Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 58 страниц)

– Верно, – кивнул Маравко. – Ну, так о чем речь?

– Литературу я унесу, об этом не заботьтесь, – сказала Юли.

– А тогда о чем, черт побери, нам заботиться? – проворчал Маравко.

– Если полиция установила за квартирой слежку, – медленно, грудным голосом проговорила Юли, – значит, она что-то знает. И следит, чтобы узнать больше. Если вы останетесь в квартире, товарищи, она может надеяться рано или поздно получить новые сведения. Не удастся иначе, через некоторое время арестуют вас и станут допрашивать.

Молодая кругленькая женщина спиной прислонилась к косяку двери. – Какого же беса они от нас узнают, если нет улик? – нетерпеливо спросила она.

– А ты почем знаешь, Розика, есть или нет? – спросила Юли. – Иначе с чего сыщик торчит перед домом?

– Если только он сыщик! – проворчал Маравко.

Юли не потеряла терпения. – Если это не сыщик, через неделю-другую вы вернетесь в квартиру. Меньше риску, чем оставаться, чтобы вас тут схватили. Найдется, где переночевать для начала?

– Я не уйду, – сказала Рози.

Юли серьезно на нее посмотрела.

– Такую квартиру да бросить! Еще чего! И добро все, сколько его тут ни есть, не для того же я копила, по нитке добирала, чтобы этой вшивой банде в руки отдать, ну нет! Если ты заберешь литературу и в квартире ничего не останется, да я кочергой выставлю того прохвоста, который посмеет сюда нос сунуть.

– Мебель ваша? – спросила Юли.

– Моя, – кивнула Рози. – Это все, что у меня есть. Да еще немного бельишка, что в шкафу лежит. Ну, унесешь бумаги или жечь будем?

– Унесу, – сказала Юли. – Послушай, Рози…

– Я отсюда не уйду, – отрезала та.

Юли взглянула на Маравко, он натягивал на ноги башмаки. Уже заметно смеркалось, серый каменный пол отражал пламя, гудевшее в печурке. Еще больше раскрасневшаяся кругленькая молодушка упрямо и непоколебимо стояла в двери. Юли, правда, не считала вероятным, что полиция накроет квартиру в тот же вечер, однако не хотела больше рисковать. Она шагнула к молодой женщине, обняла ее за плечи. – Рози, – сказала она, – лучше бы тебе уйти с нами.

Рози недоуменно посмотрела на нее.

– Не оставайся в квартире одна!

– Одна?

Маравко уже кое-как обулся, встал. – Ты уходишь? – ошеломленно спросила его жена.

– Пойдем отсюда, Рози, – сказал он и, шагнув к шкафу, открыл его, достал портфель. – Вынимай свое барахло и собирайся!

– Я никуда не пойду!

Маравко не обернулся. – Не пойдешь, значит, останешься!

– Нет, нет, она обязательно пойдет! – воскликнула Юли.

Маравко запихивал в портфель белье. – Что поделаешь, ежели она разумного слова не понимает! – проворчал он. – Я выслушал тебя до конца, товарищ, доводы твои правильные, так чего время-то тянуть! Если останемся здесь, мне придется выключиться из работы, а этим я рисковать не хочу.

– Да ведь он еще, может, и не сыщик! – выговорила Рози, по-прежнему стоя в дверях.

– Все равно, – сказал Маравко и еще раз прошел с портфелем по квартире, снял висевшее в кухне над краном зеркальце для бритья, из жестяной мыльницы взял мыло. – В подозрительной квартире заниматься нелегальной работой нельзя. Мыло я возьму, в шкафу есть еще кусок.

– Ладно, бери, – кивнула Рози. – Теплые исподние не забудь, не успеешь оглянуться, как уже и зима.

Минуло всего два часа, как Юли постучалась в квартиру Маравко, но, когда вышла на галерею с увесистым свертком нелегальной литературы под мышкой, ей казалось, что она провела в маленькой, пропахшей луком квартирке целый день. Первым ушел товарищ Маравко: сыщик скорей всего последует за ним, и путь для Юли, уносившей литературу, окажется свободен. У них троих набралось всего шесть пенгё, их отдали Маравко, чтобы он попробовал замести след на такси. – Не упрямься, Рози, – сказал он на прощанье, – мне ж свет будет не мил, если с тобой беда приключится. – Рози ушла второй, примерно час спустя, в течение которого Юли призвала на помощь всю свою настойчивость, чуткость и доброту, чтобы поколебать упрямое сопротивление молодой работницы и уговорить ее покинуть квартиру. Она и просто любила эту маленькую непокорную женщину, и жалела бы ее, попади Рози в руки полиции, но еще важнее были для Юли интересы партии, когда, опасно рискуя, она еще на целый час задержалась в этой квартире. Правда, сама Рози, связанная только с профсоюзом, в нелегальной работе партии не принимала участия, была знакома через мужа лишь с одним-двумя коммунистами, к тому же без фамилий, и даже не узнает пока, где укроется ее муж, но если во время допросов она все-таки будет сломлена и ее сумеют заставить говорить, то по одной лишь неопытности она может легко выболтать что-нибудь, что наведет полицию на след. Когда женщины остались одни, Юли целый час говорила с ней, убеждала, доказывала, шутила, угрожала и уже исчерпала полностью все свое терпение и искусство убеждать, когда Рози вдруг согласилась хотя бы на несколько дней покинуть квартиру. Она ушла, став вдвое толще, чем пришла; по совету Юли – желавшей тем облегчить Розике душу – она надела на себя все нательное белье, какое нашлось в шкафу и в ящике для грязного белья, надела даже оставшуюся в шкафу мужнюю фланелевую рубаху, натянула поверх этого оба свои летние платья и единственное зимнее, затем свитер с длинными рукавами и поверх всего пальто, набила до отказу сумку постельным бельем, чулками, носовыми платками и, когда уже не могла шевельнуться, а по славному круглому лицу ручьями катил пот, обернула еще шарф вокруг шеи и с сердитым видом, громко бранясь, протиснулась через дверь на галерею. Юли, довольная, не зная, плакать или смеяться, смертельно усталая, смотрела ей вслед; через пять минут, взяв под мышку сверток с литературой, тоже ушла. Ключ от квартиры она унесла с собой.

Перед домом сыщика не оказалось, похоже было, что их расчеты оправдались; ничего подозрительного Юли не заметила и потом, на обратном пути. Она поехала прямо в университет, попросила старого привратника подержать у себя до завтра тяжелый сверток. Здесь литература была в большей сохранности, чем у нее дома, сверток мог пролежать спокойно даже неделю, пока она не доложит обо всем на явке и не получит указаний, куда его переправить. Выйдя из привратницкой, Юли лицом к лицу столкнулась с профессором Фаркашем, спускавшимся по лестнице. Лицо профессора засияло радостью, он протянул девушке обе руки.

– Значит, ты все-таки кончила раньше, чем думала? – весело спросил он. – А я просто не знаю, что делал бы без тебя вечером.

Юли стояла, не в силах выговорить ни слова.

– Но почему ты не позвонила? – спросил профессор. – Еще минута, и меня здесь уже не было бы. Ах, черт, до чего ж хорошо, что ты пришла! У стариканов вроде меня больше везения, чем ума.

– Собственно говоря, я еще и не кончила, – пробормотала Юли.

Даже любовь ее не в состоянии была справиться с тем запутанным чувством, сложным узлом противоречий, который стягивал в такие минуты ее сердце. Всякий раз, когда после нелегальных своих дел она встречалась с профессором, в первые минуты ей казалось, что она отдалилась от любимого сразу в двух измерениях, стала дальше от него еще на одно поколение, еще на один социальный слой. Покачиваясь на обтянутых темно-зеленой кожей сиденьях «стайера», она словно переходила из привычной естественной среды в какую-то иную сферу, как если бы с берега вдруг прыгнула в воду головой вниз – ибо вода иначе охватывает тело, иначе мешает и помогает двигаться членам, чем воздух, и даже когда человек привыкает и с удовольствием в ней двигается, в клетках все же остается тревожное ощущение чуждости и опасности. Когда Юли сразу же после встречи с товарищем-коммунистом видела профессора – как к нему ни стремилась, – в первые минуты он казался ей настолько же более старым и чужим, насколько был молодым, необходимым, неповторимым и единственным, когда ночью она сжимала его в своих объятиях. Правда, отчужденность держалась лишь несколько минут, но успевала так растревожить Юли, что она готова была сомневаться в самой любви своей к профессору.

– Ну, как же я рад! – проговорил Фаркаш уже в дверях. – Юли, поедем куда-нибудь веселиться!

– Вам больше и думать не о чем, – неприязненно сказала Юли.

Профессор удивился: за все эти месяцы они нигде не бывали, только в молочных, кафетериях и совсем редко в каком-нибудь летнем ресторанчике. – Веселиться? – горько повторила Юли. – Других забот у вас нет? Барин и в аду барин, не так ли? Но меня от этих барских развлечений увольте!

Кровь бросилась профессору в голову. – Не хочешь, оставайся! – сказал он почти теми же словами, с которыми несколько часов назад покинул жену спасавшийся от полиции Маравко.

Воспоминание разбередило ее, но и устыдило в то же время; Юли побледнела, сердце на секунду замерло от страха: как безнадежно далеко ее любимый от квартирки товарища Маравко, за какую непомерно огромную задачу она взялась! И теперь остановиться, на полпути? Такой мизерной оказалась ее любовь?! Она схватила профессора за руку. – Простите меня, Зени! – сказала она тихо, – Я не знаю, что со мной, отчего так нервничаю. Будьте сегодня терпимей ко мне, Зени!

Неделю спустя в корчме на Фехерварском проспекте вместо прежнего связного к ее столу подсел с условным паролем молодой рабочий Петер Браник. Юли знала его давно; последний раз они встречались два года назад на фабрике Гольдбергера, где Браник работал монтером и слесарем и через знакомого механика устроил туда Юли, когда она вышла из пересыльной тюрьмы. За полгода, пока Юли работала на фабрике Гольдбергера, они почти не виделись, разве что встречались случайно у табельных часов или на выходе, однако раньше, в разгар движения среди студентов университета в 1933 году, Юли тесней была связана с ним по нелегальной работе. На долгие разговоры времени не было и тогда, но Юли даже за короткие их десяти-двадцатиминутные встречи черпала такую уверенность в спокойствии, умной жизнерадостности и рассудительной, трезвой храбрости молодого рабочего, что каждый раз, расставшись с ним, чувствовала себя на пять лет помолодевшей в беззаветной своей увлеченности и на столько же лет ставшей мудрее. Он нравился ей и внешне, вот таким, каким он стоял сейчас перед ее столиком, крепкий, ладно сбитый, широкоплечий, хитро поглядывающий на нее прищуренным глазом, улыбаясь в короткие густые усы. Хорошее настроение никогда его не покидало: улыбка шла изнутри. Попади Юли в трудное положение с Браником вместе, она, не раздумывая, последовала бы за ним, ибо доверялась не только его суждениям, но и везенью; он принадлежал к тем людям, которые, если счастье вдруг отвернется, умеют мысленно проследить этот поворот и, так или иначе, упасть непременно на ноги, – Привет, Юльча, – сказал он с улыбкой, подтянул стул, сел и поставил на стол принесенное от стойки пенящееся, свежее пиво. – Ну, прибыли, будем здоровы! – Ой, как я рада тебя видеть! – воскликнула Юли и даже покраснела от удовольствия. – Ты знал, что встретишься со мной?

Браник засмеялся. – Я-то знал.

Они сидели в довольно темном уголке, соседний столик был пуст, с другой стороны двое громко о чем-то спорили. – Для влюбленной парочки самое распрекрасное место, – сказал Браник. – Ну, посвети на меня своими глазищами, пусть все видят, что мы с тобой ладим на славу. Была б ты моя жена, никогда один в корчму не ходил бы, только с тобой.

Юли засмеялась грудным смехом. – Подсядь-ка ближе!

– Пошептаться хочешь? – улыбнулся Браник.

– Да, – кивнула Юли. – За складом следила полиция, поэтому я вывела оттуда товарищей.

Быстро и точно, не забыв ни одной важной детали, она постаралась так рассказать о случившемся, чтобы Браник – который, вероятно, не знал супругов Маравко лично – ясно представил себе положение. Ей было тревожно: может, она перестаралась и, выселив товарищей из подозрительной квартиры, взяла на себя ответственность, на которую не имела права. Но Браник явно одобрял ее, слушал, не перебивая, когда же Юли рассказала о выдворении внезапно растолстевшей вдвое Розики, заулыбался в усы. – Так-таки все на себя натянула! – воскликнул он негромко, – Ну и ну, молодец бабенка, черт подери!

– Словом, все правильно? – спросила Юли.

Браник кивнул ей ободряюще. – Все правильно, Юльча! Ты поступила, как надо. Литературу оставь еще на денек-другой там же, получишь указание, как с ней быть.

Двое за соседним столом уже громко ссорились. – Чтоб их черти слопали! – сказал Браник. – Собственного голоса не слышишь. Больше тебе сказать нечего?

– Нечего.

– Совсем?

– Как будто нет, – подумав, сказала Юли.

Браник помрачнел. – Вот это худо, – проговорил он медленно. – Ведь ты живешь неправильно, Юльча! Не так живешь, как должен жить настоящий сознательный коммунист.

Юли побледнела. – Это неправда! – перебила она его. – Это неправда, товарищ Браник!

– Тише! – строго сказал Браник.

– Это неправда! – вне себя прошептала Юли. – Я знаю, о чем ты. Неправда!

– Выясним, – сказал Браник тихо. – Я потому и помянул про это, чтобы поговорить. Если ты права, почему так разволновалась?

Юли посмотрела на него. – Потому что правда не всегда выходит наружу, – проговорила она дрожащими губами, откинув голову, словно ее вдруг оттянул назад тяжелый узел волос. – Потому что уже тот факт, что ты обвиняешь меня, доказывает, что правда не выяснится и сейчас.

Браник молчал.

– Я потому и не рассказала до сих пор партии, – продолжала Юли. – У меня только доводы есть за мою правду, а доказательств нет. Если мне нужно доказывать, сразу выйдет, что я не права.

Браник молчал. – Вот уже долгие месяцы я все думаю, думаю, – опять заговорила Юли, – сказать, не сказать? Знаю, это трусость, но я все-таки не сказала. А сейчас выясняется, что у меня была причина трусить.

Браник взял ее руку. – Ну, успокойся, Юльча, голубка! – сказал он просто. – Ты ведь рядом с товарищем сидишь, не на улице Зрини.

– Тем хуже, – сказала Юли. – Ведь детективу нужно только врать, это просто. Но что мне делать, если ты мне не веришь?

– Спокойно, Юльча, – повторил Браник и крепко сжал ее руку. Юли молчала. – Ну, что ты ходишь вокруг да около! – проворчал Браник. – Давай-ка, выкладывай!

– Ну, я люблю… классово чуждого человека, – выговорила Юли и чуть-чуть выпрямилась. – Это началось полгода назад. Не принимала от него ни разу ни денег, ни подарков, вообще никакой материальной помощи ни в какой форме, так что с этой стороны под его влияние подпасть не могу.

Браник кивнул.

– Мне было бы легче, если бы ты спрашивал, – помолчав, сказала Юли. – Что ты хочешь знать?

Браник обеими руками облокотился о стол. – Ты давай рассказывай!

– Да о чем?

– О чем речь идет.

Юли опустила голову. – Его зовут Зенон Фаркаш, профессор университета. Да ты, верно, и сам знаешь. Он холост.

Браник опять кивнул.

– Он известный ученый, – продолжала Юли, очень бледная, – имеет иностранные и венгерские ордена, Цепь Корвина.

Браник смотрел в стол.

– Машина есть, усадьба в Киштарче.

Браник кивнул. – Усадьбу видел. Лет семь – восемь назад работал на Киштарчайском машиностроительном и раза два проходил мимо его поместья.

– Еще я о нем знаю, – сказала Юли, – что в тысяча девятьсот тридцатом году, когда я училась в университете, против него возбудили дисциплинарное дело, меня вызывали свидетельницей. Он тогда оставил университет и уехал в Берлин.

Браник упорно смотрел в стол.

– После назначения Гитлера канцлером, – продолжала девушка, становившаяся все бледнее, – он вернулся. Насколько я знаю, светского общества он избегает, по крайней мере, с тех пор, как мы вместе. В этом году весной он спас человека, тонувшего в Дунае.

– Вон какой храбрый! – проговорил Браник негромко.

Юли вскинула на него глаза. – У его дяди есть завод, там он тоже руководит лабораторией. Возможно, они совладельцы.

– Вот как? – сказал Браник.

Юли откинулась назад, поправила растрепавшийся узел волос. – Спрашивай! Больше того, что сказала, я не знаю.

Двое спорщиков за соседним столиком только что не дрались и говорили одновременно, не слушая друг друга. Браник посмотрел на них, потом опять на Юли. В его глазах блеснула ободряющая усмешка. – Словом, ты больше ничего не знаешь! И с тебя этого довольно, Юльча?

– Товарищ Браник… ты заставил меня сейчас перечислить все те объективные данные, из которых, коротко говоря, вытекает такая несуразица, что я, будучи коммунисткой, являюсь любовницей важного барина. Очевидно, ты для того и заставил меня сказать все это, чтобы я осознала свое положение, если до сих пор осознавала его, может быть, недостаточно ясно. Но я знаю это давно.

– Я тебя слушаю, – сказал Браник.

– Одним словом, я все это знаю, – прошептала Юли, – и все-таки люблю его и буду любить до самой смерти.

Браник усмехнулся. – Ну-ну, Юльча! Так-таки до смерти?

Юли сделала глубокий вдох. – Но я, несмотря ни на что, останусь настоящей, сознательной коммунисткой, товарищ Браник, – проговорила она, и ее большие черные глаза впервые с начала разговора наполнились слезами. – Только это одно я и хотела тебе сказать.

Браник кивнул. – Оно и следовало.

– Я знаю, в объективном положении вещей это ничего не меняет. Вот почему я сказала тебе с самого начала, что если мне придется доказывать мою правду, то я сразу же окажусь не права.

Лицо Браника опять помрачнело. – Эту нелепицу я слышу второй раз, – буркнул он, явно теряя терпение. – Если я знаю, что прав, то твержу свое, пока жив и после того еще час целый. Но ты знаешь, что не права, поэтому не хочешь защищаться.

Юли молчала.

– А тебе известно, – спросил Браник, глядя ей прямо в глаза, – что его милость, твой любовник, засадил в полицию товарища Барнабаша Дёме?

– Известно, – сказала Юли, – он рассказал мне. Был пьян, разбил витрину мясной лавки, их вместе с Дёме, который был как раз с ним, отвели в участок, а там по циркуляру опознали Барнабаша.

Браник кивнул. – Может быть так. Потому что он пьет.

– Да, – сказала Юли.

Браник опять кивнул. – Пьяному замок на рот не повесишь.

– Да, – сказала Юли.

– И про то знаешь, – спросил Браник, – что он к Хорти на приемы ходит?

Юли не ответила.

– Думаешь про себя, что, с тех пор как познакомился с тобой, уже не ходит. Ну, а если ему захочется, просто со скуки, и он отправится в Крепость?

– Может быть…

Браник смотрел на Юли в упор. – У него много врагов, все они только и смотрят, чем бы ему навредить. Допустим, кто-то пронюхает, что он в связи с коммунисткой, имевшей судимость?

Юли молчала.

– И тебя выследят?

– Может случиться…

– Твой профессор не с неба свалился, – не отрывая от девушки глаз, продолжал Браник, – его многие знают, многие за ним наблюдают. А вместе с ним и за тобой.

– Да.

– Сейчас начались занятия в университете, – тихо говорил Браник. – Не пройдет месяца, и весь ученый совет будет знать, что у профессора Фаркаша любовница коммунистка.

– Замолчи! – прошептала Юли.

Браник стукнул по столу указательным пальцем. – Мы должны договорить все до конца! Само собой, узнает семья, еще скорей – отставленная любовница.

Юли вскинула на него глаза. – О ком ты?

– О ком, не знаю. А только он не младенец, чтоб манной кашкой пробавляться.

– Не младенец, – сказала Юли.

– И ты напрасно бы стала говорить мне сейчас, что ни о чем ему не рассказываешь, а значат, он ничего не знает и ничего выдать не может. Потому что рано или поздно ты будешь говорить с ним обо всем.

– Ладно, хватит уже! – сказала Юли.

Браник во второй раз стукнул указательным пальцем по столу. – А почему ты будешь говорить? Да потому, что любишь его. И надеешься, что рано или поздно вылепишь из него коммуниста. Так?

На секунду в сердце Юли впорхнула надежда. – Так.

– Иначе и быть не может, – кивнул Браник. – Будешь шлифовать, обтачивать, покуда не получится из господина Фаркаша настоящий, стойкий коммунист.

Мгновение оба молчали. – Невозможно? – спросила Юли.

– Возможно или нет, разбирать не буду, – сказал Браник. – Мы-то не можем ждать, пока ты доберешься до цели. Времени у нас нет. Это нужно тебе объяснять?

Юли смотрела прямо перед собой. – Не нужно.

– Сейчас дело выглядит так, – сказал Браник, – что партия не может доверять тебе. Ведь от любовника трех вещей не скроешь: бедности, кашля, ну и того, что ты коммунистка.

– Партия мне не доверяет? – спросила Юли, белая как стена.

– Не доверяет.

– И тебе поручено сказать мне об этом?

– Да.

Спорщикам за соседним столиком надоело вдруг препираться, они поднялись и неуверенно поплелись к выходу. Проходя мимо Браника, один из них остановился, посмотрел на Юли и, тупо ухмыляясь, погрозил девушке толстым пальцем. – Как тебе доверять? – сказал Браник. – Пока ты связана с буржуазным элементом, доверять тебе нельзя.

Юли подняла голову, губы ее дрожали. – Я не согласна, – прошептала она.

Они опять помолчали. – Брось ты это, Юльча! – сказал Браник и, опять взяв ее руку, крепко сжал. – Это ведь плохо кончится!

– Почему?

– Решетом воду носишь, Юльча.

Девушка посмотрела на Браника. На ее глазах блестели слезы, губы тряслись, лицо было мертвенно-бледно. У Браника защемило сердце, он, сам того не заметив, еще сильнее сжал ей руку. – Вы же не подходите друг другу, – проговорил он тихо, – а так как из вас двоих ты слабее, и по общественному положению, и по материальному, и просто потому что ты женщина, то погибнешь ты.

Юли напряженно смотрела на него. – Я знаю, что делаю.

– Плохо знаешь, – покачав головой, отозвался Браник. – Не там ищешь, Юльча. Оттуда, где он есть, тебе его к нам не вытянуть, если же он тебя за собой потянет, ты для пролетарского дела потеряна.

– Это неправда, – сказала Юли.

Браник молчал.

– Ведь мы любим друг друга!

Браник молчал. – До каких пор? – спросил он немного погодя.

– И тому не верю, что из нас двоих он сильнее, – прошептала Юли.

– Не веришь, потому что сейчас он еще влюблен в тебя, – сказал Браник. – Но надолго ли? Ведь эти баре меняют любовниц, как перчатки.

– Ты что-нибудь про него знаешь? – спросила Юли.

Браник повел плечами.

– Знаешь или нет?

– Не знаю. Но это и не важно. Если он на тебе женится, все равно ты погибла. Или желаешь с ним на приемы к Хорти ездить?

Юли ожесточенно качнула головой. – Я и не пошла бы за него, пока не сделала бы из него настоящего человека.

– Ну ладно, – кивнул Браник, – допустим, ты добьешься, что он, в лучшем случае, станет нам симпатизировать. А что ты будешь делать, когда классовая борьба обострится и поставит тебя и твоего мужа друг против друга?

– Если он станет моим мужем, этого произойти не может!

Браник взглянул на часы. Корчма постепенно заполнялась – мест возле стойки уже не хватало, посетители рассаживались по всему залу; к соседнему столику подошла хозяйка, собрала пустые стаканы, смахнула со скатерти крошки. Браник встал. – Будешь жить, словно мул, сама не поймешь, то ли ты осел, то ли лошадь… Сама идешь навстречу своей погибели, Юльча, а ведь ты нужна пролетариату.

– Я знаю, – сказала Юли. – Я своего поста не покину.

Через день она получила дома инструкцию, когда и где должна передать сверток. Пришла за ним незнакомая женщина, взяла и тотчас удалилась. Юли не получила от нее новой явки, связь с партией оборвалась. Правда, она заходила в профсоюз, в молодежную группу социал-демократической парторганизации Восьмого района, но установить связь не могла, партия явно отринула ее от себя.

В тот день, когда Юли передала связной сверток, профессор захотел купить ей зимнее пальто. Внезапно похолодало, день за днем шел непрерывный дождь, а на Юли было лишь хлипкое серенькое пальтишко, к тому же сильно выношенное. – Выкиньте это из головы! – сказала профессору Юли. – Если пришлете на дом, я отправлю обратно или вышвырну из окна.

Как профессор ни настаивал, убедить Юли оказалось невозможно. Это была их первая стычка, когда ни та, ни другая сторона не уступила, отчего на сердце у обоих скопилось столько горечи, что привкус ее надолго остался в их речах. Правда, Юли после первой же резкой фразы взяла себя в руки и попыталась объяснить профессору, что потеряла бы к себе уважение, принимая подобные подарки и не имея возможности ответить тем же, ио когда Фаркаш бросил обвинение, что она не любит его, потому что истинная любовь выше этого, она была поколеблена и, чувствуя, как почва уплывает у нее из-под ног, стала сомневаться в своей любви. Ей вспомнилось, сколько раз она принимала помощь от товарищей, как нечто само собой разумеющееся, даже если не могла отплатить за нее. Значит, человека, которого любит, с которым делит сердце свое и ложе, она ставит настолько ниже? – Зени, вы, верно, стыдитесь меня в этом стареньком пальто? – спросила она почти со злостью, так как не находила более аргументов.

– Мне знакома болезненная сверхчувствительность чванливой бедности, – высоким резким голосом сказал профессор, которому вдруг кровь бросилась в голову. – Так она мстит тем, кто достиг большего. Это не имеет ничего общего с человеческим величием, ибо такая бедность даже принять не способна, следовательно, при случае, столь же мало способна и дать. И как ты себе это представляешь? Я буду ходить в шубе, а ты всю зиму мерзнуть рядом со мной в своей ветром подбитой одежонке? И я соглашусь? Буду раскатывать в машине, в шубе, а ты здесь – обедать колбаской в нетопленой каморке для прислуги? Да я бы в глаза плюнул тому, кто способен обо мне распускать такое!

– И все-таки вам придется примириться с этим, – сказала Юли.

– Очень сомневаюсь. Если гордыни в тебе больше, чем любви, что ж, ищи себе кого-нибудь другого, на ком сможешь поупражняться.

Юли промолчала.

– А если б ты была моей женой, тоже отказалась бы?

– Я еще не знаю, пошла бы за вас или нет, – сказала Юли.

Они расстались, недовольные друг другом, когда же через день встретились вновь, профессор полчаса спустя уже опять заговорил о том же и с тем же неудовлетворительным результатом. Они пререкались еще несколько дней, пока наконец Зенон Фаркаш не устал от споров и не отложил все до лучших времен; однако след пережитой обиды остался в сердце.

Прошло около двух месяцев после встречи Юли с Браником; однажды Юли поехала с Фаркашем в Келенфёльд посмотреть его частную лабораторию; профессор – которому очень хотелось обучить Юли и взять к себе в заводскую лабораторию – решил представить ее своему дяде Иштвану, владельцу завода.

Переживаемый душевный кризис уже сказался на Юли и внешне. То, что партия отринула ее, неотступно ее мучило. Она по-прежнему верила в свою правоту, но чувствовала, что эта правота становится пустым звуком, что она бесполезна, если приходится оставаться с ней один на один. Пока она молчала о своей тайне, эта тайна выглядела хотя и запретной до какой-то степени, но в общем невинной; теперь, когда в ее правоте усомнились, она превратилась в змею, вонзившую жало в грудь своей хозяйки, чтобы рано или поздно ее уничтожить. Непризнанная правота не имеет никакой цены и становится ядом, если ее отрицают. В тот самый миг, как они с Браником расстались, Юли почувствовала, что ее легким катастрофически не хватает воздуха, сознание же, что нельзя больше встретиться с Браником и доказать ему свою правоту, стало в горле комом, ей казалось, что она задохнется. Партия ушла от нее, в единый миг сделалась невидимой. Все ее связи распались, ни в профсоюзе, ни в районной организации социал-демократической партии она не нашла никого, с чьей помощью могла бы восстановить оборванные нити. Как доказать, если не с кем говорить? Дискутировать с самой собой? Беспомощность и обида словно перекроили лицо Юли, за три недели ее глаза и узел волос как будто выросли во тьме бессонных ночей, узкое лицо еще больше осунулось, да и вся она, казалось, вот-вот сломится. В движениях появилась усталость, нервозность, в мыслях – ожесточение, любовь к профессору стала отчаяннее, судорожнее. Фаркаш, с его чисто мужским устройством нервов, всего этого почти не замечал, но иногда, встретясь с Юли на улице, вдруг ловил себя на мысли, что девушка словно бы подурнела ни с того ни с сего.

Они поехали в лабораторию на «стайере». Юли села в машину скрепя сердце, но ей не хотелось быть мелочной, требовать, чтобы профессор ради нее тащился в Келенфёльд на трамвае. Взметнув колесами фонтаны грязной воды, машина свернула на немощеный, покрытый лужами заводской двор. Выходя из машины, Юли неожиданно увидела Браника, в рабочем комбинезоне и красном берете на голове появившегося в воротах; Браник посмотрел на девушку, окинул взглядом роскошную машину и вылезавшего из нее профессора, повернулся и неторопливым упругим шагом пошел через двор.

Кабинет Иштвана Фаркаша находился на первом этаже, в самом конце коридора. В маленькой приемной посетителей встретила его дочь; увидев профессора, тотчас встала из-за секретарского стола и молча скрылась в кабинете отца. Минуту спустя вышла, кивнула профессору и, отступив на шаг, пропустила обоих в кабинет.

Если бы неожиданная встреча во дворе не вывела Юли из равновесия, она, очевидно, с бо́льшим интересом присмотрелась бы к заводовладельцу. Теперь же она удовольствовалась первым неприязненным чувством, в котором стала разбираться лишь позже, и только внешне, глазами и ушами, следила за разговором, впрочем, весьма коротким. Сходство между ее возлюбленным и его дядей, пожалуй, не только раздражило бы ее, но, вероятно, даже испугало бы, присмотрись она повнимательней к поразительному облику Иштвана Фаркаша; но это дошло до нее значительно позднее, она лишь месяцы спустя распутала нити; которые, с изнанки физического сходства, придавали сходство их характерам. Ей видны были лишь голова, шея и грудь Иштвана Фаркаша, откинувшегося в просторном кресле за непривычно длинным и широким письменным столом; его огромный плешивый череп, сам по себе являвший незаурядное зрелище, все же привлек внимание Юли в то сумрачное ноябрьское утро более всего тем, что повторял собой, но словно в кривом зеркале, голову сидевшего напротив Зенона, перекореживал, перекраивал ее и, как живой шарж, пластически выпячивал всю правду. Его лоб был много ниже, чем у Зенона, хотя на первый взгляд казался столь же высоким, так как не был ограничен снизу отсутствующими бровями, сверху же взбегал на лишенный всякой растительности череп до самой макушки; и все лицо по длине соперничало с лицом профессора, продолжаясь обвисшей с подбородка кожей, почти полностью закрывавшей короткую шею. Широкие щеки выглядели еще обширнее из-за поразительно крошечных носика, рта и глазок, представлявшихся злой карикатурой на глубоко утонувшие в глазницах глаза Зенона, его прямой, тонко очерченный нос и горький, небольшой рот. Особенно же похожи были их голоса, в минуты гнева вдруг становившиеся высокими, резкими: закрыв глаза, Юли не могла бы сразу сказать, кто из них говорит. Впрочем, Иштван Фаркаш в течение недолгого их визита обратился к ней, может быть, дважды и даже посматривал в ее сторону редко, хотя взгляд его крохотных глазок был так пронзителен, что Юли каждый раз внутренне вздрагивала и чуть заметно розовела. – Ну, и какое жалованье положим мы этой красивой барышне? – спросил Иштван Фаркаш и, подняв к глазам безволосую белую руку, стал внимательно изучать крупные бледные ногти.