Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 58 страниц)

В Матяшфёльде какой-то грузовик пожалел его, взял себе на спину. К полуночи Балинт был уже в Киштарче. Длинная тополевая аллея, что вела к дому от постоянно распахнутых ворот, была покрыта нетронутым пушистым снежным ковром, поскрипывавшим при каждом шаге Балинта, ветви деревьев осели под толстым слоем снега. Меж мощными стволами стыла такая тишина, что казалось, нога человека не ступала по этой аллее добрую сотню лет.

У бассейна с фонтаном Балинт на мгновение остановился. Каменная статуя по имени Юлишка, замершая посреди круглого ледяного зеркала, надела высокую снеговую шапку, натянула на руки длинные, до локтей, белые перчатки, на вскинутой в танце ножке красовался длинный белый сапожок без подошвы. Балинт полюбовался фигуркой и поспешил к дому. Но, когда вышел на лужайку перед виллой, сердце его сжалось: запустение улеглось здесь так плотно, что не оставило даже признака жизни, казалось, тень птицы и та не мелькала над этим уголком. Балинт уже несколько месяцев не видался с семьей, по спине у него поползли мурашки. Переехали? Что-то случилось? Даже следов ног не видно было перед дверью.

В ответ на его отчаянный стук тотчас послышался кашель, загорелся желтый огонек спички за покрытым ледяными узорами окном. – Это ты, Балинт? – приглушенно спросил голос матери. Из раскрытой двери в сад дохнуло домашним теплом, внутри было темно. – Поскорей входи! – сказала мать и, схватив сына за руку, втянула в дом, прижала к горячему со сна телу – она выскочила в одной ночной рубашке. Дверь позади захлопнулась, стало темно, как в печи. – Сейчас поищу свечку. Господи боже мой, ведь ты же замерз начисто, в одном пиджачишке пришел!.. Да и тот дырявый! – Ее рука нащупала в темноте продранный локоть. Она опять обхватила окоченевшего сына жаркими руками, прижала к себе. – Раздевайся скорей и ложись ко мне в постель!

Балинт отступил назад. – Ни к чему!

– Ну-ну, марш в постель, живо! – засмеялась мать. – Ох, как же я рада, что опять свиделись. А ведь и не свиделись еще, погоди, где-то был у меня огарок.

– Керосина нет?

– Нету, – засмеялась мать. – Он у нас редкий гость. А вот похлебка с вечера осталась, я тотчас растоплю, не успеешь раздеться да в постель юркнуть, она уж и разогреется.

– Не нужно, – сказал Балинт.

Чиркнула спичка, за крохотным огоньком на секунду выступила из тьмы белая ночная рубашка матери, над нею – освещенное желтым язычком пламени лицо. – Вот она, свечка моя хроменькая, – радостно приговаривала мать. – Ох, как же я рада! А ты все еще не в постели?

– Мне не холодно.

– Все одно, в постель ложись поскорее! – приказала, склонившись у печи, мать. – Здесь еще жару немного осталось, огонь вмиг займется, затрещит…

– Сказано, не нужно ничего, – огрызнулся Балинт.

Из комнаты слышался прерывистый храп Фери, в него вплеталось сопенье двух сестер: молодой, здоровый сон каждую ночь на несколько часов уносил их от горестей жизни. Балинт прислушивался к звукам из комнаты, тихий домашний оркестр бередил воспоминания. Тем временем разгорелась свеча. Балинт тайком оглядел присевшую перед плитой мать, ее лицо сейчас ярко осветил вспыхнувший хворост. И испугался: с тех пор как они не виделись, мать еще постарела и похудела. Вдове Луизе Кёпе в этом году исполнилось тридцать восемь лет, но ей можно было дать и пятьдесят: лицо избороздили морщины, серые глаза запали, шея стала длинной и тощей. Казалось, она навеки затворила за собой ту дверь, через которую даже очень пожилых женщин нет-нет да и навещает молодость с ее дразнящими ароматами: в сердце и в теле Луизы Кёпе молодости уже не было места. Балинт не мог оторвать застывшего взгляда от худой, скорчившейся у огня фигуры с усохшим вдвое лицом и странно выросшими животом и ладонями.

– Ох, сыночек ты мой ненаглядный, – воскликнула вдруг она, все так же на корточках, только повернув к Балинту купающееся в языках пламени лицо, – да какой же ты маленький и худющий, поверить невозможно, что семнадцать тебе стукнуло! А замерз-то как, бедненький ты мой, лицо вон совсем синее да зеленое! Ну, иди же сюда, к огню поближе!

– Мне не холодно! – упрямо повторил Балинт.

На радостях, что видит наконец сына, Луиза опять только рассмеялась. – А у тебя и нет ничего, кроме пиджачка этого хлипкого?

– Ну как же!.. Еще шесть костюмов в шкафу висят.

Мать не уловила горечи в его словах, ласково засмеялась опять. Но чем счастливее она казалась, тем враждебнее и мрачнее становился Балинт; он не в силах был отвечать радостно суетившейся матери, которая, что бы ни делала, не сводила с него глаз, обнимая его, лаская хотя бы взглядом. Балинт отвернулся. Ему показалось вдруг, что он задохнется, если не выложит сразу же, что привело его сюда.

– Мама.

– Да, сынок?

– Мне поговорить надо.

Мать рассмеялась, – Хоть всю ночь!

– Да сядьте вы!

Луиза Кёпе как раз наливала в тарелку суп. – Сейчас, сынок. У меня тут где-то сухарь есть, я мигом разогрею его в духовке.

– Бросьте вы все это к черту! – чуть не взвизгнул Балинт.

Мать посмотрела на него, медленно опустила тарелку на плиту. – Сядьте же наконец, – опять сказал Балинт, – сколько раз повторять!

– Что с тобой?

– Ничего.

Мать вдруг сгорбилась, улыбка разом исчезла из глаз. – Что с тобой? – повторила она медленно.

– Ничего. Просто я не могу больше давать вам деньги.

– Уволили?

– Нет.

– Тогда что же?..

– Сам ухожу.

Мать молчала.

– Это еще не наверное, – проговорил Балинт хрипло. – Завтра решится.

– Что?

– Могу ли я уйти.

Луиза Кёпе отступила к стене, прислонилась. – Что делать-то хочешь?

– Ремеслу выучиться хочу, – тяжело переводя дух, выговорил Балинт. – Нельзя мне больше ждать, мама. И крестные сказали, что правильно делаю.

– Сказали?

Балинт прокашлялся. – Я от них пришел.

– Сейчас?

– Сейчас.

В полутемной комнате с крохотным, захлебывающимся огарком в углу стало так тихо, что мать и сын услышали вдруг, как за окном глухо упал с акации большой ком снега. Очевидно, начался ветер. – Завтра мы с крестным пойдем в мастерскую одну на улице Тавасмезё, – сказал Балинт, – и поговорим с мастером. Если возьмет, пойду в ученики.

– Что за мастерская?

– Авторемонтная.

Мать зябко стянула платок на груди. – Твой крестный знает, что Фери без работы?

– Знает.

– Сколько будут платить?

– Шесть пенгё.

– С голоду помрешь. И мы тоже, – сказала мать.

Балинт сжал кулаки. – Пусть.

– Ладно, – сказала мать. Она отошла от стены, взяла с плиты тарелку, поставила на стол. – Ешь!

– Не нужно мне! – сказал Балинт. – Вот вам восемь пенгё, это я подработал еще, накопил. Три года вы от меня денег не увидите. А теперь напишите доверенность на имя крестного, что он вместо вас может подписать договор на ученичество в Промышленном объединении.

– Зачем это?

– Я ж еще несовершеннолетний, – сказал Балинт.

– Бумагу принес?

Из внутреннего кармана Балинт достал сложенный вчетверо лист бумаги. В этот миг свеча вспыхнула и погасла. – Ничего, – сказала мать. – Челышко отвори! Чернила тоже принес?.. Или карандашом сойдет?

– Это чернильный карандаш, – непослушными губами выговорил Балинт. – Вы только фамилию свою напишите, остальное крестный сам заполнит.

– Где писать-то?

– Где? – взвился вдруг Балинт. – Где?! В самом низу, вот где. Где ж еще, к черту, писать?!

Луиза Кёпе опустила голову на стол. – Ладно, сынок, – проговорила она немного погодя. – Не обижай ты меня!

В комнате заворочались, кто-то из детей, должно быть, проснулся. – Суп-то поешь, покуда не остыл, – сказала мать. – Правильно делаешь, что ремеслу обучиться хочешь. Тебе уже семнадцать лет, самое время за ум взяться.

Балинт сунул бумагу в карман, запнувшись, пошел к двери. Мать, словно кошка, и в темноте улавливала каждое его движение. Ее сухое, выносливое тело выпрямилось на стуле, напряглось, окаменело. – Куда ты? – спросила она.

– Обратно, в Пешт.

– Не переночуешь?

– Некогда мне.

Мать помолчала. – И с братом, с сестрами не простишься?

– Сказал ведь, утром в Пеште быть надо, – сдавленно крикнул Балинт, дрожа всем телом.

– Балинт, – позвала мать тихо.

– Ну?

– Ты не бойся, сынок! Все будет хорошо!

Балинт уже взялся за ручку двери.

– Поди сюда еще на чуток, сыночек!

– Некогда мне! – прохрипел Балинт и рванул дверь. Ветер чуть не втолкнул его обратно, швырнул в лицо целую лопату снега и едва позволил закрыть за собой дверь. В аллее, тянувшейся до ворот, стало немного легче, за толстыми стволами деревьев – если стать к ним вплотную – можно было даже перевести дух, и тогда ветер налетал шквалом только спереди да сзади; нужно было немало решимости, чтобы вновь выскочить из укрытия. Когда же Балинт свернул из ворот на бетонированное шоссе, ураган с такой силой ударил ему в лицо, что едва не сбил с ног. И все-таки Балинт решил не возвращаться домой. Он согнулся в три погибели, чтобы не так било ветром, надвинул шапку на глаза, руки, сжав в кулаки, поглубже засунул в карманы. Впрочем, скоро их пришлось вынуть, чтобы, балансируя, удерживать равновесие, иначе он не устоял бы на ногах. Козырек его шапки метель мгновенно занесла снегом, прижала к носу, зато, как ни швыряла снег на подбородок, как ни запихивала в рот, глаза хоть изредка получали передышку.

Когда Балинт, миновав низенькие строения поселка, вышел на широкую равнину, у дальнего края которой под защитой будайских гор прилег, затаясь, Будапешт, буря, нигде не встречая преграды, разыгралась с удвоенной силой. Балинту приходилось сражаться за каждый шаг. Между Киштарчей и Цинкотой дорога то подымается, то сбегает вниз по склонам невысоких холмов, но метель замела низины снегом, и кое-где Балинт шел, проваливаясь до колен и с трудом вытаскивая ноги. Челюсти сводило от напора ураганного ветра, глаза, рот, нос то и дело засыпало снегом, приходилось все время поворачиваться назад, чтобы откашляться, отчихаться, выплюнуть снег и набрать в легкие глоток воздуха. Не прошло и получаса, а он уже так устал, что едва передвигал ноги, легкие горели, словно обожженные каленым железом, глаза непрерывно слезились. И все-таки Балинт не сдался. Он придумал суеверную игру, которой укреплял решимость сердца: если он повернет назад, завтра в авторемонтную мастерскую не примут, а если выдюжит, его ждет удача. От физических мук на душе становилось легче. Балинт задыхался, ловя вспружиненный ураганом воздух, иногда беспомощно вскидывал руки кверху, но и там не за что было уцепиться. И все-таки я должен выдержать, твердил он себе, не то завтра меня не возьмут в мастерскую.

Ураганный северо-западный ветер выл ровно и злобно, однако в этом потоке то и дело – как будто сюрпризом – задували обособившиеся и еще более стремительные вихри, налетавшие иногда со скоростью до восьмидесяти километров. Когда такой налетчик со свистом бросался со склона какого-нибудь холма, в воздух взвивался – словно подрезанный ножом – весь оставшийся еще нетронутым снег, начинал скакать, кружась и завывая, сразу все темнело, и не видно было, куда ступала нога. Да и вообще глаза уже ничего не могли видеть – они закрывались сами, иначе их выкололи бы острые иглы снежинок. Иной раз проходили долгие минуты, когда перевести дух можно было, лишь повернувшись к ветру спиной, хотя при этом грозила опасность потерять равновесие и быть сбитым с ног; Балинт дважды был опрокинут наземь, будто соломенное чучело, один раз даже скатился в придорожный кювет. Чтобы подняться на ноги, ему пришлось на четвереньках выжидать момент, когда ветер чуть стихнет. Присев на корточки, он обеими руками вцепился в придорожный куст и, часто моргая, огляделся; однако на покрытой снегом равнине не видно было никаких следов человеческой жизни. Один-одинешенек, выбившись из сил, он припал к лону грозной природы, крохотный, слабый и беспомощный, словно птенец, выброшенный ветром из гнезда на скалистые отроги Альп. Впервые Балинт понял, что природа может быть человеку и личным врагом: каждый жестокий удар бури, снежные когти, вцепляющиеся в глаза, каждый пинок мороза как будто именно его избрали своей мишенью – единственное живое существо, какое попалось им на пути. Или они решили непременно сжить его со свету? С трудом ворочая шеей, он внимательно обследовал окрестность и далеко-далеко, в недостижимой дали, разглядел крохотную светящуюся точку, очевидно, окно, за которым бодрствовали люди. Вокруг же, насколько хватало глаз, земля трепетала в мертвенной белизне, голые кусты по обочине шоссе припадочно бились, покинутые птицами деревья плакали и вздыхали в рвущей с корнями хватке бури. Холод пробирал до костей. Пепельно-серые с желтым отливом тучи спускались все ниже, хлопали по земле взлохмаченными крыльями, по временам совсем приникая к шоссе грязными, свалявшимися клочьями, выжимая из легких путника остатки воздуха. Глаза Балинта застилало слезами, он молча плакал, жалуясь самому себе, всхлипывая и шмыгая носом; крупные капли по одеревеневшим щекам скатывались в снег, протаивая в нем круглые дырочки. Чем больше становилось дырочек, тем горше он плакал. И в какой-то миг поверил, что пропал, что напрасно цепляется за кусты, все равно придется сгинуть в снегу. Впервые в жизни Балинт понял, что смертен и что против смерти лекарства нет. Прошло добрых полчаса, пока наконец, собрав все силы, он снова встал на ноги и кулаком отер смерзшиеся на лице слезы.

Добравшись до Цинкоты, он завернул в узкий тупик между двумя домами, перевел дух: стены и широкий выступ крыши до некоторой степени защищали его от сбесившейся природы. Лицо и руки Балинта окоченели до синевы, спина была совершенно мокрая: снег, попадавший за воротник, таял на шее и стекал между лопатками. Ушей он не чувствовал вовсе. Чуть-чуть отдышавшись, набрал в горсти снегу и стал тереть деревянные, каменные или из иного бесчувственного материала сделанные раковины по бокам головы, – тер и тер, пока резкой стреляющей болью они не заявили о том, что вновь превратились в человеческие уши. Шея кровоточила: падая, он оцарапался о какой-то камень или куст.

Он мог бы постучаться к людям, где-нибудь его непременно приютили бы, покуда поутихнет свистопляска в природе. Но Балинт лишь головой затряс, отгоняя подлую мыслишку. Было ли это только упрямство? Нахмурясь, он мрачно смотрел перед собой и ожесточенно топал ногами, чтобы не отморозить. Там, где он стоял, охраняемый стенами и крышей, погода казалась довольно сносной и даже сухой и теплой по сравнению с тем, что творилось на шоссе; сюда долетали только грозные завывания бури. Изредка врывался из-за угла снежный смерч, некоторое время бешено крутился вокруг своей оси, потом, утихомирясь, веером распадался у ног Балинта. Небо стало кромешно черным. Оттуда неслись завывания, дикие вопли, где-то хрипло дребезжало слабо укрепленное колено водосточной трубы. Самые бешеные – словно вставные – вихри давали знать о себе издали, было слышно, как вбирают они воздух на просторе полей и, очертя голову, бросаются в атаку. Иногда проходило так много времени, пока они наконец обрушивались на дома, что Балинт бледнел в ожидании. Казалось, вот-вот снесет крышу над головой или завалит стену. Но в тупик, приютивший Балинта, долетал только вой, зато вокруг снежные перины взмывали в воздух, где-то вверху лопались, и все в белом кружении улетало к югу.

Под защитой стен Балинт за четверть часа кое-как укрепился душой и телом, затем, поглубже вдохнув, вышел из своего укрытия. Подготовился он плохо: напором ветра его тут же отбросило назад. Балинт редко сквернословил, но на этот раз замысловато выругался сквозь зубы. Он втянул голову в плечи, наклонился вперед и снова рванулся от стены, однако ветер и на этот раз отшвырнул его; глаза, рот, уши были забиты снегом.

Цинкота находится в десяти километрах от Пешта, при нормальной погоде да хорошим шагом это полтора часа ходьбы. Сейчас придется затратить вдвое больше времени, если не втрое; стоит ли пускаться в такой путь? В кармане у Балинта оставалось два пенгё, можно бы дождаться первого поезда…

С третьей попытки ему удалось выбраться на улицу. Ураган как будто поунялся немного, теперь он лишь вполсилы толкал путника назад, там же, где строения стояли гуще, Балинту удавалось проделать одним духом по восемь – десять шагов кряду. Но у «Большой кружки»^[84] буран снова принялся за свое, видно было издалека, как завивается над крышами взвихренный снег.

К рассвету Балинт был уже в Пеште, у Восточного вокзала. Он сел на трамвай, доехал до Западного вокзала, оттуда пешком зашагал по проспекту Ваци, Метель улеглась, но людей почти не было видно на заснеженных темных улицах; только на Надькёруте и в районе Западного вокзала бригады по нескольку человек разгребали снег. Со стороны улицы Лехела двигался снегоочиститель, расчищая рельсы.

Балинт миновал «Тринадцать домов», не желая спозаранку будить крестного; они условились встретиться после полудня. Двумя кварталами дальше по проспекту Ваци жили Рафаэли, однокомнатная квартирка которых за минувший год стала для Балинта вторым домом. Каждое воскресенье после обеда и вообще все свободное время – если такое выдавалось – он проводил в семье итальянца, резчика по камню, овдовевшего в прошлом году; когда сам Фернандо работал в провинции, Балинт удовлетворялся обществом двух женщин – Юлишки, на которой собирался когда-нибудь жениться, и ее бабушки, Сисиньоре, под чьей подушкой вот уж пятнадцать лет, что она прикована к постели, собираются все сплетни и премудрости Андялфёльда.

– Иисус Мария, что случилось? – всплеснула руками девочка, застыв на пороге. Балинт шевельнул головой, показывая: ничего. – Да ведь ночь еще! – опять вскрикнула Юлишка и смущенно покосилась на свою ночную рубашку. – И ты совсем замерз! Будто смерзся, еще меньше меня стал! Ой, какой ты замарашка!

Они так и стояли в дверях, Юлишка – по одну сторону, Балинт – по другую.

– Да что же ты не входишь, вон сколько холода напустил, – сварливо трещала Юлишка. – Ах, ведь я сама дорогу тебе загораживаю! Ну, двигай!

Балинт с трудом переступил порог и вошел на кухню. При свете лампы девочка рассмотрела его получше и опять всплеснула руками.

– Иисус Мария, да что же с тобой случилось? – спросила она на этот раз испуганно. – Лицо синее, как у сверчка! Откуда ты? Ох, а ведь ты совсем борьной, Балинт!

Из комнаты неслось нетерпеливое карканье Сисиньоре.

– Все в порядке, бабушка, это просто Балинт, – крикнула ей девочка. – Мы сейчас. Он пришел, потому что совсем борьной. Что с ним? Наверное, пьяный.

Балинт отрицательно качнул головой.

– Да что же ты все молчишь? – набросилась на него Юлишка. – Иисус Мария, у тебя и глаза кровавые совсем! Почему ты все молчишь? Откуда ты?

Балинт кое-как доплелся до стула, сел, пальцем показал на синие губы: затвердевшие и бесчувственные, они никак не шевелились. Большие черные глаза девочки удивленно таращились на него.

– Говорить не можешь?

Балинт опять только качнул головой.

– Замерз?

– …ди, – выговорил Балинт; слово «обожди» не получилось.

Из комнаты неслись жалобные и сердитые возгласы старушки, Юлишке пришлось на минутку забежать к ней, чтобы успокоить. – Dio mio, – послышалось из комнаты, – если болен, надо поскорее уложить его в постель. А ну-ка живенько, растопи плиту да вскипяти ему чай. Ром в доме найдется? Нету?.. Сбегай к Иваничам, попроси у них.

– Но, бабушка, – возмутилась Юлишка, – не будить же их среди ночи!

– Так ведь Балинт болен! – сердито прикрикнула на нее старушка. – Тащи его сюда, пусть ляжет!

Переговариваясь с Сисиньоре, Юлишка успела накинуть на себя платье и сунуть ноги в туфли. Теперь проснулись не только глаза ее и язычок, но также и женский инстинкт: она мгновенно приготовилась к уходу за мужчиной. Детское личико вдруг посерьезнело, большие угольно-черные глаза отстраненно-внимательно оглядели больного, губы твердо сжались, движения стали профессиональными, и только толстые черные косы с откровенной радостью прыгали по спине.

– Сиди, не шевелись, – приказала она Балинту, который все так же сидел на стуле, ощупывая лицо. – Сейчас я быстренько растоплю, потом уложу тебя. – Она присела перед печуркой, глазами подбадривая неохотно занимавшийся на коре сырого полена огонь. Балинту вспомнилась мать, нынче ночью она так же сгибалась у печки, чтобы обогреть его.

С тех пор как мать Юлишки умерла и четырнадцатилетней девочке пришлось самой взять в руки поварешку и потрепанный черный кошелек, который правил их скромным хозяйством, она неожиданно вытянулась, пухлое детское личико приобрело девичьи очертания, заботы наложили свою печать на узкий белый лоб. Теперь уже ей полагалось забирать у отца субботнюю получку, она же содержала в порядке его старенький костюм и белье, обстирывала всю семью, гладила, латала, следила за залоговыми квитанциями, и прикованная к постели Сисиньоре тоже полностью попала под ее власть. Юлишка не стала старше от тягот, свалившихся на ее плечи, только двигалась чуть солиднее: да и нельзя было, таща с рынка пять-шесть кило продуктов, взлетать на четвертый этаж, перепрыгивая через ступеньку, как взлетала она еще год назад с школьным ранцем на спине; вечерами, штопая под лампой отцовские носки, Юлишка болтала теперь только язычком, руки же, ноги, глаза были заняты делом.

Балинта – с высоты своих семнадцати лет презиравшего коротенькие юбки – ввели в заблуждение материнский платок, которым после смерти матери девочка стала покрывать голову, юбка, выпущенная длиннее обычного, кофта, собранная у пояса и топорщившаяся на груди. И по улице она ходила медленней, и каждое слово Балинта слушала с особым благоговейным вниманием, больше походя теперь на мать Балинта, чем на ту визгливую, в пестрых юбчонках мелюзгу, которую именуют девочками; и если иногда – что, впрочем, случалось довольно часто – у нее выскальзывало вдруг словцо или мысль, не соответствовавшие опыту пятидесятилетней женщины, Балинт удивленно вскидывал брови. Не люби он так горячо итальянца-камнереза, не люби так беззаветно его самого старенькая Сисиньоре, Балинту, вероятно, давно наскучила бы эта девчушка, но ради двух дорогих ему взрослых он терпел и ее щебет. Относясь к Юлишке немного свысока, он при том не сомневался, что когда-нибудь на ней женится. Пожалуй, он предпочел бы до тех пор – то есть лет пять, шесть, восемь – с ней не встречаться вовсе, но коли так уж привела судьба, Балинту ничего не оставалось, как быть снисходительным. Впрочем, за минувший год Юлишка почти догнала его ростом, так что смотреть на нее свысока было трудно. И когда оба они на какой-нибудь миг забывали о своих взрослых заботах, то понимали друг друга превосходно.

– Полезай, полезай! – приказала девочка большому полену, никак не желавшему умещаться в печурке. – А ты там сиди, не шевелись, покуда я не отведу тебя в комнату. Ты и вправду говорить не можешь?.. Вот чудеса!

– Сейчас смогу, – выговорил Балинт, растирая губы.

– Тсс, не можешь говорить, не говори, – воскликнула девочка. – Я сейчас! Знать бы только, куда я подевала чай. Моего слугу ведь забывалкой-потерялкой кличут. Ага, вот он, – обрадовалась она, достав из буфетного ящика маленький бумажный пакетик. – Мы-то, коли хотите знать, просто так чаи не распиваем, только если заболел кто.

Она подбежала к столу и опять окинула Балинта быстрым взглядом. – А ты еще не стал красивше, – покачала она головой, – так же на сверчка похож. Ну, вставай, пойдем в комнату.

Балинт поднялся, цепляясь за стол, но не смог сделать ни шагу. – Ног не чувствую.

– Давай я внесу тебя! – предложила девочка. – Ты ухватись за мою шею, и я, может, донесу тебя на спине. – Балинт резко качнул головой и медленно двинулся к комнате, откуда беспрерывно неслись укоры и жалобы старушки. Войдя, Юлишка всплеснула руками: – Глянь-ка, Сисиньоре села! – шепнула она Балинту на ухо. – Вот уж год не садилась, ну, дела, ну, чудеса!

Над белой подушкой торчал большой темный нос, по одеялу суетились черные птичьи лапки-руки. Балинт проковылял к постели. – Господи Иисусе, – воскликнула старушка, вперив воспаленные глаза в лицо Балинту, – что же с тобой приключилось? Figliuolo mio, что с тобою сделали? Подойди же, ближе подойди, мои старые глаза совсем плохо видят, приходится руками помогать им… Вот так… вот так, – бормотала она, лаская высохшими пальцами лицо Балинта. – Какая гладкая у тебя кожа, розовый лепесток, да и только, а я как маслина, черная да сморщенная. А ну, дыхни на меня, mio caro!.. Вот и хорошо, не помрешь ты. Поцелуй меня да ложись поскорее в постель.

– В постель?

– Si, signore, в постель, – воскликнула старушка. – А Джулия вскипятит тебе чаю, потом кирпич согреет, к ногам приложит, ты к завтрему и выздоровеешь. У нас в Калабрии люди не замерзают, только с голоду помирают.

– Там тоже? – спросил Балинт.

– В постель! – прикрикнула на него Сисиньоре, которая была теперь совсем туга на ухо. – В постель!..

– Иди же, – поддержала ее и Юлишка, – вон как ты растревожил ее, эдак и убить недолго.

Балинт присел на край другой разобранной постели. Болели все мышцы, словно его долго толкли в ступе, болели даже лунки ногтей, корни волос.

– Что ты делаешь? – спросил он Юлишку, опустившуюся перед ним на колени.

– Футли стяну, – серьезно ответила девочка. – Ты не двигайся, я за тобой поухаживаю. Подтяни-ка штанины!

– Я сам разденусь, – сказал Балинт. – Выйди пока.

– Ты знай помалкивай!

– Ступай, ступай! – нетерпеливо настаивал Балинт.

– Сперва стяну футли, – воспротивилась Юлишка. – Давай, давай, будет хорохориться! Ты вечно строишь из себя Миклоша Толди^[85], а потом за это расплачиваешься. Теперь изволь меня слушаться, не то рассержусь.

Постель все еще хранила тепло Юлишкиного тела, горячий чай прогрел даже одеяло, простыню, подушку. Балинт вытянулся на постели, расправив все члены, расслабился; пальцы ног касались укутанной в платок чугунной крышки, нагретой для него Юлишкой. Кровь побежала быстрее по жилам, кожа начала зудеть, он глубоко вздохнул. Потом вздохнул еще раз. Было очень приятно. Вот чем хороша семейная жизнь, думал он удовлетворенно.

– Удобно тебе? – спросила Юлишка, склоняя к нему профессионально озабоченное лицо. Из дальнего конца комнаты, от постели Сисиньоре, неслось непрерывное стрекотанье, насыщенное советами и добрыми пожеланиями; казалось, старая птица напутствует своих птенцов. – Теперь помолчите, бабушка, – крикнула Юлишка ей в самое ухо, – Балинт спать хочет. Я потушу лампу.

На дворе уже рассветало, но в жидком свете, пробивавшемся сквозь занавески, предметы в комнате еще не обрели ни веса своего, ни привычных днем очертаний. Юлишка присела возле Балинта на кровать, ее черные глаза в слабом, словно на дне моря, мерцании жили и светились, будто два малых зверька.

– Твой отец сейчас где работает? – спросил Балинт.

– В Секешфехерваре.

– Давно уже?

– С месяц.

– Ты-то где спать будешь? – спросил Балинт.

– Так ведь сейчас уж и утро, – отозвалась девочка. – А пока вот здесь, рядом с тобой примощусь.

Балинт покачал головой.

– Нельзя.

– Почему?

Балинт подумал, помолчал.

– Нельзя, и все. Ложись туда, к Сисиньоре.

– Странный ты, – сказала девочка. – Вот и прежде из комнаты меня выслал… А когда мы поженимся, ты тоже не будешь при мне раздеваться?

– Заткнись! – буркнул Балинт. – Это покуда не твоего ума дело.

– Почему это не моего, – возмутилась Юлишка. – К другому-то мальчику я не легла бы!

Как ни коротки были Юлишкины юбки, ответ ее согрел сердце Балинта. Он ощутил ту самую гордость, какую испытывает человек, впервые надев длинные штаны или первый раз побрившись. Из-под опущенных век он исподтишка приглядывался к выпрямившейся рядом девичьей фигурке с двумя черными косами, то лежащими спокойно на спине, то, от малейшего ее движения, пускавшимися заигрывать друг с дружкой; смотрел на тонкий носик, окрапленный легким ореолом занимающейся зари, на маленький рот, произносящий такие странные слова и умеющий так особенно смеяться, – и вдруг в нем всколыхнулась догадка, что все это вместе собралось воедино только и ней, что такого никогда больше не будет на свете. И стоит иметь все это, стоит хранить, отложить себе на целую жизнь, чтобы всегда было под рукой.

– Правду говоришь? К другому ни к кому? – спросил Балинт шепотом.

Девочка энергично потрясла головой, косы заметались.

– Ну то-то! – удовлетворенно проговорил Балинт. Правда, еще в десять – двенадцать лет они договорились, что поженятся, когда приспеет тому время, и Балинт – видя, что все мужчины вокруг рано или поздно женятся, – считал для себя этот вопрос принципиально решенным, но как-то осмыслил его только сейчас. Он слишком устал, чтобы основательней задуматься над этим, но его сердце, словно аккумулятор, приникло к этой мысли, стало ею питаться. Балинт сильно, с удовольствием потянулся, как человек, лежащий в собственной постели.

Ему было приятно и тепло, мягко занимавшийся рассвет и знакомые шумы, доносившиеся с проспекта Ваци, окружили его ощущением дома, совсем как встарь, когда жили они в «Тринадцати домах».

– Я сказал матери-то, – прошептал Балинт.

Юлишка вскинула руки ко рту.

– Ой, Балинт, значит, все-таки?..

– Пришлось.

– Но почему?

– Потому что завтра мой крестный пойдет со мной к мастеру…

– Так ты уже и с дядей Нейзелем поговорил? – спросила девочка, взволнованно дыша. – И что он сказал?

– Что я прав.

Юлишка молчала. Вдруг Балинт заметил, что ее плечи трясутся. Он придвинулся к ней поближе и увидел, что по лицу ее катятся слезы.

– Что с тобой? – спросил он испуганно.

– Мне так жалко бедную тетушку Кёпе, – всхлипнула Юлишка. – Ну, как она станет жить без тебя? Ты очень жестокий, Балинт!

Девочка плакала все безутешнее, горячие едкие слезы одна за другой скатывались на потерянно лежавшую ладонь Балинта.

– Да, ты жестокий, я давно это знаю, – всхлипывала она. – С тех самых пор знаю, как ты повесил собаку. И я не пойду за тебя замуж, потому что ты и меня когда-нибудь покинешь.

Балинт сел.

– Ты же знаешь, собаку повесил не я!

– Откуда мне знать? – захлебываясь слезами, выговорила девочка. – Все говорят, что ты.

Балинт, потерянный, молчал. Сисиньоре беспокойно ворочалась в кровати: как ни плохо она слышала, но, кажется, угадала, что ее внучка плачет. Из кухни тоже доносилось какое-то шевеление, которое все время тревожило Балинта, но сообразил он, в чем дело, много позже, когда волнение чуть-чуть улеглось: то поскрипывали в клетке крошки-качели под лапками проснувшейся канарейки.

– Если не обучусь ремеслу, я же никогда не смогу на тебе жениться, – шепнул Балинт.

Плечи девочки застыли.

– Ну! – кивнул ей Балинт. – Или хочешь быть женой поденщика?

Очевидно, он нашел верный путь: косы на спине Юлишки вдруг успокоились, под ладошками, прикрывавшими лицо, замерли всхлипы.