Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 58 страниц)

Певица рассмеялась прямо в трубку.

– Отчего вы смеетесь? – улыбнулся и государственный секретарь.

– У меня хорошее настроение.

Игнац тоже засмеялся. – Итак?

– Секрет, – смеялась Йожа.

– Секрет?.. И нельзя открыть даже мне?

– Вам менее всего.

– Даже шепотом?

– Даже шепотом.

Игнац помрачнел. – Зачем вы меня дразните, Йожа?

– У меня хорошее настроение, – проговорила певица глубоким альтом и засмеялась колоратурным смехом. – Но вечером расскажете? – спросил Игнац.

– И не подумаю!

– Почему?

Из мембраны опять покатилась долгая рулада смеха. – Секрет!

Осада закончилась безрезультатно, характер оперной дивы оказался гораздо более стойким, чем ее добродетель. Беспокойство государственного секретаря все возрастало. Мелькнуло подозрение, не сам ли Фаркаш рассказал все Йоже, но Игнац тотчас его отбросил: профессор не потребовал бы от певицы хранить тайну. Неколебимая скрытность прелестной Йожи, очевидно, таила от посторонних взоров некую заинтересованную в деле Фаркаша персону, друга его или врага, но, во всяком случае, особу, имеющую политический вес и не желающую выставить себя напоказ. Дело разрасталось катастрофически, морщины на лбу Игнаца становились все глубже.

Было около шести часов вечера, министр еще работал в своем кабинете. Игнац отправил домой секретаршу и опять сел за письменный стол, лицом к лицу с портретом Иштвана Тисы, изображенном в национальном венгерском костюме, в три четверти человеческого роста. На стене его кабинета нашлось место и для литературы – ее представлял Янош Арань, медной гравюркой величиною в ладонь.

Едва ушла секретарша, как служитель принес ему визитную карточку: Шимон Керечени, главный редактор утренней правительственной газеты, просил немедленной аудиенции. Игнаца охватили недобрые предчувствия. Приказав впустить Керечени, он поспешил, однако, прогнать мрачное выражение с лица, расправил морщины на лбу, открыл в широкой улыбке гнилые, изъеденные зубы, раскинул для объятия руки. – Милости прошу, добрый дружище! – пророкотал он густо и холеными пальцами, самыми кончиками, похлопал главного редактора по хилой спине. Они состояли в весьма дальнем родстве, Керечени женился на троюродной сестре государственного секретаря. – Как поживаешь, милый друг мой?

– Как живешь ты, вождь мой Лаци! – гаркнул в ответ главный редактор. Игнац смотрел на него, прищурясь. – Давненько мы не видались, любезнейший друг мой, каким ветром тебя принесло? Дурно шла карта нынче ночью? – Хуже некуда, – проворчал главный редактор. – Четырнадцать ставок банк взял!

– Только четырнадцать?

Керечени устремил на Игнаца желтые от разлития желчи глаза и без приглашения опустился в стоявшее у стола кресло. Его успехам на газетном поприще способствовала более всего редкая подвижность его зада, легко перескакивавшего с места на место: за пятнадцать лет Керечени переменил три вероисповедания и шесть политических партий. В тысяча девятьсот двадцатом, после коммуны, он сделал ставку на адмирала Хорти, сменил еврейскую веру на протестантскую; два года спустя, следом за графом Зичи, одним из вождей легитимистов, посетил жившего в эмиграции короля Карла^[77] и принял католичество; по политической линии он перепробовал редакторские кресла чуть ли не всех партий, от социал-демократической до партии национального единства^[78]. Стоило ему углядеть сколько-нибудь завидное местечко, как он немедля занимал его. Керечени прочили великое будущее.

– Ты еще не знаешь о самом последнем скандале? – взглянул он опять на Игнаца.

– О каком именно? – осторожно спросил тот.

– «Мадьяршаг».

– Вчерашняя статья?

– Сегодняшний ответ.

– То есть как? – Государственный секретарь был поражен. – Я проглядел сегодня все газеты, но ответа не видел.

Керечени щелчком выбил сигарету из лежавшей на столе золотой сигаретницы, закурил. – Сегодня под вечер в редакции «Мадьяршаг» некий Миклош Фаркаш, старший лейтенант от артиллерии, насмерть избил Гезу Шике, выпускающего этой газеты.

Игнац опустился на ближайший к нему стул. – Насмерть?

– Маленькая стилистическая гипербола, – поправился Керечени. – Насмерть не насмерть, но идиотом останется.

– Миклош Фаркаш?

– Племянник профессора университета Зенона Фаркаша, – кивнул Керечени. – Красавчик, косая сажень в плечах, усики, черные миндалевидные глаза, все машинисточки редакции сходу в него втюрились.

– Покуда он избивал Шике? – тупо спросил Игнац, которого неожиданная новость явно вывела из душевного равновесия.

– Он бил его не в редакции, а в наборном цехе, – сообщил Керечени. – Шике как раз правил там корректуру, однако старший лейтенант не поленился и отправился за ним. И странное дело, наборщики почему-то не вступились, – добавил он с ехидной усмешкой. – Должно быть, еще и злорадствовали: пускай себе пожирают друг дружку.

– Пожирают друг дружку? – машинально повторил Игнац.

– Сперва он по всем правилам представился этому Шике, – рассказывал Керечени с видимым удовольствием, – а потом отвесил ему такую пощечину, что, не будь там наборных столов, Шике грохнулся бы наземь. «За форменную клевету полагается пара форменных пощечин! – объявил, по словам свидетелей, наш герой. – Так что, пожалуйте поближе, получите вторую!» А так как Шике, по-видимому, не был к тому расположен, молодой человек сам шагнул к нему, схватил за нос, крутанул как следует и залепил вторую пощечину, в полцентнера весом. Шике попытался было защищаться, но Фаркаш выхватил шпагу и стал плашмя колотить его по голове, прогнал по всему наборному цеху, бил до тех пор, пока наш незадачливый коллега не потерял сознание.

Игнац был сражен. Его намерение тихо-мирно предать дело Фаркаша забвению вновь оказалось под угрозой. Вплетались все новые события, новые лица, новые слои общества, порождая новые столкновения интересов. – А в чем, собственно, суть обвинений в адрес профессора Фаркаша, вождь мой Лаци? – спросил Керечени. Игнац уставился на него с тревогой. – Уж не собираетесь ли и вы откликнуться?

– Замолчать эту историю невозможно, – возразил редактор. – Нельзя терпеть, чтобы журналисты подвергались смертельной опасности во время исполнения служебных обязанностей.

– Разумеется, – проворчал государственный секретарь.

– Какова позиция министерства культов в связи с предстоящим дисциплинарным разбирательством?

Игнац мгновение поколебался: он не доверял Керечени. – Министерство культов не вмешивается в автономию университета! – заявил он.

Редактор махнул рукой. – Оставим это, вождь мой! Твоя личная точка зрения?

– У меня нет собственной точки зрения, – перебил Игнац. – Я не очень осведомлен об этой истории.

Главный редактор, чьи нервы были явно не в порядке после неудачного ночного бдения за карточным столом, вдруг сорвался. – Одним словом, мы можем писать все, что хотим? – спросил он, устремляя желтушные глаза на оплывшее лицо Игнаца. Последний тонко улыбнулся. – Только истину, любезнейший друг мой, – ответил он. – Как у вас водится.

Однако Керечени не оскорбился неприкрытой насмешкой, даже не отозвался на нее. – Мне кажется, вождь мой, – сказал он, – ты неверно расцениваешь значение того, что произошло. Ведь тут не просто полицейское донесение. Если бы не избиение Шике, всю историю можно было бы потихоньку замять, теперь же, может случиться, вы в течение двадцати четырех часов получите весьма неприятные интерпелляции справа или слева, а то и с обеих сторон сразу. Соцдемы, как я слышал, собираются выступить в защиту Фаркаша.

Государственный секретарь побледнел. – Соцдемы?

Керечени видел, что его удар попал в цель, и еще раз с удовольствием закурил из золотой сигаретницы, красовавшейся на столе. – Нельзя ли мне поговорить с министром? – спросил он, собравшись с силами для новой атаки. – Я видел, что его машина еще здесь.

– Сегодня он больше не принимает, – возразил Игнац. – Можешь, конечно, подождать в приемной, пока он соберется ехать домой. Хотя он высиживает иной раз часов до восьми-девяти.

– Ясно, вождь мой, – кивнул Керечени. – Словом, ты развязываешь мне руки?

– Разумеется. – И Лаци Игнац послал тончайшую улыбку в простенок между Иштваном Тисой и Яношем Аранем. – Если вы собираетесь писать правду!

Игра как будто шла с переменным успехом, оба топтались на месте, не опередив друг друга ни на шаг. Однако ночь, проведенная в любовных утехах, и многообразные тревоги дня слишком вымотали государственного секретаря. Проклятие, возмутился он про себя, так ты надеешься играть со мною на равных? И решил, что пришла пора для главного удара. – Ты ведь знаешь, кто такой Миклош Фаркаш? – как бы между прочим подбросил он наживу.

– Как не знать! Племянник профессора химии.

– А кроме того?

Главный редактор насторожился. – Кроме того?

– Будущий зять барона Грюнера, – глядя в окно, объявил Игнац. – Вчера вечером состоялось обручение.

Керечени подскочил. – Но в таком случае…

– Я слышал, барон Грюнер забирает мальчика из армии, – невозмутимо продолжал Игнац; в этот миг он испытывал такое отвращение к Керечени, что даже не пожелал упиться одержанной победой, и говорил, отвернувшись и окну, – заберет из армии и определит на какой-нибудь свой завод.

– Если он зять Грюнера, – бесстыдно подвел итог Керечени, – это существенно меняет дело.

– Возможно, – кивнул государственный секретарь.

Две минуты спустя Керечени откланялся. Не успел он выйти за дверь, как зазвонил телефон. Несколько секунд Игнац тупо смотрел на трубку: поднять ли? Телефон все звонил, упорно и надоедливо, Игнац не выдержал, взял трубку. Едва не упущенный разговор оказался заключительным звеном в событиях дня.

Личный секретарь барона Грюнера тотчас переключил телефон на своего принципала. Барон извинился за то, что беспокоит в неурочный час, и немедля перешел к делу. Спросил, осведомлен ли государственный секретарь о последних, весьма прискорбных событиях, касающихся непосредственно его, барона, семейства, обронил несколько слов о горячности и необдуманности, свойственных молодости, затем посетовал на запальчивый и по-солдатски дерзкий нрав будущего зятя, отдельные проявления которого сам барон лично не одобряет, но считает в полной мере объяснимыми и до определенной степени справедливыми, – и вдруг, коротко попрощавшись, повесил трубку.

Игнац понял: семейство Грюнер, иными словами – Венгерское объединение промышленников, по-прежнему всем своим моральным и материальным весом стоит за Фаркашей. Несколько минут он сидел неподвижно, глядя перед собой остановившимся взглядом.

Распахнулась дверь, вошел министр, уже в пальто и в шляпе.

– Что скажешь об этой новой историйке с Фаркашами?

– Не ко времени она, ваше превосходительство.

Министр молчал. Мгновенно решившись, Игнац сделал второй пробный шаг. – Очень не ко времени, смею доложить. Бетлен ведет переговоры в Гааге…

Министр по-прежнему молчал.

– Если дисциплинарное расследование состоится, ваше превосходительство, – продолжал Игнац, – Фаркаш, надо полагать, оставит университет и уедет за границу. Это произведет дурное впечатление.

– Возможно, – сказал министр. Казалось, он осведомлен обо всем.

– Какова наша позиция? – спросил Игнац.

Министр нетерпеливо пожал плечами и вышел из комнаты.

День выдался очень насыщенный. Государственный секретарь Игнац вымыл руки, освежил лицо одеколоном, вызвал свою машину и покатил в Оперу.

История, казалось, предала забвению дело Фаркаша и вернулась к обычной повестке дня; полгода вокруг профессора не было никаких толков. Газеты молчали о нем точно так же, как о его племяннике Миклоше, устроившем дебош в редакции, что приписано было в осведомленных кругах, с одной стороны, его юношеской необдуманности и горячему нраву, с другой же стороны – благоговейному уважению к дяде. Геза Шике, избитый им журналист, неделю пролежал в больнице на горе Яноша, в четыреста шестой палате, по соседству с собственной супругой, потом опять сел к своему редакционному столу. Премьер-министр Бетлен вернулся из Гааги и укатил в Рим. Йожа Меднянская, оперная дива, после нескольких недель блаженства дала государственному секретарю Игнацу отставку, и он тоже уехал: поколебавшись между Французской ривьерой и Гармиш-Партенкирхен, остановился на Сен-Морисе, расположенном как раз между ними.

После обильных дождей, оросивших всю Венгрию, внезапно наступили теплые дни. Под безоблачно ясным небом страны ожидался обильный урожай. В университете готовились к годовым экзаменам. Приват-доцент университета Оскар Нягуй, возвращаясь домой после заключительной лекции, заглянул в табачную лавку и попросил десяток сигарет «Мемфис». Деньги выложил на прилавок.

– Этого мало, господин профессор, – сказала ему хозяйка лавочки, вдова трансильванского беженца, директора финансового управления, жившая прежде в вагоне. – Со вчерашнего дня табачные изделия вздорожали.

– Сколько я вам должен, сударыня? – угрюмо спросил Нягуй.

– Шестьдесят филлеров.

– Каждая сигарета стала на филлер дороже?

– Именно.

– Многовато.

– Очень даже, – вздохнула она. – Не сегодня-завтра люди бросят курить.

Нягуй выудил из старого черного кожаного бумажника десятифиллеровую монетку, положил на прилавок; вдруг, передумав, ладонью смел в руку все шестьдесят филлеров и спрятал в кошелек. – Спасибо, не нужно, – хмуро проговорил он. – Я бросаю курить.

На следующий вечер он вместе с супругой ужинал у своего шурина, ректора Политехнического института. Был молчалив и жаловался на головную боль. – Что с Оскаром? – спросила после ужина хозяйка дома у его супруги. Последняя тоже была, казалось, не в духе. – Решил бросить курить, – объяснила она, – но дается ему это трудно.

– Зачем же тогда бросать?

– Денег нет, милая, – ответила супруга Нягуя. – Вчера сигареты опять вздорожали, на филлер штука. Уже не по карману.

Гости ушли рано, ректор с женой еще поболтали. – Что же, Оскару никогда не дадут кафедры? – спросила жена. Ректор задумался.

Пять дней спустя, на товарищеской вечеринке хунгаристов в подвальчике корчмы под Центральным рынком, в бывшей «Крепости Турула»^[79], вдруг каким-то образом зашла речь о давно забытых претензиях корпорации к профессору Фаркашу; даже непонятно было, кто именно выкопал эту тему из полугодового небытия. Ужин устроили, как на праздник убоя свиньи, со всей присущей этому празднеству провинциальной пышностью: сначала подали традиционный бульон из хребтины со слойками, далее – отварную свинину под хреном, капусту со свининой, кровяную колбасу, колбасу ливерную, жареную колбасу под лимонным и чесночным соусами, свиные отбивные, и в заключение – творожную запеканку с укропом. На ужин было приглашено тридцать человек; это были старейшие и надежнейшие члены корпорации, в основном с инженерно-механического факультета, которые в свое время все, почти без исключения, состояли в запасном жандармском отряде Политехнического института. Список приглашенных, а также чек на расходы по ужину передан был счетоводу корпорации от ректора Политехнического института, правда, себя не назвавшего и подписавшегося скромно: «Старый друг хунгаристов».

– Но как же так! – сказал кто-то, обращаясь к доктору Виктору Крайци, президенту «Хунгарии». – Этот нигилист бесчинствует в стране безнаказанно, с кафедры провозглашает анархию, тех же, кто рассуждает иначе, избивает с помощью своих еврейских прихлебателей!

– Весь еврейский крупный капитал за него, – поддержал сосед.

– Но кому, в конце-то концов, принадлежит эта страна – евреям или нам?

– Евреям!

– А кстати, что с тем заявлением, – спросил доктора Крайци его сосед, – которое ты передал в ректорат? – Ничего. – Мы не получили даже ответа?

– Пока нет.

– Прошло полгода!

– Ректор переправил его в университет Петера Пазманя, – ответил доктор Крайци, – а они там сидят на нем.

– Почему же ректор не прижмет их?

– Не смеет, старый дурак!

– Такое положение нестерпимо! – сердитым каплуньим фальцетом заверещал сосед доктора Крайци, и его лоб налился краской. – Наше заявление попросту оставляют без ответа! Кто в этом виноват? Как они смеют так грубо попирать честь и достоинство старейшей, истинно венгерской национальной корпорации?!

Ректор рассчитал точно: на следующий же день утром его посетил доктор Крайци и потребовал объяснений относительно судьбы письма, обличавшего профессора Зенона Фаркаша. – Милый мой, – проговорил ректор, – письмо ваше я переслал, как и положено, в ректорат университета имени Петера Пазманя, поскольку профессор Фаркаш там работает. Ничего больше я сделать не мог. – Но ведь тому уж полгода, – возразил Крайци. – Почему их не поторопили с ответом?

– Я не полномочен вторгаться в автономию университета. У меня нет на то ни права, ни возможности, я вынужден предоставить им решать, рассматривать ли упомянутое заявление, провести расследование или же просто выбросить наше письмо в корзину. Вероятно, случилось последнее, – добавил он и в упор посмотрел на доктора Крайци, который под насмешливым блеском ректорских очков окончательно вышел из себя. – Это недопустимо! – выпалил он.

Ректор, сверля его взглядом, пожал плечами.

– Мы это так не оставим!

– Я не в состоянии помочь вам.

– Уж как-нибудь сами справимся, – прорычал Крайци.

– Весьма сомнительно!

– Справимся!

– Как вы ни сильны, коллега, но тут силенок у вас не хватит, – посочувствовал ректор. – Со свободными каменщиками вам пока что не совладать.

– Увидим.

Ректор пропустил это мимо ушей. – Я не желаю навлечь на себя подозрение, будто бы из личной заинтересованности или недоброжелательства веду травлю профессора университета, своего коллеги. Но если корпорация «Хунгария» обратилась бы, допустим, ко мне с новым письменным запросом относительно упомянутого дела, то передать его далее мой прямой долг.

Доктор Крайци встал. – Мы найдем путь покороче, господин ректор!

– И, надо думать, вернее ведущий к цели! – воскликнул ректор, глядя на посетителя в упор.

Он проводил доктора Крайци до двери, подчеркнуто любезно с ним раскланялся. Не прошло и двух недель, как министр культов лично позвонил ему и пригласил зайти. Беседа длилась всего пятнадцать минут. Министр осведомился, что может добавить ректор по поводу нападок хунгаристов на профессора Фаркаша и чем он объясняет, что дело это заглохло на полпути. Ректор пожимал плечами. Ему неизвестны какие-либо подробности, кроме тех, что изложены в самом заявлении. Автор жалобы, Кальман Т. Ковач, уже три года как перевелся в университет, он не помнит даже, как этот студент выглядит, оба свидетеля – Тибольд Бешшенеи и Юлия Надь – слушатели философского факультета, о них ему ничего не известно, кроме имен. Если корпорация «Хунгария» принимает эту историю близко к сердцу, значит, в ней что-то есть и разобраться в ней стоило бы, но это не входит в компетенцию ректората Политехнического института. А почему разбирательство не состоялось или было отложено, его превосходительство располагает, без сомнения, более достоверными сведениями, чем он.

– А все-таки – какими сведениями располагаете вы, господин ректор? – спросил министр, нервничая; его жирно лоснившееся лицо совсем потускнело.

– Можно сказать, никакими. Полгода тому назад мой коллега, ректор университета имени Пазманя, нанес мне официальный визит, примерно через неделю после того, как я переслал ему заявление.

– Ах, вот как, он посетил вас?

– Если память мне не изменяет, нежелательность дисциплинарного разбирательства он мотивировал внешнеполитическими причинами, – проговорил ректор, – по его убеждению, профессор Фаркаш незамедлительно покинул бы университет и уехал в Англию. Помнится, он упоминал и нашумевшее дело отравительницы, которое повредило престижу Венгрии за рубежом как раз в тот момент, когда премьер-министр вел в Женеве переговоры о займе.

– Игнац! – пробормотал министр; он узнал стиль государственного секретаря.

– Простите, ваше превосходительство?..

Министр широко улыбнулся и встал. – Благодарю вас, господин ректор. Мы разберемся в этой истории. Но нет ли и у вас лично каких-либо пожеланий в связи с нею?

Ректор тотчас угадал ловушку. Правда, несколько мгновений все-таки колебался: не воспользоваться ли? Но пересилил себя. – У меня нет иных желаний, ваше превосходительство, кроме того, чтобы прояснилась истина и виновники, если они есть, были наказаны. Я венгерец, ваше превосходительство!

На следующий день из министерства в ректорат университета неожиданно, как гром среди ясного неба, поступило указание: некто, подписавшийся неразборчиво, требовал «по поручению министра» немедленно и в письменной форме сообщить, что предпринято по делу орд. проф. ун-та Зенона Фаркаша. Ректор, выпучив глаза, уставился на бумагу, сангвинический лоб тотчас же отозвался на удар крупными каплями пота. Правда, его ущербное самолюбие ничего не забыло – в свое время Фаркаш заставил старика попрыгать, крепко взял в оборот, и ректор ему этого не простил, – но Фаркаш был все-таки его коллега, десять – пятнадцать лет работавший с ним бок о бок в университете, получить от Фаркаша легкий приятельский щелчок по носу, а то и что-нибудь покрепче, не позор… зато наглым выходкам министерских борзописцев воспротивилась даже сразу вспотевшая ректорская шея – упрямая шея алфёльдца. От злости глаза ректора налились кровью, и он с такой силой стукнул мягким жирным кулаком по столу, что боль от ушиба не проходила потом три дня. Он отнюдь не разделял «анархических» воззрений Фаркаша, «Бог» и «Родина» сверкали алмазами чистой воды на его нравственном небосводе, хотя он и грешил иногда на путях житейских противу звезд меньшей величины, неукоснительно оставаясь, разумеется, «джентльменом» и «честным венгерцем», но коллега-ученый вызывал у него во сто крат большее уважение, нежели политиканы из министерства. Пока они, вторгаясь в подведомственные ему пределы, желали замять историю вокруг Фаркаша, ректор, с ворчанием правда, но соглашался; когда же, круто и необъяснимо повернув линию фронта, они вздумали натравить его против Фаркаша, он взъерошился и уперся. Дурак я им дался, что ли? Нет уж, в мои дела они больше носа не сунут! – кипел он. «Расследование провел в рамках предоставленных мне полномочий, дело прекращено» – сообщил он в министерство с Тацитовым лаконизмом и расписался вдвое крупнее обычного. Отправил письмо в тот же день.

Был четверг, день традиционного «загула» в «Подвальчике Матяша». Вокруг простого деревянного стола расположились восемь – десять профессоров постарше. Густо пуская из трубок кружевной дым к низким сводам подвала, все они молча слушали ректора, хмыкали, кивали. Ошеломленным молчанием встретили и конец рассказа.

– Ты правильно поступил, Йожи, – первым заговорил седовласый и седобородый профессор, гордость лингвистики, специалист по финно-угорской группе. – Нанес Зенон оскорбление чести университета или не нанес, о том будем судить мы, а не господин министр. На чужом пиру ему делать нечего!

– Ты и не мог поступить иначе, – поддержал его сосед. – Если мы не хотим, чтобы автономия университета превратилась в мертвую букву, ты должен был щелкнуть министра по носу.

– Да ты и щелкнул по его превосходительному носу, что правда, то правда. Браво, Йожи!

Профессорская компания весело смеялась. Здесь было несколько невыразительных, пустых лиц, обладатели которых – как и сам ректор – взобрались на кафедры благодаря усердию, чинопочитанию, не пренебрегая иногда родственной или дружеской поддержкой; но были среди них и другие – с глубоко изборожденным мыслью челом, светящимися мудростью глазами, по которым видно было, что приобретенные знания оплачены с процентами. Их согласный, добродушный смех рождало в первую очередь удовлетворенное корпоративное тщеславие, однако некоторые испытывали и более благородные чувства: гордость мыслителя, дорожащего собственной независимостью, пренебрежение к мирской власти, презрение к правящей политической клике. Они были стары, следовательно, в глубине души все уже находились в оппозиции к существующему миру, покинуть который готовились; они много испытали, поэтому радовались чужой беде, они уже перезрели, то есть впадали в детство, они были на полпути к могиле, следовательно, становились храбрыми. – Одобряю, – проговорил маленький плешивый старичок, до тех пор молчавший и даже не смеявшийся вместе со всеми. – Одобряю.

Все на минуту примолкли. Маленький старичок был знаменитейшим в свое время математиком, он редко принимал участие в профессорском застолье. Его привыкли считать молчальником, обычно он тихо посасывал свое черное пиво из маленькой кружки, отпивал не больше половины и ровно в семь отправлялся домой. – Одобряю, – повторил он еще раз, положив крошку-ручку на рукав ректора.

– Йожи заслуживает одобрения, если мы взглянем также на самую суть дела, – заявил лингвист, о котором ходили слухи, что, невзирая на белоснежные свои седины, он нет-нет да и посещает бордели на улице Мадьяр, иной раз даже в обществе одного-двух студентов. – Кто вправе рассуждать о том, верю я в бога или нет?.. Уж во всяком случае, не власть предержащая! – Профессор с улыбкой повернул красивую голову старого сатира к ректору; тот лишь похмыкал невнятно: он не любил старика за фривольность в языке и мыслях. – Как говорят в Задунайщине, не бывать веленью на мое хотенье. Что у меня дома или в компании с языка слетело, до того ни министру, ни ректорату университетскому никакого дела нет. Довольно уж и того, что на кафедру ко мне всяк, кому не лень, сунуться может.

– Осторожней, Дюлуш! – проговорил седой профессор с козьей бородкой.

Настроение ученых мужей все повышалось; видно было, что эта борьбу – после стольких иных опасностей и передряг – в самом деле была им по вкусу. Быстрей убывало вино, гуще дымили сигары и трубки. Их уже не свела бы вместе любовь к ближнему – для этого они были слишком стары, слишком утомлены жизнью, – но выпад против общего их дела пробудил вдруг удаль, кое в ком подкрепленную талантом или убеждениями. – Наш коллега Фаркаш лично симпатии не вызывает, – сказал декан философского факультета, историк, беженец из Коложвара^[80], – взглядов его я не разделяю, в его науке несведущ. Но эту травлю я нахожу непристойной…

Он умолк, сосредоточенно глядя перед собой. В этой компании он был самый молодой, держался спокойно, говорил негромко, каждую мысль обдумывал дважды, а потом проверял еще раз, прежде чем высказать вслух. – Я не горазд в текущей политике, – продолжал он, – но просто сердце сжимается, когда видишь, что за компания усаживается стране на шею. Озверевший мещанин рвется здесь к власти. Этого я не приемлю.

– Одобряю, – кивнул ему маленький старец.

Из соседней ложи донесся звон бокалов и громкий молодой смех, там веселилась, вероятно, компания студентов.

– И как ты противостоишь им? – спросил историк.

– Брюзжаньем, – коротко отозвался старый математик.

Историк едва заметно пожал плечами. – Я давно уже подумываю о том, чтобы перестать участвовать во всем этом.

– Как же именно?

– Если Фаркаша потянут к ответу, – проговорил историк, опустив глаза и обращаясь словно к самому себе, – если его потянут к ответу под нажимом группы бывших террористов-жандармов, я оставлю кафедру и уеду к себе в Саболч, займусь там хозяйством.

На минуту стало тихо. – Ну, уж это ты слишком, дорогой коллега, – с трудом выдавил ректор, багровея.

– А ты куда поедешь хозяйствовать, Йожи? – спросил его лингвист, лукаво сощурив глаз.

– Мне-то с чего уезжать?

– Всякое может случиться.

Ректор понял намек и затряс головой, словно в ухо ему попала вода. – Допустим, твой министр отправит тебя на пенсию, – беспощадно договорил лингвист, морща красный насмешливый носик над всклоченной серебряной бородой.

– Ты все-таки поосторожней, Дюлуш, зарываться не стоит! – остерег его седой профессор с козлиной бородкой.

– На пенсию? – проворчал ректор. – Что ж, я готов. Но вертеть мною они больше не будут.

– Йожи ведь довелось хлебнуть в жизни всякого, – сказал его сосед. – Да только вот беда, – вставил лингвист, подмигивая ему, – веселье душевное он подрастерял. А без веселья и воевать невозможно. Так что я не верю ему.

– То есть как?

Лингвист весело рассмеялся стариковским фальцетом. – А так. В конце концов, он даст согласие на это разбирательство!

Но ректор, против ожидания, не клюнул на подначку. – Только не я, – негромко, с достоинством сказал он, перекатывая по-детски пухлые, наивные морщины по лбу. – Ведь через две недели выборы, пусть уж новый ректор устраивает судилище, если желает. – Все взгляды обратились на трансильванца-историка, одного из вероятных кандидатов в ректоры. – Найдут кого-нибудь другого, он и выполнит, что потребуют, – с сумрачным видом проговорил историк, пожимая плечами.

Тацитовски лаконичный ответ ректора произвел сенсацию не только в министерстве; не прошло и недели, как министр услышал отклик на него совсем с другой стороны. Весьма влиятельный депутат правых Дюла Гёмбёш по телефону потребовал объяснений относительно дела Фаркаша.

– До выборов нового ректора ничего предпринять не могу, – признался расстроенный министр. – Старый осел уперся, и ни в какую. Так что вернемся к этому делу осенью, с начала учебного года.

– Поздно, – с солдафонской грубостью отрезал Гёмбёш. – Я не намерен столько ждать!

Кровь бросилась министру в голову. Он молчал, призвав на помощь все свое спокойствие. Дюла Гёмбёш был секретарь-делопроизводитель «Союза этелькёзского»^[81], верховной организации и главного центра всех объединенных правых сил Венгрии, почетным президентом которой числился сам правитель.

– Посоветуй что-нибудь, Дюла! – сказал министр, строго себя контролируя, чтобы телефон не донес к собеседнику злую дрожь его голоса.

– Скажи, чтоб тиснули статейку, – командой «в атаку!» взорвался в трубке зычный голос.

В тот же вечер министр вызвал к себе главного редактора Керечени. Ответственный руководитель четырех утренних официозов, совершенно потрясенный, слушал пожелания министра, однако потрясения своего не выказал, с жадным подобострастием всматриваясь желтыми от разлития желчи глазами в жирную, обильно удобренную физиономию государственного мужа. Они во всех деталях обсудили будущую статью, коей надлежало появиться в печати самое позднее через два дня. – Ваше превосходительство осведомлены, конечно, что барон Грюнер состоит в родстве с профессором Фаркашем? – после часового разговора спросил вдруг Керечени. Министр скользнул по нему взглядом.

– И вы дрожите перед Грюнером? – спросил он резко.

Керечени не ответил. Следующий день он провел еще в редакции, но на третий день сказался больным, а на четвертый отказался от своего поста и перешел в «Аз эшт», газетный концерн так называемого «крупного еврейского капитала» на роль политического редактора. Министра едва не хватил удар. В тот же день он вызвал из запаса самый верный свой оплот – Яноша Мегиша, главного редактора газеты «Мадьяршаг», органа правой оппозиции, никогда его не подводившего. Они во всех деталях обсудили будущую статью, коей надлежало появиться в печати на пятый день, в воскресном номере.