Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 58 страниц)

Профессор прислонил ухо к губам Юли.

– Сзади, чуть правей, прямо у вас за спиной, – зашептала Юли, – стоит худенький, маленький бородатый мужчина и так на вас смотрит, словно хочет пронзить насквозь. А знаете почему?

– Не знаю, – сказал профессор.

– Я тоже не знаю, но догадываюсь. Ой, помру от смеха! Ему обидно, что вы занимаете вдвое больше места, чем он. По глазам вижу. Такие коротышки все очень завистливы. Не оборачивайтесь!

– Я хочу взглянуть на него!

Юли обеими руками вцепилась ему в жилет.

– Нет, нет! – зашептала она, и губы дрогнули от сдерживаемого смеха. – Я запрещаю. Не нужно понапрасну обижать людей. Хватит и того, что вы на две головы их выше.

– Ха-ха-ха, – смеялся профессор.

– Пониже наклонитесь… я вам еще что-то покажу.

– Но ведь я и этого еще не видел…

– Это потом, – шептала Юли, – когда он привыкнет к вашим габаритам. Не нужно раздражать людей, Зени! Сейчас я покажу вам вон там, налево, у самой двери… только не оборачивайтесь!

Профессор опять расхохотался. – Да иначе как же покажешь?

– Это тоже потом, а сейчас я только расскажу. Там стоят молодые супруги…

– Откуда ты знаешь, что супруги? – весело спросил профессор.

– Вижу, у нее на пальце обручальное кольцо… И потом они утром, перед тем как ехать, поссорились.

– Но откуда же ты можешь это знать? – уже громко хохотал профессор.

– Такие молодые супруги всегда ссорятся, – шептала Юли, – когда собираются в воскресенье на прогулку… Не смейтесь так громко!.. Я знаю одну похожую пару, так они каждое воскресенье по утрам друг другу в волосы вцепляются.

Профессор удивился. – Зачем же они тогда на прогулку едут?

– Вам этого не понять, – смеялась Юли. – Ой, не надо оборачиваться, эта женщина смотрит сюда. Совсем махонькая молоденькая женщина, беленькая и сдобная, словно только что из печи вынули. Глаза у нее большущие, голубые, но она сейчас такая сердитая, что даже поглупела… Наверное, укладчица в типографии.

– Это-то откуда тебе известно? – удивился профессор.

– А ее муж, пожалуй что, печатник, – шептала Юли. – Наверняка в одной типографии работают. Когда знаешь рабочих, примерно можно догадаться, у кого какая профессия.

Профессор удивился еще больше. – Ты-то откуда их знаешь?

– Из дому еще, из Печа, – сказала Юли. – Да и в Пеште я четыре года на Андялфёльде жила… Ну вот, теперь… муж стоит позади жены и очень хочет помириться, надоело ему ссориться. Вот потеха!

– Почему? Что они делают? – спросил профессор.

– Вы бы видели!

Профессор веселился, не сдерживаясь: нельзя было без смеха смотреть на отчаянно морщившийся носик Юли, ее таинственно вздернутые брови и прищуренные смеющиеся глаза, в которых сейчас ярко горело озорное веселье.

– Ну, позволь же обернуться наконец! – взмолился профессор.

Юли затрясла головой. – Нельзя! Я скажу, когда можно… Словом, муж что-то шепчет, а жена все голову отдергивает, как будто боится щекотки. Ухо у нее стало красное, как мак! А теперь и вовсе надулась…

– Что ты опять смеешься?

– Теперь плечиком подергивает, – шептала Юли. – Совсем как на сцене поссорившиеся влюбленные! Ну, какие милые!

– Я обернусь, а? – попросил профессор.

– Никак нельзя, – прошептала Юли. – Вы слушайте, я все-все расскажу. Ах, боже мой, что случилось?

– Что такое? – спросил профессор взволнованно.

– Муж отвернулся и теперь смотрит в окно. На виске у него прыщик, и он очень разозлился. Как вы думаете, они помирятся еще здесь, в вагоне?

Профессор захохотал так, что Юли от смущения готова была провалиться сквозь землю.

– Мне-то как знать? – прогромыхал он.

– Тише! – попросила Юли. – Все смотрят сюда. Давайте держать пари! Я говорю, что они помирятся. А вы?

– И я тоже самое.

Юли засмеялась. – Я говорю, помирятся еще до Бекашмедьера.

– И я тоже, – с бесконечной нежностью произнес профессор.

Юли на секунду вложила ладонь в его руку: словно птичка присела передохнуть. Оба помолчали.

– Ну, теперь можно мне оглянуться на бороду? – спросил профессор.

– Еще нельзя, – сказала Юли тихо. – Вы смотрите на меня, я все расскажу, что вам знать нужно. А теперь взгляните в окно, здесь налево фабрика Гольдбергера. Однажды я кое-что расскажу вам о ней.

– Сейчас!

Юли засмеялась. – Пока нельзя… Но это было очень важно.

Она еще не могла поведать профессору – не пришло для того время, – что полнотою своей любви они косвенно обязаны этому самому заводу: пять дней назад профессор напрасно ждал Юли в саду «Киоска», потому что Юли вела на фабрике Гольдбергера агитацию среди бастовавших рабочих, которые требовали повышения заработной платы; весь день беседовала с людьми в соседней корчме, а поздним вечером еще обсуждала насущные вопросы со стачечным комитетом. Если бы в тот день она не пропустила свидания, профессор не пришел бы к ней на улицу Изабеллы. Двойная полнота того дня – полнота в любви и успешная работа в организации – слилась не только в сердце, но и в помыслах Юли, укрепив девушку в убеждении, что ее коммунистические воззрения и любовь к Зенону Фаркашу могут идти рука об руку, и, исповедуя одно, она не грешит против другого. Успех двухнедельной забастовки был в первую очередь заслугой Венгерского молодежного комитета, но ячейку на фабрике Гольдбергера организовала Юли; а разве любовь профессора, которая именно в тот день впервые выразила себя открыто и недвусмысленно, не была делом ее умных, прилежных рук?

– Что ты сказала? – рассеянно взглянув на фабрику, спросил профессор. – Что было важно?

– Нет, пустяки, – сказала Юли. За пробегавшими по ее лицу улыбками возникла вдруг еще одна, явно отражавшая какое-то новое приятное событие. Она приподнялась на носки, пристально вглядываясь через плечо профессора в глубину вагона.

– Опять что-нибудь случилось? – спросил профессор.

– Пожалуйста, не насмехайтесь! – сказала Юли. – Конечно, случилось. Постоянно что-то случается, нужно только уметь видеть… Вот теперь эта славная старушка…

– Которая?

– Ну, с седыми волосами, с белым пучком…

– Понятно… та самая славная старушка, которая чуть не затоптала нас.

– Ну, хорошо, хорошо, не смейтесь! – сказала Юли. – Теперь она с проводником ссорится. Совсем из себя вышла, бедняжка, красная вся и даже очки сняла. Жаль, не слышно мне, что она говорит.

– Жалко, – сказал профессор. – Можно мне обернуться?

– Нет, нет, нельзя! – затрясла головой Юли. – И так уж весь вагон над ней потешается. Ой, да она сейчас поколотит проводника!

– Как так? – спросил профессор, не сводя глаз с взволнованной физиономии Юли.

– Она ему кулаком грозит, – пояснила Юли и, рукой опершись профессору на плечо, опять приподнялась на цыпочки. – Но проводник какой молодчина! Вы бы видели, как он спокойно, разумно ей отвечает и даже не улыбается, знает, видно, что рассерженный человек от этого еще больше злится. Вот видите, это настоящий мужчина!

– Можно обернуться? – спросил профессор. – Хочу посмотреть на настоящего мужчину.

Поезд подошел к станции Ромаифюрдё. От станционного здания длинная аллея вела к Дунаю, под ее сень спешили только что сошедшие пассажиры, в большинстве своем молодые мужчины и женщины; все они устремились к берегу, где в легких времянках хранились их лодки. На площадке стало свободнее.

– А бородач ведь сошел! – воскликнула Юли. – Ну вот, теперь он нам кланяется.

– Он мне кланяется, – сообщил профессор.

Оживленное личико Юли выразило крайнее изумление. – Почему?

– Потому что мы знакомы.

– Вы его знаете?!

– Это господин Хаберфельд, мой портной. Двадцать лет меня обшивает.

– Так вот почему он буквально пожирал вас глазами!.. Он хотел поздороваться! А я-то думала…

Они дружно расхохотались. Когда профессор Фаркаш вспоминал потом этот день, ему казалось, что за минувшие десять лет он не смеялся столько, сколько на этой незамысловатой прогулке, наивнее и очаровательнее которой ему не пригрезилось бы даже в юности. Каждую минуту этого дня, с шести часов утра и до двух после полуночи, когда они вернулись на улицу Изабеллы, он с удовольствием вспомнил бы и в час смерти как сладостный символ возможного для человека счастья. Он хохотал весь день напролет, наивно и ненасытно, как вырвавшийся на волю мальчишка, – и от безгрешного, легкими пузырьками вскипавшего веселья не скребли на душе кошки, не наливалось усталостью тело. Он неизменно смеялся вместе с Юли, не над нею и не против нее, ни разу не предварив ее смех и не отстав, разве что мыслью чуть-чуть опережая, но тут же делясь этой мыслью с нею. Когда девушка взглядывала на него, он знал, почему она смотрит, и Юли тотчас понимала каждый его взгляд. Нежность понимания блестела у обоих в глазах. Так это и есть любовь? – спрашивал себя профессор.

Сойдя в Сентэндре с поезда и поняв, что в битком набитый автобус им уже не попасть, они молча друг другу улыбнулись.

– Не беда! – сказала Юли, – Пойдем пешком! Так даже лучше.

– Сколько километров?

– Пять.

– А если б и пятьдесят! – воскликнул профессор с ироническим воодушевлением, огромным белым лбом нависая над тоненькой девушкой в красной кофточке. – Да если я каждым моим годом сделаю только шаг, мы вмиг будем на месте. Это ж совсем рядом, хоть с места не трогайся.

– Только никаких отговорок! – сказала Юли строго. – Вот увидите, какая это красивая дорога.

Профессор озабоченно покачал головой. – Юли, экскурсия есть увеличенная форма прогулки, прогулка же сама по себе развлечение чисто буржуазное, не признаваемое ни крестьянством, ни рабочим классом.

– Неправда, – возразила Юли.

– Может, поищем такси? – спросил профессор. – Дорога и из такси покажется красивой.

Впереди и позади них по главной улице Сентэндре, прихотливо извивавшейся между одноэтажными желтыми домиками, двигались экскурсанты. Иногда мимо проносилась, звоня во всю мочь, стайка велосипедистов, разбрызгивая со спиц каскады солнечных зайчиков по булыжной мостовой. У ворот грелись на солнце пестрые ушастые собаки, иногда распахивалось окошко с кружевными занавесками, и какая-нибудь толстая старуха, прибиравшая себя к воскресной службе, вперяла в приезжих острый взгляд. Перед одним из низеньких желтых домишек раскорячился мольберт, молодой человек в берете и тренировочном костюме увлеченно взмахивал кистью. С Дуная слышался низкий зов буксира.

Профессора уже не поражало, что и эта пешая прогулка его радует, так же как недавняя толкотня в трамвае, долгое стояние в переполненном вагоне поезда, помятые чужими локтями бока и оттоптанные ноги, дополнившие легкие радости воскресного общественного транспорта. Как человек, попавший в чужую страну, которого собственное любопытство к незнакомым обычаям интересует чуть ли не больше, чем они сами, он наблюдал одновременно за окружающим миром и самим собой и, сопоставляя то и другое, испытывал все большее удовольствие. Он весело крутил головой, высоко вскидывал огромные ноги, глубоко вдыхал наплывающие и распыляющиеся ароматы воскресного сельского утра и вскоре начисто забыл о том, что он владелец восьмицилиндрового «стайера» и мог бы за четыре минуты преодолеть путь, на который они затратили больше часу. И для всего этого нужно было только одно: ни на минуту не выпускать из глаз хрупкую фигурку девушки в красном свитере, все время слышать ее странно глубокий голос, помнить, что они любят друг друга.

Длинные вереницы экскурсантов понемногу таяли, растекались. Слева вздымались мягкими красивыми волнами холмы, уходившие в сторону Пилиша, их охватывало блестящей темной лентой гудроновое шоссе, вившееся у подножий, и, словно букет, протягивало безоблачному сияющему летнему небу. Был жаркий августовский день, профессор вспотел, но и это было ему приятно. Так как Юли то отставала, то убегала вперед, привлекаемая окружающей красотой, он крепко взял ее за руку, чтобы не потерять. Спереди и сзади, по всему длинному шоссе, слышались веселые голоса, радостные вскрики, громкий смех, и все это сплеталось в другую яркую ленту, всю искрящуюся, сотканную из живого материала, которая также, но уже человечьей рукой, охватывала чудесный край. Профессор и не подозревал до сих пор, что в мире так весело. Иногда он ловил себя на том, что с благодарностью поглядывает на Юли, которой обязан этим новым для себя открытием. Большие черные глаза Юли тоже сияли счастьем. Отчего она так весела и счастлива, спрашивал профессор. Оттого, что влюблена? Ну, а остальные вокруг? И даже старики, хотя они-то с каждым шагом еще на шаг ближе к могиле?

Когда после доброго часа ходьбы они свернули наконец у «Пограничной чарды» с шоссе и спустились к Дунаю, солнце стояло уже высоко. Напротив, от Сигетмоноштора, как раз отошел паром и, пофыркивая, врезался в сверкающее зеркало реки. На этом берегу у причала его ждала телега с двумя мешками картошки под сиденьем; между задними колесами телеги пряталась от солнца черная пули, длинношерстая, словно в юбке. Узенькая, поросшая травой тропинка шла вдоль самой воды, слева убегала назад, к шоссе, высокая кукуруза.

– Очень здесь жарко, – пожаловался профессор.

– Еще десять минут, Зени! – сказала Юли. – Видите, вон там, над рекой, ракиты? Там даже в полдень хорошо, прохладно и приятно полежать на траве.

– Верно, комаров пропасть!

Юли шлепнула его по руке.

– Что вы все ворчите! Комары налетают только к вечеру.

Но комаров в тот год оказалось, видимо, мало, во всяком случае, профессор как будто не замечал их. Был уже поздний вечер, луна давно встала, ее узкий латунный серп просвечивал сквозь листву; из труб разбросанных вдоль берега вилл медленно потянулись к усыпанному звездами небу дымки, – везде стряпали ужин, – а профессору все еще не хотелось подымать головы с колен Юли, встать с сенного ложа, которое она устроила для него, потихоньку натаскав сена с ближнего покоса. День, проведенный на свежем воздухе, опьянил больше, чем его знаменитые трехдневные запои, солнечные лучи обожгли большое тело профессора, и хотя Юли заботливо смазывала ему кожу маслом, покрасневшие от солнца плечи, спину, колени щемило так, как иной раз, бывает, щемит сердце. С самого детства он не испытывал физической боли и сейчас, недоуменно ощупывая себя, прислушивался к ней, склонный даже считать ее немедленной расплатой наличными за доставшиеся ему в этот день наслаждения.

– И это всем так адски больно? – спросил он Юли.

Девушка улыбнулась ему. – Ну-ну, не хныкать!.. Конечно, всем больно. Ничего, пройдет.

– Как и жизнь, – ответил профессор, смеясь еще громче, чем всегда.

Они трижды выкупались в Дунае, вода вытянула из его ступней жесткость паркетных полов, из спины – форму спинки его кресла, из кожи – лабораторные запахи, и все тело наполнилось особенной, непривычной, мягко баюкающей усталостью, которая опять смутно напомнила далекое детство. На обед, на ужин они подкреплялись вареной колбасой, салями, хлебом с маслом и солеными огурцами, запивая ледяной водой, которую Юли принесла из колодца соседней виллы, ярко желтой, с крутой крышей. В заднем кармане у профессора была припрятана, как всегда, плоская фляжка с коньяком, на случай особой сухости во рту, однако в тот день он совершенно забыл про нее. Он смотрел на могучие ракиты, они часовыми выстроились длинной чередой вдоль берега, как будто хотели отделить воду от суши; их серые стволы с потрескавшейся за десятилетия корой разветвлялись, настойчиво стремясь к небу, от сильных ветвей разбегались тонкие побеги, побеги выпускали трепещущие листочки; под воздействием ветра, воды, солнца деревья обрели каждое свою особенную форму и все-таки были друг на друга похожи. Но зачем произрастали они? Зачем питались землею и воздухом? Зачем растили вокруг себя семьи из быстро вымахивающей молодой поросли? Зачем они были?

Профессор закрыл глаза, уснул. Когда проснулся, над его головой, лежавшей на коленях Юли, кивая ему, покачивались ракиты. У ног, что-то нашептывая, колыхал светлые шелковистые метелки тростник. Вокруг становилось все тише. Большая часть экскурсантов уже двинулась по домам, на прибрежных виллах и по склону холма в крохотных окошках Счастливого хутора загорался свет.

– Как называется этот холм?.. Счастливый хутор? – спросил профессор. – Экое тщеславие!

– Пора бы уже и домой, – сказала Юли.

Профессор не отозвался.

– Не хотите?

– Не хочу.

– Ну и хорошо, – обрадовалась Юли. – Комары не кусают?

– Не знаю.

Юли засмеялась. – И вы не голодны?

– Еще как!

– Но тогда?..

– Останемся.

– Хорошо, – согласилась Юли.

Время шло к одиннадцати, когда они опять проснулись. Первым встрепенулся профессор, ему на нос уселся огромный комар. Лунный серп уже скатился к вершине холма, встав позади одинокого тополя, и каждая ветка, каждый побег его вырисовывались черной ажурной резьбой на расплавленном желтом фоне. Легкая головка Юли с тяжелым узлом черных волос лежала на плече профессора. Она проснулась сразу же, как только профессор, открыв глаза, задышал в ином ритме.

– Я не сплю, – сообщила она.

– Разбудил тебя?

– Что вы? Я уже давно проснулась.

– Как давно?

– Не знаю… Но, по крайней мере, уже полчаса слушаю ваше сопенье.

Профессор зевнул. – А я твое.

– Ну и хорошо, – сказала Юли. – Теперь пора домой.

Профессор не ответил.

– Вставайте же!

– Побудем здесь еще! – попросил профессор.

– Но уже поздно.

– Юли, – спросил профессор, – отчего ты счастливая?

– Оттого, что люблю вас, – тотчас ответила Юли.

Профессор склонился над ее лицом. Он отчетливо видел каждую черточку, хотя над ними дрожал лишь слабый свет звезд.

– Неправда, – покачал он головой. – Не от того ты счастливая.

– Отчего же?

– Не знаю.

– Вы правы, – тихо сказала Юли, – Я оттого счастливая, что люблю людей.

– Верно, – проворчал профессор. – И как это у тебя получается?

– Да никак, – сказала Юли. – Я думаю, это естественное состояние человека, если он не болен.

– Ладно, Юли, – сказал профессор. – Я люблю тебя, Юли.

Двенадцатая глава

Долгое теплое лето прогрело и начавшуюся осень. Даже в октябре деревья все еще стояли зеленые, только желтеющая листва кленов шептала о близком конце, солнце же налило так жарко, что люди одевались по-летнему. Любовь Юли и профессора оставалась такой же безоблачной. Все свободное время за те два месяца, что минули после поездки в Сентэндре, они проводили вместе. Профессор до начала занятий в университете работал в заводской лаборатории, которую его дядюшка создал специально для него, Юли дома печатала на машинке; они встречались три-четыре раза в неделю, обычно часов в пять-шесть, и заканчивали день вместе.

Юли все еще не решалась сказать профессору о том, как на практике понимает человеколюбие. Чем лучше она его узнавала, тем больше любила и тем труднее казалась ей поставленная перед собою задача. Нет, она не могла спешить, если хотела, заботливо и нежно направляя привязанность к себе профессора, достичь своей цели. Однако с осени свободного времени у нее стало значительно меньше, работа в партии занимала не только время, но и помыслы. Все это приходилось держать от профессора в тайне. Юли впервые испытывала сердечную и душевную близость к человеку, которому не могла сказать даже о своей принадлежности к коммунистам, и хотя за годы работы в партии научилась строго хранить тайну, молчать становилось все труднее.

И перед партией ее совесть была нечиста. Юли еще не рассказала товарищам о великой перемене, происшедшей в ее жизни: о своей любви к человеку буржуазного мира; впрочем, она понимала, что это не сказывается на ее деятельности, знала, что рано или поздно придет черед для исповеди, и потому самообвинения лишь подспудно тлели в ее сердце. Но своего возлюбленного она обманывала. Глядя в доверчивые, ничего не подозревающие глаза профессора, она ощущала собственную нежность к нему притворством, молчание – предательством. Тщетно утешала себя тем, что это молчание косвенно служит их любви: всякий раз, как ей приходилось лгать профессору – если не могла провести с ним вечер или опаздывала на свидание, – горло у нее сжималось и на сердце ложилась тяжесть; она начинала бояться, что выдаст себя. Полное доверие, с каким профессор принимал любой ее обман, было для нее непереносимо.

– Завтра мы не увидимся, Зени, – сказала она как-то вечером, прощаясь с профессором.

– Вообще не увидимся?

Юли покачала головой.

– Опять надо срочно печатать? – спросил профессор. – Плюнь ты на все! Лучше я тебя увезу куда-нибудь.

Юли опять покачала головой.

– Ну ладно, – согласился, профессор. – Но вечером я все-таки загляну к тебе, вдруг ты кончишь пораньше.

Юли надела пальто. – Не приходите. Я буду работать не дома.

– А где же? – удивился профессор.

– Я пишу под диктовку на квартире.

Профессор посмотрел на нее. Он не сказал ни слова, но сердце девушки сжалось. На следующий день в четыре часа ее будут ждать с паролем в Крепости, на площади Святой Троицы, и когда она освободится, неизвестно; впрочем, она вообще неохотно встречалась с профессором в те дни, когда вела нелегальную работу. Не отдавая себе в том отчета, она ощущала свою любовь несовместимой с партийной работой – как ни серьезно было ее чувство – и старалась устраиваться так, чтобы то и другое не встречалось в ней хотя бы во времени. Вот уже месяц, как Юли работала в аппарате нелегальной печати коммунистической партии Венгрии; работа забирала не слишком много времени, однако была опасна, особенно с тех пор, как дело находившихся под судом коммунистов передали военному трибуналу, не говоря уж о пытках предварительного следствия, которые сломили не одного стойкого борца, толкнув на предательство. Юли еще не познакомилась лично с отделом контрразведки, но о следственных методах полиции знала не понаслышке: сломанный и плохо сросшийся мизинец на левой ноге и шрам за левым ухом, длиною в спичку, были верными памятками; первую скрывал от людей – но не от нее самой – туфель, вторую – пышный узел волос. Обе отметины появились три года назад, после разгрома коммунистического движения среди студентов. Ведя политическую работу, Юли не часто вспоминала улицу Зрини, когда же все-таки вспоминала, это не только не устрашало ее, но даже прибавляло отчаянности и твердости, удваивая силы; она становилась особенно рассудительна, спокойна и в то же время воинственно весела; ее улыбающееся юное лицо, сияющие глаза, чистый серьезный лоб будили в людях огромное доверие, как будто они повстречались с самим Грядущим.

Свидание на площади Святой Троицы заняло у нее всего несколько минут. К ней подошел молодой человек, приподнял шляпу.

– Вы не знаете, барышня, где тут фуникулер?

Юли ему улыбнулась. – Он сегодня не работает.

– Привет, – сказал молодой человек и протянул руку. – Пошли на бульвар к Башне. Я тебя узнал издали по красному свитеру.

Через несколько минут они расстались. Юли получила задание съездить в Зугло^[133], на уже знакомую ей квартиру, служившую коммунистической партии одним из складов литературы, и сообщить работавшему там товарищу, по скольку экземпляров на район паковать нелегальные издания – «Коммунист» и «Партийный работник» – для районных распространителей. Прежде чем проститься, условились о следующей встрече: через неделю вечером Юли войдет в телефонную будку на углу улицы Надора и улицы Яноша Араня, и если на сотой странице телефонной книги номер страницы окажется обведенным красным карандашом, на следующий день они встретятся в шесть часов вечера в условленном кафе на Фехерварском проспекте. Договорились и о контрольной встрече: если красного кружка на сотой странице не будет, Юли зайдет в ту же телефонную будку через неделю, а на следующий день – в корчму.

Она ехала в Зугло кружным путем. Из Крепости спустилась фуникулером, оттуда на «девятке» доехала до моста Франца-Иосифа. Сделав еще две пересадки, вышла у Восточного вокзала. Наконец села в трамвай, идущий в Зугло, уже уверенная, что не приведет за собой хвоста. У переезда через железную дорогу трамвай простоял несколько минут, за шлагбаумом громыхал нескончаемый товарный состав. Юли сошла на улице Короля Лайоша Великого, свернула на Керекдярто.

Еще раз оглянулась, никто не преследовал ее.

Улица Керекдярто была застроена только с одной стороны, по другую сторону тянулись пустые участки, лишь на одном высилось двухэтажное серое здание колпачной фабрики, освещенное заходящим солнцем. На единственном тротуаре прохожих было мало, в основном женщины, через дорогу, на поросших травой участках, играли дети, немного дальше паслась коза. Природа и город здесь сходились по-родственному, над травой колыхались паутинки и, словно шелковинки-мысли, вдруг перелетали через дорогу и закручивались вокруг водосточной трубы.

Юли вошла в подъезд, поднялась на третий этаж, постучала в выходившую на галерею дверь кухни. Ей открыл коренастый усатый рабочий.

– Можно пройти в комнату? – спросила Юли тем грудным голосом, услышав который человек невольно вскидывал голову. Окно комнаты выходило на улицу Керекдярто; вдоль стены стояли две кровати, напротив был шкаф, посередине стол под зеленой плюшевой скатертью и два плетеных тростниковых стула. Юли села.

– За домом наблюдают, товарищ, – сказала она.

– То есть как наблюдают? – спросил хозяин, двумя пальцами приглаживая усы. – Я об этом не знаю.

– Перед подъездом разгуливает шпик, – сказала Юли.

Хозяин посмотрел в окно, потом опять на Юли.

– Оставь эти шутки.

– Шутить я люблю, – тихо сказала немного побледневшая Юли. – Но сейчас говорю серьезно, товарищ!

– Ты его знаешь?

– Знаю.

– Уверена, что шпик?

– Я знаю его по улице Зрини, – сказала Юли. – Не сомневайся, у меня глаз верный.

– А тогда зачем вошла? – мрачно спросил хозяин. – Прямо в ловушку?

– Он меня не видел.

– Этого никогда нельзя знать наверное… Зачем ты поднялась сюда?

Юли улыбнулась ему. – Спокойно, товарищ! – сказала она. – Не кипятись! Сам знаешь, зачем я пришла, так что не стоит тратить время на пустые речи.

Юли была примерно в двадцати шагах от подъезда, когда узнала прогуливавшегося взад-вперед сыщика: он был один из тех шести детективов, которые допрашивали ее три года назад, и она запомнила их всех до малейших подробностей – черты их лиц, жесты, интонации, – их облики неизгладимо остались в памяти, как сломанный палец на ноге или шрам за ухом. Когда она увидела его, сыщик стоял к ней спиной: Юли узнала его и по спине. До подъезда оставалось двадцать шагов, за это время она должна была решить, войти ли в подъезд или повернуть назад. Были аргументы в пользу того и другого решения, их теснилось много, они сложно между собой переплетались, и надо было за оставшиеся двадцать шагов все их обдумать и принять решение. Дойдя до подъезда, она все-таки вошла, не столько даже ради товарища Маравко, здесь работавшего, сколько ради того, чтобы отвести опасность от важнейшего органа подпольной партийной работы – нелегальной типографии. Если Маравко не заметил слежки, то вполне может случиться, что на следующий день, а то и нынче вечером он выйдет из дому, встретится с печатником, и по этой единственной нити полиция доберется до всего аппарата партии, ведающего печатью.

Сыщик не видел, когда она свернула в подъезд. Юли медленно подымалась по лестнице: она понимала, что наверху, в квартире Маравко, ее могла уже поджидать полиция. Сердце ее сжалось: если сейчас она попадется, ми́нут годы, покуда ее выпустят, и до тех пор уплывет все, чем она так счастлива сейчас. Юли побледнела. Возможно, накануне она видела профессора в последний раз. Встряхнула головой, бегом, через две ступеньки, поднялась по лестнице. – Бог с тобою, Зени! – проговорила она вполголоса.

У нее подгибались ноги, и дрожь сотрясала все тело, когда она постучалась на кухню к Маравко; лишь увидев в отворившейся двери длинные, приветливо кивающие ей усы товарища Маравко, разглядев через его плечо жарко топившуюся железную печурку и кастрюльку на ней (должно быть, с картофельным паприкашем на ужин), она успокоилась.

Маравко вошел в комнату вслед за ней, опустился на второй стул. – Если сейчас явится полиция, – сказал он еще мрачнее, – тебя тоже зацапают. Зачем это нужно?

Юли только сейчас заметила, что хозяин сидит в носках. – Надень ботинки, – сказала она, – нужно очистить квартиру. У тебя болят ноги?

Маравко опять посмотрел в окно. – Болят или нет, что в том… Уверена, что это шпик?

– Уверена, – сказала Юли.

Маравко опять посмотрел на нее испытующе. – Чтобы не пыхтеть понапрасну.

– Твоя жена когда домой придет? – спросила Юли.

– Что как мы по ошибке, черт побери, уничтожим зазря всю литературу…

– Литературу я унесу, – сказала Юли. – Место есть?

– Будет. Обуйся же! Когда вернется твоя жена?

– Да вон она идет, – сказал Маравко.

В кухонную дверь постучали. – Жена? – спросила Юли. Маравко встал, пошел на кухню. Сквозь стеклянную дверь проступал невысокий и круглый, как шар, силуэт. – Тушеваться не след, товарищ, – сказал, не оборачиваясь, Маравко, – я же по шагам узнал ее. Да ты только взгляни, разве ж таких маленьких, толстеньких шпиков делают в полиции?

Кругленькая румяная женщина влетела на кухню, оттуда в комнату, сбросила платок, за руку поздоровалась с Юли, выскочила на кухню к печурке, которая старательно трудилась, готовя ужин. – Не вертись! – сказал ей муж. – Иди сюда и сядь! Товарищ говорит, за домом слежка.

Она остановилась в двери. – Еще чего!

– Сядь! Ты не видела кого-нибудь перед домом, когда уходила и возвращалась?

– Видеть не видела, да, по правде сказать, не очень-то и смотрела.

– То-то и скверно, – проворчал ее муж. – Зачем тебе глаза дадены?

Молодая женщина работала в Обуде, на фабрике Гольдбергера; Юли давно ее знала, еще до того как неожиданно встретилась с ней на квартире товарища Маравко. – Послушай, Рози, – сказала она, – ты сейчас собери поскорей все самое необходимое, одежду, белье, сколько в сумку поместится и в портфель…

– Еще чего! Зачем? – испуганно спросила Рози.

– Вам нужно уйти отсюда!

– Еще чего! – воскликнула Рози. – Еще чего!.. Чтобы я с бухты-барахты бросила эту чудесную квартиру? Когда у меня наконец-то появилось настоящее жилье! Ну нет!

Она крутанулась на каблуках, вылетела на кухню, тут же вернулась с пыльной тряпкой в руке, подбежала к окну, открыла. Перегнувшись, стала трясти тряпку.

– Ну, что-нибудь видишь? – спросил ее муж.

Рози закрыла окно, обернулась. – Почему мы должны уходить из этой квартиры? – проговорила она, – Много у тебя литературы? Ну, все равно, за час все сожжем, до тех-то пор не придут?

– Значит, видела?

– На том углу кто-то стоит, – сказала Рози.

– Кто-то!.. Кто-то! – проворчал Маравко. – А я жги всю литературу, оттого что на том углу кто-то стоит! Вопрос-то в том, кто стоит и почему он там стоит!

Жена ему не ответила. В комнате стало тихо, через кухню слышались быстро приближавшиеся по галерее шаги; перед соседней дверью они остановились. Юли встала, прикрыла дверь на кухню. – Товарищи, – сказала она, – обстоятельность дело не вредное, но иной раз и поспешить не мешает.