Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 58 страниц)

– Я сказал, что они выиграют войну, но сказал неверно, – продолжал он, бросая беспокойный взгляд на двухметровую севрскую вазу, стоявшую у входа в большой салон. – Пользуясь терминологией великих держав, а наши итальянские друзья любят ею пользоваться, это может быть названо, самое большее, карательной экспедицией, даже в том случае, когда речь идет не о колониальной территории.

– Что это вы так педантичны сегодня, барон? – спросила пожилая плотная дама в черном бархатном платье, сидевшая в дальнем конце дивана. – Люди по приказу убивают друг друга, и не все ли равно, как это называть?

– О нет, не все равно, милостивая государыня, – ответил барон с улыбкой. – Я не называю это войной, ибо глубоко убежден, что сегодня война невозможна и в обозримый отрезок времени ее не будет. Мы до сих пор не пришли в себя после обрушенного на нас наказания божия и не вынесли бы еще одного без глубочайшего потрясения всей западной культуры. Вы, вероятно, знаете, милостивая государыня, что я человек скептического склада, для меня не существует застывших догм и непоколебимых убеждений, однако глубокую мою уверенность в том, что войны сегодня нет и быть не может, я готов отстаивать всячески.

Он опять посмотрел в сторону севрской вазы, где стоял, с кем-то беседуя, президент Кредитного банка, но, как ни напрягал шею, глаза и комбинационные способности, определить, кто из его гостей, иначе говоря, клиентов скрывается за вазой, не мог. Была у него и другая причина для беспокойства: его зять, Миклош Фаркаш, сидевший на соседней кушетке в обществе нескольких гостей помоложе, опрокинул в себя уже шестую рюмку коньяку.

– Но ведь Гитлер готовится к войне, – проговорил солидный лысый господин, директор Римамураньского банка.

Барон пожал плечами. – Si vis pacem, para bellum^[122]. Ни одно европейское государство не нуждается в мире так, как Германия, дорогой друг мой, ибо только в спокойной, плодотворной атмосфере мира она может залечить раны, нанесенные войной. Гитлер не так глуп, как хочет казаться.

– Боюсь, что он именно таков, – сказал римамураньский директор, впиваясь долгим, инквизиторским взглядом в мощный нос барона, словно надеясь, как у врунишки ребенка, по нему прочитать правду. Недавно до него дошел слух, что Грюнер переводит свое состояние за границу; собственно говоря, он затем и явился на этот вечер, оставив дома в постели больную жену, чтобы, улучив минуту, исповедать барона в укромном уголке. – Боюсь, что он именно таков.

Барон засмеялся. – В том-то его и сила, что его считают дураком, – воскликнул он, резко выбрасывая вперед волосатые руки. – Представьте себе, дорогой друг, что вы вступаете в переговоры с принимаемым за дурака вспыльчивым, сангвиническим субъектом, который колотит кулаком по столу и клянется, не сходя с места, всадить вам пулю в живот, поджечь ваш дом, если вы не откроете ему кассовый счет из двух процентов. А ведь с такого болвана станется, в конце концов возьмет да и выстрелит в меня, думаете вы и со страху соглашаетесь выполнить его требование. Если человек умеет создать видимость, что он, уж если что говорит, то сам всерьез в этом убежден, – ему верят, дорогой друг, верят даже самому невероятному. Это и есть политика Гитлера.

– И вы тоже всерьез убеждены, что войны не будет, барон? – не без иронии спросил директор Римамураньского банка, по-приятельски подмигивая барону. Барон нахмурился, фамильярности он не терпел. Этому лысому господину, с его состоянием, оцениваемым в полтора-два миллиона, следовало довольствоваться местом лишь в самом конце баронского стола. – У меня иная тактика, – ответил он коротко, поглядывая на соседний столик, где его зять опять наливал себе коньяк. – Я всегда говорю то, что думаю. Ибо могу себе это позволить! – добавил он грубо. Вдали, в большой гостиной, его супруга поспешно шла навстречу новому гостю, который склонился перед ней, целуя руку. Из курительной комнаты донесся свежий женский смех, такой сладостный и самозабвенный, словно был ответом на обольстительные речи вергилиева пастуха.

– Германия, кажется мне, уже оправилась от войны, – проговорила сидевшая по правую руку от барона супруга крупнейшего в Венгрии землевладельца, молодая блондинка с энергическим носом. – Мы едва справились с жатвой этим летом, потому что Гитлер законтрактовал в комитате две тысячи человек. Они вернулись домой с большими деньгами, у каждого – новехонький велосипед, и все, как один, стали нилашистами^[123].

– Знаю, – кивнул барон. – Сколько у вас платят сейчас поденно?

– Для нас – много, для них – мало, – уклончиво ответила молодая женщина. – Спросите об этом моего мужа, барон, я не знаю. Я знаю только одно: нынче заниматься землей уже нет смысла, еще и доплачивать приходится.

– Продавать решили? – спросил барон. – Ваше патакпоклошское имение я купил бы.

– Зачем вам? – засмеялась молодая женщина. – Вы же понятия не имеете, как вести хозяйство.

– С этим небольшим имением справилась бы и челядь, – возразил барон. – Они жили бы на доходы с него, ну и меня прокормили бы на старости лет. А я читал бы себе латинских авторов, сударыня, до сих пор-то времени на них не хватало:

Как только войско, в битве усталое,

Великий Цезарь вновь городам вернет,

Ища окончить труд тяжелый, —

В грот Пиерид вы его ведете…^[124]

как говорит Гораций в классическом венгерском переводе Бенедека Вирага^[125], – процитировал он, тем сразу опровергая кокетливое заявление относительно своей необразованности. – Vos Caesarem altum…

Он вдруг поднялся: президент Кредитного банка только что отошел от вазы. Однако барон опоздал: скрывавшийся за вазой смокинг уже смешался с прочими смокингами. Барон недовольно поморщился, затем подошел к зятю, умиротворяюще положил на плечо руку.

– Еще одну минутку, барон! – сказала ему вдогонку плотная дама в черном бархатном платье. – Вы, следовательно, считаете, что Англия не станет объявлять войну Муссолини? Видите ли, моя дочь живет в Милане…

– Англия – Муссолини? Из-за негуса? – Барон оглушительно захохотал. – Милостивая государыня, политическая деятельность есть нечто автономное, она не имеет ничего общего ни с моралью, ни с религией. Лига наций стоит Англии, вероятно, полтора миллиона фунтов ежегодных взносов, но войны, на которой нельзя нажиться, она все-таки не стоит. Пусть ваша милая дочь спокойно остается в Милане. Англия не коллекционирует пустыни, – добавил он, тонко улыбаясь.

Вечер был в разгаре. Гости уже не скучали и еще не пресытились, они находились где-то на полдороге между любопытством и утомлением. Рассыпавшиеся по обширным залам группы и группировки лакомились каждая своей темой, которая оплетала их ветками и ответвлениями, боковыми побегами, связывала на каких-нибудь четверть часа в эфемерную общность; и общность казалась тем тесней и живее, чем глупей и поверхностней была тема, вокруг которой они сдвигали головы. По заострившимся носам, блестящим глазам и сложенным бантиком губам уже издали можно было определить, где смакуют особо душистую, с благородным букетом сплетню, а по сладострастию улыбок, свидетельствовавших о жадности до лакомств, нетрудно было сообразить даже, идет ли речь о тайнах алькова или письменного стола. Барон обходил гостиные, потирая руки, с любезной улыбкой гостеприимного хозяина, иногда останавливался, приветливо вставлял слово, проверял, довольно ли на столах сигар, сигарет, соленого миндаля, замороженного шампанского и апельсинового сока, кивал, сверкал пенсне и шел дальше. Однако обход не принес ожидаемого результата: как ни старательно изучал барон лица гостей и самые различные их комбинации, он не мог установить, с каким же смокингом беседовал не менее получаса президент Кредитного банка.

– Говорят, что живут они хуже некуда, – говорила в желтой «обюссоновой» гостиной супруга витязя Яноша Пресли, губернатора Пештского комитата, молодая худенькая женщина, страдавшая жестоким малокровием, с крупными, сильно выступавшими вперед верхними зубами, что совершенно портило правильное в основе своей бледное личико. Общество, ее окружавшее, состояло из восьми – десяти человек, преимущественно женщин; среди них сидело лишь двое мужчин – пожилой бородатый господин с сигарой во рту один из самых популярных в стране художников, писавший портрет хозяина дома, и худощавый, немного сутулый и уже лысый молодой человек. Присмотревшись, можно было заметить, правда, и третий смокинг, однако его совершенно скрыла собою пышная рыжеволосая дама в туалете цвета цикламена и бриллиантовом колье, скрыла не столько даже широкими плечами и обширнейшим бюстом, сколько плотным, сплетенным из ее низкого голоса, живой мимики и стремительной жестикуляции занавесом, который ни на миг не открывал взорам незадачливого господина. Посидев немного, он поднялся и покинул вечер. – Кто этот господин? – спросила, глядя ему вслед, графиня Хенрик Остен, скрипачка; однако никто этого не знал.

– Говорят, что живут они хуже некуда…

– Почему же не разведутся?

– Не так-то это просто, дорогая, – сказала пышная рыжеволосая дама низким, почти мужским голосом и затряслась в смехе. – У меня есть некоторый опыт в подобных расставаниях, и все же я сбросила восемь кило, когда разводилась с третьим, с бедняжкой Палфи-Дауном. Правда, с тех пор набрала уже вдвое, – сообщила она, прищелкнув пальцами, и опять засмеялась.

– Не удивлюсь, если Марион прискучит этот брак, – тихо заметил сутулый и лысый молодой человек. – Я никогда не видел мужчины красивее Миклоша, но стоит ему открыть рот, все вокруг начинают зевать.

– То есть как? – оживившись, жадно спросила губернаторша, и ее малокровное личико вдруг вспыхнуло от волнения. – Я думала, это Миклош обманывает Марион…

– Наоборот!

– Марион уже целый год в связи с…

– Невероятно!

Щекотливая тема автоматически приглушила разговор, и только по-мужски низкий голос пышной рыжеволосой дамы звучал в полную силу над внезапно опавшим уровнем общей беседы. – Отчего же невероятно, дорогая! – возразила она громко, косясь смеющимся глазом на художника, чье морщинистое бородатое лицо сатира то и дело исчезало за густыми облаками дыма от его сигары и тут же проступало вновь. – Отчего же, черт возьми, невероятно? И Марион обманывает своего мужа, и он ее, как то и предписано катехизисом. Кого из-за этого зависть грызет? Только не меня!

– Про Миклоша, конечно, можно было сказать заранее, что он не станет себя ограничивать, – заметил лысый молодой человек.

– Где он? – спросила с любопытством третья гостья. – Я еще не знакома с ним.

– А ты наклонись немножко вперед, дорогая, да хорошенько вытяни шею, – засмеялась пышная рыжеволосая дама, пухлой рукой указывая направление, – можешь с ним перемигнуться. Вон там он, за большой гостиной, в углу курительной… сидит меж двух дам… видишь?.. Вот как раз поднес рюмку ко рту…

Любопытная дама наклонилась вперед, вытянула до отказа шею, пронизала взглядом залитую золотым сиянием большую гостиную, поймала отблеск поднятой рюмки и со вздохом облегчения замерла у цели. На расстоянии пятидесяти – шестидесяти шагов – с которого неприметна мелкая изжеванность потасканного лица – Миклош Фаркаш все еще выглядел идеалом мужской красоты, каким был шесть лет назад, когда он, молодой артиллерийский офицер, обручился с дочерью барона; его высокую, плечистую фигуру венчала маленькая и круглая греческая голова с безупречными чертами лица, голубыми миндалевидными глазами, ровно подстриженными темными усиками, умащенными орехового цвета волосами, словно выточенными заодно с черепом. Застегнутый на все пуговицы плотно облегающий смокинг и сейчас еще выдавал былую военную выправку мужественного тела.

– А я ведь присутствовала при их обручении, – вздохнула графиня Хенрик Остен, скрипачка, бросая затуманенный взгляд в сторону курительной. – На редкость красивая пара! Помню как сейчас, Марион была в темно-красном бархатном платье с большим декольте… она прелестно выглядела с этим своим вздернутым носиком и сверкающими черными глазками…

– С тех пор, увы, она несколько раздалась, – заметила одна из дам.

Художник вынул изо рта сигару. – И весьма сильно. На пятнадцать кило!

– Но и сейчас еще красива!

– Жаль, что на еврейский лад, – сказал художник.

На мгновение наступила неприятная, напряженная пауза. Художник опять сунул сигару в рот.

– Очень интересный был тогда вечер, – быстро заговорила графиня Хенрик Остен, бросив тревожный взгляд на своего соседа, чья обрамленная бородой голова опять скрылась в облаке сигарного дыма, – очень интересный был вечер. Барон прочитал забавную лекцию о венгерской грамматике… что-то об указательных местоимениях, потом вдруг достал свой огромнейший носовой платок, каких не увидишь и в Лондоне, развернул и, словно фокусник, вынул из него обручение Марион.

Йожа Меднянская, оперная дива, рассмеялась. – Помню, помню, – пропела она мелодичным голосом, столь же мало пострадавшим от времени, как и статная ее фигура. – Я тоже при этом присутствовала. Колоссальная была сенсация. – Она умолкла, роясь в памяти, из которой нежданно возник несколько обрюзгший, но галантный образ государственного секретаря Игнаца. Она помечтала, баюкая про себя приятные воспоминания. – Но самое великолепное вы забыли, графиня! – воскликнула она, опомнясь. – В тот самый день разыгрался знаменитый скандал с профессором Фаркашем! Вы не помните?

– Какой скандал, дорогая? – спросила, облизывая губы, пышная рыжеволосая дама.

– Один нилашистский журналист написал о профессоре статью в связи с тем, – рассказывала оперная дива, – да-да, в связи с тем, что какая-то женщина пыталась покончить с собой в его университетской лаборатории… Простите! – сказала она и убрала ногу, на которую наступил, и довольно сильно, хотя, вероятно, случайно, сидевший рядом с ней сутулый молодой человек. – Фамилия этого нилашистского журналиста, если не ошибаюсь, Шике… а на другой день…

Она вдруг умолкла: молодой человек вторично наступил ей на ногу.

В этом кружке лишь двое мужчин знали в лицо Эстер, жену Шике, которая сидела на оттоманке напротив Йожи Меднянской, рядом с малокровной губернаторшей. Супруги Шике впервые были удостоены приглашения к барону Грюнеру, и хотя поразительная красота и изящная элегантность Эстер заставляли оборачиваться ей вслед все головы, имени и положения ее, за редким исключением, никто не знал. – Но как они сюда попали? – спросила позднее Йожа Меднянская у лысого молодого человека, редактора литературного журнала, отвозившего ее домой на такси. Полтора года назад Геза Шике из нилашистской газеты «Мадьяршаг» перебрался в один из органов концерна «Аз эшт», заправляемого еврейским капиталом, усевшись сразу в редакторское кресло, что сопровождалось лишь весьма несущественными внешними и внутренними изменениями: Шике сбрил свои усики и за полтора года набрал восемь килограммов веса. Эта восьмикилограммовая солидность и позволила ему переступить – впервые в жизни – порог гостиной барона Грюнера. – Боже милостивый, – воскликнула вдруг Йожа, – но ведь барон послал тогда своего зятя, и тот избил Шике, я как раз собиралась это рассказать, когда вы во второй раз наступили мне на ногу. Вы помните, ведь Миклош на другой день избил этого Шике до полусмерти! А теперь барон приглашает его в свой дом, и как ему не противно?!

Действительно, барон Грюнер терпеть не мог Шике. Но званые вечера устраивают не удовольствия ради. У Грюнера было несколько причин – к ним мы еще вернемся – пригласить на сей раз редактора Шике, а так как он хотел пригласить его, то подобрать соответствующую мотивировку было нетрудно. – Литератор – поборник слова, а не идеи, – разглагольствовал барон за неделю до званого вечера за столом завсегдатаев, где сходились сотрудники «Нюгата», – он должен высказаться, выразить что-то, и это для него самое важное. Он выражает, по словам Йожефа Этвёша^[126], господствующие идеи эпохи, однако, по моему скромному суждению, – и барон оглядел всех с улыбкой, – не ради идеи, а ради самого выражения. Чем иным можно объяснить, что с эпохи Ренессанса, когда сложилась, говоря сегодняшним языком, общественная роль и личность писателя, они, часто в совсем краткие промежутки времени, представляли прямо противоположные идеи с одинаковым пылом и зачастую с одинаково искренней убежденностью. Не примите за обиду, ежели я нескромно возьму на себя смелость утверждать, – с улыбкой повернулся он к сидевшему рядом с ним знаменитому поэту, – что мы с вами коллеги, ибо писатель тоже торговец, торговец словом… ха-ха-ха… вот именно, писатель это торговец словом, поставляющий товар из собственных складов.

Однако красавица Йожа Меднянская не задумывалась ни о роли литераторов, ни о биржевых маневрах барона, и она буквально похолодела, когда поняла наконец, почему сосед оттоптал ей все ноги. Эстер сидела напротив нее в гладком черном шелковом платье с ниткой настоящего жемчуга вокруг шеи; она была воплощением спокойной, замкнутой элегантности. Округлое, не знакомое с косметикой лицо под серебристыми белокурыми волосами было свежим, как у девушки, губы тоже не были накрашены, два маленьких передних зуба чуть-чуть расходились в стороны, как будто затем, чтобы допустить на это красивое правильное лицо еще и очарование неправильности. Она задумчиво, без улыбки смотрела перед собой.

– Что же ты умолкла, Йожа! – воскликнула пышная рыжеволосая дама и опять облизнула губы. – Мы, можно сказать, только что вошли во вкус, а ты…

– Она умолкла, сударыня, потому что боится обидеть меня, – проговорила Эстер спокойно. – Мы не знакомились, сударыни. Я – жена Гезы Шике.

– Прелестно! – густым голосом протянула рыжеволосая дама.

В маленькой желтой «обюссоновой» гостиной на мгновение стало так тихо, что из библиотеки громко донесся раскатистый голос барона и сразу же – веселый женский смех. – Пустяки, дорогая, – сказала опять рыжеволосая дама. – Ты^[127] говоришь – жана? Значит, ты из Шомодьского комитата?

Эстер улыбнулась. – Игальский район.

– Я бывала в тех краях, – кивнула ей знатная собеседница. – У моего отца там неподалеку небольшое имение.

Снова наступила пауза. На свежих девичьих губах Эстер скользила легкая улыбка, то ли стеснительная, то ли откровенно смешливая. – Кстати, я та самая женщина, – проговорила она чуть-чуть нараспев, очень просто и серьезно, – которая хотела покончить с собой в лаборатории профессора Фаркаша.

Она непринужденно встала, с милой улыбкой кивнула дамам и решительной походкой направилась в большую гостиную, разыскивая мужа, который в эту минуту беседовал с президентом Кредитного банка. Художник повернулся ей вслед и прищелкнул языком. – Абваражительное создание! – смеясь и сверкая здоровыми белыми зубами, сказала рыжеволосая дама. – Говорю вам, детки, профессор Фаркаш тут дал маху.

– Скандала не будет? – нервно спросила губернаторша.

– С чего бы?

– Но если этот Шикет встретится…

– Не Шикет, а Шике!

– Если он встретится с Миклошем…

– И что из этого, дорогая?

– Они подерутся! – вздохнула с вожделением малокровная губернаторша.

Художник короткими толстыми пальцами выхватил изо рта догоревшую до самого кончика сигару. – Эге, – сказал он весело себе в бороду, его светло-голубые глаза озорно блеснули.

– Боюсь, быть здесь сегодня другой беде, – высокомерно сказал сутулый молодой человек, умевший проникнуть везде и всюду. – Шике?.. Ах, боже мой! Да Миклош давно уж и забыл о его существовании. К тому же в гостиной барона драки не приняты, – добавил он поучительно, с мягкой иронией, обращая на губернаторшу умные свои глазки. – Есть неприятности посерьезнее, но, разумеется, и они не для гостиной. После ужина я беседовал с Миклошем, он тогда уже был несколько на взводе, барон едва утихомирил его. Миклош вслух ругал Марион.

– Вслух?! – ужаснулась графиня Хенрик Остен.

– С тех пор я все слежу за ним, – продолжал лысый молодой человек, – и он безостановочно пьет. Вам должно быть известно, милостивая государыня, что скандалы у нас не сходят с повестки дня.

– Вот и прекрасно, – прищелкнув языком, заявила рыжеволосая дама.

– Только что барон положил руку ему на плечо, – объявила Йожа Меднянская, – а Миклош попросту сбросил ее.

– И опять наливает себе коньяк, – прошептала сквозь длинные желтые зубы губернаторша.

Лысый молодой человек встал и отправился в большой салон искать отмычку к новой тайне. Однако в гостиной Шике не обнаружил, не было его и в курительной, значит, оставалась только, библиотека, если Шике не уехал домой. Наконец он заметил Эстер, беседовавшую в нише окна с двумя мужчинами; значит, ее муж где-то поблизости. Молодой человек, который со страстной заинтересованностью наблюдал человеческие связи и ради этого не отказался бы сунуть нос даже в мышиную норку, если надеялся получить там хоть крохотные, с мышиный хвост, дополнительные сведения о мире (только в Андялфёльд и на Чепель его почему-то никогда не тянуло), повернулся и поплелся в библиотеку. Он знал здесь всех и все знали его (только в Андялфёльде у него почему-то не было знакомых), поэтому ему пришлось остановиться трижды, прежде чем он достиг цели.

– Что это вы так задумчивы, Пали? – спросила его жизнерадостная молодая женщина, мимо ножек которой в серебряных туфельках и прелестного личика с зажатым в зубках мундштуком для сигареты он проследовал, не замечая, словно то была вчерашняя, уже устаревшая новость.

– Ах, целую ручки!

– О чем вы задумались, Пали?

– Думаю, удастся ли волка заманить в берлогу льва, – отозвался молодой человек.

– Ах, не говорите, пожалуйста, загадками! – засмеялась молодая женщина. – Кто он, волк?

– А ведь я назвал его прямо, чтобы легче было угадать… Зенон Фаркаш^[128].

Прелестная женщина опять взволнованно рассмеялась.

– Что вы говорите! Он здесь?

– Нет.

– Но?..

Молодой человек наклонился к ее розовому уху. – Но здесь его любовница.

– Кто она?

– Отсюда ее не видно. Супруга журналиста Гезы Шике, главного редактора «Мадьярорсаг».

– Красивая?

– Вы знаете, я не люблю женщин, – сказал молодой человек. – Мне ни одна не нравится.

– Неужто и вам нравятся только мужчины? – Обрадовавшись собственной ехидной выходке, молодая женщина расхохоталась, так что покраснела даже шея. – Скажите, Пали, а зачем барону заманивать профессора Фаркаша?

– Я знаю многое, но этого не знаю. У него может быть к тому сотня причин. Просто мне пришло в голову, не обязаны ли мы присутствием сей дамы тому, что барон захотел поймать волка.

– Одного он уже поймал.

– Но и с ним ему не повезло, – сказал молодой человек. – Впрочем, профессор, разумеется, не пришел, он и прежде не любил великосветских приемов, а когда вернулся из Берлина, перестал бывать даже на Корвиновых ужинах.

Он отправился было дальше, но не дошел и до дверей большой гостиной, как за ним вновь потянулся женский голос и постучался в его рассеянность. – Целую ручки, ваша милость, – проговорил молодой человек. – Я не забыл вашего поручения. Полное собрание сочинений Стефана Цвейга! Мой букинист уже разыскивает его. Между прочим, Цецил Тормаи^[129] лучше.

– Знаю, вы не любите немцев, – сказала дама, одна из близких приятельниц барона, в чьем «литературном» салоне, поскольку кофе у нее подавали жиденький, а печений и пирожных мало, лишь очень уж молодые поэты демонстрировали свои неуходившиеся гривы и высоко задранные носы, да еще несколько третьестепенных писателей постарше брызгали разочарованием и желчью. – И напрасно не любите, Гитлер не тождествен немецкой нации.

– Я вынужден отождествлять их, – возразил молодой человек. – Гитлер олицетворяет самые дурные свойства немецкой нации, то есть именно те свойства, которые в политической сфере наиболее решительно стремятся к самовыражению. Между прочим, Стефан Цвейг не немец, милостивая государыня, а еврей, так что я, пожалуй, и мог бы любить его. Но уж если немец, то лучше Томас Манн!.. À propos, правда ли, что барон собирается купить имение? Я слышал, как об этом говорили что-то…

– Да, он уже давно носится с этой мыслью, – согласилась дама, которая понятия не имела о том, с какими мыслями носится барон. К тому же все, что было ей известно о бароне, она тщательно от всех таила, признаваясь лишь в том, чего не знала. – Почему это вас интересует?

Молодой человек на секунду смешался, не сообразив вдруг, как отовраться. – Надоело мне мое ремесло, – сказал он, улыбаясь. – Если бы вы, сударыня, замолвили за меня словечко барону, я бы нанялся к нему управляющим.

– Так вы и в сельском хозяйстве разбираетесь, Пали? – искренне удивилась почтенная дама.

– И в нем не разбираюсь, – отозвался молодой редактор журнала, – следовательно, вполне мог бы справиться. Вы не видели профессора Фаркаша, милостивая государыня?

– Где?

– Здесь.

– А разве он здесь?

– Говорят, обещал быть.

– Вы правы, – согласилась его собеседница, – сейчас вспомнила, барон действительно упоминал, что пригласил его. Ну как же, он еще спросил, что я скажу на это… Может быть, он в библиотеке… Как вы думаете, Пали, профессор пришел бы ко мне, если бы я пригласила его? Понимаете, не хочется нарваться на отказ…

– Несомненно придет, – успокоил ее молодой человек.

У самой двери в библиотеку его опять поймали. – Целую ручки, – проговорил он рассеянно, нацелив один глаз в зеленоватый сумрак библиотеки, на одном из освещенных островков которой под большим желтым пергаментным абажуром углядел наконец Гезу Шике.

– У вас найдется свободная минутка, господин Солноки? – с робкой улыбкой спросила молодая девушка с невыразительным лицом, просто одетая; редактор никак не мог вспомнить ее имя, хотя знал, что уже встречался с ней мельком в обществе. – Мне так хотелось бы представить вас моему папе!

– Весьма польщен.

– Вон он, в углу!

Молодой редактор с сожалением оглянулся на библиотеку. – Весьма польщен, – повторил он. Фамилия девушки все не приходила ему на память. – Мне очень хотелось бы, чтобы папа познакомился с каким-нибудь писателем, – говорила девушка, – ведь он не знает ни одного живого писателя.

Редактор кисло улыбнулся. – А когда вы представите меня, будет знать?

– Ну как же! – воскликнула девушка, опустив глаза.

В углу, под пейзажем Клода Моне, подлинником, сидели двое: высокопоставленный чиновник управления финансами и еще один господин, которого молодой человек ни разу не видел ни в одном обществе. – Я рад, – сказал незнакомый господин, лениво протягивая ему руку. – Иштван Фаркаш.

Молодой человек поклонился. – Пал Солноки.

Это было все, на что он оказался способен, ибо, несмотря на свою привычку к гостиным, сейчас растерялся и молча взирал на сидевшего перед ним господина. Его голова была умопомрачительна. При огромном круглом черепе лицо казалось поразительно длинным, хотя и в ширину выглядело чрезмерным; более того, приглядевшись и мысленно убрав сверху невероятно высокий лоб, а снизу – висевшую подгрудком кожу, которая, как занавес, скатывалась с подбородка на шею, вы вдруг обнаруживали, что лицо это скорее широкое, нежели длинное. Лоб был высок, но казался еще выше из-за отсутствующих бровей и абсолютно лысого черепа. Обширная, гладкая, лишенная растительности поверхность лица казалась еще более удлиненной и расширенной от того, что нос, рот, глаза были неожиданно малы, особенно нос выглядел по-женски точеным, а в крохотной прорези рта сверкали мелкие белые зубы. В большой и мясистой белой ладони, без единого волоска на тыльной стороне, рука молодого редактора потонула, словно в теплом иле.

– Я рад, – повторил Иштван Фаркаш несколько высоким, резким голосом. – Прошу присесть.

Молодой человек вытащил из ила руку. Рука Иштвана Фаркаша медленно опустилась на могучее колено, толстые белые пальцы с бледными ногтями лениво вытянулись. – Прошу извинить меня, – проговорил великан. – Еще одну минутку. Сейчас мы закончим наш разговор. – Пока он продолжал неторопливо беседовать с чиновником из управления финансами, иногда надолго умолкая и словно совсем забыв о молодом человеке, его ожидавшем, которого дочь привела сюда, чтобы доставить удовольствие отцу, в дверях библиотеки показался Шике, постоял, огляделся и быстрыми мелкими шажками ушел в большую гостиную. Молодой человек невольно привскочил, готовый броситься за ним, но, даже не поднявшись как следует, так же невольно опять опустился в кресло. – Минуточку терпения, братец! – повернувшись к нему, сказал Фаркаш и жестом мясистой белой руки остановил его, вероятно, заметив неоконченное движение. Глазки у него были маленькие, серые, но под их взглядом молодой редактор внезапно ощутил, что у него узкая грудь, сутулая спина, плоскостопие и жалкая лысина, почти смешная по сравнению со скульптурно лысой, напоминающей о римских императорах головой сидевшего напротив господина. Солноки казался себе вдвое меньше, чем еще пять минут назад. Он взглянул на девушку, которая привела его: вся сжавшись, ссутулив плечи и несмело улыбаясь, она сидела под сенью своего великана отца. Редактор вдруг понял, отчего она так незаметна. Девушка – он все еще не мог вспомнить ее имени – улыбалась ему, словно прося прощения, но не произносила ни слова. Молодой человек тоже молчал; вероятно, беспокоить господина Фаркаша во время беседы не полагается, подумал он насмешливо. И вдруг оживился – его осенила потрясающая мысль.

Он наклонился к девушке.

– А вам не родственник ли…

– Минуточку терпения, братец! – сказал Фаркаш, опять вскинув руку, но на этот раз не оборачиваясь. Из дальнего угла гостиной молодому человеку улыбалась, выставив длинные зубы, бледная губернаторша, Йожа Меднянская тоже смотрела на него. Бородатый художник встал, потянулся до хруста и отошел от их стола.

– Мы получили от банка Спейера шестнадцать миллионов долларов, – говорил Фаркаш, – с семью, семью с половиной процентами задолженности, что приблизительно на четыре процента больше дисконтной ставки американского государственного банка. Банк перекупил ссуду по курсу восемьдесят два, и если мы еще прибавим к этому эмиссионные расходы, то за сто долларов по номиналу мы в действительности получили на руки семьдесят семь – семьдесят восемь долларов, а через год должны заплатить за это сто семь долларов. Меня это не устраивает!

Он вскинул руку, показывая, что по этому вопросу сказал свое последнее слово, затем медленно повернул колоссальную голову к молодому человеку.

– Разве я не прав, братец?

– Разумеется, правы.

– Вы как будто изволили спрашивать, братец, не родственник ли мне профессор Зенон Фаркаш?

Молодой человек подавил раздражение. – Не спрашивал, но хотел спросить.

– Правильно, – согласился Фаркаш довольно резким тоном. – Отец Зенона был моим любимым и почитаемым старшим братом.