Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 58 страниц)

– Пей! – прорычал он. – Послушай, зачем ты живешь?

Миклош расхохотался громче прежнего. – Великолепно! – прокричал он. – Вот это да! Ну такой классный вопрос, прямо хоть записать да на стенку! Зачем я живу? Ну, ты и спросишь иногда, дядя Зенон!

Профессор нахмурил огромный лоб. – Я спросил, зачем ты живешь?

– Нет, ты великолепен! – Миклош буквально задыхался от смеха. – Великолепен! Покорнейше довожу до твоего сведения, дядюшка Зенон: я живу по той причине, что папенька и маменька выполнили свой долг перед богом и отечеством.

– Зачем ты живешь? – вновь с самым мрачным видом повторил профессор, словно и не слышал ответа. – Чтобы лгать? Чтобы с колыбели и до гроба вечно лгать?

– Колоссально! – проревел Миклош. – Уж ты такое всегда выдумаешь, дядя Зенон! Вот преподавал бы ты в «Людовике»^[16] – уж наши ребята вволю нахохотались бы!

Фаркаш снова наполнил рюмки, они чокнулись. – Скажи, Миклош, известно ли тебе, что ложь есть величайший грех, какой только может совершить человек по отношению к самому себе? И что вернейший признак эпохи упадка в том, что она начинает слишком уж завираться? Что и Венгрия стоит на краю гибели, ибо вы изолгались сверх всякой меры?!

– Но когда же я соврал вам, дядюшка Зенон? – с самым добродушным видом улыбнулся Миклош. – Я мужчинам не вру, только женщинам, а уж им врать положено по уставу.

Профессор пристально посмотрел ему в глаза. – Послушай, тебе говорили когда-нибудь, что ты болван?

Артиллерист на секунду оторопел, блестящие миндалевидные глаза недоуменно уставились на хозяина дома; но в следующий же миг из его луженого горла опять вырвался оглушительный раскат смеха.

– Колоссально! – проорал он. – Ведь, если б кто другой мне сказал такое, пришлось бы драться, а тут – посмеялись, и все! Колоссально!

Профессор налил палинки. – Выпей еще рюмку и убирайся ко всем чертям!

Миклош хохотал, восторженно хлопая себя по коленям и раскачиваясь из стороны в сторону. – Ну, дядя Зенон, ты сегодня в потрясающей форме! Клянусь, будь у меня столько юмора, я бы тоже давным-давно был профессором университета. Так ты замолвишь за меня словечко насчет перевода, а?

– Болванам не протежирую, – буркнул профессор. – Ну, иди!

– Слушаюсь! – Молодой Фаркаш вскочил, щелкнул каблуками. Его глаза еще были влажны от смеха, лакированные волосы чуть-чуть взъерошились на затылке, но он тотчас же заботливо пригладил их обеими руками, затем стал навытяжку, высокий и стройный. – Мне и самому пора, дядя Зенон, и так уж достанется от моей евреечки. Давно я не проводил так приятно время, и тетушка Анджела была просто прелесть, передай, что целую ей ручки. À propos^[17], дядюшка Зенон, ты не знаешь, как зовут твоего соседа?

– Не знаю, – отозвался профессор, глядя в окно.

– Вероятно, какой-нибудь чиновник, – улыбаясь, сказал Миклош. – У меня тут случилось с ним одно дельце, он, видишь ли, непочтительно отозвался об армии. Ну, а я схватил его за нос и немножко крутанул. И представь, этот тип осмелился еще защищаться, – пришлось раз-другой стукнуть его по башке шпагой. Может, он придет к тебе хныкать, так ты его выставь, дядюшка Зенон! – В дверях он обернулся. – Не забудь же замолвить за меня словечко в генштабе, будь папа жив, он бы непременно мне это устроил.

Едва Миклош вышел, в дверь постучали. Лакей принес профессору фрак, сорочку, воротничок, лаковые туфли, черные шелковые носки. – Нет, нет, как это «не нужно», вы не уходите! – послышался из коридора мягкий голос Анджелы, когда лакей, повинуясь гневному жесту профессора, отступил было за дверь. – Зенон, – обратилась она к брату, входя, – твой новый фрак, который ты в прошлый раз залил соусом, а потом отмывал красным бордо, еще не вернулся из чистки, но ты можешь смело пойти и в старом.

– Я не пойду вообще, – проворчал профессор. – Я устал.

Анджела взяла у лакея фрак. – Отдохнешь, когда вернешься. Опять не наденешь ордена?

– Не надену, ибо не пойду.

Анджела положила фрак на диван, расправила фалды. – Хотя бы Цепь Корвина надел.

– Она в лаборатории осталась.

– Иисус-Мария! Потерял?! – Почему потерял? – раздраженно отозвался профессор. – Висит себе на вешалке, у двери. Анджела, ты серьезно считаешь, что я должен пойти?

Анджела сняла пенсне и посмотрела на брата. Только теперь стало видно, какие необыкновенные у нее глаза – большие, черные, сияющие. Они выражали неизбывную ласку и доброту, при взгляде же на брата всякий раз застилались легкой радужной пеленою слез. Профессор отвернулся, против этого взгляда он был бессилен. Сестра была единственным человеком в мире, которого он любил бескорыстно, под чьей рукою иной раз покорно прятал свои колючки.

– Анджела, – сказал он уныло, – ту вторую, несостоявшуюся пощечину ты, оказывается, предназначала мне… Что ж, тащи сюда запонки.

– Нужно пойти, Зенон, там, наверху, опять точат на тебя зубы. Просто acte de présence^[18], Зенон, какой-нибудь час, и ты свободен.

В девять вечера профессор сел в машину. По широкому гёдёлльскому шоссе «стайер» мчался со скоростью сто километров в час, тридцать минут спустя они были в Крепости^[19]. Однако уже проспект эрцгерцога Альбрехта был забит машинами до отказа, по Парадной же площади пришлось ехать со скоростью пешехода. Такси здесь почти не попадались: впритирку друг к другу, то и дело сигналя вишнево-красными стоп-лампами, шли машины в основном немецких и итальянских марок с черными инициалами дипломатического корпуса на яркоосвещенных табличках сзади. Перед самым министерством обороны из ряда вырулил вдруг мощный «мерседес» и по боковой улочке повернул назад, к Пешту.

Перед желтым ампирным зданием совета министров образовалась пробка. Профессор решил дойти до Крепостных ворот пешком.

– Через полчаса поедем домой, Гергей, – сказал он шоферу, выходя из машины, – так что не пропадайте. Дайте-ка сигарету.

Под вечер над городом промчался короткий, но сильный дождь, оставив лужи в неровностях асфальта. Профессор шагал быстро, по обыкновению не глядя под ноги, и тотчас забрызгал грязью манжеты брюк.

По обе стороны парадной лестницы выстроились шпалерами телохранители в серебряных шлемах с белыми плюмажами, в светло-желтых остроносых штиблетах, в отороченных мехом ментиках, наброшенных поверх красных доломанов. Словно бордюр на пестром шитье, сотканном из огней и людей, они оторачивали мраморные перила лестницы повторяющимся через каждые десять ступенек узором и стояли не шевелясь, глядя прямо перед собой в пустоту, сжимая в застывшей руке большие, в человеческий рост, поблескивавшие от света люстр алебарды. Профессор остановился на мгновение перед одной из этих марионеток, всмотрелся в усатое красное лицо, туго затянутое ремешком от шлема, мертво глядящее поверх голов в никуда, и с содроганием отвернулся. – Знаешь ли, дружище, – сказал он позднее, встретившись наверху, в мраморном зале, с артистом Б., – знаешь ли, еще немного, и я щелкнул бы его по носу. А может, так и сделаю, когда буду уходить! – Артист рассмеялся. – Зачем? – Из патриотического любопытства, – проворчал профессор. – Заметит ли он? Если нет, если будет все так же смотреть в пустоту, значит, мы проиграем и следующую войну.

Между застывшими телохранителями сложно-свободным движением молекул волнами подымалась вверх толпа в направлении, прямо противоположном силе земного притяжения, ибо она подчинялась силе более могущественной – тщеславию, – которая необоримо притягивала к себе одушевленную материю. Черные фраки и вечерние платья словно сами по себе воспаряли ввысь, шелестя пышными кружевами и шелком. Лишь на самом верху лестницы образовался затор.

– Почему мы остановились? – спросил кто-то за спиной профессора.

Наверху, в мраморном фойе, лакеи в парадной униформе – красных, застегнутых на все пуговицы фраках, коротких, до колен, штанах и белых чулках – отбирали у входивших пригласительные билеты и бросали их в большую, стоявшую посередине, бронзовую урну. Многоголосый говор здесь несколько стихал. Прямо против лестницы в десяти шагах от распахнутых дверей Габсбургского зала стоял регент с супругой, по правую и левую руку от них чопорно вытянулись главы гражданской и военной властей. Между входом и этой четверкой застыли обряженные во фраки детективы, сверля взглядами гостей, подходивших приветствовать правителя страны.

– Кого полагается приветствовать первым, правителя или его супругу? – озабоченно спросил впереди чей-то молодой голос. – Так ведь это как посмотреть, – донеслась в ответ чья-то солидная хрипотца. – Если рассматривать его высокоблагородие как законного наследника его величества короля, тогда по праву, распространяющемуся на коронованных особ, господина регента следует приветствовать первым, а ее высокоблагородие – второй.

Слева от профессора низенькая дама лет сорока, в лиловом туалете, то и дело вставала на цыпочки, нетерпеливо заглядывая в Габсбургский зал. – Мне все еще ничего не видно, – пожаловалась она приятельнице, отставшей от нее на ступеньку, – впереди уйма народу. Если она в лиловом, я тут же поворачиваюсь и ухожу…

– Но почему?

Стена людей поднялась еще на одну ступеньку. Профессор споткнулся и обрызганной грязью туфлей задел каблук лысого, с багровым затылком господина. – О господин профессор, и вы здесь! – обернувшись, обрадованно воскликнул лысый; он несколько картавил и говорил в нос странно высоким голосом. – Нина, обернись, профессор Фаркаш хочет поздороваться с тобой.

Профессор поклонился. – У меня плохая память на лица, – сказал он неприветливо. – С кем имею честь?

Плотный господин с багровым затылком укоризненно вскинул брови, обиженно засмеялся.

– Ай-яй, профессор, а ведь вы были у нас на званом вечере в прошлом году. На Швабской горе!^[20]

– Возможно.

– Так вы в самом деле нас не помните? – обернулась и жена лысого толстяка. – В августе прошлого года, гарден-парти?.. Барон Дюла Грюнер Уйфалушский.

Профессор вскинул голову, лицо его оживилось. – Текстильный барон?

– Так зовут нас те, – улыбнулся барон, – кто отождествляет человека с его товаром. Теперь вспомнили? Чему вы смеетесь, господин профессор?

Профессор продолжал смеяться. – Как не помнить! И маленькую баронессу помню, вашу дочь.

– Дочь? – Жена Грюнера опять обернулась. – Но, профессор, она лишь два месяца назад вернулась домой из Лондона, вы не можете помнить ее.

Теперь лишь одна ступенька отделяла их от мраморной приемной. Слева от профессора низенькая дама в лиловом все еще крутила головой, то и дело становясь на цыпочки. – …впрочем, она на прошлом приеме была в лиловом туалете и в большой шляпе из лилового тюля. Вряд ли и на этот раз…

– Но неужели ты ушла бы домой из-за этого, Маргит?

– Ах, мне до сих пор ее не видно, – волновалась лиловая дама. – Конечно, вряд ли она два раза подряд наденет одно и то же платье, но если все-таки…

Справа послышался сдавленный смех, быстрый шепот, высокая дама с бриллиантовой диадемой на седых волосах, не скрывая любопытства, обернулась. – А Радвани опять устроили автопрогулку в Крепость, – прогудел веселый приятный баритон с правого конца ступеньки, прямо из-под живота очередного телохранителя. Приглашенные двигались мимо рослых, чуть ли не двухметровых телохранителей так, словно то был занавес, отделяющий их от внешнего мира, за которым, хотя он был расшит человеческими фигурами, можно спокойно раздеваться, как в присутствии слуг. – Как, ты не знаешь их машины? Тот самый «мерседес», который вырулил из ряда прямо перед нами! Когда в Крепости прием, они всякий раз наряжаются во фраки и вечерние туалеты, а потом катят через весь город, по проспекту Андраши, Цепному мосту, проспекту эрцгерцога Альбрехта, с таким видом, будто тоже получили приглашение. Правда, обычно они сворачивали уже на площади Святой троицы…

– Так они не получают приглашения? – спросил смешливый женский голос.

– Только этого не хватало! – ответил другой женский голос. – И так уже половина Липотвароша…^[21]

– Не преувеличивай, Марианна. Я одного только барона Грюнера вижу!

– По мне, и этого много, – упорствовал второй голос.

В фойе стало немного просторнее; молекулы толпы, спрессованные в единое целое, тотчас отделились друг от друга и, по зову симпатий или интересов, стали перегруппировываться. Профессор отдал пригласительный билет лакею в белых лайковых перчатках, подождал, пока тот прочитал его имя, затем, решительно двигая плечами, протиснулся в плотный поток людей, тянувшихся в зал. В этот миг послышался звон шпор, толпа почтительно отхлынула, уступая дорогу: в Габсбургский зал проследовал эрцгерцог, держа перед животом маршальский жезл; за ним вышагивала свита – несколько офицеров высокого ранга в парадных небесно-голубых и кофейного цвета атиллах^[22]. Пятью минутами позже там оказался и профессор. После ритуального рукопожатия он не стал задерживаться в большом мраморном зале и сразу же направился в обитую красным шелком буфетную, где буквой «П» расположились хрустящие белым дамастом столы – один был уставлен холодными закусками, другой – напитками. Правда, едва Фаркаш оказался за спиной регента, барон Грюнер вновь было поймал его, вцепившись истинно бульдожьей хваткой, однако минуту спустя все же принужден был выпустить добычу из волосатых, словно обросших шерстью рук.

– Когда же мы снова будем иметь честь, профессор? На будущей неделе мы опять переезжаем на свою виллу и, если позволите…

– Как же, как же!.. Ваша дочь какого факультета, господин барон? – спросил профессор.

– Моя дочь? В Лондоне она слушала историю английской литературы. – Профессор сделал насмешливый жест. – Что вы хотите сказать этим? – В голосе баронессы слышалось изумление. – Недолюбливаете гуманитариев, профессор? – с улыбкой, картавя, спросил барон. – А между тем именно философия породила естественные науки, она же и вас, профессор, научила ставить вопросы.

Профессор громко рассмеялся. – А вас каким вопросам она научила?

– Я не философ, профессор, – ответил барон, педантично протирая запотевшие очки шелковым носовым платком, – я промышленник и изучаю насущные потребности людей. Но для того чтобы хорошо делать свое дело, приходится и мне, по совету Платона, постоянно задаваться вопросами.

Профессор смеялся все громче, на них уже оборачивались.

– Ну, а какие вопросы задает юная баронесса?

– Моя дочь?

– Именно.

Барон переглянулся с женой. – О чем вы, профессор? Так вы знаете мою дочь?

– Черт возьми, да я в глаза ее не видел, как только что изволила отметить госпожа баронесса, – смеясь, ответил профессор. – Но вы мне все-таки скажите: чему же научилась сия юная особа, изучая историю английской литературы? Тому, что и Титания пожелала переспать с ослом?

Барон побагровел. – Как прикажете вас понимать? – спросил он раздраженно. Однако профессор лишь презрительно махнул рукой. – Изволите видеть, чего стоят гуманитарные науки! – проговорил он с резким смехом, и, повернувшись к супружеской паре спиной, направился в красный буфетный зал. Здесь было еще пусто, лишь позади столов выстроились наготове лакеи в белых ливреях с вытканными на обшлагах крохотными венгерскими гербами. Профессор сел за угловой столик и кивком подозвал официанта. – Бутылку бордо и два сандвича с гусиной печенкой!

– Прошу прощения, но обслужить пока не могу, – с низким поклоном проговорил официант. Профессор, как будто не слыша, смотрел на блестящую, яркую и пеструю толпу, дефилировавшую мимо открытых дверей красного буфетного зала; сперва прошествовал огромный расплывшийся епископ в пурпурном облачении, сопровождаемый юной девушкой в белом шелковом платье, за ними проследовали гусарский майор в небесно-голубой атилле и седовласый господин во фраке, над самым пахом которого болтался на широкой зеленой ленте усыпанный бриллиантами крест в ладонь величиной; в рамке дверей проплывали парадные национальные костюмы, отделанные мехом и сутажом, кружевные туалеты дам, светло-желтые сапоги, сверкающие камнями диадемы… Но вот за медленно выступавшими парами из глубины зала послышалось приближение какой-то более плотной человеческой массы. Профессор встрепенулся, перевел глаза на официанта.

– Что вы сказали?

– Прошу прощения, но пока обслужить не могу, – повторил тот чуть громче, чем прежде.

– Почему?

– Пока не сядет его высокоблагородие господин правитель, подавать никому не велено, ваша милость.

– Идиот! – Кровь бросилась профессору в голову, двойной лоб запылал. Схватив двумя пальцами красную фрачную пуговицу официанта, он резко крутанул ее, так что пуговица осталась в руке. – Ну ладно! – сразу успокоившись, пробормотал профессор; и тут же добавил, глядя в испуганно устремленные на него пустые рыбьи глаза официанта: – Ты тоже, видно, в Кендереше^[23] науки проходил? – Недоуменно повертев перед глазами пуговицу, он зачем-то опустил ее в нагрудный карман. – Ну, пошел к черту! – буркнул он и сунул сотенную в ладонь официанту, который, похолодев, с отвисшим подбородком, следил за опасными движениями рук профессора.

Из окна был виден весь Пешт. Прямо напротив двойной ряд трепещущих вдоль набережных Дуная фонарей, словно стихотворные строки, начертанные бисерным женским почерком, обрамлял бесшумно дышащую огромную реку, пять светящихся лент над спиною которой связывали воедино холмы Буды с далеко убегающими в глубь равнины пештскими частями города. Пригороды – слева Андялфёльд, справа Чепель^[24] – уже погрузились во тьму, но сердцевина, только сейчас переварившая собранную конечностями прибавочную стоимость, начала оживать, потягиваться и вдруг ярко озарилась огнями. Светящиеся рекламы воздвигли над городом новый сверкающий небосвод. У Западного вокзала плевалась красными бликами паста Шмоля, у Октогона нервно набегающие и опадающие белые волны шампанского Тёрлей катились над невидимым потоком машин. То там, то здесь выбегали из тьмы маленькие, освещенные желтыми огоньками вагоны трамваев, словно раскаленная формула движения; то и дело какой-нибудь автомобиль сворачивал на Цепной мост, и тогда его рефлекторы на мгновение с пленительной непосредственностью связывали Коммерческий банк с королевским дворцом. Из Крепостного сада в открытое окно густо вливался медовый аромат сирени.

За спиною профессора послышался звон бокалов. Он отвернулся от окна, панорама ночного города внезапно выкатилась из обитой красным шелком, утопающей в свете люстр залы. Через распахнутые двери широким потоком вливались гости, в минуту помещение наполнилось, Справа и слева вокруг столиков заскрипели стулья, пятна теней от склонявшихся над столами фигур заиграли на скатертях, перед буфетными столами выстроилась тройная стена, звенящая тарелками и вилками. Официант с опаской поставил перед профессором бутылку бордо и два сандвича с гусиной печенкой.

За соседним столиком расположилась большая компания во главе с седым, отменно выбритым генералом, чей скрипучий голос упорно лез в уши рассеянно оглядывавшего публику профессора. – Ты ведь знаешь, Францль, – говорил генерал, обращаясь к другому седому офицеру столь же высокого ранга, – ты-то знаешь, каким страстным охотником был его величество Франц-Иосиф и как строго следил он за соблюдением охотничьих правил. Однажды охотились мы с его величеством на косуль, где-то в Доломитах. Присел это я за кустиком и сижу уже с добрый час; было холодно, но только я собрался сказать моему Büchsenlader^[25], чтоб набросил шубу мне на плечи, как вдруг справа, из-за скалы, высовывает голову косуля. Стреляю – косуля исчезает. Krucifix^[26], говорю. И в ту же секунду слева, опять из-за скалы, показывает головку другая косуля. Стреляю, она тоже исчезает. Krucifix, говорю опять. Мой Büchsenlader, не дожидаясь, пока затрубят в рог, ползет взглянуть, куда девались животные. Проходит несколько минут, смотрю, ползет обратно, повесив нос. – Скрипучий голос на мгновение прервался. Профессор почти видел, как самодовольно колышутся голосовые связки старого генерала, а вокруг морщинистого рта проступает глупо-хитроватая улыбка. – Беда, ваше благородие, говорит мой Büchsenlader, оба раза попали. Я гляжу на него: спятил, что ли? Два козленка, говорит он, двухмесячные, сосунки еще. Krucifix, говорю. Если его величество услышит, не сносить мне головы. А тут как раз и в рог трубят, надо идти на сборный пункт. Уже издали слышу голос его величества; уж так гневается, вовсю пушит аостского герцога за то, что косулю-мать подстрелил. Я подхожу. А вы кого убили? – спрашивает меня его величество. Я, конечно, в струнку. Двух сироток, ваше величество! – Sehr richtig, говорит его величество весьма довольный, очень правильно!

Громовый гусарский хохот всей компании, от которого задрожали, зазвенели бокалы, рассек внезапно негромкое приличное жужжание голосов в зале. Два господина во фраках, тихо беседовавшие несколькими столиками дальше, вскинули головы, явно шокированные.

– Кто это?

– Граф Карр, бывший флигель-адъютант Франца-Иосифа, – ответил собеседник. – Он в свите маленького эрцгерцога… Ты не знаешь, здесь ли Бетлен?^[27]

– Сомневаюсь. Уже три дня, как его никто не видел.

– Опять неврастения?

– В прошлый раз он заперся дома на целую неделю, – проговорил младший из двух собеседников. – Беда этой страны в том, что ее премьер-министр пребывает в дурном расположении духа. – Господин постарше тонко усмехнулся. – Отчего бы ему быть в добром расположении духа? – спросил он тихо, наклоняясь к собеседнику. – Оттого, что он со всех сторон обложен ворами? – Младший покачал головой. – Бетлены уже четыре столетия графы, привыкли, что их управляющие крадут.

В буфетный зал, об руку с супругой, вошел краснолицый и необыкновенно толстый господин во фраке, министр по делам культов. В двух шагах от профессора министр остановился и огляделся. Однако свободные места остались только за столиком профессора, поэтому министр, поколебавшись, шагнул к нему. – Вы позволите, господин профессор?.. Доктор Зенон Фаркаш, – представил он профессора жене, жирной блондинке в очках, энергично обмахивавшей потное лицо огромнейшим пестрым шелковым платком. – Как видите, обхожусь без комментариев, моя жена знает вас так же хорошо, как и я. – Толстая блондинка бесцеремонно села, схватила бутылку, заказанную профессором, стакан и налила себе вина. – Вы позволите?

– Прошу вас! – мрачно ответил профессор.

Она поглядела на него и засмеялась. – Умираю от жажды!.. Что это, бордо? – Она залпом выпила вино, пестрым шелковым платком отерла губы. – Скажи в буфете, чтоб принесли еще, папочка! – обратилась она к министру. Министр подозвал стоявшего у соседнего столика официанта. – Слушаю, ваша милость! – Что-нибудь из закусок и бутылку белого… если есть еще урожая девятьсот двадцатого года, принесите, пожалуйста, две! – Министр заметил вдруг, что фрак официанта не застегнут. – Где ваша пуговица? – нахмурился он.

– Только что оторвалась, ваша милость.

– Скоро нас будут обслуживать босиком, – пробормотал министр, повернувшись к профессору. – Вы удивлены, что я обращаю на это внимание? Но, как известно, pars pro toto^[28], – из этого я делаю вывод, что мы все еще не справились с теми разрушениями, которые внесли в душу венгерского народа революции. Я только что из Рима; там, уверяю вас, совершенно иной климат. Вы не поверите, какой порядок уже навела там железная рука Муссолини. В Palazzo Venezia^[29] я не видел оторванных пуговиц.

Профессор сердито засмеялся.

– Почему вы смеетесь? – удивился министр. – Думаете, от революции до оторванной пуговицы столь уж далеко?.. Опять смеетесь?

– «Коль петелька порвалась, сыщем лучше во сто раз», – напевал себе под нос профессор, подмигивая пышнотелой супруге министра. – Простите?! – Министр вскинул брови. Профессор удобно откинулся на спинку стула, скрестил руки на обтянутой фраком груди; его лицо вдруг резко потемнело. – Что до меня, то пусть эта железная рука не вздумает и мне оторвавшиеся пуговицы пришивать, – проговорил он свирепо.

– Знаем, знаем мы вас! – буркнул министр, скользнув взглядом по длинному белому лицу профессора. – А ведь, кажется, пора бы уж и вам переучиваться.

Тем временем к столику подскочил официант с огромным, наполненным снедью серебряным блюдом, и внимание министра переключилось на закуску. Ее милость изволила положить на свою тарелку кусок ростбифа, завернутую уголком ветчину с гусиной печенкой, русский мясной салат и три фаршированных яйца, его милость – две порции филе судака, две порции филе косули, две порции жареной свинины и несколько ложек маринованных грибов. Супруги одновременно набросились на еду. Профессор некоторое время наблюдал за ними, потом вдруг встал.

– Вы уже уходите? – спросил министр с полным ртом. – Посидите с нами немного, если не торопитесь.

Профессор не ответил. Он стоял, никак не отзываясь на приглашение. – Может, все-таки сядете? – спросил министр, положив в рот сразу полпорции свинины. – Ах да, ведь мы выпили ваше вино! Ну, ничего, – засмеялся он. – Сейчас нам принесут, и мы отдадим должок.

Профессор стоял. Министр искоса поглядел на него, другим глазом кося на тарелку супруги, уже наполовину опустошенную. Она только что отправила в рот ветчину с гусиной печенкой и тотчас запила остатками заказанного профессором красного вина. Ее широкое, поросшее светлым пушком лицо выражало ту крайнюю степень сосредоточенности, какая доступна лишь беременным женщинам да отправляющим естественную нужду животным. – А ведь я привез вам кое-что из Рима, – сказал министр, опять взглянув на профессора.

– Благодарю.

– Как, вы уже знаете? – удивился министр.

– Нет, не знаю.

– И вас даже не интересует, что именно?

Профессор подавил отвращение. – Ну как же…

– Орден святых Морица и Лазаря, Средний крест, – сообщил министр, держа в зубах очередной кусок свинины. – Лично от Муссолини, с персональным приветствием. Научная осведомленность дуче поистине поразительна, наши же исследования в области белка явно интересуют его особо. Ну, как ветчина? – глазами и носом повел он на тарелку жены. – Дуче желал бы познакомиться с вами, он выразил надежду, что летом вы непременно побываете в Риме.

– К сожалению, у меня не будет времени, – проворчал профессор.

Министр заулыбался. – Дуче ожидает от вас отнюдь не визита благодарности, – проговорил он ласково, словно проглоченная свинина смазала жиром его голосовые связки. – Я не сообщил ему, что, как у нас общеизвестно, свои ордена и регалии вы держите на вешалке вместе с ключом от сортира… пока эта весть еще не перешла государственную границу. Но поверьте мне, господин профессор, – голос его стал совсем вкрадчивым, вероятно, в предвкушении следующего куска свинины, – дуче и в европейском масштабе становится значительной фигурой, с ним стоит познакомиться… Ну да мы еще поговорим об этом! А Средний крест ордена святых Морица и Лазаря носят, кстати, на шее… на ленте в три пальца шириной… сообщаю на тот случай, ежели вы все-таки сподвигнетесь посетить дуче. Если память мне не изменяет, в прошлом году в Хельсинки вас наградили большим крестом ордена Белой розы и Льва, так что крестами вы обеспечены неплохо. Гм… сразу не вспомню, чем почтила господина профессора его неблагодарная родина…

– Профессор награжден Малым крестом медали в честь венгерской коронации, – вмешалась супруга министра, чья тарелка к этому времени совершенно опустела. – Скажи, чтоб принесли что-нибудь на десерт, папочка, и сыру! Вы не будете пить, господин профессор?

– Благодарю, – покачал головой профессор. – А нельзя ли получить такой крест, чтобы носить сзади?

Лицо министра приняло землистый оттенок. Но прежде чем он успел и словесно выразить свое возмущение, за его спиной живой картавый голос воскликнул: – Такой крест только Христос носил, господин профессор!

Министр обернулся. – Барон Грюнер? – Его омрачившаяся физиономия расплылась в довольной улыбке. – Садитесь к нам, если у вас нет чего получше на примете. Эй! Эй! – крикнул он вслед пробегавшему официанту. – Еще прибор!.. Где вы покинули вашу жену?

Барон Грюнер смотрел на профессора. – Вы не присядете, профессор?

– Благодарю вас, – отозвался тот, – я уж собрался уходить.

– Он дуется на нас за то, что мы вино его выпили, – засмеялся министр. – Впрочем, я задерживал вас, профессор, не ради приятности вашего общества, – добавил он несколько резче, давая выход оставшемуся невысказанным возмущению, – а затем, что хотел знать ваше мнение…

– И напрасно, милостивый государь, – прервал министра барон, – общество господина профессора ценно само по себе. В Пеште вряд ли найдется еще десяток человек, чье общество было бы столь же ценно.

– Ну, разумеется, – кивнул министр. – Совершенно с вами согласен. – Как всегда, ваша милость, – с легкой иронией усмехнулся барон и не торопясь, педантично стал протирать шелковым белым платком стекла очков. – Однако если вам угодно переговорить с глазу на глаз…

Министр схватил его за руку. – Нет, нет, что вы!

Тем временем в зале стало тише, вокруг опустевших длинных столов сновали только лакеи в белых ливреях. За соседним столиком несколько молодых графов обсуждали предположительных участников Королевских скачек, и среди них – данные одной французской лошадки, которую еще за два месяца до скачек отправили из Венсен в Алаг для тренировок. Министр в пол-уха прислушивался к волнующему спору молодых графов. В глубине души доктор Зенон Фаркаш интересовал его не более чем какой-нибудь высокого класса, трудный в обращении и капризный спортивный скакун, благодаря которому конюшни министерства культов могут выиграть ряд внутри– и внешнеполитических соревнований, по существу же, он смотрел на профессора свысока – в отличие от барона Грюнера, который, с чисто еврейской чуткостью и способностью огрызаться на обе стороны, уважал профессора, по крайней мере, в той же степени, в какой презирал министра; ноготь с мизинца неподкупного профессора он не отдал бы за всего стокилограммового государственного мужа, которого держал у себя в кармане. (Венгерское объединение промышленников по ходатайству барона Грюнера, президента объединения, недавно предоставило министру по номиналу двести акций Мефтера.) Из игры сложно переплетавшихся за столиком чувств выпадал, таким образом, только профессор, который равно неприступно и равнодушно терпел и робкое презрение министра, и высокомерную почтительность барона – его не интересовал ни тот, ни другой. – Я намеревался поговорить с вами относительно дотации для факультета, господин профессор, – сказал министр. – Но, может быть, ни все же сядете? Я чувствую себя незаслуженно вознесенным, когда вы стоите, а я сижу.

– Благодарю.

Лысина министра побагровела, однако из почтения к барону он счел за лучшее проглотить злость. – Мы намерены повысить вам дотацию.