Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 58 страниц)

В девять часов Балинт отправлялся к мастеру домой, за завтраком, затем садился на указанное ему место – широкий подоконник большого окна, выходившего в цех, через которое с горем пополам проникал в контору тусклый свет, – и наблюдал за работой стоявшего под самым окном резального стана. Иногда со скуки доставал из кармана разноцветные шарики и начинал катать их по подоконнику, иногда просто дремал. Как только мастер уходил в цех, Балинт тоже выскальзывал за дверь и подолгу смотрел, как работают за проволочной сеткой грохочущие компрессоры; если он был нужен, конторские вызывали его стуком. Он бегал с бумагами в заводоуправление и обратно, по субботам приносил из кассы жалованье.

На третий день в одной из комнат заводоуправления он увидел вдруг соседа Йожефа Браника. На голове Браника все еще был тюрбан, хотя и поменьше, так что виднелось одно ухо. Он сидел за пишущей машинкой и печатал что-то с фантастической скоростью.

– Господин Браник! – обрадованно воскликнул мальчик. – А я и не знал, что вы здесь служите! Голова у вас уже не болит?

– Чего орешь, как оглашенный, – прикрикнул на него конторщик, сидевший за соседним столом, – ты не на футбольном поле!

Браник повернул голову в белом тюрбане и взглянул на мальчика. Балинт удивленно вытаращил глаза: за забором соседского сада он привык видеть на этом лице выражение величайшего довольства, здесь же оно было кислое и тусклое, нос Браника уныло вытянулся, глаза усохли чуть не вдвое, большое ухо невесело торчало из-под тюрбана. – И ты здесь? – пробормотал Йожеф Браник-младший.

– Я в сборочном цеху служу, в конторе, – сказал Балинт, не сводя удивленного взгляда с не похожего на себя господина Браника. – Ну, и ступай по своим делам! – отрезал тот. – Впрочем, погоди-ка! – Он встал из-за машинки и, выйдя за Балинтом в коридор, остановился у самой двери. – Никому не следует знать о… о том деле чести… – Голос его звучал совсем глухо.

Мальчик смотрел во все глаза. – Но как же вы изволили объяснить им?

– Тебе какое дело?

Кровь бросилась Балинту в лицо.

– Я сказал тут, что меня сшибло машиной, – мрачно пояснил Браник. – Если узнают, что это было столкновение с военным чином, дело мое плохо. Так что не проболтайся! – Он буквально сверлил глазами Балинта, словно именно его собирался привлечь к ответственности за увечья, нанесенные ему шпагой старшего лейтенанта. – Что это за дикари, что за неучи ходят к вам?!

Балинт даже рот раскрыл. – К нам, господин Браник?!

– Как зовут того негодяя? – спросил чиновник, и его глаза вновь ринулись в штыковую атаку на мальчика.

Балинт удивился еще больше. – Вы же сказали, господин Браник, что вызвали его на дуэль! А сами не знаете даже его имени?

– Молчать! – прикрикнул Браник. – Я и смотреть не желаю на такое ничтожество. Кто он, этот негодяй?

– Какой-то родственник господина Фаркаша, – ответил мальчик. – Если хотите, господин Браник, я могу узнать его имя и адрес у господина профессора.

– Никому ни слова! – угрожающе воскликнул Браник. – Не видать ему такой чести, чтобы я произнес вслух его имя! – Так, значит, вы не будете подавать на него жалобу? – недоумевал мальчик. – Я пока что в своем уме! – воскликнул Браник-младший, бледнея. Он потрогал повязку на голове и беспокойно оглянулся на дверь. – Если здесь узнают, что я «допустил непочтительные выражения в адрес армии», как утверждает этот идиот, то придется мне, в довершение всего, еще и с должностью распрощаться. Ишь, чего выдумал. Управление крупного предприятия не потерпит, чтобы его служащие непочтительно выражались о национальной армии. – И он метнул на мальчика такой испуганный, затравленный взгляд, что Балинт почти пожалел его.

– Да вы не бойтесь, – воскликнул он весело, – я никому не скажу ни словечка! Как поживает тетя Браник? Вылупились уже ее утята?

Широкие брови под белым тюрбаном еще раз угрожающе взлетели. – Никому ни слова, слышишь! Да будь я на его месте, будь на мне мундир нашей армии, вероятно, я и сам поколотил бы себя…

Уже в течение нескольких минут из соседней комнаты в коридор доносилось непрерывное дребезжание телефона; иногда он умолкал на минуту, но тут же начинал звонить вновь, казалось, еще громче и требовательнее – так рука тянется все дальше и настойчивей, взывая о помощи. – Может, войти и поднять трубку? – спросил Балинт.

– Это не мой отдел, – отрубил Йожеф Браник. – Сами подымут! Итак, о моем деле чести молчок! Мы ведь понимаем друг друга? А ты загляни как-нибудь вечерком, я дам несколько свежих яичек для матери.

– Яичек? – недоуменно переспросил Балинт.

– Ну да, матери твоей, – раздраженно ответил Йожеф Браник.

Балинт по-прежнему ничего не понимал. – А почему вы хотите дать маме яички, господин Браник?

Телефон в дальней комнате умолк, потом зазвонил снова. Балинт еще не усвоил зауженного понятия взрослых о дисциплине: и душа его и тело готовы были спешить на первый же зов. Тщетные усилия телефона беспокоили его сверх меры, он едва сдерживался, чтобы не броситься к нему со всех ног. Но господин Браник безжалостно пользовался своими правами, и чем отчаяннее надрывался телефон, тем он казался довольнее. Это тоже было непонятно мальчику. – Почему вы хотите дать маме яички, господин Браник?

– Чтобы ты язык за зубами держал!

– Не понимаю.

В этот миг шагах в двадцати от них отворилась еще одна дверь, покрытая белой масляной краской. В коридор вышло несколько господ во главе с техническим директором, которого Балинт уже видел: утром он в сопровождении группы иностранцев побывал в сборочном. Йожеф Браник моментально повернулся вокруг своей оси и протянул руку к двери, но директор издали приметил его белый тюрбан.

– А ну-ка, извольте подождать! – сказал он с расстояния в двадцать шагов, уставив на Браника сухощавое лицо с золотым пенсне на носу. Голос директора был бесцветен и глух, но страшную эту личность окружало поясом такой бездыханной тишины, – словно глетчер холодным воздухом, – что, как бы тихо он ни заговорил, каждое его слово было слышно и на расстоянии пятидесяти шагов: все, кто находился внутри этого пояса, даже дышали вполсилы.

Лицо Браника стало белым, словно его вырезали из листа наилучшей министерской бумаги. – Как заживает ваша рана? – спросил технический директор, будучи уже в десяти шагах от чиновника. – Что вы сказали?.. Не слышу.

– Благодарю вас, господин директор, – повторил Браник громче.

– Благодарю, заживает или – благодарю, нет? – Между ними оставалось лишь пять шагов, и вопрос прозвучал так, что Йожеф Браник невольно отдернул голову: глухое шипенье директорского голоса ударило в барабанные перепонки, словно гром. – Так как же: благодарю, заживает или благодарю, нет? Вы не в силах работать?

– О, конечно, в силах, господин директор!

Лицо в золотом пенсне, не задерживаясь, проследовало мимо Браника. – Ибо, ежели вы не в состоянии работать, – ровно и столь же внятно шипел голос, хотя директор даже не обернулся, – вам следует, вероятно, взять больничный лист. Почему здесь никто не подымает телефонную трубку? Господин Браник, – продолжал он, даже не поинтересовавшись, присоединился ли чиновник к его свите, – вы не замечаете, что вот уже пятнадцать минут, как там непрерывно звонит телефон? Вероятно, вы не можете прервать важное собеседование с этим юным тружеником. В одиннадцать пришлите ко мне господ и дам, которым следовало бы находиться в этой комнате!

Поскольку директор пересек, очевидно, границу тишины, в пределах которой даже шепотом произнесенный им приказ под давлением авторитета звучал с десятикратной силой, Бранику пришлось трусить за ним следом, чтобы не пропустить ни слова. – Мальчик, с коим вы изволили беседовать, имеет отношение к нашему предприятию?

– Так точно, господин директор.

Директор свернул на лестницу, ведущую на второй этаж. – Не слышу… Ах, он здесь работает? Как зовут?.. Балинт Кёпе? В каком же отделе он лоботрясничает?

Господин Браник не ответил.

– Не знаете? Следовательно, вам угодно было беседовать с ним на личные темы? – проговорил директор, уже пятью ступеньками выше тюрбана господина Браника. – Так я и думал! – Это рассыльный из конторы сборочного цеха, господин директор! – сообщил главный инженер Мюллер, тряся черной бородкой под Бальбо над торчащими лопатками директора. Поднявшись на второй этаж, директор на мгновение повернул голову к Бранику. – Если вы не можете работать, господин Браник, – проговорил он негромко и бросил уничтожающий взгляд на подобострастно склонившийся пролетом ниже тюрбан, – извольте проситься на больничный! А теперь ступайте и подымите наконец эту трубку!

– Какой слух у вас, господин директор, – воскликнул главный инженер Мюллер, – я уже давно ничего не слышу.

Внизу, у двери, терпеливо стоял Балинт; взмокший, красный, как рак, Браник, даже не остановившись, бегом влетел туда, где все еще упорно звонил телефон. Но его опередила конторщица из соседней комнаты. Она, вбежав первой, схватила трубку, но тут же опустила ее рядом с аппаратом. – Странно, – проговорила она, – спрашивают вас, господин Браник! Откуда на станции знают, что вы как раз здесь? Вас спрашивают из матяшфёльдского полицейского участка.

– Полицейского участка? – вновь побледнел господин Браник, – Это ошибка!

– Как же ошибка! Они просят Йожефа Браника-младшего, – проговорила конторщица.

Дрожащей рукой Йожеф Браник поднес трубку к уху. Полицейский чин из матяшфёльдского участка сообщил, что поступило заявление, в коем он, Йожеф Браник-младший, обвиняется в оскорблении армии и нарушении общественного порядка; расследование будет начато незамедлительно.

– Вот видите, все-таки вас! – воскликнула конторщица, когда Браник положил трубку. – Что нужно от вас полиции? Да, кстати, вы не придете сегодня с женой на бал Анны?^[44] Может, и мне удастся вытащить своего мужа?

Господин Браник вышел из комнаты, не ответив. – Поди сюда! – поманил он переминавшегося у дверей Балинта и словно во сне ощупал рукой повязку на голове. – Если сегодня вечером я не приду домой, передай жене, чтоб наняла адвоката. Да передай от меня, чтоб денег не жалела… Чего уставился?

– Да тот-то откуда прознал ваше имя, господин Браник? – спросил мальчик.

После допроса в полиции Браника, правда, тотчас отпустили, но в вихре треволнений он так же начисто забыл об обещанных Балинту свежих яйцах, как позабыла и его супруга поставить фунтовую свечу святому Антону, если супруг ее проведет эту ночь дома. Йожефа Браника присудили лишь к штрафу в пятьдесят пенгё за публичный дебош, им учиненный и состоявший в том, что он подставил свою голову под удары некоего старшего лейтенанта; что же до оскорбления армии, то после нескольких формальных вопросов эту тему оставили вовсе.

На следующее утро, убирая контору, Балинт обратил внимание, что стекла в двери дребезжат реже и тише, чем обычно. Внизу, в цеху, люди то и дело сходились небольшими группами, две-три минуты совещались о чем-то, тесно сдвинув головы, и тут же поодиночке исчезали между вагонами. В компрессорной все машины работали, резальный стан под окном конторы – тоже, время от времени взлетали снопы искр и от расположенных подальше шлифовальных станков, но общий рабочий шум цеха значительно опал, пронизываемый то там, то сям непривычными брешами.

За два дня, минувшие после несчастья, возбуждение прочно засело в людях, сгустилось, и было уже очевидно, что рано или поздно оно найдет себе выход. Никто не сомневался, что несчастный случай произошел в результате саботажа, однако мнения разошлись, когда люди стали обсуждать, против чего, собственно, направлен был этот акт. Мастер Турчин, багровый от злости, ругался на чем свет стоит и не выходил из цеха; спорщики при его приближении тотчас рассеивались, но как только его широкий красный затылок исчезал за ближайшим вагоном, сходились вновь. Когда ругань мастера разносилась громче обычного, это означало, что в цехе появился директор или кто-нибудь из инженеров; чем ближе подходило начальство, тем громче свирепствовал мастер, разделывая под орех первого попавшегося на глаза рабочего, но так, что цех гудел от его голоса, перекрывавшего грохот молотов, и тогда даже покуривавшие за крайним рядом вагонов люди не могли не слышать сигнала приближающейся опасности.

– Он все-таки парень что надо, – сказал молодой слесарь, лежавший ничком на крыше болгарского товарного вагона, свесив вниз голову.

– Ты это про старика, что ли?

Внизу у вагона стояло трое-четверо рабочих; все они были голы до пояса, в круглых, без козырька, шапках.

– Да, он свой парень, только с закидонами.

– Но если разозлится, нет с ним сладу никакого, – проворчал старый, лысый рабочий, – тут уж самолюбив свое в карман прячь.

– Что верно, то верно, драит безбожно, – согласился другой. – Однажды так меня отчихвостил, что дома жена три дня не знала как и подступиться ко мне.

Все посмеялись.

– Но все-таки он интерес рабочего человека соблюдает. Я без малого четырнадцать лет с ним работаю, за такое время можно узнать, кто чем дышит.

– Слышь, как он опять расходился?

– Должно быть, Мюллер идет.

– А ну, ребята, айда вкалывать за кусок-то хлеба!

Судя по всему, акт саботажа был осуществлен каким-то одним лицом, не потребовалось даже соучастия ночных сторожей – при небрежной, как обычно, охране злоумышленник всегда мог улучить час и распилить трубу. Несчастные случаи на заводе были не в редкость, даже со смертельным исходом бывало по два-три каждый год, и для рабочих запах крови стал так же привычен, как для конторских служащих их близорукость и согбенные спины; если теперь люди волновались больше и дольше, то вызывалось это сознанием, что случай, в котором один человек поплатился жизнью, имел конкретный человеческий облик, что жертве противостоял невидимый сознательный убийца, который выразил так свою волю, только нужно понять, чего он хотел. Предположение, что это была личная месть работавшим в компрессорной механику или монтеру, можно было отбросить: старый механик не имел врагов ни на заводе, ни дома, а монтер пришел на завод совсем недавно, не успел даже освоиться на новом месте.

– Мое мнение такое, что во всем виновата система Бедо^[45], – говорил в другой группе, собравшейся за вагоном-цистерной, невысокий широкоплечий токарь с приплюснутым носом и растопыренными ушами. – Это из-за нее все, разрази господь того, кто канитель такую выдумал!

– В сборочном систему Бедо не введут.

– Почему это? Ввели же в сверлильном и фрезеровочном!

– Ну-ну, пусть попробуют нам ее навязать! – Токарь выругался. – Да я одной рукой сверну шею тому инженеру, который ко мне с этим сунется.

– А семью свою из Ваца^[46] кормить станешь?

Токарь снова выругался. – Раз меня сживают со света, им тоже несдобровать!

– Я так думаю, что это дело рук коммунистов, – сказал пожилой рабочий в очках. – На прошлой неделе верхушку-то их замели, вот они теперь и стараются показать, что не все под арестом.

– Откуда у нас в цеху коммунисты?

– Поискать, так найдутся, – сказал тот же рабочий в очках. – Одураченных везде хватает, таких, что дальше собственного носа не видят. И безответственных мошенников тоже достаточно, эти пользуются невежеством людей да их отчаянным положением, ну и толкают на ложный путь.

– Не распаляйтесь так, господин Грошич, – выкрикнул кто-то, – мы не на профкружке!

– А вы согласились бы, чтоб на вашей совести была смерть этого человека, господин Ковач? – спросил очкастый, у которого запылали уши. – Чего этим достигли? Что теперь нас со всех сторон окружат легавыми?

– Ничего, мы их живо выкурим!

– Ни к чему все на коммунистов валить, – проговорил слесарь-инструментальщик, голубоглазый блондин со спокойными движениями. – Кабы коммунист это совершил, верно, люди не пострадали бы.

– Как же это?

– А вот так… уж поверьте мне на слово, – спокойно ответил тот. – Во всяком случае, человеческой жизнью не рисковали бы.

Пожилой рабочий в очках пожал плечами. – Они только и делают, что жизнью рабочих рискуют, а сами сидят себе в Москве со всеми удобствами да распоряжаются.

– Это ложь! – резко выкрикнул чей-то звонкий голос.

– Потише только, товарищи! – посоветовал слесарь-инструментальщик. – Незачем нам друг дружку дубасить, это лишь врагу на радость. Хотя товарищ Ковач прав, коммунистов трусами назвать никак нельзя.

– Шухер, старик идет!

– Он правильный товарищ, – перебил кто-то, – его бояться нечего.

Третья группа рабочих столярничала внутри пассажирского вагона. Здесь обсуждались давно уже ходившие по заводу слухи о том, что Венгерско-итальянский банк скупает акции завода и перепасовывает их Кредитному банку; тому же нет смысла наряду с «Ганц-вагоном» поддерживать еще одно вагоностроительное предприятие, и может случиться, что в скором времени завод будет демонтирован.

– А тогда все мы окажемся на улице, – проговорил столяр, стоявший прислонясь спиной к радиатору. – Эти чертовы банки нас перекидывают туда-сюда, словно речь не о живых людях, которым кормиться надо.

– Ничего, уже недолго им радоваться!

– Как это?

– А вот так! Недолго уж!

– Думаешь, зас. . . ты этакий, что подпиленной трубой в компрессорной можно запугать Кредитный банк?

– Я говорю только, что недолго им радоваться!..

– Тот, кто сделал это, не об том думал, – рассудил третий; это был долговязый, чуть не под потолок, обивщик в красном берете на длинной, словно вытянутой голове. – Он, наверное, против проитальянской политики правительства хотел выступить. Не так давно все мы читали в «Непсаве», что когда Бетлен подписал венгерско-итальянский договор о дружбе, то в городской управе даже буржуазная оппозиция орала: долой войну!

– Кто сейчас думает о войне?

– Кто вступает в союз с Муссолини, товарищ, – сказал обивщик, – тот заключает союз с войной.

– Я участвовал во всех четырнадцати сражениях на Изонцо, – вступил в разговор рабочий с изрезанным шрамами лицом. – Из немецких пушек стрелял в итальянцев. Теперь, выходит, вскорости будем из итальянских пушек в немцев пулять?

– Не все ли равно?

– И так и эдак капиталисты из своих пушек стреляют в пролетариат, товарищ! – сказал долговязый обивщик.

Низкорослый тощий рабочий с большими усами, стоявший в дверях, с такой силой грохнул молотком по железной стенке вагона, что все обернулись. – Подите вы все к чертовой матери, – выругался он, – хватит вам лясы точить о политике, того и гляди, с ума сведете человека! Да ежели саботаж этот, или как там его, из-за политики устроили, так вздернуть надо того негодяя на самой высокой трубе, какая только найдется в Пеште.

– Опять старик приближается, – заметил столяр, высунувшись из окна. – Ишь как горло дерет! Не иначе из полиции комиссия явилась.

Голос мастера громыхал вдоль соседней колеи, то отчетливей, то глуше, в зависимости от того, шел ли мастер мимо незанятого участка рельсов или его отгораживали вагоны. Поэтому плотники слышали дословно лишь те обрывки его ругательной речи, начатой у первого вагона и закончившейся у последнего, которые приходились на межвагонные просветы, содержание же всего остального оставалось угадывать по чрезвычайно богатым и сложным модуляциям. Дойдя до конца цеха, мастер Турчин на секунду остановился, разослал во все концы – теперь уж без помехи – цветистое приветствие, затем, свернув на следующее междурельсье, затянул свою литанию вновь. Поскольку клепальщики как раз в этот момент по случайности прервали работу, в течение пяти минут весь сборочный был осведомлен о прибытии полицейской комиссии, и работа в цеху лихорадочно закипела.

После осмотра места событий полицейский капитан, проводивший следствие, приказал вызвать в контору цеха молодого слесаря-инструментальщика по имени Петер Браник. Балинта, скорчившегося на обычном своем месте – в оконной нише, – капитан не заметил и потому не выслал из комнаты; услышав имя Браника, мальчик встрепенулся от навеянной теплом и мерным гулом дремоты и с любопытством оглядел широкоплечего и кряжистого молодого рабочего, а тот, войдя, чуть-чуть улыбнулся ему широкоскулым лицом, на котором красовались крохотные усики, потом, качнув плечами и широко расставив ноги, остановился перед капитаном. Последний сидел на месте господина Хаузкнехта – конторских служащих выслали из комнаты – и, упершись объемистым круглым животом в край стола, сонно глядел из-под опухших век на пустую столешницу. – Давно здесь работаешь? – спросил он, не подымая головы, словно обращался к столу.

Браник немного помолчал. – Могу я спросить, почему вы мне «тыкаете», господин капитан?

Дверные стекла отчаянно дребезжали: полицейский офицер приоткрыл глаза и удивленно поглядел на дверь.

– Полиция «тыкает» всем, – проговорил он лениво, заплетающимся от жары и пыли языком. – Тебе ведь и отец «тыкал», верно, сынок?

– Прошу прощения, вы и барону Ульштейну «тыкали» бы? – спросил Браник, подкручивая черные усики.

– А почему ж нет, сынок! – буркнул капитан, опять упирая опухшие глаза в стол. – Кто этот барон Ульштейн?

Браник смотрел на капитана в упор. – Президент Киштарчайской компании.

– Больно много ты знаешь! – сообщил капитан столешнице. – В социал-демократической партии состоишь?

– Нет.

– Не врать!

Браник не отозвался.

– Не врать! – повторил капитан сонно. – Состоишь или не состоишь?

Так как ответа не последовало, он медленно повернул к рабочему толстую, выпирающую из расшитого золотом ворота шею. – Ты почему это не отвечаешь, сынок?

– Когда вы станете говорить со мной по-человечески, господин капитан, – сказал рабочий, – тогда и я буду отвечать по-человечески.

Мастер Турчин, стоявший у другого письменного стола, спиной к замершему Балинту, и утиравший лицо большим, в красную клетку носовым платком, вдруг грохнул по столу обоими кулаками.

– Черт тебя побери, мать твою так и разэтак, – заорал он, – господину капитану дерзить не моги! Не то я тебя в бараний рог скручу, так что все косточки повыскочат!

Молодой рабочий усмехнулся из-под усов. – Ничего, оставьте его, – сказал капитан отиравшему потную шею мастеру, – он будет мне отвечать! – Гляди у меня, мать твою так, ежели рта не откроешь! – опять закричал мастер.

Капитан снова уставился на стол. – С полицией не имел еще дела?

– Слава богу, не доводилось, – громко сказал Браник.

Капитан энергично закивал головой, явно одобряя ответ.

– Ну конечно! А в социал-демократической партии не состоишь? Ну, ну, посмотрим… В профсоюзе?

– В профсоюзе состою.

– Ну и в оппозиции, само собой?.. Проверим и это… Да побыстрее отвечай, сынок, а то как бы мне не надоело! Ты коммунист?

– Тогда б вы меня давно уж зацапали! – отозвался Браник.

Полицейский медленно, словно бы с трудом, поднял на рабочего слипающиеся глаза, потом так же медленно перевел их на мастера. – Сочувствующий, должно быть, – сказал он, – но не коммунист, слишком он для этого глуп! Полагаю, мы можем его отпустить!

– Как прикажете, господин капитан, – сказал мастер.

В эту минуту отворилась дверь, и главный инженер Мюллер, пританцовывая, внес свою угольно-черную душистую бородку. – Прошу прощения, господин капитан, меня вызывали по телефону из Берлина, – извинился он, прикладывая белый платок к вспотевшим губам. – Турчин, как зовут этого человека?.. Как-как? Петер Браник?.. Вы родственник конторского служащего?

– Какого служащего? – спросил инструментальщик.

Главный инженер смерил его негодующим взглядом. – Йожефа Браника?

– Не знаю такого.

– Не знаете? – Главный инженер поправил галстук. – Говоря со мной, извольте называть меня, как положено, господином главным инженером, – резко сказал он. – Предупреждаю, наглости не потерплю, не то пожалеете!

Лицо молодого инструментальщика потемнело. – Прошу прощения, когда же я говорил с вами нагло, господин главный инженер?

– Молчать!

– Ежели меня в чем обвиняют, – тихо проговорил Браник, – я привык отвечать сразу, и тут, господин главный инженер, вам меня не сбить. А кому речи мои не по вкусу, пусть со мной и не заговаривает. – Он повернулся к полицейскому капитану. – Я могу идти, господин капитан?

– Нет.

Во время короткого диалога между главным инженером и Браником капитан сидел, откинувшись назад, выставив вперед живот и прикрыв набрякшие веки; он казался спящим, даже рот приоткрыл, как будто собираясь захрапеть. Сонная одурь сковала ему и язык, так что начало фразы было почти невнятно.

– Нет, – повторил он, приоткрывая один глаз, – нет, какое там уйти, об этом не может быть и речи. Подойди-ка поближе!

Браник шагнул к нему.

– Еще ближе! – приказал капитан, открывая и второй глаз.

Молодой рабочий нахмурился. – Что вам угодно?

– Что мне угодно, сынок? – Полицейский приподнял втиснутый в стол живот и, вытянув руку, со страшной силой ударил Браника в лицо. Скорчившийся на подоконнике Балинт вскрикнул от испуга. Молодой рабочий отшатнулся.

Но кинуться на капитана он не успел: стоявшие за его спиной два дюжих полицейских молниеносным движением схватили его, вывернули руки назад. Капитан грузно поднялся со стула и, подтянув повыше штаны, неторопливо подошел к извивавшемуся в руках полицейских парню. Теперь оба его глаза были открыты.

– Где ты был вчера вечером?

Молодой рабочий тяжело дышал.

– Не отвечаешь? – сказал капитан и тыльной стороной ладони справа и слева изо всей силы ударил Браника по лицу. – Непочтительно разговариваешь с вышестоящими, грязная свинья? Людей на заводе будоражишь? Антиправительственную пропаганду ведешь, коммунист вонючий? Где ты был вчера вечером?.. Не отвечаешь?! Ну, погоди, ты у меня научишься говорить!

Когда капитан стал бить рабочего по лицу, Балинт, дрожа всем телом, соскочил с подоконника, проскользнул между письменными столами и бросился к Бранику. Однако главный инженер перехватил его, вцепился в плечо и дернул назад.

– И ты здесь, постреленок? Ты везде тут как тут, где не требуется!

Мальчик вывернулся из его пальцев.

– Мне никто не приказывал уйти!

– И ты уже дерзить научился?

Мгновение они смотрели друг другу в лицо. Главный инженер усмехнулся и опять схватил мальчика за плечо. Но тот вывернулся, его лоб пошел морщинами, словно у щенка.

– Я говорю так, как меня мать учила! Не бейте меня!

Ладонь инженера вскинулась для пощечины, но Балинт, ящерицей проскользнув у него под рукой, вылетел за дверь.

Целый год провел он в конторе, под началом господина Хаузкнехта.

Как-то под вечер, возвращаясь домой, он встретился на улице с Фери, старшим братом.

– Эй, Фери, а меня из конторы выставили, в цех перевели! – радостно закричал он еще издали. У Фери в углу рта торчала погасшая сигарета, белизной своей как бы прикрывая его увечье; в руке он держал, словно трость, тонкий железный прут. Его прыщавое лицо немного опало, пожираемое грубым пламенем подростковых страстей, уши немилосердно торчали, нос, задуманный курносым, сидел толстой упрямой шишкой под часто моргающими глазками. Он все меньше похож был на Балинта.

– Выставили? И ты рад? – презрительно спросил Фери и слегка ударил прутом по покрытым известковой пылью штанам, от чего из них вылетело белое облачко.

– Еще бы не рад! – воскликнул Балинт. – Теперь я научусь ремеслу.

– Какому?

– Сейчас меня поставили к клепальщикам.

Окурок насмешливо подскочил у Фери во рту. – Чему ты радуешься? – фыркнул он. – Там не посачкуешь! А в конторе ты был сам себе господин!

Балинт смотрел на небо. – Дождь будет.

– Эх, мне бы на твое место!

– Я с утра знал, что дождь будет, – сказал Балинт, – как только увидел, что муравьи под окном зашевелились.

Небо над их головами еще оставалось чистым, но от Пешта быстро надвигались на притихший, затаившийся край огромные темно-синие тучи, и было видно, как за далеким поворотом шоссе клонят свои заглядевшиеся вдаль головы молодые тополя. По шоссе промчалась машина, за нею взметнулось облако пыли, втрое больше ее самой, и, клубясь, покатилось в сторону Цинкоты.

– Ночью-то… слышал?

– Что?

– Что мать к дяде Йожи уходила на кухню?

Ветер еще не достиг Киштарчи, но там и сям отдельные одинокие ветки деревьев уже вздрагивали под невесомой тяжестью угрозы. У самых ног мальчиков воздух прорезала ласточка и тут же под прямым углом взмыла в вышину, словно ее дернули за веревочку.

– Чего молчишь-то?

– Я ничего не слышал, – проговорил Балинт.

– Гм, а ведь она, как шла, стул задела в темноте. Я от того и проснулся.

Балинт походя отшвырнул ногой камешек, потом остановился на минуту и носком башмака потрогал соломинку, лежавшую поперек дороги.

– Я-то сразу догадался, – продолжал Фери. – Когда дядя Йожи к нам переехал, я сразу понял, что этим кончится.

– Чем?

– Так я ж их видел! – ухмыльнулся Фери. – Вышел следом на кухню, воды попить.

Балинт повернул к старшему брату побледневшее лицо. – Зачем?

– Затем!

– У, дрянь ты!

Фери ухмылялся так, что окурок вывалился у него изо рта. Он поднял его, обдул и опять прилепил к губе. Балинт шагал уже впереди, обогнав его на десяток шагов. С тех пор как он стал зарабатывать, тело его быстро окрепло; он вырос на целую ладонь, стал плечистей, грудная клетка расправилась, шея словно налилась, а кисти рук, ступни ног стали несоразмерно широкие и плоские, как лапы у щенка овчарки, – казалось, организм хотел угнаться за опережавшим его физическое развитие жизненным опытом, который уже не вмещался в слабом мальчишеском теле. Балинт был меньше Фери, но не боялся его.

– У, дрянь, – повторил он. Бледное лицо теперь полыхало.

– Тебе какое дело! – огрызнулся старший брат, отставший шагов на десять. – Захотел, вот и посмотрел. Думаешь, они шибко расстроились?

– Дрянь, – в третий раз повторил Балинт.

Фери за его спиной захохотал; у него ломался голос, первые, почти мужские раскаты смеха сменились высокими нотами, тут же перешедшими в ржанье. – Когда я зажег спичку и посветил, дядя Йожи попросил стакан воды и даже сел в кровати.

– Дрянь! – сквозь зубы твердил Балинт. Он ускорил шаг, чтобы Фери не догнал его.

– Чего ж удивительного, что пить захотелось, – тянул свое тот, шагая сзади. – Ему, должно быть, уж как жарко было, лицо совсем стало красное, периной-то по шею накрыться пришлось. А потом он разозлился, что ли, откинул перину и сел.

Буря стремительно надвигалась, порывы ветра слизывали с дороги пыль и яростно швыряли братьям в лицо. Низко бегущие темно-синие тучи, отороченные тускло-желтыми и серебристо-серыми клубами по краям, вдруг словно замерли над их головами, встали стеной; полоска голубого неба позади быстро сужалась. Над Пештом уже вспыхивали диалектические зигзаги молний, однако грома еще не было слышно. С витрины на углу сорвался газетный лист, взмыл и, непрочитанный, закружился в вышине.

Фери все еще скалился. – Ну и что такого! У нас теперь новый папенька объявился!