Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 58 страниц)

Балинт улыбнулся матери. – Не бойтесь, мама, – сказал он и закрыл глаза, – все у нас будет хорошо! – Он опять заснул, но дышал теперь гораздо ровнее, а в полдень проснулся, попросил есть. Выхлебал две глубоких тарелки густого картофельного супа, съел тарелку сладкой лапши с маком. Кровь опять заиграла на его щеках, запылали даже уши; глаза весело заблестели.

– Что это ты? – спросила мать, увидев, что Балинт сбросил с ног перину.

– Встану сейчас.

– Зачем?

– В Пешт поеду, – сказал мальчик, покачивая над полом спущенными ногами. – Работу искать.

Балинт встал, однако ноги тотчас подкосились, и он, потеряв сознание, распростерся на полу. Мать с трудом подняла на кровать его тяжелое, расслабленное тело. Правда, несколько минут спустя он, испуганный и удивленный, открыл глаза, но был так слаб, что пришлось еще целую неделю оставаться в постели.

Все это время он лежал большей частью молча и задумчиво, с недоуменьем на лице, смотрел перед собой с высоко поднятых подушек, словно знакомился с неизвестной доселе частью собственного тела – с болезнью. Ему было пятнадцать лет, однако до сих пор на него нападали только извне, из внешнего мира, сам же с собою он еще не вступал в противоборство. Но эта болезнь, справляться с которой ему пришлось один на один, без врачебной помощи, начала растолковывать ему, пока еще лишь на уровне начальной школы, что человек и сам способен извести себя. Понимание этого давалось ему с трудом: ведь он хотел жить каждой клеточкой тела. Острые серые мальчишечьи глаза, уверенно примечавшие все зримые, все нерасторжимые взаимосвязи мира, обнаружили неразрешимое, на первый взгляд, противоречие между тем, что он не желал болеть, и тем, что все-таки был болен. До сих пор он сдавался, отступал лишь в тех случаях, когда кто-то другой, более сильный, принуждал его к этому со стороны, голодом или насилием, теперь же к чему-то, им не желаемому, – к болезни – его принуждало собственное его тело. Балинту казалось, будто бы он против воли стоит на голове. Не хочет стоять, ни за что не хочет, но продолжает стоять. Протестует – и сам же себя не слушается.

С матерью он стеснялся говорить о своей болезни, но однажды, оставшись с братом наедине, поборол стыдливость и спросил: можно ли от сильного волнения сделаться больным?

Фери не понял вопроса. – Какого еще волнения?

– Не важно, – сказал Балинт. – Ну, бывает же, что переволнуешься. Например, из-за большого разочарования.

Фери пожимал плечами. – Как это – разочарования?

– Ну, скажем, человек разочаровался в своем лучшем друге, – не глядя на брата, проговорил Балинт.

– Почем я знаю! – фыркнул Фери. – Не случалось мне слышать про такое.

За последние три месяца отношение Фери к Балинту заметно изменилось. С тех пор как Балинт зарабатывал в четыре раза больше, чем он сам, Фери стал посматривать на младшего брата с явным уважением, которое мало-помалу победило первоначальную зависть и до некоторой степени вызвало даже чувство признательности к тому, благодаря чьим деньгам он мог теперь свободней распоряжаться собственным заработком. Болезнь Балинта неожиданно пробудила в нем и братские чувства. В первый день он не поверил, что брат болен, но увидев ночью, как мечется на постели багрово-красное воспаленное тело – Балинт во сне стянул с себя покрывало, – тоже испугался. Каждый вечер он на цыпочках входил в комнату, ни разу не стукнул громко дверью.

– Не слыхал я, – сказал он, – чтобы кто-нибудь заболел от разочарования.

Балинт задумался. – Говорят, собака помирает иногда на хозяйской могиле.

– Черта с два! – буркнул Фери.

Красное предзакатное солнце осветило комнату, которую Луиза Кёпе, с тех пор как сыновья стали зарабатывать больше, содержала в особенной чистоте: пол мыла раз в неделю и раз в неделю скоблила, стены побелила, бесцветной сапожной пастой до блеска начистила полированный шкаф. В комнате приятно пахло чистотой. По столу прыгала большая сойка, которую Фери поймал еще в начале лета; иногда она останавливалась, распускала подрезанные крылья и с любопытством поглядывала на кровать маленьким черным глазком-бусинкой.

– Может, выпил ты? – осторожно спросил Фери.

– Еще как.

– Много?

– Много, – признался Балинт. – Вчетвером почти пятьдесят пенгё прогуляли. Я платил за всех.

Фери свистнул. – Ну, так от этого все! – сказал он, бросив на бледное лицо брата уважительный и завистливый взгляд.

– Что от этого?

– От этого и заболел.

– Нет, не от того, – твердо возразил Балинт. – Это бы я сам знал. Но я и пил потому, что горько мне было.

Фери отвернулся, чтобы брат не заметил усмешки, которая из-за искривленных губ всегда получалась у него злораднее, чем была на самом деле. – Тогда нечего и говорить про это! – сказал он с неуклюжим тактом.

Балинт приподнялся, оперся на локоть. С самого начала разговора его лицо приняло необычное выражение, на губах, всегда решительно сжатых, задумчиво блуждала стыдливая, извиняющаяся улыбка, глаза то и дело опускались. – Нет, поговорим все-таки! – сказал он твердо. – Я думаю, от разочарования заболеть очень даже можно, ведь оно приходит неожиданно, и ничего поделать нельзя – все равно как если машиной руку вдруг отхватило.

– Непонятно что-то, – сказал Фери.

– Человек болеет всегда из-за чего-то другого, постороннего, – объяснил Балинт. – Он болеть не хочет, значит, если все-таки заболел, так что-то другое больным его сделало, не он сам. Ведь должна быть причина болезни.

– Болезнь и есть причина.

– Но она не в самом человеке, – возразил Балинт, – она приходит снаружи. Потому что была бы хворь в самом человеке, так он и хотел бы больным быть, а таких дураков нет.

Фери задумался. – Если машиной руку кому-то отхватит, все ж таки сам он и виноват – зачем не остерегся.

– И если разочаровался – тоже сам виноват, – сказал Балинт.

В комнату неслышно вошла мать. – Может, поспал бы, сынок? – спросила она.

Последние три месяца она тоже совсем по-иному говорила с Балинтом; в ее тоне слышались теперь те же уважительные нотки, с какими женщины обращаются к своим кормильцам-мужьям, когда они хорошо зарабатывают, приходят домой трезвыми и, отдавая жене заработок, вправе требовать, чтобы к их приходу ужин был на столе. Но сейчас, наряду с уважением, в ее голосе трепетала и ласка: с тех пор как мальчик слег, в иссохшей, измученной нуждою, лишенной надежды на будущее женщине, словно из-под земли, забил вдруг сильный источник материнской любви, смыл шелуху грубоватой речи, вечных бранчливых жалоб и стонов и высвободил всю сладость, розовый аромат, чарующее сияние материнской страсти. Она склонялась над постелью сына, и морщины расправлялись на ее лице. – Ты-то зачем тревожишь его, – взглянула она на Фери, – почему спать не даешь?

– Чего же мне спать, – возразил Балинт. – Ведь солнце еще на дворе.

Она пригляделась к сыну; вечернее солнце набросило на его лицо розовые лепестки. – Может, молока стакан выпьешь, сынок?

Балинт засмеялся. – Да ведь только что поужинал, полчаса не прошло.

– Денег-то сколько принес? – спросила она курившего у окна Фери. Он подошел к столу, вывернул карман штанов, выпачканных в известке. – Один пенгё я оставлю себе.

Мать метнула в него взглядом. – Нет, не оставишь!

– А вот оставлю! – взвился подросток. – Деньги мои, вашего разрешения мне не требуется. – Балинт сел в кровати. – Дайте-ка мне конверт из кармана пиджака, мама!

Мать глядела на сойку, ловко спорхнувшую ей на колени. Это была красивая серая птица с крохотным коричневым хохолком на затылке, с блестящими глазками; откинув назад головку, она внимательно смотрела Луизе в лицо. – Пустой он, конверт-то, сынок, – проговорила мать. – Ах да, – воскликнул Балинт, – ну конечно, пустой, я же пропил все! И ничего не осталось?

– Сорок восемь пенгё пропил? – спросила Луиза, которая в первый же день обшарила все его карманы. – Ну да, – ответил Балинт, – если в конверте ничего нет. Подайте, мама, мой сундучок!

У изголовья кровати стоял небольшой зеленый деревянный ящик, запиравшийся на ключ, в котором он привез домой свои вещи. Балинт отомкнул сундучок, вынул желтую, из-под кофе Франка, жестяную коробку, достал оттуда двадцать пенгё. – Сорок четыре пенгё я сберег, – сообщил он, озабоченно хмуря лоб, – на месяц хватит, может, даже недель на шесть достанет, а до тех пор я работу найду. Отдайте, мама, один пенгё Фери! И не бойтесь ничего, покуда я жив! С голоду не помрем.

Он устало закрыл глаза и тотчас уснул. На следующее утро, в воскресенье, Луиза согрела воды, подстелила сложенную вдвое простыню и вымыла сына с головы до ног. Было так не по-осеннему тепло, что окно держали открытым даже во время мытья. В парке, перед самой виллой, росли без присмотра, вкривь и вкось, одичавшие розовые кусты, один куст, разбуженный осенним солнцем, зацвел вторично, и его сладкий аромат наполнял комнату, смешиваясь с чистым запахом мыла и подымавшегося над лоханью пара. На акации за окном заливалась стайка чижей.

Всякий раз как мать добиралась до ступней, Балинт неудержимо смеялся от щекотки, совсем как в детстве, когда его купали по воскресеньям в большом корыте. Ему было щекотно до слез, но, как ни дрыгал он ногами, мать крепко прихватила их у щиколоток, вытянула над лоханью, хорошенько намылила и щедро ополоснула чистой водой. Оба громко смеялись. На минуту рука матери забылась в мягкой мыльной воде, другая отерла разгоряченное лицо. Луиза, словно помолодев, блестящими глазами оглядывала тело сына и вдруг за радужной пеленой слез увидела его в те счастливые дни далекого прошлого, когда рядом с головою молодой матери склонялась над колыбелькой и голова отца. То была почти неразличимая за далью картина, которая, быстро-быстро уменьшаясь, бесследно растаяла в пару, подымавшемся от кастрюли с кипятком. – Ну, присядь-ка сюда, сынок, спину тебе потру, – проговорила мать.

Но мальчик так ослабел от болезни своей и от смеха, что упал назад, на подушки. Чтобы не пугать мать, он опять засмеялся. Сойка покачивалась на верхней перекладине в изголовье кровати и, широко разевая клюв, с любопытством заглядывала Балинту в лицо. – А помнишь ты, – спросила Луиза, – как я оставила тебя однажды в корыте, всего на минуточку, потому что отец твой позвал меня зачем-то в комнату, а ты выковырнул пробку, и, покуда я вернулась, на кухне было полно воды, а ты брыкаешься весело в пустом корыте, смотришь на меня и лыбишься во весь рот. – Еще как помню, – сказал Балинт. – И еще помню, вы меня в тот день красивым таким, пушистым оранжевым полотенцем вытирали, тем, что папа на рождество купил.

– Ну, а про то помнишь, – спросила мать, – как ты однажды вечером бояться стал шибко, не знаю уж почему, и до тех пор канючил, пока я не подхватила тебя на руки и не отнесла к тете Керекеш в молочную, где папка твой ожидал меня, потому как мы в кино собрались.

– Помню, – сказал Балинт. – Тетушка Керекеш еще дала мне кошкин фреч.

– Кошкин фреч! – повторила Луиза задумчиво. Она выглянула в окно; парк беспечно сиял в утреннем солнце, словно не ведая ни прошлого своего, ни будущего. Под окном жужжала заплутавшая пчела. – А вы помните, мама, – спросил Балинт, – как-то вечером у нас керосин кончился, и тогда папа засветил маленькую розовую свечку и прилепил ее к донышку стакана?

– Этого не помню, – покачала головой разрумянившаяся Луиза.

– Не помните? – воскликнул мальчик удивленно. – Да как же так? Маленькая, витая розовая свечка, и огонек так колыхался на сквозняке, что тени по стенам прямо метались, я даже заснуть не мог.

– А помнишь, как отец твой привез с поезда елку рождественскую, – продолжала мать, старательно промывая у него за ушами, – а я повители золотой купила да двадцать свечек, и все дети, сколько их на нашем этаже было, пришли к нам и рождественскую булку так целиком и умяли. – И это помню, – взволнованно сказал Балинт, – и помню, как вы стали тогда за елкой, уже все свечи горели, и такая вы были при этих свечах, мама, какими мне ангелы представлялись. Никогда с тех пор я такой красоты не видел!

Луиза Кёпе раскраснелась, руки с полотенцем застыли. – Давно это было, – сказала она, задумчиво глядя в окно. Потом спохватилась, прикрыла Балинту спину, плеснула в лохань еще кипятку. – Ну давай другое ухо!

Едва успели покончить с мытьем, как в открытой кухонной двери показалась гостья. То была соседка их, Браник, с необъятным своим станом и сытой добродушной улыбкой. В руках у нее была большая синяя кастрюля с крышкой, обвязанной красной, в клеточку, тряпкой. – Ой, что вы, душенька, какое там входите! – запричитала она, обегая кухню быстрым взглядом, оценивая, далеко ли зашли воскресные приготовления. – Недосуг мне, голубушка, муж-то гостей ждет к обеду, а мне, как говорится, начать да кончить осталось, и не убиралась еще, и посуда немытая стоит с вечера, не знаю, за что и хвататься. Пропащий тот человек, кто птицу держать задумал, душенька, ведь вздохнуть некогда, только и знаешь, что крапиву собирать, отруби им бросать, кукурузой откармливать – столько денег на корм уходит, что и подумать страшно, а начнут нестись, так с ног сбиваешься, яйца собирая, а вылупятся птенцы – только и делаешь, что бегаешь за ними хвостом, в тень бы не зашли, не застудились бы, да собаке, кошке на дороге не попались, да еще поспевай за соседями присматривать, даровая-то цыплятина многим по нраву, ну а когда уж, после всех-то хлопот, на противень попадут, вот тут и начинается самое горе… ах, душенька, право, не стоит столько муки принимать из-за того жирка, что после жаркого с губ утираешь. Нет, нет, душенька, ни за что не зайду, некогда мне, муж гостей ждет к обеду, а мне – начать да кончить…

Луиза Кёпе подошла к двери, вытирая о юбку мокрые руки. – Как в дом не войти! Ведь хозяева покой потеряют!

– Что вы стряпаете, душенька? – спросила Браник, и ее толстое упругое тело вдруг изогнулось от любопытства вопросительным знаком: губы, глаза, нос устремились к плите, тогда как необъемный зад по-прежнему спешил домой. – Ведь это же сколько забот, если захочешь семью свою лакомым кусочком потешить! – вздохнула она, – У супруга моего, например, уж такой желудок капризный, что утром нипочем не знает, чего пожелает к обеду… Сготовлю жирненькое, ему попостней требуется, рагу состряпаю с лимончиком, а он только вилкой ковыряет, просто хоть плачь. Вот и в прошлый раз сготовила ему уточку, кругленькую такую, румяную, поджаристую, уж такая уточка была славная, пока жива была, душа, право, кровью обливалась, как зарезать ее пришлось, и уж меня как любила, даже на двор за мною следом ходила, а супруг-то мой только глазом повел на тарелку да и отодвинул в сторону, он, мол, на ночь жирное есть не станет. А ведь я и капустки по-трансильвански к ней приготовила. Вы что стряпаете, душенька?

– Не знаю еще, – краснея, сказала Луиза Кёпе.

– Еще не знаете! – всплеснула руками гостья. – Да ведь уже девять пробило, душенька, бегу домой, бегу! Балинтка-то, я слышала, хворает, так я ему куриного рагу принесла, мясцо у цыпленочка нежненькое, только посмотришь на него, а оно уж и тает, жевать не нужно. Переложите во что-нибудь, душенька, я кастрюльку-то тотчас и унесу. Что с мальчиком?

Луиза покраснела. – Жар у него, и слабый очень.

– А доктор что говорит?

– Доктора мы еще не звали, – сказала Луиза.

Браник смотрела на нее укоризненно. – Как же так, душенька, ведь это первое дело! Будь у меня ребенок, да только не бывать уже этому, вышла я из того возраста, когда славные, здоровенькие детки родятся, так вот я и говорю, был бы у меня сынок, так уж я бы от всякого ветерка его оберегала, больше чем за трехдневным цыпленочком присматривала. Ох, а ведь они тоже до чего ж миленькие, возьмешь на колени такой вот желтенький пушистый комочек, а он глазком своим черненьким уставится в лицо тебе, уж такое золотце, просто прелесть. Но, конечно, ребенок – дело другое! Заскочу уж, душенька, к Балинтке на минутку, в нос его курносенький чмокну.

От тополевой аллеи опять послышались шаги, голоса. Луиза поспешно обмахнула стул, подставляя соседке, метнулась к окну. По залитой солнцем, посыпанной гравием дорожке вдоль фасада виллы шло семейство Нейзелей – впереди выступали старики, за ними, то и дело останавливаясь и с задранными к небу головами следя за полетом гусиной стаи, рысцой бежало четверо детей. – Крестные твои со всем семейством! – обернувшись к кровати, воскликнула Луиза, и лицо ее загорелось радостью. Она сразу приметила сумку у тетушки Нейзель в руке – значит, насчет обеда можно не трепыхаться – и бросила взгляд на плиту, где пока что варилась только картошка да подогревалась вода. Женщины поцеловались, они не виделись с тех самых пор, как Йожи два года назад, еще когда работал с Балинтом на Киштарчайском вагоностроительном, привез их сюда на грузовике; правда, тогда они приехали еще в субботу и провели здесь все воскресенье. – Как живете-можете, Луйзика? – спросил Нейзель, под теплым солнышком сбросивший пиджак, оставшись в подтяжках; он с улыбкой потрепал молодую женщину по щеке, но по глазам нетрудно было угадать, что видит он только морщины, избороздившие ее лицо за минувшие два года. – А где Балинт?

– Хворает Балинт.

– Что с ним?

Луиза Кёпе потупилась. – Ему уже получшало. А совсем плох был, дядя Нейзель, я уж думала, помрет… Теперь-то ничего, подымется вскорости.

– Прежде времени встать не дозволяйте, Луйзика, – сказал Нейзель, – это ведь все одно, что неоконченную работу выпустить из рук. – Что ж это с пареньком приключилось? – спросила, входя, тетушка Нейзель. – В участке еще крепок был, как маковое зернышко.

– В участке? – так и замерла Луиза Кёпе.

– Не знали?

– А тебе лишь бы языком почесать! – проворчал Нейзель. – Могла бы, кажется, сообразить, что промолчит он, мать пугать не захочет. – Ну, коли и я была там с ним вместе, – возразила ему жена, – нет ему в том никакого позору. – Всех нас забрали в участок прямо с демонстрации, Луйзика, – пояснил Нейзель, – а наутро уж выпустили. Мы затем и приехали, поглядеть, не принял ли парнишка слишком близко к сердцу…

Луиза Кёпе спиной оперлась о кухонный стол. – Так вот за что его уволили?

– Уволили?

– Ясно, уволили! – воскликнула тетушка Нейзель, и ее мощные груди заволновались. – В такие времена живем, что все может случиться, только дурак и не видит этого. Ты тоже доиграешься, я давно уж твержу тебе, и что я тогда делать стану с четырьмя-то ребятишками…

– В церковь их поведешь, – сказал Нейзель.

Дети уже влетели в комнату, их веселые возгласы доносились на кухню, кружа вокруг радостных причитаний толстухи Браник как цыплята вокруг наседки. – Не приносим мы тебе счастья, Луйзика, – сказала тетушка Нейзель, приостановившись на пороге комнаты, и покачала головой. – Как ни приедем к тебе, непременно недоброе что-нибудь случается. И тогда, два года назад, – ты как раз к свадьбе готовилась, а Йожи в тот самый день и рассчитали, и Балинта тоже…

Тем временем из парка прибежали встречать гостей и девочки Кёпе, но не пошли через кухню, залезли в комнату через окно. Балинт с подушки радостно смотрел на входившего к нему крестного, на широко улыбающуюся из-за спины мужа тетушку Нейзель и польщенно краснел: на этот раз гости приехали ради него. Комната сразу наполнилась до отказа, сидели даже на подоконнике. Нейзель подошел к кровати, взял руку Балинта, нащупал пульс, сосчитал, поглядывая на серебряные карманные часы, потом заскорузлой ладонью ласково провел по лбу. – Жара у тебя нет, – сказал он.

Балинт улыбался ему во весь рот. – Вот хорошо-то, что приехали, крестный!

– А что место потерял, не бойся, – сказал Нейзель, и худое морщинистое лицо его стало добрым-предобрым. – Только честным будь, сынок, тогда и бояться нечего!

– Я не боюсь, крестный. – И Балинт упрямо качнул головой.

– Венгерский рабочий класс нынче потерпел поражение, – серьезно проговорил Нейзель, – но в конце концов он подымет голову. Если не сегодня, так завтра или пусть хоть через тридцать лет… А ты, как поправишься, приезжай ко мне, я тебя в Союз молодых рабочих запишу.

Тетушка Нейзель присела на край кровати и все пожимала, гладила руку Балинта большими толстыми ладонями. – Как встанешь, – говорила она, – тотчас же к нам, я тебе лапши с картошкой наварю, а на другой день напеку пирожков с вареньем. Любишь ведь, как и встарь?

Балинт горячо кивал ей. – Очень люблю!.. Скажите, крестный, вас из-за демонстрации не таскали?

– Обошлось, – ответил Нейзель.

Так как температуры у Балинта не было, а на дворе по-летнему жарко грело солнце, решено было вынести диванчик в сад и, хорошенько закутав, уложить там Балинта; тогда все будут вместе и при том на вольном воздухе. На радостях к Балинту даже силы вернулись: уцепившись за мать, он на своих ногах проделал весь путь из комнаты в сад, необъяснимая слабость как-то вдруг покинула его тело. Впрочем, подойдя к дивану, он с облегчением на нем растянулся; приятно было почувствовать и одеяло на дрожащих от напряжения ногах. Полдюжины детей поначалу расположилось вокруг него прямо на траве, но бесчисленные потайные местечки парка манили их к себе, и вскоре вся ватага, заслышав вдали унылое «ку-ку», сломя голову бросилась в дубовую рощу, раскинувшуюся за домом. Балинт остался со взрослыми один. – Ах, нет, душенька, у меня ни минутки времени нет, – затараторила Браник, усаживаясь на диванчик у Балинта в ногах, – я ведь на секундочку только забежала, немножко рагу принесла. Муж-то мой с лимоном любит, да и то когда как, ну а некоторым вот так, со сметаной да клецками больше нравится. Вы, милая, как рагу готовите? – спросила она лежавшую на траве тетушку Нейзель.

– А никак, – засмеялась та. – У нас в семье желудки у всех здоровые.

– Что ж из того, что здоровые? – вскинула Браник брови. – Такая пища и здоровому человеку не во вред, так же как чистый воздух. Но, конечно, на все должен быть свой способ, так уж оно заведено на свете. Та хозяйка хороша, душенька, – повернулась она к Луизе Кёпе, тоже присевшей на траву с сойкой, весело подпрыгивавшей у нее на плечо, – та хозяйка хороша, которая даже подошву старую так приготовить исхитрится, что муж все пальчики оближет.

– А я мужа своего в строгости держу, – смеясь, сказала тетушка Нейзель. – Какую бы еду ни подала, он все равно пальчики оближет.

Браник покачала головой. – Вам повезло.

– Голод лучший повар, сударыня, – вмешался Нейзель. – Заставьте мужа своего три дня поголодать, да так, чтоб в голове звон пошел, а потом поставьте перед ним тарелку фасолевого супу.

– Это никак невозможно, – засмеялся Балинт. – Тетя Браник сама померла бы, не выдержала.

Браник покосилась на мальчика. – Ты что ж, сынок, думаешь, я другим ничем и занять себя не умею, стряпней только?

– Почему же, – возразил Балинт, – не только.

– Ну то-то!

– Еще едой! – И мальчик подмигнул толстой соседке.

– Ай-я-яй, – воскликнула она, – экий безобразник! – Но вдруг развеселилась. – А еще-то чем?

Балинт заразительно смеялся. – Еще разговорами.

– А ведь он прав! – Браник так расхохоталась, что все ее веселое толстое тело заходило ходуном. – Прав он, лежебока этакий, понимаете, – повернулась она к Нейзелям, – я ведь и сейчас на минуточку к ним заскочила и вот уже час целый языком болтаю, словно у меня дела никакого нет и в помине, а муж-то мой гостей ждет к обеду, а у меня немытая посуда с вечера стоит!.. Бегу, бегу!

На аллее опять послышались шаги: между тополями показалась худая сутулая фигура дяди Йожи, следом за ним шагал еще кто-то с непокрытой седой головой. Луиза Кёпе взглянула на сына: по его радостно изумленному, расплывшемуся в улыбке лицу она догадалась, что незнакомец тоже пришел в гости к нему. Луиза поднялась с травы, отряхнула юбку. – Йожеф Балог, механик со льдозавода, – представился гость. Он за руку поздоровался с каждым и наконец остановился перед диваном. – Вот хорошо-то, дядя Балог, что вы приехали, – сказал Балинт, красный как рак от оказанной ему чести, – я ведь тогда совсем голову потерял, даже не попрощался ни с кем. – Старый механик молча кивнул и опустился на стул, стоявший у дивана. Йожи, с сильно разбухшим портфелем под мышкой, крутил длинным в красных пятнах носом по другую сторону дивана.

– Что, прокол? – спросил он стоявшую рядом Луизу, кивком указывая на Балинта.

– Он очень больной был, Йожи, – тихо ответила она.

Йожи сделал унылую гримасу. – Поправится. Что с ним?

– Он такой больной был, Йожи, – рассказывала Луиза, – что я уж думала, доведется рядом с отцом хоронить. Два дня и две ночи спал как убитый.

– Значит, спать хотелось, – заметил Йожи.

– А вы и не знали, господин Кёпе, что Балинт болен? – спросила тетушка Нейзель, лежа на траве; по ее освещенному солнцем лицу пробегали узкие щекотные тени травинок. Йожи оглянулся на нее. – В газетах о том еще не сообщали, – сказал он. – Ну, а мы вот прослышали, что его с завода уволили, да и прикатили.

– Прослышали? – удивилась тетушка Нейзель. – Разве вы не на одном заводе работали?

Балинт покраснел до ушей. – Дядя Йожи и вправду не от меня узнал об этом. Я, тетя Луиза, ни с кем тогда не простился, уж очень расстроился.

Старый механик молча кивал головой, показывая всем своим видом, что в полной мере понимает тогдашние чувства Балинта. Йожи щелкал замком портфеля.

– Встретился я тут с птичкой одной по дороге, Луйзика, – сказал он, – и никак не мог от нее отделаться, так что пришлось с собой прихватить.

В наступившей тишине стало слышно, как в дубравнике кукует кукушка. – Что такое? – похолодев, спросила Браник.

Тетушка Нейзель громко засмеялась. – И как же это вы с ней встретились?

Йожи обратил на нее унылые, бесцветные глазки. – А по дороге, понимаете. Увидела меня, да так и прилипла, ни на шаг не отстает, точь-в-точь пожилая вдовушка, решившая мужа себе подцепить. Не знал уж, куда от стыда деваться, право слово, – в открытую ведь преследовала. Прибавляю ходу – не отстает, даю третью скорость, а она как раскудахчется, крыльями как захлопает, да за мной… такой скандал учинила, вся улица на нас оглядывалась. А когда я совсем уж выдохся, спасаючись от нее, она тут мне на руки скок, и ну просить, чтоб я ей, значит, шею-то свернул…

Браник вне себя соскочила с дивана. – Господи Иисусе, – воскликнула она, побледнев. – Покажите!

– Что, ваша милость?

– Курицу.

– А что, сударыня, в вашем гараже недостача? – осведомился Йожи. Но та, задыхаясь, твердила: – Покажите, слышите, сейчас же покажите!

– Пожалуйста! – шевеля носом, сказал Йожи. – Эта?

Ухватив за голую шею, он вытащил из портфеля роскошную большую курицу, сливочно-желтых, аккуратно ощипанную, и покачал ее перед Браник. Балинт весело расхохотался, тетушка Нейзель смеялась, держась за живот. Все не без злорадства оглядывали попавшуюся на удочку толстуху, которая, сперва тупо уставилась на качавшуюся у нее под носом птицу, но потом и сама добродушно расхохоталась. – Знаете, дядя Йожи, – воскликнул Балинт, – ведь тетя Браник души не чает в своих курочках-уточках, у нее всякий раз сердце разрывается, когда приходится зарезать какую-нибудь.

– Так и есть, господин Кёпе, – проговорила Браник, обращаясь к Йожи. – Но коли сердцу все равно страдать суждено, кушать-то их я люблю сама.

На громкий смех взрослых из-за дома выбежали дети. Обе девочки Кёпе тотчас повисли на шее у дяди Йожи, остальные приглядывались к незнакомому механику, который молча, тихо улыбаясь, сидел возле Балинта в воскресном костюме и в штиблетах. – Мама, – сказал Янчи, младший сын Нейзелей, – а мы кукушку-заику нашли.

– Это как же?

– А вот прислушайтесь! – с горящими глазенками воскликнул он. Прозрачное лицо мальчонки с Андялфёльда раскраснелось, волосы растрепались от быстрого бега, в петличке качался красный дубовый листок, кокетливый дар осени. Чуть склонив голову набок, он прислушивался, словно щенок. – Слышите, мама?

Очень далеко, но четко и внятно куковала где-то кукушка: ку-ку, ку-ку, к-ку-к-ку – она действительно заикалась! Ку-ку, ку-ку, к-ку-к-ку… Это было так смешно и так трогательно! Позабыв свои человеческие заботы и хлопоты, все, вытянув шеи, слушали птицу, которая что-то твердила им из дальнего дубравника.

Солнце, стоявшее над тополевой аллеей, вдруг потускнело. Длинное узкое облако скользнуло под него – само порозовело, а солнце затуманило; в ту же минуту стало прохладнее, поднялся ветерок, над головой Балинта зашептались желтеющие листья акации. Нейзель поглядел на небо: облачко было совсем маленькое, к тому же одно-единственное на всем сияющем голубом сентябрьском небе, но сейчас оно стояло неподвижно на месте, как будто хотело навсегда удержать в своей ладони солнце. Позади суматошно заволновался одичалый розарий, каждой веточкой потянулся к спрятавшемуся солнцу.

– Хорошая осень стоит, теплая, – задумчиво проговорил Нейзель. – Подержалась бы только подольше, а уж там и зиму как-нибудь выдюжим.

– И я в такое время о зиме все думаю, – вздохнула Луиза Кёпе.

– А я нет, – сказал Балинт.

Солнце высунуло краешек из-за облака, на мгновение замерло над тополевой аллеей пылающим полумесяцем, а потом растопило облако и снова засияло, засветилось. С акации полилась длинная трель зяблика. – Ну вот! – сказал Балинт, довольный.

Женщины ушли на кухню, пора было браться за стряпню. Совсем уж собралась было распрощаться и Браник, как вдруг из дома вышел рябой слуга и позвал Луизу Кёпе к хозяйке. Четверть часа спустя Луиза вышла от нее бледная, с изменившимся лицом. Она молча пошла на кухню, по ссутулившейся спине почти можно было прочитать только что состоявшийся разговор. Лежавший в траве Нейзель вдруг резко сел.

– Луйзика, – позвал он. – Что случилось?

Луиза медленно обернулась, прислонилась спиной к дверному косяку. Лицо ее было мертво.

Нейзель встал. – Ну, что стряслось, Луйзика? Говорите же!

– Расчет дали.

– Вам?

– Да. Господа уезжают за границу, а дом продают.

– Продают? – всплеснув руками, воскликнула Браник. – Такую чудесную виллу?

– Что ж, коли за границу уезжают, – сказала тетушка Нейзель, тоже успевшая встать с травы. – И когда?

Луиза Кёпе раскрыла ладонь, на которой лежало несколько смятых бумажек. – Заплатила мне за полгода вперед, – проговорила она, глядя на деньги. – Девяносто пенгё… Да что же я стану делать с этими жалкими грошами, если жить будет негде?

Все окружили Луизу, только старый механик остался сидеть подле Балинта, который с бледным, словно восковым лицом молча смотрел перед собой. – Перебирайтесь-ка вы в Пешт, – сказала тетушка Нейзель, – все-таки там скорее работу найдете. А девочки и у меня днем побудут, правильно, Лайош?

– Нельзя, – сказала Луиза. – Фери здесь работает, не тратить же ему половину заработка на езду. И я, сколь ни мало зарабатываю, все по здешним хозяевам, стиркой да глажкой. Где же мне в Пеште что-то найти, когда там полгорода без работы ходит…