Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 58 страниц)

Наутро она все же проснулась в постели, хотя и не помнила, как добралась до нее; вероятно, немного придя в себя, в полуобмороке поднялась с ковра и легла на кровать. Настольная лампа уже не горела, очевидно, ложась, Эстер выключила ее. Она проснулась, равнодушная ко всему, словно сон пригасил в ней весь пыл страстей. Позавтракала в постели, потом искупалась, оделась. Пока прибирали ее комнату, перешла к Ивану, где уже было протоплено, села у окна, стала смотреть на редко пробегавшие по проспекту Андраши машины. От ночного недомогания не осталось и следа, она была свежая, отдохнувшая, бодрая. Ее занимали практические вопросы. На деньги профессора, по крайней мере сейчас, рассчитывать нельзя. Расстаться с одной служанкой? Или оставить все как есть, пока профессор не вернется к ней? Перебраться в квартиру поскромнее? И покупать ли те коричневые туфли, которые она видела на витрине улицы Ваци? Нет, прежде надо получить ответ на более первоочередные вопросы. Все прочее можно обдумать тогда, когда она будет знать, что станется с ней.

Шесть лет назад, решившись покончить с собой и в лаборатории профессора Фаркаша выстрелив себе в сердце, Эстер еще не знала, как сильно его любит; поэтому у нее-и хватило силы на самоубийство. Теперь она знала это лучше и хотела остаться в живых. Вынесла же она почти трехлетнюю разлуку и, как тогда, в глубине сердца, была уверена, что профессор из-за границы в конце концов приедет к ней, в Пешт, так и сейчас не сомневалась, что рано или поздно он вернется к ней от соперницы в квартирку на улице Геллертхедь. Нужно было решить только одно: ждать ли его так же, как из Берлина, молча, пассивно, доверяясь лишь своей притягательной силе, как ждет земля брошенный вверх камень, или же восстать против соперницы, вступить с ней в единоборство за него. Она чувствовала, что на первое у нее не хватит сейчас ни терпения, ни сил. Время ее проходит, ей уже за сорок, и если профессор действительно женится на Юлии Надь – чему Эстер, в сущности, не верила, – то вернуться к ней ему будет гораздо труднее, могут пройти долгие годы. Сейчас Зенон влюблен в эту девчонку, думала она, меняясь в лице и устремив невидящий взгляд на грузовик, стоявший у ворот на противоположной стороне проспекта Андраши. Это сознание, словно пылинка в глазу, будет мучить ее беспрерывно, не давая ни минуты покоя. Правда, фотография Юлии принесла некоторое облегчение, Эстер инстинктом почуяла, что соперница из тех маленьких, худеньких, черненьких женщин, какие быстро старятся и увядают: наметанный женский глаз даже по моментальному снимку, сделанному на улице, – Юлия как раз подняла ногу для следующего шага – уловил, что ноги у нее кривы, однако эти мелкие штрихи, мимолетно пробудившие мстительную радость, не годились для того, чтобы утешить постоянную и, быть может, многолетнюю муку. Эстер отбросила мысль довериться времени, у нее не было сил ждать. Отбросила так быстро, что не успела даже додумать до конца все доводы и контрдоводы, отбросила инстинктивно, со всей страстью нетерпеливой, жаждущей любви плоти и ревнивого сердца.

Оставалось, следовательно, второе: она разводится с мужем и выходит за профессора. Эстер снова поглядела в окно, грузовик стоял на том же месте. За двадцать пять лет она столько раз обдумывала возможность развода – особенно лихорадочно в то время, когда профессор уезжал в Берлин, – что мало-помалу примирилась с этой мыслью, хотя для ее осуществления до сих пор все не хватало сил. И сейчас кровь отлила у нее от лица: Эстер знала – без нее муж опустится, потеряет почву под ногами, безвозвратно погибнет. Двадцать пять лет она была с ним рядом и не сомневалась, что, если покинет его сейчас, самое позднее через два года он окажется в тюрьме. Да он и сам знал себя, потому и не отпускал ее, стерег, как безногий – костыль. Терпел ее связь с профессором, а профессор терпел, что она живет сиделкой при муже: что же еще могла сделать Эстер, как не оставаться между двумя мужчинами на том месте, какое было назначено ей состраданием и любовью. Она не считала себя преступной и даже в эту минуту полагала, что для всех троих полезнее и честнее сохранить нынешнее положение, как оно есть; на развод с мужем ее могло подтолкнуть лишь сознание, что другим путем ей не вернуть себе профессора. Да и то еще – удастся ли? – подумала она вдруг, и сердце опять защемило. Даже этой ценой удастся ли вернуть его сейчас, когда он влюблен в другую?

Из-за февральских облаков на минуту показалось солнце, пробежалось по сверкнувшим лужам вдоль проспекта Андраши. Пока она не решила, разводиться ей или ждать, чтобы профессор вернулся сам по себе, нельзя решать и того, нужно ли отказаться от одной служанки и переехать в квартиру поменьше. Но одно Эстер знала наверное: если она станет женой Зенона, то никогда больше не изменит ему. Она пресытилась мужчинами или, по крайней мере, так думала и желала теперь лишь того единственного, кто ее покинул. С тех пор как профессор вернулся из Берлина, она за три года лишь однажды была ему неверна: как-то ночью в деревне выскользнула во двор к давнему своему обожателю. Но откажется ли Зенон от своих похождений? И если сейчас она отобьет его у этой девчонки, от скольких еще баб придется отваживать его – студенток, замужних женщин, горничных, продавщиц? Ей вспомнился званый вечер у барона Грюнера прошлой весной и та высокая блондинка-горничная, которую она видела всего лишь минуту, но узнала бы и двадцать лет спустя. Не безнадежна ли эта борьба? Не безнадежна ли такая жизнь, если придется изо дня в день охранять и защищать ее покой? Эстер сжала губы, комната опять закружилась перед глазами. В легких вдруг не стало воздуха, она судорожно открыла рот и снова потеряла сознание.

Обморок продолжался, вероятно, недолго; когда она пришла в себя, грузовик по-прежнему стоял напротив. Эстер позвонила горничной, попросила рюмку сладкого вишневого ликера и сигарету. – Моя комната прибрана? – спросила она.

– А то как же, – сказала девушка, поступившая к ней недавно, прямо из провинции.

По ответу нельзя было понять, много ли времени она провела в комнате Ивана, спросить же прямо было неловко. Эстер улыбнулась девушке. – Ты затопила?

– Да уж чего, тепло уж, – сказала девушка. – А еще телеграмму принесли давеча, не изволили еще прочитать? Я здесь на столике положила.

Эстер продолжала улыбаться. – Я спала, не слышала, когда ты входила.

Девушка фыркнула в рукав и выскочила из комнаты; должно быть, показалось смешно, что барыня не успела встать, как опять заснула.

Телеграмма была от профессора.

«Твой телефон не отвечает, звонил целое утро, до отъезда позвони касательно Ивана».

Эстер бросилась к телефону; трубка висела за креслом так, как была оставлена накануне. Она села к столу, улыбнулась. Сердце затопило нежностью, еще большей любовью. Переодеваясь – опять черный костюм, черная бархатная шляпка, – вспомнила с улыбкой, как легко провела профессора со смертью матери, он даже не заметил ее траура. Ей и в голову не приходило уезжать – как и тогда в лаборатории, когда она говорила об этом профессору, или накануне, когда объявила об отъезде по телефону. Какое бы решение не было принято, ей нужно оставаться здесь, на глазах.

Эстер вызвала такси и поехала на улицу Изабеллы, но Юлии Надь дома не застала. Профессору позвонила лишь поздно вечером.

Старые любовники расходятся труднее, чем звенья кованой цепи. Даже когда любовь покидает их сердца, они удерживают друг друга воспоминаниями. И поскольку редко случается так, что охлаждение наступает одновременно и в одинаковой мере, тот из них, в ком хотя бы одним желанием, одним любовным порывом осталось больше, цепляется за другого и тоже его заражает. Часто они остаются вместе только потому, что даже ненавидеть друг друга им приятней, чем кого-то другого любить. И если один решает не отпускать другого, причем решает это с тем упорством и всепроникающей целеустремленностью, силой и гибкостью, какие характерны для всех движений любви, то освободиться друг от друга они не могут.

За последовавшие недели Эстер и профессор виделись еще три-четыре раза, но ни о чем не договорились. Будь у Эстер какой-нибудь поклонник, когда ей стало известно о новой любви Зенона, она, может быть, легче выбросила его из сердца, легче пошла бы на разрыв и даже поборола воспоминания, которые жили бы в ней и манили еще долгие годы. Тогда профессор, возможно, и спасся бы от нее. Но справиться с цельным неущербным жизнелюбием Эстер было ему не под силу. Он, правда, любил Юли, но еще больше любил собственное прошлое. Тщетно боролся он за новую свою любовь: вкус, нервы и не в последнюю очередь чувства стареющего мужчины то и дело возвращали его туда, где сорок восемь его лет понимались с полуслова. Любовь Юли была пикантней и соблазнительней, он за какой-нибудь час с нею получал больше радости, чем за целый день с Эстер, но уже в следующий час томился в сто раз больше, чем если бы оказался на целый год запертым с Эстер в одной комнате. Старость легче переносит недостаток радости, чем скуку. Юли своей новизной не только развлекала профессора, но и утомляла его. Едва заметный, ласковый, но непрерывный нажим, упорное стремление преобразовать мысли и даже поступки профессора вплоть до коренного изменения образа жизни раздражали Фаркаша, словно красивые новые туфли, в которые никак не входит нога, а когда наконец вошла, то уже постоянно приковывает к себе внимание. Он больше отдыхал, ссорясь с Эстер, чем радуясь с Юли.

Однако те три-четыре встречи, которые предшествовали второму отъезду Эстер, никак нельзя было назвать отдыхом. Эстер была настроена добродушно, в худшем случае равнодушно, профессор злился. Чем больше он ярился, тем живей, привлекательнее и милее была Эстер; ни за что на свете не должен был Зенон заподозрить, что, расставшись с ним, она брела по улицам, заливаясь слезами и ночь за ночью проводила без сна. Все три-четыре раза они встречались под тем предлогом, что должны обсудить судьбу Ивана, и уже с третьей фразы погружались в спор о самих себе. Инициатором встреч каждый раз была Эстер, она добивалась их с настойчивостью и мягкой уступчивостью, с неиссякаемым добродушием; оканчивались же они неизменно взрывом ярости профессора. И тогда они швыряли друг другу такие оскорбления, на какие способны только любовники.

– Да, кстати, Зени, а сколько ж вам теперь лет? – с улыбкой спросила Эстер; сняв черную шляпку перед зеркалом в их квартирке на улице Геллертхедь, она быстрыми белыми руками поправляла блестящие волосы, чуть-чуть растрепанные холодным предвесенним ветром. На ней была короткая каракулевая шубка, каждый завиток которой источал аромат ее французских духов, черная юбка и белая шелковая блуза с высоким воротом.

– Сорок восемь, – буркнул профессор, косясь на легкие движения рук Эстер вокруг светлых, высоко подколотых волос. Ему показалось, что ее гибкое сильное тело стало еще стройнее за те десять дней, что они не виделись; Эстер выглядела молодой девушкой.

– Сорок восемь, – повторила Эстер. – И вы не боитесь?

– Чего?

– Что скоро состаритесь… Если будете так менять своих любовниц… Это уже не для вас, Зени.

Профессор промолчал. Прохладный голубой взгляд Эстер изучал его лицо. – Знаете ли вы, что очень постарели, пока я была в родных краях? Пора бы уже вам угомониться.

– То есть? – спросил профессор. Страх перед старостью доставлял ему немало беспокойных минут, особенно с тех пор как он сошелся с Юли, чья прелестная, нескладная и пылкая молодость постоянно напоминала, что сам он близится к пятидесяти. – То есть как угомониться?

– Ну, жениться, – пояснила Эстер. – А кто же все-таки эта счастливая девочка?

– Тебя это не касается, – проворчал профессор.

Эстер ему улыбнулась. – Да уж скажите мне, Зени!

Профессор молчал.

– Ну-ну, скажите, и я не стану ни о чем больше спрашивать, – смеялась Эстер.

– Могла бы уже знать меня настолько, – проговорил профессор, и его огромный двойной лоб потемнел от гнева, – знать, что ни просьбами, ни угрозами меня ни к чему не принудишь.

– Она хоть девушка?

Профессор не ответил.

– Сколько ей лет?

– Это тебе к чему?

– Из какого молока творог выйдет, по времени сказать можно, – объявила Эстер, ставя на швейный столик у окна бутылку рейнского и два стакана, затем на скамеечке для ног устроилась напротив профессора. – Я ведь только о вас забочусь, потому и спрашиваю.

– Восемь месяцев не заботилась, не заботься и впредь! – угрюмо бросил профессор.

Эстер засмеялась. – Но сколько ей лет, сказать-то можно?

– Думаю, двадцать два, – проговорил Фаркаш недовольно, впрочем, не без наивного мужского тщеславия. – А может, двадцать четыре.

Эстер улыбнулась ему. – Будем считать, двадцать четыре, – хотя знала точно, что Юлия Надь родилась в 1912 году, – даже так она вдвое моложе вас, Зени. Такая молодая девушка не для вас.

Профессор опять вскипел. – Ну, хватит! Я пришел сюда не за этим. Что ты собираешься делать с Иваном?

Поставив локти на высоко подтянутые колени, Эстер снизу смотрела профессору в лицо. – Не удастся вам управлять ею, Зени, она вырвется из ваших рук. Через три-четыре года вы уже старик для любви, она же только-только войдет во вкус.

Голос у профессора стал резким, высоким. – Оставим в покое мой возраст! Ты тоже не вчера родилась, душа моя.

– Конечно, – согласилась Эстер. – Потому мы и подходим друг другу.

Профессор глядел на нее, онемев. Эстер улыбалась.

– Пора бы уже довольствоваться одной, Зени! Пора!

– Вот именно, – хмуро проговорил он. – Да только это будешь не ты.

– А жаль, – певуче протянула Эстер. – Потому что эта маленькая шлюшка через год наставит вам такие рога, что небо с овчинку покажется.

– С тобой я уж привык, – с горечью сказал профессор.

Эстер пожала плечами. – Зачем позволяли?

– А что я мог сделать? – взревел профессор, багровея до самых волос. – И ты еще укоряешь меня за то, что принимал тебя после всех твоих пакостей!

– Все же я каждый раз возвращалась к вам, – заметила Эстер, опустив подбородок к коленям и обратив к профессору ясное девичье лицо без единой морщинки. – Но эта кривоногая шлюшка бросит вас, когда ей надоест.

– Откуда тебе известно, что кривоногая? – похолодев, спросил профессор.

Эстер засмеялась. – Говорили.

Профессор так стукнул кулаком по столу, что стакан испуганно подпрыгнул. – Выслеживаешь? – рявкнул он хрипло, и губы задергались от ярости. – Ну, так смотри же у меня, черт бы побрал все на свете, если я поймаю тебя однажды…

Эстер сидела все так же спокойно и смотрела на профессора. – Тогда скажите сами, кто эта шлюха?

– Шлюха? – повторил профессор, белый как стена. – И это говоришь ты? Ты смеешь произносить это слово? О девушке, которая не приняла от меня ни единого, даже самого грошового подарка?

– Значит, девушка! – спокойно заметила Эстер. – Так ведь я тоже никогда и ничего не принимала от других, только от вас. Или нельзя было? Может, лучше, чтобы мой муж платил за этот халат, в котором мы тут с вами куролесим?

– Твой муж? – с бесконечным презрением сказал профессор. – Тот, кто из меня… – Он не договорил, встал. – Сядьте, Зени! – мягко проговорила Эстер и указательным пальцем легонько ткнула профессора в колено. – Вы правы, я говорю гадости. И ведь ничего от вас не хочу, и ваши деньги мне не нужны, хочу только проститься с вами мирно. Я вернусь в свою деревню, как-нибудь проживу на той земле, которая прокормила мою мать. И больше не скажу ничего дурного об этой кривоногой шлюшке, которая вскружила вам голову, потому что влюбилась в ваши деньги да в ордена и решила женить вас на себе… Или вы вправду думаете, Зени, что молодая девушка может влюбиться в мужчину, который на тридцать лет ее старше?

– На тридцать? – бормотнул профессор. – В худшем случае на двадцать четыре.

– Ну, двадцать четыре, – согласилась Эстер, склоняя голову, чтобы профессор не увидел сверкнувшей на зубах усмешки. – Когда я полюбила вас, вам было двадцать два года.

Профессор молчал.

– Я ведь одного боюсь только, за вас боюсь, – продолжала Эстер и крепкой горячей рукой взяла безвольно повисшую руку профессора, – чтобы вы не прогадали под старость. А я, пожалуй, даже осталась бы с вами, если не прогоните, и мы тихо-мирно рядом доживали бы свои дни. А так – бог его знает, как еще у вас все получится…

– Но ты же приехала с тем, что уедешь жить к матери?

Эстер подняла голову. – Я так сказала?

– У тебя там кто-то есть?

– Нет, – просто сказала Эстер. – Но вы за меня не тревожьтесь.

Профессор выдернул руку из ее руки, встал. – К… – бросил он и, белый как мел, выбежал вон.

Примерно так же начинались, проходили и заканчивались все остальные их встречи. Об Иване почти не говорилось. Каждому свиданию предшествовало несколько разговоров по телефону; звонила всегда Эстер, начинала с извинений и до тех пор ластилась и молила, пока профессор не снисходил с вершины своей мужской гордости к страдающей, приниженной женщине, которая приятно его разочаровывала, встречая, против ожидания, с довольным и радостным видом; впрочем, через каких-нибудь пять минут она умела наговорить ему такие вещи радужно улыбающимися свежими губками, что у него волосы вставали дыбом. С истинно крестьянской непосредственностью, сбереженной, несмотря на долгую жизнь в городе, Эстер всегда называла вещи своими именами, профессор от этого взвивался, охваченный отвращением, и в конце концов, поскольку был – как вообще мужчины – стеснительней и стыдливей своей любовницы, хватал шляпу и бросался прочь из дома. Грубые слова в устах Эстер звучали не просто грубостью, каждое – напоминая о долгом их любовном прошлом – имело какой-то невинно-бесстыдный игривый привкус и потому, на фоне девически ясного лица, не только било, но и зазывало, не только оскорбляло, но и сулило что-то. В такие минуты ответ застревал у профессора в горле, кровь вскипала, и он чувствовал, что либо убьет эту женщину, либо немедля швырнет ее на постель. Из этой западни его всякий раз спасала в последнюю минуту бешено захлопнутая за собою дверь.

Вернувшись домой после третьей или четвертой встречи, Эстер уложила вещи и на следующее утро уехала в Палошфа. Всю ночь она проплакала. Последняя стычка была особенно жестокой, видеться стало невозможно. О чем бы они ни заговорили, после нескольких фраз вновь оказывались в заколдованном кругу, снова возвращавшим их к самим себе, к их любви и разрыву. Эстер надеялась, что дома успокоится и, если выдержит там достаточно долго, Зенон вдали от нее опять станет ручным. Она боялась только одного, что профессор со зла все-таки женится на Юлии Надь, но на такой риск приходилось идти. Она еще не виделась с девушкой, после первого неудачного визита на время отложила с ней беседу и даже, профессору пока не открыла, что знает, кто его любовница. Смутно она догадывалась, правда, что принадлежность Юли к коммунистам может стать оружием в ее руках против девушки, – не подозревая, впрочем, каким острым оружием, так как в политике не разбиралась и даже не читала газет, – но поскольку и сама инстинктивно боялась полиции, то воспользоваться им не хотела. К тому же, думала она, Зенон может знать о взглядах Юлии и даже сам, возможно, стал коммунистом, так что разумнее не ворошить этого, чтобы на него опять не ополчились в университете.

Эстер понятия не имела, сколько времени пробудет в деревне, поэтому после обеда и до позднего вечера занималась домом. Она проверила расходы с поварихой, дала ей вперед денег на месяц, оставила, сколько нужно на большую стирку, на оплату счетов за свет, газ, телефон, выдала горничной белье для починки. Ни о чем не забыла, даже о карманных деньгах Ивану. С собой она брала немного вещей, но в случае необходимости их хватило бы ей и на полгода. Шкафы заперла, ключи отдала старой поварихе. Драгоценности забрала с собой.

Она прожила в единственной комнате маленького крестьянского дома почти месяц, когда вдруг перед ним остановилась профессорская машина. Первым выскочил крестьянский мальчонка, которого профессор посадил с собой, чтобы он показал дом вдовы Яноша Карикаша.

Эстер дома не было. Профессор толкнул деревянную калитку и вошел во двор. Черная с желтыми подпалинами собачонка, судя по ее виду – плод преступной любви льва и крысы, ощетинясь и скаля зубы, пулей слетела с террасы, забежала профессору за спину и, напружив передние лапы, прижав уши и задрав зад, залилась бешеным нескончаемым лаем. Профессор остановился, недоуменно посмотрел на нее, потом окинул взглядом большой грязный двор, справа отделенный от соседнего дома высоким дощатым забором. На задах виднелось несколько плодовых деревьев, к дому примыкал сарай, рядом с ним была конюшня, свинарник, чуть в стороне – колодец с воротом. Под деревьями селезень гонял большую красивую красновато-коричневую курицу.

Так как никто не вышел ему на помощь, профессор сам направился к дому, озираясь, чтобы крыса с головой льва не вцепилась невзначай в лодыжки. Две ступеньки вели на выбеленную известкой террасу, глядевшую на восток и сверкавшую сейчас под прямыми лучами мартовского солнца; через нее был вход на кухню. Дверь оказалась не заперта, профессор вошел. Посреди кухни стоял стол, на нем – облитой зеленый кувшин, рядом – два стула. Огня в печи не было, на открытой створке буфета висел красный платок. Профессор Фаркаш прошел в единственную комнату – там тоже никого не было, – остановился на пороге, огляделся. Вдоль стен стояли две полированные коричневые кровати, два таких же полированных шкафа, посреди комнаты – стол; над ним висела пузатая керосиновая лампа с голубым стеклом. Профессор несколько раз глубоко втянул чуть затхлый, пахнувший землей воздух; он уловил запах знакомых духов. Если бы не это, он решил бы, что ошибся и забрел не в тот дом: здесь ни на чем не было ни малейшего следа городской жизни Эстер. Над одной кроватью висел портрет Лайоша Кошута, на столе лежал реформатский псалтырь. Профессор еще раз огляделся в низенькой темной комнате, два крошечных занавешенных оконца которой почти не пропускали света, затем, нагнув голову, чтобы не удариться о притолоку, опять вышел во двор. В сопровождении захлебывавшейся лаем собачонки, уже охрипшей, но никак не желавшей угомониться, он ходил взад-вперед по двору, между террасой и калиткой, не обращая внимания на лужи, ярко сверкавшие под ногами. Когда брюки до колен уже были заляпаны грязью, зашагал к деревьям в конец двора, без ограды переходившего в узкую, выложенную камнем тропку.

Отсюда глазам открывался широкий простор. Тропинка сбегала к пашням, которые некруто уходили вниз, в долину, и тут же взбегали на пологий невысокий холм. На верхушке холма вереницей тянулись тополя, очевидно, там было шоссе. На темно-коричневых и нежно-зеленых полосках пашни кое-где стояла вода, лужи блестели на солнце, весело швырявшем свои лучи с просторного, исполосованного ветрами весеннего неба. На востоке подымалась крутая серая гряда облаков, ее тень вдалеке скатертью накрыла землю. Вдоль подножья холма двигался одинокий пахарь, под лучами солнца сверкали даже подведенные, потные бока его лошади, еще дальше, среди голых жердей виноградника, мотыжила землю девушка в красной юбке.

Став под яблоней, профессор смотрел на раскинувшийся перед ним край. Как вообще горожане, в кои-то веки попадающие на природу, он испытывал сейчас странную тоску по чему-то, что никогда не было его родиной и о чем могли напоминать разве что затухающие инстинкты. Он вздохнул, грудь наполнилась тяжелым и влажным запахом весенней земли, беременной всеми торжествующими радостями и всеми муками рождения и смерти, материнства и детства. Он выпрямился, от прикосновения матери-земли наливаясь силой и спокойствием, большое бледное лицо и двойной лоб раскраснелись под дующим в лицо ветром. Было тихо, только слышалось отдаленно кудахтанье наседки, потом тоненький девичий голос запел что-то. Профессор смотрел на бредущего за плугом крестьянина, ухом ловил тишину. Где-то очень далеко захрюкала свинья. Но все эти мелкие шумы – как шорох задрожавшей под коготками птицы ветки, который можно скорее увидеть, чем услышать, или шелест сухого листа, подхваченного крылом ветра, – были голосами самой природы; они были вотканы в деревенскую тишину.

Профессор незаметно для себя повеселел. За виноградниками на склоне горы он заметил молодую березовую рощу и сразу же, от того что ухо стало лучше различать многослойную тишину, уловил щебетанье птиц в дальнем кустарнике, которое прежде было невнятно ему за прочими звуками. Из кустов взлетела стайка чижей. И в тот же миг над дальним концом деревни пролился дождь, от его косо повисшего над землей, ярко освещенного солнцем занавеса дохнуло свежестью. Мотыжившая виноградник крестьяночка поглядела на небо, постояла в нерешительности и стала спускаться в долину. Пахарь по-прежнему шагал за плугом.

И так весело было вокруг, что профессору снова вздохнулось. Ласковое солнце слева и быстро удаляющийся ливень справа, эти безразличные субстанции природы, которые, по-видимому, ничего не желали и все же служили какой-то цели, пряный и сладкий мощный аромат, высвобожденный из раскинувшейся вокруг земли налетевшим дождем, ровные спокойные движения пахаря на дальнем склоне холма и резкое, щекочущее ухо щебетанье птиц, которые были словно разновидностями той же приятной субстанции, что и звук выбираемой колодезной цепи за спиной или отдаленный собачий лай, все это на минуту заворожило профессора, наполнив ощущением, что здесь царит мир, покой, чистота, свобода. В этом тихом краю, говорили поддавшиеся наваждению нервы, можно жить просто и счастливо. Чудилось, что люди здесь знают, чего хотят, и довольствуются тем, что достижимо. И мерещилось даже, что такая жизнь превыше страдания.

– Жизнь превыше страдания, – вполголоса сказал себе под нос профессор, глядя на появившуюся из-за поворота тропинки молодую крестьянку в красной юбке. Девушка шла навстречу с мотыгой через плечо. У нее была ловкая походка, она без напряжения подымала и ставила на тропу ноги в сапогах, густо облепленных грязью, светлые волосы сияли на солнце. Так уверенно и прямо шла она по этой богом забытой тропе, словно никогда не усомнилась и никогда не усомнится в том, что это настоящее ее место, здесь у нее есть дело, которое нужно делать именно так, как делает она, и лет через тридцать – сорок она умрет, выполнив то, что следует выполнить в течение жизни.

Не то, что я, думал профессор понурясь. Мои заблуждения неисправимы. Мое прошлое – обещание, настоящее – задолженность. Будущее?.. Может, женись я на этой девушке, она упорядочила бы мою жизнь своими сильными, не слишком чистыми руками…

Увидев городского барина под деревьями, крестьяночка оторопела, приостановилась, потом улыбнулась и пошла прямо к нему. – Боже благослови, Зени, – подойдя ближе, с улыбкой сказала она. – Как же вы сюда попали?

Профессор смотрел в улыбающееся, чуть-чуть вспотевшее лицо и теперь только узнал Эстер. – Ты зачем это в маскарадное платье обрядилась? – спросил он раздраженно. – Иначе нельзя здесь, что ли, без этих пейзанских штучек?

Эстер, улыбаясь, молча смотрела ему в глаза.

– Что ты делаешь?.. Мотыжишь? И на это прожить хочешь? Сколько в день выколачиваешь?

Эстер все улыбалась. – Хорошо, что приехали, Зени, – сказала она просто. – Такую радость мне доставили, что и сравнить не с чем.

Профессор пристально посмотрел на нее. – У тебя нет денег?

– Как это нет!.. Я ведь на своем винограднике работаю, Зени.

– Ах, на своем! – передразнил профессор, который, сам не зная отчего, все больше злился. – Тогда почему не наймешь поденщика? Что ты крестьянку разыгрываешь!.. Больше нечем заняться? Потеешь, чтобы совесть успокоить?

– Сейчас вымоюсь, – сказала Эстер. Она ближе подошла к профессору, погрузила прохладный голубой взгляд в его глаза, медленно вскинула руки, обняла, прижала к себе, поцеловала.

– А поди ты к… – побелев, выговорил профессор.

Эстер поцеловала его еще раз, коленями на секунду коснулась колен профессора. – Хорошо, – прошептала она.

– Чем хорошо? Тем, что потеешь? – дрожащими губами выговорил профессор. – Этим и хорошо, – сказала Эстер.

Она повернулась, пошла к дому. – Ну, идите же, Зени, – позвала она, обернувшись. – Сейчас приготовлю обед. – Профессор еще раз бросил взгляд на холм, где рядом со своими лошадьми приостановился пахарь, потом, опустив голову, поплелся за Эстер. В сапогах у нее была совсем другая походка, шаг мягче, крупнее, чем в городских туфлях, и плечи, шею она держала здесь как-то иначе. Может, и внутри у нее все иное? – спросил себя профессор.

Эстер не допытывалась, зачем он приехал, вообще ни о чем не спрашивала. Ни одного бестактного слова, никаких ненужных напоминаний, ни о плохом, ни о хорошем, и улыбка – просто радушная улыбка хозяйки, и смех – просто веселый смех человека, радующегося нежданному гостю, с которым можно на досуге славно скоротать время. Профессор некоторое время кипел про себя, потом вдруг мысли его приняли иной оборот. Эстер явно не интересовало, зачем он явился к ней в деревню, даже не дослушала первую же объяснительную фразу. – Потом, потом, Зени! – сказала она весело, повернувшись неожиданно к профессору спиной. Она отнесла к колодцу таз для умывания, налила воды, энергичными, быстрыми движениями, которые профессор так хорошо знал, умылась, намылила до локтей руки, ополоснула их, набрала в рот воды, раздув мокрые щеки, улыбнулась профессору и струйкой выпустила воду на землю. Она не спросила, надолго ли он приехал, не вспомнила о Пеште, не обмолвилась ни единым словечком, которое намекнуло бы о том, что он когда-то был ее любовником; непринужденная доверительность означала только, что они давние и добрые знакомые. Эстер принесла профессору стул на террасу, из зеленого облитого кувшина налила стакан молока. Профессор поморщился, но выпил. Мартовское солнце светило прямо в лицо, щекотало кожу, ему было хорошо. Он забыл, зачем приехал, что было, впрочем, нетрудно, поскольку он вообще этого не знал. Эстер зарезала курицу, обдала ее кипятком на кухне, затем села на ступеньки террасы, у ног профессора, и стала ее ощипывать. Собака во дворе лизала еще не запекшуюся кровь.

– Я слышал, твоя мать умерла, – сказал профессор, глядя на пятно крови.

– От кого слышали, Зени?

– От мальчонки, – лениво проговорил профессор. – Который мне ваш дом показал. Когда она умерла?

Эстер встала, с ощипанной курицей пошла в дом. – Я сейчас, Зени. Только суп поставлю. Через час обед будет готов.