову набок, думала. – Я не поеду, – объявила она вдруг решительно. – Я останусь в Пеште.

Прямо взглянуть на Балинта она не посмела, смотрела исподтишка. Лицо мальчика и прежде было тускло-бледным, но теперь, как показалось Юлишке, совсем посерело. Он не сказал ни слова и молча сидел на краешке кровати, уставясь на собственные руки. Его ресницы нервно подрагивали. Свет, отраженный от раскрытой створки окна, падал на его левое ухо, отчего оно стало совершенно прозрачным, напоминая увядающий лист, который уже не вбирает солнечные лучи, а пропускает их сквозь себя. – Вот ты вернешься со своего острова, тогда… – шепнула Юлишка. Балинт встал и, повернувшись к девочке спиной, молча пошел к выходу. Но, не сделав и трех шагов, вдруг ничком рухнул на пол.

Сестра-монашка вызвала врача, который после краткого обследования установил, что мальчик, судя по всему, скверно питался, ничего не ел, по крайней мере, два дня и потерял сознание от голода. Когда Балинт пришел в себя, ему дали чашку горячего мясного бульона, монахиня принесла с кухни кусочек холодного цыпленка и соус из зеленого горошка. Вокруг постели, на которую его уложили, сидело шесть старух, они усердно потчевали его всем, чем могли, свято убежденные, что даже самая больная женщина здоровее больного мужчины. Из тумбочек появились раскрошенные, размазанные, затвердевшие и высохшие призраки бисквита, пирогов с яблоками, ватрушек, и все это нескончаемой чередой двинулось к постели Балинта. Балинт молча ел и ел, но потом, заметив, что старухи следят за каждым движением его челюстей, языка, горла, из глубокого сочувствия вместе с ним мысленно пережевывая пищу, он перестал есть и отвернулся к стене.

Палата собрала ему четырнадцать пенгё. Балинт вспыхнул и вернул деньги. – Ой, какой дурак, – взволнованно закричала Юлишка, – дома у них нет ни филлера, и его мама…

Балинт резко повернулся к ней. – Тебе-то какое дело! – прошипел он сдавленным голосом.

– Но ведь у тебя даже на дорогу нет денег! – зашептала Юлишка. – Пешком хочешь идти в Киштарчу?

– Замолчи, говорят! – Серые глаза Балинта сверкнули так грозно, что у девочки по спине побежали мурашки.

Он обулся, по очереди обошел все двадцать четыре кровати, благодаря за гостеприимство. – Ты даже не поцелуешь меня? – спросила Юлишка, проводив его до двери, и стыдливо опустила глаза. Ее рубашка доставала до пола, приходилось придерживать ее, чтобы не споткнуться, безобразные соломенные шлепанцы соскальзывали, уплывали на каждом шагу. – Сердишься? – спросила девочка тоненьким голоском, не подымая глаз. – За то, что не хочу ехать на остров?

Вместо ответа Балинт протянул ей руку и вышел. Он шагал уже по проспекту Ракоци, когда заметил, что отвергнутые им и оставленные на тумбочке четырнадцать пенгё кто-то, завернув в бумажку, умудрился сунуть ему в карман пиджака.

Балинт сжал их в ладони, позвенел монетами. И почувствовал то же облегчение, какое испытал, ощутив во рту острый вкус горячего мясного бульона. Он постоял минутку, спиной прислонясь к стене какого-то дома и блаженно улыбаясь. Но в ладони радость задержалась дольше, чем в сердце: он знал, что деньги надо вернуть.

Надо? Но зачем? Чтобы его высмеяли? Вот он входит в палату с газетным свертком в руке, озирается – куда бы положить: перед монашкой? Возле Юлишки? Бросить на пол? И что сказать? Да его просто засмеют за гонор. Ведь принял же он пищу от них, так почему теперь отказывается от денег на ту же пищу? Он уже спиной чувствовал презрительные, уничтожающие усмешки старух. Конечно, они и так посмеиваются сейчас, потому что перехитрили его, но это добродушный смех, от него кровь не бросается в лицо.

Вынув руку из кармана, он сорвал с головы коричневый берет и с размаху швырнул его оземь, однако тут же устыдился, поднял. Дойдя до угла, увидел корчму. Вошел.

Он сел в задней комнате, заказал фреч и сразу заплатил за него. Руки его дрожали, разворачивая маленький газетный сверток. За соседним столом играли в «двадцать одно». Игроков было четверо, все подростки лет шестнадцати – семнадцати. Некоторое время Балинт присматривался к ним – может, шулеры? – потом подсел, попросил карту.

Он играл с мрачным видом, сурово сдвинув брови. Деньги, в основном двадцати– и десятифиллеровые монетки, держал в кармане пиджака, выгребал их оттуда горстью и туда же сгребал выигранное со стола. Банкомет раздавал снизу и, положив карту на стол, подталкивал к игроку. Карты были грязные, липкие. Балинта подташнивало.

Он не успел допить свой первый фреч, а правый его карман уже так отяжелел, что несколько горстей мелочи пришлось переложить в левый карман. Тем временем народу прибыло, к столу подсели еще двое, кое-кто из стоявших вокруг стола тоже просил карту. Балинт заказал бутылку содовой, к ней две пары дебреценских колбасок и четыре булочки. Поскольку в выигрыше был он один, игра, пока он ел, шла вяло.

Картежники перебрались в отдельную комнату; здесь вокруг большого стола размещалось сразу десять – двенадцать человек, да и в случае полицейской облавы было безопаснее. Трое из первой четверки игроков уже сошли с круга, только четвертый еще держался, плотный паренек без одного уха; он играл осторожно, назначал десятифиллеровые ставки, когда же, редко-редко, выигрывал пенгё, то громко сопел от волнения, и его физиономия, украшенная усиками, пылала. Так как была суббота и дело шло к вечеру, битком набитая корчма постоянно давала подкрепление густому кольцу игроков, моментально заполняя в нем редкие бреши. Постепенно подростков сменили взрослые, неопределенных занятий мужчины с задиристым взглядом и сомнительными повадками, которых только доскональное знание дела заставляло взаимно придерживаться правил игры; к тому времени как стемнело и в корчме зажгли свет, из дневной компании остался один Балинт. К счастью, он сидел у стола спиной к свету, и окружающие не замечали, что играют с ребенком.

Все так же мрачно и молчаливо он ставил теперь по два и по десять пенгё, как днем – два, десять и двадцать филлеров, так же плотно прижимал к груди полученные карты, чтобы стоявшие сзади не видели его игры, а набрав сколько хотел, аккуратно, не суетясь, выкладывал на стол. Из трех ставок он выигрывал две, из трех банков срывал один. Металлические деньги он и теперь сплавлял в карман пиджака, банкноты же затискивал в правый карман штанов. Однажды – как раз опять пришла его очередь метать банк – на карты села муха; Балинт положил колоду перед собой, выждал, пока муха переползет с его карт на стол, и молниеносным движением поймал ее в ладонь. – Давайте, давайте, молодой человек, не задерживайте игру! – проворчал за его спиной потный краснорожий шофер, чья машина с опущенным флажком уже битый час простаивала перед корчмой. Балинт молча поглядел на него в упор, левой рукой сгреб банкноты, запихнул в левый карман штанов, встал, подошел к окну, открыл его и выпустил на улицу жужжавшую в ладони муху. Он еще постоял у окна, раздумывая о том, что, едва в кармане у него завелись деньги, все стали обращаться к нему на «вы».

– Да ведь это ж еще совсем малец! – услышал он сзади изумленный возглас.

– Малец-то малец, да видать удалец!

– Ишь, какой вы стали важный, как денежки мои выиграли! – сказал ему шофер, когда Балинт опять сел играть. Балинт чуть заметно усмехнулся: не «ты», а «вы»… Его «болельщик» угостил мальчика сигаретой. Балинт закурил, но ему не понравилось, и он выплюнул сигарету.

Заметив, что стал проигрывать, Балинт тотчас уменьшил ставки. Полчаса играл осторожно, даже, получив туз, ставил не больше двух-трех пенгё, назначал маленькие банки. Но даже так один карман пиджака все-таки опустел. Однако вскоре Балинт опять сорвал такой банк, что вдвое покрыл получасовой проигрыш, и с той минуты начал вновь, сперва понемногу, потом все больше, выигрывать.

– Сколько же зашиб сегодня этот мальчонка! – выругавшись, прохрипел ночной продавец цветов, который, стоя за спиной Балинта с огромной корзиной гвоздики, просадил свой последний грош.

– Невинная рука! – отозвался его сосед. – На него сейчас хоть все деньги можно ставить.

Балинт обернулся. – Почем гвоздика?

– Два пенгё. – Мальчик заплатил за букет, попросил принести стакан воды и поставил в него цветы. Это были махровые темно-красные гвоздики. Балинт загляделся на цветы. Они уж во всяком случае будут мои, подумал он, почесывая нос.

Между тем на улице полил дождь. Сквозь трамвайные звонки в заднюю комнату корчмы донесся низко прокатившийся весенний гром, окно, выходившее во двор, обдала бледным светом далекая молния, по мостовой лязгал зубами ливень. Балинт побледнел, руки его задрожали, он едва не выронил карты. – Что с вами? – спросил его сосед, которому и во сне не приснилось бы, что удачливый банкомет попросту боится грозы. – Хотите добрый совет? – Он наклонился к уху Балинта. – Бросайте сейчас игру, не то спустите весь башиш.

К полуночи, когда часть компании с Балинтом во главе перебралась в кафе на площади Вамхаз, открытое всю ночь, дождь перестал, небо очистилось, и над горою Геллерт, взобравшись по каменной стене Цитадели^[68], повисла луна. Балинт заказал кофе с молоком, попросив добавить побольше пенок, две пресных булочки, яичницу-болтушку и стакан содовой. Денег своих он так и не считал, а их уже, вероятно, хватило бы даже на билет до острова, где водится бабочка Микша. В кафе, где в переднем зале дремали, коротая ночь, базарные торговки, какой-то господин в очках читал газету да несколько крестьян, приехавших на подводах из села Тёрёкбалинт, ожидали открытия Главного рынка – к компании картежников присоединилось еще два игрока: уличный продавец газет, развозивший свой товар на велосипеде, и маклер по продаже зерна, собиравшийся на рассвете плыть в Байю с мохачским пароходом.

Продавец газет сходу ринулся в игру. Ругаясь и потея, назначал ставки, уши у него пылали. С первой же минуты он начал проигрывать. Необыкновенно подвижное лицо только что не называло вслух каждую вновь полученную карту; когда ему доставался туз, он с простодушной хитрецой вскидывал брови, а перебрав, надолго застывал с вытаращенными глазами, тупо уставясь перед собой, словно лошадь, которую усадили в кресло; вскоре нервы его и вовсе сдали: получив плохую карту, он с проклятьями швырял ее на стол. Когда он в первый раз проиграл Балинту, мальчик шепнул ему на ухо: – Не играйте!

– Почему?

– Вы не умеете.

– Это уж мое дело! – Он вытер лоб. – Карту!

Балинт сделал еще одну попытку: – Не играйте! – шепнул он снова. – Вы же сразу выдаете, какая у вас карта!

– Карту! – потребовал продавец газет. – Не глядите на меня! Двадцать пенгё.

Брови его хитро взбежали на лоб. Балинт дал вторую карту, партнер заглянул под нее одним глазом и застыл надолго, неподвижно уставясь перед собой. – Еще? – спросил мальчик. – Хватит, – ответил тот с особенной решимостью. Балинт остановился на шестнадцати, выплатил две ставки по пять пенгё, сгреб в кучку двадцать пенгё и снова стал раздавать. Газетчик вынул бумажник. – Сорок пенгё! – Балинт опять выиграл.

В банке, под серебром, набралась уже целая груда ассигнаций по десять пенгё. Из перешедших сюда с проспекта Ракоци игроков двое-трое явно выдохлись, один, гардеробщик кафе на Кёруте, заснул и во сне, всхрапывая и не открывая глаз, время от времени подталкивал к банку двадцатифиллеровые монетки. Маклер играл осторожно, ставил по два-три пенгё, каждую карту подолгу рассматривал с непроницаемым видом, сунув пальцы в жилетный карман, молча выкладывал на стол ставки; взяв в руки карты, он уже до конца игры не издавал ни звука. – Восемьдесят пенгё, – выкрикнул продавец газет, хлопая картой об стол. Балинт дал вторую карту, третью, четвертую и – сгреб выигрыш.

– Двести пенгё!

– Не играйте, – сказал мальчик.

– Прошу меня не учить! – По лицу продавца газет широкими лентами стекал пот. – Чего суетесь, куда не просят? Думаете, у меня денег нет? – Из заднего кармана штанов он вытащил другой бумажник, набитый десятками, и отсчитал двадцать купюр. Пальцы его вспотели, и ассигнации к ним прилипали. – Карту!

Балинт стал сдавать. – И мне, – пробормотал спящий гардеробщик, всхрапывая, и с закрытыми глазами подтолкнул вперед двадцать филлеров. Маклер выудил из нагрудного кармана пять пенгё, другой игрок поставил десятку, двое сбросили карты. – Ну-ка, теперь за дело, старик! – прогудел за спиной Балинта густой веселый голос. Балинт снял две карты сразу. Над столом взлетела муха, жужжа покружилась вокруг чашки кофе, стоявшей перед Балинтом, и улетела. – Лауф? – спросил мальчик.

Маклер отступил, остальные подтвердили ставки. Газетчик, сопя, выбросил карты: у него было двадцать. Балинт прикупил еще одну карту и выложил на стол.

– Вот дает! – сказал за его спиной густой веселый голос. – Восьмерка! Восемь да тринадцать – двадцать одно!

– Выходит, банкомет выиграл? – спросил газетчик, утирая лоб.

– Двадцать одно, – ответил Балинт.

Перед кафе остановилась машина, минуту спустя дверь игорного зала распахнулась, и на пороге показался шофер с проспекта Ракоци; он стал за спиной Балинта, взглянул на банк и молча кивнул, словно и не ждал ничего иного. – А у вас дело идет! – буркнул он. – Можно и мне? На новенького! – Газетчик вперил в него остекленевший взгляд, затем вытащил из портмоне последнюю пачку банкнот и швырнул на стол. – Карту! – Сколько здесь? – спросил шофер. – Считайте сами! – Маклер положил пачку под ладонь и молниеносно пересчитал. – Двести сорок пенгё! – Шофер щелкнул пальцами, поставил пять пенгё, Балинт сдал карты. Маклер выкинул двух тузов и выиграл пять пенгё, шофер тоже получил пять пенгё, набрав двадцать одно. Балинт и газетчик остались один на один. – Лауф? – спросил Балинт. Газетчик показал свои карты: двадцать. Балинт прикупил еще одну карту: к четырнадцати – семерку.

– Двадцать одно! – изумленно прогудел за его спиной густой голос.

– У него всегда как в аптеке!

Газетчик встал. – Купите мой велосипед! Сколько дадите? – спросил он хрипло; мальчик не ответил. – Двести пенгё?

Балинт снова сдал карты. – Двести пенгё или велосипед, – провозгласил шофер. Балинт открыл свои карты: у него в третий раз было двадцать одно. Продавец газет махнул рукой и молча вышел. Все смотрели ему вслед. Минуту спустя дверь опять отворилась, и он, катя рядом с собой велосипед, подошел к столу. – Двойной или ничего! – Балинт сдал карты: у него опять было двадцать одно. Газетчик поднял велосипед и бросил его на стол. Кофейная чашка и несколько пенгё покатились по полу.

Игра продолжалась еще около часа. При следующей сдаче мальчик забрал банк и встал из-за стола. Он прислонил к стене велосипед, рассовал деньги по карманам, вышел в уборную и стал их считать. Только в банкнотах у него набралось уже больше тысячи пенгё. Он был весь в поту, а ноги так дрожали, что пришлось прислониться к стене. Балинт рассмеялся. Одну бумажку в десять пенгё разорвал пополам, половинку бросил в унитаз, другую половинку спрятал во внутренний карман пиджака, на память. – Больше не играете? – спросил шофер, когда он вернулся в игорную комнату. Не ответив, Балинт подсел к столу.

Он заказал еще раз чашку кофе с молоком, булочку, яичницу, содовую воду. Снаружи занимался рассвет. Расплатившись с официантом, Балинт попросил карту. Банк держал маклер. – Ну, что ж, братец, – проговорил маклер, кладя перед собой на стол пузатый черный бумажник, – давай сразимся, может, и у меня выиграешь тысячу пенгё?

Балинт вскинул голову: на «ты»?

– Всяко бывает, – отозвался он, в упор глядя на противника.

Но теперь карта пошла иначе – словно колесо судьбы повернулось, – теперь Балинт проигрывал подряд все свои ставки, одну за другой. Умом он давно уже понимал, что рано или поздно этого не миновать, и в глубине души ни на миг не верил, что принесет домой выигранные деньги, но сейчас, когда почва заколебалась у него под ногами, он вдруг потерял голову, зарвался. Деньги, правда, были такие же отвратительно липкие, грязные, как и карты, что их принесли, но ведь проигрыш означал поражение!

Он проигрывал безостановочно. Выигрывали все – шофер, сразу проснувшийся гардеробщик, официант, их банки распухали на глазах от его ассигнаций, даже тот краснолицый парень с одним ухом, что был среди картежников днем, – он в последнюю минуту завернул с улицы, учуяв поживу, – выиграл у него сорок пенгё. Балинт безропотно отсчитывал деньги, он даже не испытывал сожаления, разве что провожал их глазами – так человек, не имеющий за душой ни гроша, расстается с предназначенным кому-то подарком: бережно подержит его в руках, повертит, прежде чем отдать, хоть и дарит от всего сердца. Но каждый пенгё, проигранный маклеру, Балинт отдавал так, словно отрывал от себя…

В первый же раз, когда тот держал банк, у Балинта уплыла сотенная. Когда маклеру вновь пришла очередь сдавать, Балинт решил не играть против него. Три раза подряд он поставил один пенгё и все три раза выиграл. Маклер прикрывал свой бумажник жирной рукой с коротышками-пальцами. – Что, братец, жмешься? Со мной играть дрейфишь? – спросил он, смеясь мальчику в лицо.

Балинт покраснел до ушей. – Почему это? – возразил он. Но в отместку тоже обратиться на «ты» не посмел. Сжав зубы, он поставил пятьдесят пенгё.

Маклер то и дело открывал толстый черный бумажник, вынимая из него деньги или пряча выигранное. У Балинта после первого же проигрыша перед глазами поплыл туман. Руки стали дрожать, изменился даже голос. Он ненавидел своего противника и сражался против него так же безнадежно, как безнадежно пытался бы столкнуть с себя многопудового борова. За час он спустил маклеру все, до последнего филлера.

Выйдя в уборную, Балинт умылся холодной водой, потом вывел на улицу велосипед, прикрепил к рулю букет красных гвоздик, вскочил в седло и пустился в длинный путь к дому.

Велосипед был отличный, ухоженный и совсем новый – месяца два-три как с завода, не больше: рукоятки руля обтянуты резиной, сбоку красивая сумка из коричневой кожи, сзади никелированный торпедный тормоз; покрытые черной эмалью крылья так и сверкали на солнце. Машина выглядела надежной, крепкой, ей можно было довериться.

Балинт осторожно, медленно катил к Восточному вокзалу. Ему редко доводилось ездить на велосипеде, за всю жизнь, может быть, два-три раза, поэтому он строго держался правил: на каждом углу притормаживал, на поворотах старательно вытягивал руку, улыбкой словно прося прощения у прохожих, и беспрерывно звонил. К счастью, в этот ранний час пешеходов на улицах было мало, транспорта еще меньше; он обогнал несколько телег с молочными бидонами, навстречу ему прогрохотала тележка мусорщика, вот и все, – Балинт проскочил между ними благополучно, звоня во всю мочь. Иногда позади него распахивалось какое-нибудь окно на втором этаже, и помятая от сна физиономия смотрела вслед уличному жаворонку.