Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 58 страниц)

– Ну, так пошли! – предложила Юлишка и взяла Балинта под руку. Он с удовольствием прижал к себе ее руку, но тут же свирепо отдернул свою, лицо стало туповатым от нахлынувших противоположных чувств.

– Что ты от меня хочешь? – спросил он со злостью, в то же время невольно прилаживая шаг к походке Юлишки. Юлишка знала, чего она хочет, Балинт же только догадывался, чего не хочет, поэтому был злее, неуклюжей и беспомощней, чем целеустремленная, спокойно-решительная Юлишка.

– Чего я хочу? – удивленно спросила она. – С тобой быть хочу.

– Сказал же, мне некогда, – буркнул Балинт.

– Вот чепуха! – засмеялась девочка, вскидывая голову. – Сисиньоре говорит, что в воскресенье даже господу богу не бывает некогда, а уж ему-то забот хватает. Ты еще не кончил дела с этой лисицей?

– Лисицей?

– Он только что проскочил тут мимо меня… скулил, будто лиса в зоосаду, – сказала Юлишка. – Не нравится мне его физиономия. Зачем ты с ним водишься?

Юлишка еще не знала – потом-то научилась и этому, – как опасно ругать друзей мужа; под предлогом мужской солидарности мужчины отстаивают собственную самостоятельность. – Тебе какое дело? – спросил он грубо.

Девочка обиделась, но не подала виду.

– Никакого, – сказала она, – я просто спросила. Если тебе он нравится, забудь, что я сказала.

– Не мешайся в мои дела, – багровея, прорычал Балинт, – я этого не потерплю.

Юлишка кивнула.

– Правильно, ведь и у меня есть свои дела, – проговорила она рассудительно и чуть заметно сжала руку Балинта. – Как давно уж мы не виделись! А Сисиньоре очень больная была, теперь-то опять поправилась.

– Я сам выбираю себе друзей, – кипя от ярости, продолжал Балинт, – и ты не вмешивайся, слышишь?

Юлишка засмеялась. – Да ладно тебе, не кипятись!

– Кстати, вкус у тебя никудышный, – сказал Балинт, шагая так, что девочка едва за ним поспевала. – Мой друг всем женщинам нравится.

– Ты гораздо красивей, – возразила Юлишка. – Он тем нравится, кто тебя не знает… Да, а ведь я Юлишку Надь видела!

Балинт остановился.

– Где?

– Как-то на улице случайно встретились, – рассказывала Юлишка. – Но она только поцеловала меня и тут же побежала дальше, торопилась очень. А еще раньше присылала одного человека, чтоб мы ему те бумажки и книги отдали.

– Где она живет теперь? – спросил Балинт.

Девочка пожала плечами.

– Ты ничего не знаешь, – прошипел Балинт. – Ты глупа, как… Могла бы догадаться, что мне нужно знать ее адрес!

Юлишка опешила. Прежде она думала, что Балинт сердится за то, что поддался ее уговорам и спрятал листовки, а значит, его крестный отец из-за нее попал в тюрьму, – но сейчас он кипятился уже совсем из-за другого: зачем не спросила адреса той, кому листовки принадлежат? Тяжелый он человек, думала Юлишка, намучаюсь я с ним. Юлишка очень горевала о Балинте те два или три месяца, что не видела его, часто плакала, особенно по воскресеньям, прождав напрасно к обеду, но ей ни разу даже не пришло в голову, что Балинт может покинуть ее навсегда, а она – с этим примириться. Она была красивая девочка, на улице совсем взрослые мужчины оборачивались ей вслед, было у нее и несколько знакомых мальчиков, с которыми она изредка пересмеивалась и которые охотно стали бы ее верными спутниками, как-то Юлишка даже ходила с одним из них в кино, но когда тот вздумал лапать ее, так ударила в грудь, что парень свалился со стула. Ребята, привыкшие к более легким успехам, быстро от нее отходили, и девочка оставалась одна со своими материнскими заботами об отце и старенькой бабушке; впрочем, не считая одного-двух воскресений, проведенных в горьких слезах, она стойко переносила одиночество, живая фантазия и готовность поболтать даже с самою собой заполняли неподходящее для ее возраста уединение. Стряпая, перемывая посуду, она громко, по-детски игриво разговаривала с окружающими предметами, а из комнаты в это время неслись старческие причитания Сисиньоре, славшей упреки далекому миру; два одиноких монолога по обе стороны стены лились одновременно – монолог девочки и монолог старухи. Подруг у Юлишки как-то не было, разве что мимолетные приятельницы, единственная более или менее близкая подруга, Ирма Живанович, переехала в Кёбаню, на другой конец города, и с тех пор они почти не виделись.

– Я не знала, что тебе нужен ее адрес, – оправдывалась девочка. – Да я и сама хотела спросить, чтобы навестить Юлишку, но не успела опомниться, как ее уж и след простыл.

– Голова у тебя варит медленно, я всегда это говорил, – проворчал Балинт. – Чего еще тебе от меня нужно?

– Послушай, Балинт, – внезапно решившись, сказала Юлишка, и ее бледное личико под венком угольно-черных волос сразу заострилось, – ты на меня сердишься за то, что я отдала тебе те бумаги?

– Очень нужно мне сердиться!

– Тогда почему не приходишь?

– Потому что некогда мне, сколько раз еще повторять, черт бы побрал мир этот поганый! – заорал Балинт, еще никогда не ругавшийся в присутствии Юлишки.

Девочка вздрогнула, но не испугалась.

– Ты стал коммунистом? – спросила она тихо.

– С чего ты? – бледнея, ответил Балинт.

– Тогда что с тобой?

– Не суй носа в эти дела, понятно?

Девочка засмеялась. – Ой, какой же ты забавный, Балинт! – воскликнула она. – Как будто старый муж, который все ворчит на свою судругу. Что с тобой, в самом деле?

– Судругу? – передразнил Балинт. – Могла бы уже отучиться от этих глупостей!

Девочка засмеялась опять.

– Уже отучилась, – сообщила она. – Футли не говорю, мугажки – тоже, вообще ничего такого не говорю. А судруга – это я просто так сказала, чтобы ты узнал меня.

Балинт отбросил со лба светлую прядь. – Издеваешься?

– Господь с тобой! – сказала Юлишка. – Это ты все задираешь меня. – Ее лицо вдруг стало серьезным, она медленно, стеснительно пригладила ладонями юбку. – Скажи, Балинт, а ты к другой девушке не ходишь?

Балинт покраснел до ушей.

– Не хожу, – ответил он быстро. И от того что солгал, покраснел еще больше, до самой шеи. – А если б и ходил? – сказал он задиристо. – Это тебя тоже не касается, ты мне не любовница.

– Ну конечно, – согласилась Юлишка. Однако подозрение застряло в мозгу, тоненькое, как березка, тело содрогнулось, глаза налились слезами. – Значит, ходишь к какой-то девушке! – воскликнула она решительно. – Тогда почему не говоришь мне?

Балинт понял, что попал в переплет, и совсем потемнел. Собственно говоря, он почти готов был по доброй воле покаяться Юлишке в том, что произошло у него с Анци, но сейчас, когда от неожиданности, по первому побуждению он все отрицал, отступать было поздно. – Тебе только и заботы! – проворчал он. – Засадила меня в тюрьму, из-за тебя, может быть, я еще работы лишусь, а на уме только одно – не хожу ли я к девушкам!

Юлишка остановилась.

– Ты это серьезно говоришь?

– Ясное дело, серьезно!

– Что у меня одно на уме – ходишь ты к другим девушкам или нет?

– А что же еще?

У девочки задрожали губы. Но она не заплакала, взяла себя в руки. Она сжала кулачки, тонкий стан ее выпрямился, красное в горошек платье заколыхалось.

– Ты злой, Балинт, слышишь? Ты жестокий, я знаю это с тех самых пор, как ты повесил собаку, но чтоб такой злой…

– Я повесил собаку! – повторил Балинт побелевшими губами. – И ты посмела это сказать мне, мать твою…

Девочка задохнулась от возмущения.

– Ты мою мать клянешь? – сдавленно выговорила она; большие черные глаза засверкали. – Ну, так бог же с тобой, Балинт, больше ты меня не увидишь!

Она повернулась и пошла прочь.

Балинт постоял, посмотрел ей вслед, потом тоже повернулся и зашагал в другую сторону.

В тот же день он отправился к Анци. Она была дома, но собиралась уходить. На вошедшего Балинта посмотрела отчужденно и с удивлением, как будто видела первый раз в жизни.

– Ах, это вы? – спросила она вместо приветствия, слишком уж тонким голосом, и даже не улыбнулась. Улыбка появилась лишь минуту спустя, но то не была широкая, гостеприимная улыбка, она лишь приподняла уголки губ с самодовольным и хитрым высокомерием. Анци сидела у стола перед четырехугольным настольным зеркальцем в никелевой оправе и мазала губы. Под ухом на шее желтела не стертая пудра.

– Мне пора уходить, – сказала она, локтем чуть-чуть отодвинув зеркало, чтобы одним глазом заглядывать в него, а другим видеть Балинта. – Вы не знаете, который час? Кажется, я уже опоздала! – воскликнула она и, зажав пальцами кожу возле носа, немного ее оттянула, словно рассматривала прыщ. – Который час?

Балинт все еще стоял у двери, ему даже не предложили сесть. Анци вполглаза посмотрела на него: он застыл на пороге с таким пристыженным видом, что молодая женщина рассмеялась.

– Чего ж вы не садитесь? – спросила она.

Балинт оглядел комнату: на всех стульях валялись предметы женской одежды, чулки, сорочка, блуза, даже туфли на высоких каблуках.

– А куда? – спросил Балинт.

Он видел лицо Анци сразу в трех экземплярах: одно в натуре, второе в том зеркальце, что стояло на столе, третье в большом овальном зеркале, висевшем над комодом, зеленоватом, потускневшем от времени; все три лица, гримасничая, смотрели перед собой, шесть пальцев усердно оттягивали кожу возле трех носов.

– Сбросьте туфли! – произнесли на трех лицах три растянутых в гримасе рта. – Я сейчас ухожу, но пока посидите.

Если б его даже спросили, Балинт вряд ли мог объяснить, чем, собственно, он разочарован. В глубине своей юношески самоуверенной мужской души он надеялся, очевидно, – в том себе, конечно, не признаваясь, – что Анци после вечеринки, когда он почтил ее своей любовью, сидит дома одна, взаперти, и, ни о чем не заботясь, не замечая мира и быстротекущего времени, поджидает его в непоколебимой верности и полном уединении. Больше двух месяцев прошло с тех пор, как они познакомились; эти два месяца были для Балинта полны событий, но несмотря на это, а может быть, именно поэтому, он в душе был свято убежден, что вокруг него в мире все остановилось. Так бывает со многими: чем больше жизнь задает им задач, тем менее способны они представить, что и в жизни других людей что-то происходит; воображение вообще так бедно и лениво, что всякое чужое время, с течением которого по какой-то причине утеряна связь, оно останавливает, словно часы, и, возвратись, ищет часовую стрелку там, где видело ее в последний раз. Балинту даже не помыслилось, что за минувшие два месяца Анци могла познакомиться с другим мужчиной или хотя бы надеть другое платье, не то, в каком он с ней познакомился; сейчас, стоя в дверях, он был буквально ошеломлен лицом молодой женщины, гримасничавшим ему с трех сторон, этими тремя ликами, равнодушными, занятыми только собой, с шестью пальцами возле трех носов. В сущности, Анци не очень ему и нравилась, она была чересчур высока, на его вкус, и говорила слишком жеманно, неестественно тонким, визгливым голосом, но сейчас, от того что забыла его и совершенно о нем не думает, она внезапно так похорошела, так округлилась желанно, что Балинт вдруг сник и, сам не зная почему, уныло повесил голову. Бал во дворе авторемонтной мастерской вдруг воспарил в поднебесье, и там, наверху, в волшебном свете фонариков, Анци сияла, словно королева, чуть-чуть правда размытая, но еще полнее, моложе, чудеснее, с двумя глазами-звездами, с незабываемым своим воркованьем.

– А вы не могли бы остаться дома, Анцика? – робко спросил Балинт.

– Исключено.

Балинт покраснел. – А может?

– Говорю же, исключено! – повторила Анци. – Я иду на матч.

– Пойдемте вместе! – воскликнул Балинт. – Ведь я еще ни разу в жизни не видел матча. Я только заскочу дог мой за деньгами, и можно идти.

– Не трудитесь! – Анци наконец покончила с косметической операцией. Отбросив стул, вскочила, подошла к большому зеркалу и еще больше обтянула на груди блузку, заправила ее вокруг талии в юбку. Что и говорить, талия у нее была красивая, стройная, ноги длинные, глаза большие, черные, словом, Пуфи был прав, красивая женщина. – Не трудитесь, – машинально повторила она, внимательно, придирчиво оглядывая себя в зеркале, как будто была в комнате одна, – не трудитесь, я уже обещала.

Теперь не три, а только две Анци отвергали Балинта, но ему и этого хватило с избытком; у него стал такой побитый вид, что Анци вдруг пожалела его, как обиженного ребенка.

– Как-нибудь в другой раз, хорошо? – сказала она, кокетливо улыбаясь ему в зеркало.

– Когда?

– Ну, как-нибудь на неделе.

– В будни я не могу. – Балинт готов был провалиться сквозь землю.

– Почему? – не слушая, спросила Анци.

– У меня по вечерам еще одна работенка есть… и, понимаете, Анцика, как раз теперь мне нельзя ее упустить.

– Почему? – так же спросила Анци, ладонями взбивая и поправляя завитые волны волос.

– Понимаете, Анцика, я должен помогать одному человеку, который из-за меня попал в беду.

Анци это явно не интересовало. – Тогда, значит, вам не везет, – пропела она в зеркало, – потому что я только в будни свободна. А теперь я пошла. Пока!

Балинт тупо смотрел перед собой. – Вы останетесь? – спросила Анци, направляясь к двери.

– А когда бы вы могли, Анцика?

– В четверг, – бросила Анци, еще раз оправляя сзади юбку.

Условились встретиться в четверг в семь часов вечера перед кафе «Эмке». Они вышли на кухню, Балинт поздоровался с Дёрдьпалом, отцом красотки. – Вы бы остались немного с папой, – сказала Анци, – я-то все равно тороплюсь, пока! Не забудьте же про четверг! – И, не успел Балинт кивнуть, глазами, губами, всем своим пылким существом откликнуться на сладкое обещание, она скрылась за хлопнувшей дверью. – Целыми днями шляется, – проворчал старый Дёрдьпал, глядя дочери вслед, – часа не посидит спокойно. Вылитая матушка, господь да продли ее дни в уксусе и в елее!

Балинт недолюбливал старого Дёрдьпала, которого, по конвейеру каких-то профсоюзных связей, Битнер определил на стоявший прежде без дела третий токарный станок. Ничего дурного за ним не водилось, с рабочими он ладил, учеников не школил больше, чем следовало, перед мастерами, совладельцами во вред другим не заискивал, но Балинт как-то не мог найти с ним общий язык. Поскольку работал он при дядюшке Пациусе, особых дел к Дёрдьпалу, у него не было, разве что тот попросит или даст по соседству микрометр или гаечный ключ; иногда Балинт от души смеялся, если старик «сказанет» что-либо, но сблизиться, притереться так и не сумел.

Он и сейчас смотрел с некоторой отчужденностью на старого Дёрдьпала, который, водрузив на нос очки в черной оправе, сидел у окна с маленьким белым петушком на коленях. – Она тут с футболистом одним спуталась, – пробормотал он, кивнув на захлопнувшуюся за Анци дверь, – втюрилась в него по уши. А сказать ей ничего не моги, сразу, видите ли, давление в крови подымается.

– С футболистом? – спросил Балинт.

– Левый полузащитник, – пояснил старик.

– Это его профессия?

Дёрдьпал махнул рукой. – Именуется токарем. Его на Объединенном ламповом потому только и держат, что он в команде «Уйпешт» играет. А так бы ему и на носки себе не заработать.

– Он женится на Анци? – спросил Балинт.

– Черта с два, – буркнул отец. – Моя родная доченька в жены не годится.

– ?..

Старый Дёрдьпал не замечал едва скрытого волнения паренька. – И на то не годится, про что ты думаешь, – проворчал он. – Чего не сядешь?

Белый петушок с огненно-красным гребнем ни на секунду не спускал блестящего черного глаза с Балинта, он тихо, молчком сидел на коленях хозяина, но то и дело вертел головкой, следя за каждым движением гостя. Когда Балинт повернулся, чтобы пододвинуть к окну стул для себя, белый петушок с коротким клекотом подпрыгнул и, дважды махнув крыльями, взлетел Балинту на затылок. – Эй! – испуганно воскликнул Балинт. Петух, вцепившись когтями в шею, остервенело застучал клювом по затылку. – Чума тебя забери, – выругался Дёрдьпал, – ступай назад, Янчи! – Балинт потянулся рукою назад, схватил петуха за крыло, швырнул оземь, но тот в мгновение ока оказался у него на груди и вцепился клювом в нос.

Дёрдьпал поднялся, не спеша подошел к полю боя и оторвал петуха от лица гостя. – Не любит ухажеров моей дочери! – пояснил он и, вскинув очки на лоб, с удовольствием поглядел на маленькую белую птицу, которая тяжело дышала открытым клювом и оправляла перышки. – Восьмисот граммов не весит, а в прошлый раз боксера-тяжеловеса так отделал, что любо-дорого. Он с тех пор и носу сюда не кажет.

Балинт потрогал кровоточащий нос.

– Холодной водицей умойся! – посоветовал Дёрдьпал. – Когда я в Эрдлигете жил, у меня кур двести пятьдесят штук было да два петуха, вот этот леггорн и красный исландский петух, так этот каждый божий день исландца избивал, даром что тот в два раза его больше, и с курами со всеми один управлялся.

– Правда? – невесело порадовался Балинт, держа под краном кровоточащий нос.

– Однажды вечером пришла ко мне графиня Чаки, – рассказывал Дёрдьпал, – она там же, в Эрдлигете, жила. Мол, срочно нужно оборудовать прачечную.

– Вы и это умеете? – спросил Балинт, косясь на петуха, который опять норовил прокрасться ему за спину.

– Я слесарь-водопроводчик, – кивнул хозяин. – На Хатванском сахарном заводе водопровод монтировал, и в Шелле, и во дворце Венкхейма. Двадцать шесть лет слесарил.

– Вот оно что? – сказал Балинт, не спуская с петуха глаз. – А почему бросили свою профессию?

Дёрдьпал спустил очки на нос, поглядел на гостя. – Сменил лошадку.

– Понятно! – кивнул Балинт. – Заберите, пожалуйста, зверя этого!

– Янчи, иди сюда! – проворчал старик. – Одним словом, заявляется старая карга, просит прачечную оборудовать. Можно, говорю. Если заплатите. Сказал, сколько беру за час, сколько моему подручному положено, был у меня там старый мой подручный, тринадцать лет с ним вместе работал. Торговаться, говорю ей, не буду, не подходит моя цена, ищите другого. Ну, она понять не захотела, разговоры затеяла. Вдруг вижу, входит в комнату Янчи и – к ней за спину.

– Как ко мне сейчас? – поинтересовался Балинт.

– Янчи, иди сюда! – повторил Дёрдьпал. – Одним словом, вижу, он уж у нее за спиной стоит, а я разволновался от разговору-то, ну, и на него ноль внимания. А на старой карге соломенная шляпа была старомодная, вся в розочках да черешнях, большущая, как колесо. Янчи полюбовался сперва, вдруг только – крррак! – и уж сидит он на плече ее милости. И тут – шляпа летит направо, парик налево, а Янчи восседает на лысой графининой голове и кукарекает во все горло. Такая поднялась кутерьма, до самого Пешта слышно было!

Балинт смеялся. – Ничего себе птичка! Вы его в зоосад отдайте.

– Зачем?

– Чтоб породу такую развести, – сказал Балинт с подковыркой.

Дёрдьпал подозрительно глянул на него поверх очков. – Ему и здесь хорошо, – сказал он. – По субботам он даже в корчму со мной ходит, а потом такой веселый домой возвращается, кукарекает всю ночь напролет, из-за него никто в доме не спит.

– Очень славная птичка, – сказал Балинт, спиной прислонясь к стене, чтобы хоть сзади быть в безопасности.

Дёрдьпал опять вернулся мыслями в Эрдлигет, к прачечной графини Чаки. – Я ведь такой человек, ниже своей цены работать не стану. Если не дают того, что положено по моей специальности, лучше подручным к каменщику пойду, но по своей специальности за бесценок работу не возьму, такого не бывало ни разу. Как-то у одной норвежской баронессы…

В четверг, нарядившись в свой праздничный костюм и рубашку в голубую полоску, с красной гвоздикой в петлице, Балинт час с четвертью прождал Анци перед кафе «Эмке». Первое в жизни любовное свидание придало ему сил и выдержки. Он считал совершенно невероятным, чтобы Анци могла просто надуть его, и в девять часов вечера явился к Дёрдьпалам узнать, что с нею, не заболела ли, не попала ли под машину на проспекте Ракоци, спеша к кафе. Самого Дёрдьпала дома не было, Анци уже лежала в постели.

– Так я и знал, что вы заболели, Анцика! – с беспокойством воскликнул Балинт, когда дама его сердца в одной рубашке отворила дверь.

Анци вытаращила на него глаза. – Знали? Откуда?

– Ну, ведь вы не пришли…

– Куда не пришла?

– К кафе «Эмке», – с мучительным недоумением пробормотал Балинт.

– Так вы были там? – спросила Анци, подавляя зевок. – Ой, а я не пошла, потому что и правда плохо себя чувствовала. Зайдете?

В тот раз Балинт все же не напрасно ожидал больше часа перед кафе «Эмке». Но в дальнейшем приятельские отношения с Анци не много подарили ему радости. Еще три месяца он ходил за нею хвостом и за это время познакомился со всеми унизительными муками недостойной любви. Любовным мучениям сопутствовали, как верные друзья, угрызения совести из-за потерянного времени, растранжиренных денег – оторванных от бедствовавшей в нищете крестной матери, – из-за напрасной растраты самого себя и, не в последнюю очередь, потери Юлишки; когда миновала эта гнусная пора, Балинт решил, что никогда больше не посмеет вернуться к бывшей своей невесте, даже просто взять ее за руку. Разрыв с Юлишкой – не без причины – он относил на счет Анци. И представлялся самому себе грязным, подлым. Если, истомленному ожиданием очередного свидания – одного из бесчисленных свиданий, на которые не являлась Анци, – гнев открывал ему вдруг глаза и он на какой-то миг в унизительнейшей обнаженности осознавал истинное положение вещей и решал с ним покончить: иными словами, если Анци не придет еще в течение пяти минут, он не станет больше ждать ни секунды и оставит ее навсегда, а потом, продлив пять минут еще и еще пятью минутами, после целой цепочки злых и горьких мыслей, он замечал вдруг, что от назначенного срока прошло уже полчаса и все-таки его сердце радостно бьется при виде желтого в крупных цветах платья появившейся с часовым опозданием, но тем не менее появившейся Анцики, – когда после такого свидания, остыв, он спокойно и трезво всматривался в происходящее, то несказанно стыдился и презирал самого себя. Вместе с любовным разочарованием росло и его недоверие к себе. Тем более что он знал: другие иначе устраивают свои любовные дела. Он знал, ибо узнавал специально, что другие парни его возраста, подождав девушку несколько минут, сразу уходят, а еще чаще опаздывают сами или даже не приходят вовсе; знал также, что большинство ребят уделяет любви лишь крохи свободного времени, гораздо меньше, чем спорту, корчме, поездкам за город, и если на пустыре или, в лучшем случае, на зеленой лужайке в Хювешвёльде опрокинут где-нибудь под кустом девушку, то, едва утерев губы, тотчас забывают о любовных объятиях, быстрее, чем собьют пыль со штанов. Если можно было верить мужчинам – а Балинт доверял им все-таки больше, чем незнакомым и подозрительным женщинам, которых невозможно поймать на слове, по крайней мере, в любовных делах, потому что их слово, будто хвост у ящерицы, тотчас отрывалось, как только за него возьмешься покрепче, – если можно было верить мужчинам, женщины сами не принимают любовь всерьез, разве что в тех случаях, когда хотят женить на себе. Они так же пренебрежительно и свысока, подсмеиваясь, трезво обсуждают мужчин, как и мужчины – их; и не к чему об этом много рассуждать, нужно только остерегаться – так советовал когда-то и Оченаш, – чтоб не сделать им ребенка. Как именно остерегаться, Балинт, увы, не имел никакого понятия. Впрочем, в случае с Анци особенно волноваться не приходилось, она, совершенно очевидно, не только не желала связать своего рыцаря, но скорей рада была бы избавиться от него. Уступая просьбам, Анци, правда, назначала ему свидания, но никогда нельзя было знать, придет ли она, и хотя у нее всякий раз находилось серьезное оправдание – то голова болела, то живот, то ноги, заболевала родная тетка, или умирала тетушка ее лучшей подруги, или отец отсылал с поручением, – словом, причина каждый раз была, однако со временем такое нагромождение несчастливых обстоятельств начало смутно тревожить Балинта. Тревогу усиливала и маячившая где-то вдали фигура незнакомого футболиста. Правда, Анци поклялась, что порвала с ним. Но Анци поклялась однажды и в том, что была дома в условленную пятницу, хотя Балинт в тот день понапрасну колотил в ее дверь пятнадцать минут подряд, а час спустя еще десять минут; оставалось думать только одно – что в ту пятницу после обеда господь бог покарал молодую красавицу полной, хотя, к счастью, недолговременной глухотой. В другой раз Анци поклялась, что провела минувшее воскресенье с подружкой по имени Муци в Пештсентэржебете, а между тем на другой день, в понедельник, Пуфи к слову упомянул в мастерской, что накануне встретил на стадионе ту самую черноглазую стройную красотку, за которой, очертя голову, приударял Балинт в памятную, расцвеченную лампионами ночь. Красотка на этот раз прилипла к какому-то широкоплечему типу, по виду боксеру, длиннорукому, с перебитым носом. И это противоречие можно было разрешить не иначе, как допустив, что господь, призванный в свидетели, в тот воскресный день обрушил свой гнев на Пуфи, временно превратив его в стопроцентного идиота.

Все эти обстоятельства делали образ высокой черноглазой красавицы с жеманной речью несколько расплывчатым, смутным, нечетким, но когда Балинт, очень-очень редко – всего пять-шесть раз за полгода – сжимал Анци в своих объятиях, ее стройное белое тело за короткие эти мгновения приобретало больше плотности, постоянства и надежности, чем желалось ей самой. Она была красивей и бесценнее в такие минуты, чем когда надевала ярко-желтое платье, или зеленую юбку и розовую блузку, или малиновый костюм, или дома – цветастое японское кимоно, хотя и в этих своих нарядах она была божественно прекрасна и восхитительна. Но во сто крат красивей она становилась, когда отсутствовала, то есть в течение этих трех месяцев почти постоянно, если не считать двух дюжин неудачных и пяти-шести счастливо окончившихся свиданий. Однако Балинту еще незнакома была обратная перспектива несчастной любви: чем дальше любимый образ, тем детальнее видится его красота и тем расплывчатее становятся недостатки.

Когда он, на углу Кёрута и проспекта Ракоци, полчаса, час ходил взад-вперед мимо витрин кафе «Эмке», сердито засунув в карманы кулаки и повесив нос, с упавшими на лоб светлыми волосами, когда сидел на провонявшей птичьим пометом кухне напротив Дёрдьпала, с его неизменным белым петухом на колене, всегда готовым к бою, и думал об отсутствующей Анци, она казалась столь недостижимой, что ему становилось буквально страшно, когда Анци, с ее неправдоподобно роскошным телом, в конце концов все же показывалась из-за угла или входила на кухню. Он не сразу, очень постепенно осваивался с ее присутствием, странным образом именно в первые минуты поражавшим его множеством мелких недочетов: нарочито тоненьким голоском, глупо-жеманными манерами, выбившейся из юбки блузой; к счастью, все эти мелочи в считанные минуты исчезали без следа, и химера опять торжествовала над действительностью: голос Анци неуловимо менялся, становился глубоким, манеры обретали королевское величие, очарование и осмысленность, блуза сама по себе заправлялась в юбку. Обычно Балинт являлся с бутылочкой черного пива для Дёрдьпала; если к приходу Анци в бутылке что-нибудь оставалось, молодая женщина с воркующе-радостным вскриком тотчас подносила бутылку ко рту и, громко булькая, переливала остатки пива в свое белое горлышко, проделывая это так сладостно-мило, что более обворожительного создания Балинт не мог себе и представить. – А теперь будьте паинькой и ступайте себе домой, – говорила прелестница Балинту, ставя на стол пустую бутылку, – потому что я совсем сонная, словно кисонька, и хочу поскорей к себе в кроватку. Пока!

В редкие минуты отрезвления, которые вписывались в эти долгие четверть года горечью, злостью, а более всего особого рода пресыщенностью – пресыщенностью страданием, – Балинт знал все. Знал, что Анци изменяет ему не только с футболистом и боксером, но, судя по всему, и с представителями многих других видов спорта и профессий, знал, что слово правды никогда не слетало с ее губ, что она лжет даже тогда, когда вскрикивает: «ой!», «ах!» или «боже мой!», потому что в каждом случае правдой было бы прямо противоположное восклицание, знал, что она лицемерит, клянясь, знал, что любит только себя, заботится только о своей пользе, своей радости, что нет ей ни до чего дела, лишь бы насытить свою плоть, всячески ублажить себя, знал, что трутнем живет на шее отца и знакомых мужчин, знал, что она глупа, знал даже, что на свете немало женщин гораздо красивей ее. Он знал все и глубоко презирал себя за то, что помнит об этом лишь в редкие и краткие минуты отрезвления и что постоянно забывает о той пятнице, о том воскресенье, когда бывал опять низко обманут. Презирал, ибо, зная все, ненасытно любовался каждым словом и движением Анци. Он презирал себя как раз за то, что было в нем самым благородным: за пылкость своей страсти, за ее верность и полноту. Он полагал, что было бы более достойно мужчины любиться, подобно другим, под заборами на пустырях, и тотчас забывать обо всем, «не делать трагедий», уметь, как другие, небрежно, мимоходом похвалиться быстрым успехом, приправить похвальбу грязным словцом или пожаловаться, вперемешку с руганью, на случайную неудачу, не растрачивать на «курочку» ни денег, ни себя самого, думал, что куда здоровее, куда достойнее мужчины и порядочного, сознательного пролетария не страдать от любви. Он винил в неудачном выборе не свою юношескую неопытность, но самую любовь. Испытывал отвращение не к Анци, а к себе самому. И разочаровался не в Анци, а в женщинах.

Но эти минуты отрезвления и были только минуты, за четверть года их набралось, может быть, с десяток. Остальное же время он до одури насыщался всеми сладко-горькими вариантами любви, ее трепетными радостями, самообманом, сверкающим клинком надежды, кровавыми ее муками. И, сам того не ведая, мужал с каждым новым разочарованием, заблуждаясь, набирался ума. Словно размягченное железо, закалялся от ударов, вовремя нанесенных глупенькой рукой Анци. Из накопившегося непроглядного опыта в вагранке здравого смысла и достойной души выплавилось со временем более высокое понимание жизни. Случайный образ Анци давно уже канул в вечность, он забыл ее лицо, тело, манеру речи, но легкий золотой дымок счастья, ради которого и кипел тот горький настой, составленный из многих печалей и редких радостей, остался в его сердце до конца жизни и продолжал в нем свою работу.

Пока же он часами просиживал на кухне, уныло сгорбившись на жесткой табуретке напротив старого Дёрдьпала с его верным леггорном, злобно помаргивающим на коленях, и печально косился на кухонные часы, которые показывали половину девятого вечера, то есть свидетельствовали о полуторачасовом опоздании бесценной Анцики. – Да, вот оно как было, – бубнил рядом Дёрдьпал, – работаешь себе в ванной, а как войдет горничная или сама пышная барынька, ну, тут даже не смотришь, которая, сделаешь свое, и дело с концом. И никогда ведь дурного слова не скажут, еще и потчуют: может, сала с паприкой прикажете, господин слесарь?