Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 58 страниц)

Ректор некоторое время безмолвно таращил глаза. – Имен свидетелей тоже не помнишь?.. Витязь Тибор Бешшенеи?

– Тибор?.. Не помню. Быть может, Тибольд?

– Именно так, Тибольд, – проворчал ректор, – шут бы побрал этот будакесский^[62] диалект. Его помнишь?

– Где-то, слышал это имя.

– А Юлию Надь?

– Некую Юлию Киш помню, – ответил профессор, тихонько помешивая жидкость, – какая-то Юлия Киш, кажется, и в самом деле была у меня на квартире. Такая худенькая, черненькая девушка, красивая.

Ректор опять развернул письмо. – Здесь ссылаются на Юлию Надь, а не на Юлию Киш.

– Возможно, это одно и то же.

У ректора уже голова шла кругом. – Но помилуй, мой дорогой, как это возможно, чтобы Юлия Надь была то же, что Юлия Киш?

– Не знаю, – ответил профессор, глядя на термометр. – Медленно остывает… Очень медленно! И в чем же обвиняют меня вышеупомянутые дамы и господа? Юлия Киш тоже жалуется?

– Юлия Надь, – заговорил ректор, хватаясь за голову, – ни на что не жалуется, она лишь упомянута, как свидетельница. Жалуется Кальман Т. Ковач, третьекурсник с философского, и корпорация «Хунгария», защищая его интересы, обратилась с письмом к ректору Политехнического института, а тот, в свою очередь, ко мне. Теперь тебе все понятно, мой милый?

– Понятно. – Профессор посмотрел в окно, за которым медленно падал снег, усердно готовя белое рождество. – И чем же я не угодил этому теленку?

– Он пишет в своем письме, – вздохнул ректор, – пишет дословно следующее: «Под видом коллоквиума господин профессор Фаркаш заманивает к себе на квартиру молодежь, дабы беспрепятственно распространять среди нас подрывные идеи и тем развращать нас. Свою пропаганду он начал с прославления анархии и старался внушить нам ложную идею, – политические выводы из которой напрашиваются сами собой, – что порядок вообще не столь интересен, как беспорядок». – Ректор со вздохом опустил письмо на колени. – Ты слышишь это, мой милый: порядок вообще не столь интересен, как беспорядок.

– Нет, нет, совершенно невероятно, чтобы подобный теленок переступил порог моей квартиры, – воскликнул профессор. – Позволь напомнить тебе, мой уважаемый друг, про объявление, что висит у меня перед входом: «Идиотам снаружи просторнее!» Можно ли вообразить, чтобы подобный тип осмелился переступить мой порог!

Ректор опять вздохнул. – Самое главное еще впереди… Тремя фразами ниже он еще вот что пишет: «Господин профессор Фаркаш в своей безрассудной смелости дошел до того, что не только не скрывает, но откровенно обнажает свои богохульные мысли. По его мнению, химия потому лишь наука, достойная внимания, что с ее помощью человек отрицает существование бога. Когда же я решительно выступил против этого, он обрушил на меня град оскорблений, так что запуганные мои товарищи не посмели, естественно, поддержать меня».

– Минус восемь, – пробормотал профессор. – Исключено, чтобы этот великовозрастный мул, прочитав объявление, посмел войти в мой дом!

– «Профессор Фаркаш, распространяя ложные идеи отрицания бога, – продолжал читать ректор, – рассеивая плевелы…»

– Плевелы! – воскликнул профессор радостно. – Плевелы!

Ректор с ужасом вскинул на него глаза. – Что?!

– Просто радуюсь словечку, – ответил профессор.

Ректор продолжал безмолвно смотреть на него, потом опять взялся за письмо. – «…распространяя ложные идеи отрицания, бога, рассеивая плевелы, не останавливается ни перед какими приемами политической пропаганды; так однажды он презрительно спросил, нет ли среди нас кого-либо, кто богоугодной молитвой мог бы остановить разыгравшуюся за окном метель, затем тщился доказать, что существование бога противоречит законам природы и есть надругательство над здравым смыслом, наконец, в сатанинской своей и антипатриотической слепоте поставил на одну доску бога и асимметрический атом углерода и предложил нам выбирать одно из двух!»

– Совершенно исключено, чтобы подобное чучело я впустил в свой дом, – проговорил профессор. – Минус девять!.. Что ж, минус девять, пожалуй, достаточно!

– Что мы будем делать, мой милый? – спросил ректор.

– Сейчас я накапаю ортокрезилэфир в диазотальный парахлоранилин, – бормотал профессор, большим пальцем отворачивая кран пипетки. – На атоме углерода, примыкающем к карбоксиловой группе, я делаю гидроген реактивным, связываю, и атом становится асимметрическим, понятно?

Ректор вздохнул. – Я спрашиваю не об этом, мой милый. Мы должны дать урок! Чтоб никому не было повадно безнаказанно утверждать, будто профессор университета, венгр, отрицает существование бога.

– А почему бы и не утверждать, ежели это правда?

Ректор наклонился вперед, словно не расслышал. – Как?

– Никакого изменения в окраске! – проворчал профессор.

– Не понимаю.

– Цвет соединения не меняется, черт бы побрал все на свете! – свирепо выругался профессор. – Почему не утверждать того, что истинно?

Ректор встал с кресла. Его толстая гладкая розовая физиономия, имевшая обманчиво младенческое, невинное выражение, если бы не хитрые жирные морщины на лбу да острые агрессивные копья усов, вдруг исказилась, а шея и затылок налились кровью. – Ах, вот оно как! – прохрипел он. – Выходит, ты не опровергаешь обвинения. До сих пор, уважаемый друг, мне не выпадало счастья столь исчерпывающе обмениваться с тобою мыслями, и я с несколько стесненным сердцем готовился к этому посещению, от которого, памятуя прежний опыт, не ждал, правда, ничего хорошего, но не желал все же судить предвзято. Могу поздравить тебя, почтенный друг, ты превзошел все мои ожидания. Можешь хвастаться теперь, что играл со мною, доверчивым шестидесятилетним старцем, словно кошка с мышью. Сперва заморочил мне голову, заставил плясать вокруг тебя, в грош не ставя мое человеческое достоинство, не поминая уж о моем звании ректора, когда же наигрался вдосталь, то закатил такую оплеуху, чтобы у старого дурака разом спала пелена с глаз, чтоб уж больше с ним не возиться. Ну что же, глаза мои открылись, уважаемый коллега.

Профессор, вполоборота к ректору, склонялся к колбе, одной рукой держа кран пипетки, а другой все нетерпеливее помешивая неподдающееся, по-прежнему не желающее менять цвет соединение.

– Черт бы побрал всех адъюнктов на свете, – проклинал он своего помощника, – да ведь отсюда несет чистым нитрозом, они даже диазотировать толком не умеют! Вот, полюбуйтесь, – повернулся он к ректору, – ничего никому нельзя поручить, не сделаешь сам, все погублено!

– Я вижу только, – проговорил ректор, отирая синим хлопчатобумажным платком вспотевший лоб, – что с цинизмом моего уважаемого друга может сравниться разве только его бессердечие. Я принадлежу к более старшему поколению и признаюсь, что я потрясен, потрясен, как венгр, как христианин и как педагог, ибо мне истинно дороги священнейшие интересы молодежи нашего отечества. В этом тройном качестве я, к превеликому своему сожалению, вынужден буду предложить ученому совету университета начать дисциплинарное разбирательство.

– Дисциплинарное? – рассеянно переспросил профессор, подняв к окну, против света, заупрямившуюся колбу. На улице все еще густо, крупными хлопьями падал снег.

– Тем более, – продолжал ректор, – что после всего я не вправе сомневаться и в том, что, как утверждает Кальман Т. Ковач, ты приказал своему слуге отобрать у него головной убор, символ, с инициалами священных слов «Бог, Родина, Честь», и вынести в прихожую.

– Это шапку-то его? – пробормотал профессор. Он еще раз поднес к свету колбу, покрутил ее, понюхал, затем раздраженно, с грохотом поставил на стол. – Шапку?.. У меня этих шапок их видимо-невидимо! – Он сунул руки в карманы брюк и из каждого вытащил по шапке – то были кепи студентов. Ректор, остолбенев, смотрел на его брюки остекленевшими глазами. – Больше нет, – буркнул профессор, как бы отгоняя от карманов взгляд налитых кровью стариковских глаз. – Если желаешь возвратить их законным владельцам, так они дрыхнут еще в «Маленькой трубе». – Подбежав к двери, он рванул ее на себя. – Доктор Шайка, – крикнул он во все горло, – а ну-ка извольте зайти ко мне! Сюда, сюда, ко мне… Значит, вам и диазотирование поручить нельзя?! Нитрозные газы так и бьют из колбы, словно из моей задницы! – Он повернулся и шагнул к ректору, который, обливаясь потом, оцепенело застыл у стола. – Что же касается дисциплинарного разбирательства, – пронзительным резкими высоким голосом заговорил профессор и, сплетя на объемистом животе руки, приблизил свой двойной лбище к самому лицу ректора, – то извольте принять к сведению, что на вызов я не явлюсь, лекции немедленно прекращаю и подаю заявление об отставке. Ни безмозглым телятам, ни старшим их собратьям не справиться с профессором Фаркашем!

Он сорвал с себя белый халат, швырнул его на пол, набросил на плечи шубу. В дверях обернулся. – Левенте, продолжайте работать с капельницей, коли есть настроение, а не то выбросьте ее за окно!.. Если же у кого-нибудь какая-нибудь реакция начнется, сообщите по телефону моей сестре!

Личное вмешательство государственного секретаря министерства культов вынудило ректора отказаться от дисциплинарного разбирательства. О скандале в университете государственный секретарь Игнац был уведомлен частным образом, в салоне баронессы Грюнер Уйфалушской: Йожа Меднянская, певица из Оперы, которая два года назад, давая гастроли во Франкфуртском оперном театре, на несколько недель вступила в весьма интимную дружбу с находившимся тогда во Франкфурте же профессором Фаркашем, сказала государственному секретарю: «Уладьте, пожалуйста, эту историю, Лаци», – и на мгновение замечталась, баюкая про себя милые воспоминания двухлетней давности.

Государственный секретарь Игнац, известный умением улаживать абсолютно все дела в стране, требовавшие улаживания, на другой же день вызвал ректора к себе. Он руководствовался прежде всего соображениями внешнеполитическими. Венгрия удерживает равновесие, балансируя буквально на острие меча. Общеизвестно, что через две недели состоится гаагская конференция, на которой премьер-министр граф Бетлен выступит в защиту справедливых требований венгров и вновь поставит вопрос о пересмотре трианонского договора. В столь острый политический момент добрую славу страны следует оберегать от малейшего ветерка, – а ведь она и так уже весьма и весьма пострадала из-за дела тисазугских отравительниц, получившего печальную международную огласку, не говоря уж о массовых увольнениях в тяжелой промышленности и последовавших за ними беспрерывных волнениях и демонстрациях, которые могут легко поколебать веру иностранных держав в консолидацию страны. На вопрос ректора, какое отношение имеют увольнения рабочих к богопротивным заявлениям одного из профессоров университета, Игнац ответил легко и весьма остроумно: как то, так и другое суть симптомы внутреннего нашего неустройства, трубить на весь мир о коем отнюдь не в наших интересах; об уходе же профессора Зенона Фаркаша из университета станет известно в международных научных кругах тотчас.

– Благодарю вас, Лаци, – пропела на следующий день красавица Йожа Меднянская, когда ее высокопоставленный рыцарь сообщил по телефону о результатах состоявшейся с ректором беседы. – Когда я вас увижу?

Игнац и на этот раз, как, впрочем, при каждом политическом акте, одним ударом убил двух зайцев: он послужил правому делу, выполняя прямой долг, но за службу свою получил также «левое» вознаграждение, тем самым с двух сторон умастив свою чувствительную аристократическую совесть. Он непременно вызвал бы ректора в министерство даже в том случае, если бы оперная дива и не ворковала ласково у его подбородка, и с полной убежденностью, слово в слово, сказал бы ему то же самое, что говорил на сей раз по просьбе артистки; будучи политиком до мозга костей – венгерским дворянским политиком, – он всегда свято верил в истинность того, о чем врал, и врал даже тогда, когда говорил правду. Мрачное убийство в Тисазуге было ему сейчас на руку точно так же, как и локаут в тяжелой промышленности. Между прочим, он с детства знал ту, кого две недели назад присудили к смертной казни за отравление мышьяком мужа, Пала Липки: шестьдесят хольдов принадлежавшей семейству Липки земли находились по соседству с трехсотхольдовым имением его отца; к увольнениям же рабочих он, хотя и опосредственно, все-таки был тоже причастен: как член правления Римамураньской компании, он присутствовал на закрытом совещании, где было решено сократить производство на металлургическом комбинате в Озде. Оба факта были под рукой у государственного секретаря и забавно перерядились за его письменным столом в аргументы. В тот же день, к вечеру, подзапоздав, но премило подкрепляя оба аргумента, присоединился к ним и звонок Шелмеци, главного прокурора кассационного суда.

О готовящемся дисциплинарном разбирательстве прокурор слышал от хирурга Кольбенмейера, тоже профессора университета, и еще не знал, что пожар ликвидирован в зародыше. – Что это за история, Лаци? – спросил он по телефону. – Боюсь, здесь опять готовится очередная капитальная глупость! – Государственный секретарь, нюхом учуяв свежую поживу, новое «дело, которое надлежит уладить», поначалу начисто выкинул из памяти как отравительницу из Тисазуга, так и металлургов Озда. – Как, как? Поясни, пожалуйста! – попросил он.

– Вы действительно собираетесь затеять это разбирательство?

– А какие к тому могут быть препятствия? Ты считаешь ситуацию щекотливой? Отчего же?

Шелмеци чихнул в трубку, и государственный секретарь поспешно отстранил ухо: он, словно чумы, боялся гриппа. – Ничего не слышу, – немного переждав, прокричал он в опасную мембрану, – ни слова не понимаю, линия испорчена, что ты сказал?

– Сказал, что в вашем министерстве опять затевается грандиозная глупость! – В трубке послышался хриплый кашель, и Лаци Игнац опять нервно отдернул голову. – Что ты сказал?

– Сказал, что историю следует замять!

– Об этом не может быть речи! – воскликнул Игнац, принюхиваясь к новому лакомому куску. – Не вижу никаких оснований вмешиваться, не говоря уж о том, что я и за полдюжины поросят не посягну на университетскую автономию!

– Ты будешь сегодня вечером у текстильного барона? – спросил главный прокурор. – Тогда у них и продолжим разговор!

Вечером после ужина два государственных мужа удалились в огромную библиотеку Грюнера, которую отделяли от курительной, куда в основном перешли гости, неуютная желтая гостиная баронессы, выдержанная в стиле Людовика XIV, так называемая «дамская гостиная», и большой зал для приемов, обставленный подлинным «булем». – Ты очень сильно простужен, любезный друг мой? – с тревогой осведомился Игнац, придвигая к своим коленям широкий курительный столик, дабы создать между собой и парчовым креслом напротив оздоровительную зону, которая преградила бы путь подлому наступлению бацилл, обосновавшихся в слизистых оболочках главного прокурора. Они были одни в громадном, слабо освещенном зале, три стены которого закрывал сплошной книжный шкаф орехового дерева; на четвертой стене мерцали два огромных окна, перекликаясь своим бледным отраженным светом с белым сверканием льдин, проплывавших внизу по Дунаю, и светом электрических фонарей, взбегавших на гору Геллерт. Сквозь величественные двустворчатые двери напротив слабо доносился невнятный говор гостей, сгрудившихся в курительной, которая была теперь словно задернута клубящимся голубым занавесом табачного дыма.

– Необходимо пресечь это разбирательство, Лаци, – сказал главный прокурор, узкое мужественное лицо которого, словно клинок, сверкающий умом и энергией, впилось в расплывшуюся, очкастую физиономию государственного секретаря; впрочем, полемическая собранность этого лица несколько нарушалась распухшим и покрасневшим от насморка носом. – Сажать на позорную скамью ученых с мировым именем по доносу сопливого двадцатилетнего щенка – но ведь это абсурд, дружище! Даже если мальчишка не врет, мы-то знаем, какую девальвацию претерпевает вырванная из общего смыслового контекста цитата, как она выворачивается иной раз наизнанку и в руках ловкого комментатора может выражать нечто, противоположное тому, что выражала первоначально. Что, собственно, сказал этот Фаркаш?

– Отрицал существование бога, – усмехнувшись, ответил Игнац.

Главный прокурор небрежно отмахнулся: – Ну что ты, в самом деле, друг мой!

– Богохульствовал.

– А именно?

Игнац засмеялся. – Сравнивал господа бога с атомом углерода.

– Если господь бог существует, то ему это не повредит.

– Будем надеяться, – кивнул Игнац. – Однако профессор, помимо этого, допустил антипатриотические высказывания.

Шелмеци опять махнул рукой. – Во сне и со мной такое случалось.

– Только во сне? – с тонкой усмешкой поинтересовался собеседник.

Прокурор жестом отвел чересчур интимный вопрос. – Итак?

– Дорогой друг, – заговорил Игнац, принимая серьезный вид; его пухлая физиономия разом вобрала в себя только что источавшиеся улыбки. – Существование или несуществование бога интересует наше министерство ничуть не более, чем весьма и весьма любопытная проблема исчезнувшей безвестно Атлантиды. Даже просто рассуждать на эту тему я считаю позерством, разводить же дискуссии – тем более. И патриотизм, как тебе известно, представляется мне понятием чрезмерно гибким… в мои сорок с чем-то лет мне так и не удалось подобрать для него четкую формулировку. Обе эти эфемерные абстракции интересуют нас лишь своими органами принуждения: иными словами, речь идет о церкви и прессе – реальных силовых факторах, при этом столь же чувствительных к малейшей обиде, как ревматик к изменениям погоды. Покуда интересы государства совпадают с интересами этих двух сил, до тех пор мы вынуждены в разумных пределах уважать их и даже защищать. Но в данном случае преступление профессора Фаркаша не в том – как ни ужасно это звучит, – что он отрицал бога и родину, а в том, что приказал своему лакею вынести в прихожую кепчонку хунгариста. Иными словами – зримую и осязаемую эмблему бога и родины.

– Задумал провести со мной политический семинар, Лаци? – нетерпеливо прервал Игнаца главный прокурор. – Забыл, что это мое ремесло?.. Не заносись так! – Игнац скромно улыбнулся, словно признаваясь в явной бестактности. – Речь идет просто о том, что из-за обиженного двадцатилетнего сопляка я не намерен жертвовать профессором Фаркашем.

– Обидели не двадцатилетнего сопляка, – возразил Игнац, – а его шапку.

– Все равно!

– Знаешь ли ты, друг мой, кто стоит за спиной хунгаристов?

– Знаю, – сказал Шелмеци. – Все равно!

– Например, мой собственный министр.

– Знаю, – повторил прокурор. – Все равно! Если Фаркаш подаст в отставку, его в двадцать четыре часа переманят за границу.

– А моего министра, увы, не переманят и в двадцать четыре года, – уныло заметил Игнац. – Да он и по личным мотивам ненавидит Фаркаша: говорят, профессор так оскорбил его на каком-то приеме, что только благодаря вмешательству его высокопревосходительства регента обошлось без рукоприкладства. К сожалению.

– К сожалению? – Прокурор оглянулся. – К сожалению, наш друг Кольбенмейер обнаружил нас.

Профессор Кольбенмейер с его короткими темными бачками и смиренно-праведным видом, миновав приемную залу, обставленную «булем», уже показался в дверях желтой дамской гостиной; пронзительным взглядом окинув библиотеку, он радостно засеменил к уединившимся здесь двум государственным мужам; в черном пиджаке и брюках в полоску он похож был на бегущую со всех ног курицу, завидевшую под дальним кустом двух лакомых насекомых. Профессор носил желтые туфли, полы его пиджака махрились, манжеты брюк были заляпаны грязью; зимою и летом он ездил со своей виллы в Фаркашрете только на велосипеде – в университет, в руководимую им хирургическую клинику и в церковь на площади Сервита, где каждодневно возносил богу молитву. Это был по тем временам самый дорогой хирург в Будапеште, он брал по две-три тысячи пенгё за операцию и проводил ее с вдохновением артиста и с уверенностью и хладнокровием мастера, ювелирного мастера, даже с самыми тяжелыми, сложными операциями желчного пузыря управлялся без наркоза за час. – Позвольте высказать предположение, что беседа велась о профессоре Фаркаше, – заговорил он, придвигая к курительному столику самое неудобное из имевшихся в библиотеке седалищ – узенькую скамеечку красного дерева. – Я еще раз проглядел жалобу, – продолжал он, крайне довольный тем, что ему удалось сесть пятнадцатью сантиметрами ниже обоих государственных мужей, еще и этим подчеркивая свою почтительность и христианское смирение, – проглядел жалобу еще раз, чтобы не оказаться несправедливым по отношению к своему коллеге. Цитаты, которые я, кстати сказать, на сей раз выписал, – и он вытащил из нагрудного кармана пиджака грязный клочок бумаги, – все верны. Потом-то я задним числом пожалел, господин прокурор, что совершенно случайно заговорил с вами об этом деле, ведь могло показаться, будто я движим был личной антипатией, что, естественно, никоим образом не имело места. Однако новые полученные мною сведения, к сожалению, придают жалобе, кажется, еще большую убедительность.

– Что же произошло еще? – спросил Шелмеци.

Темные бачки хирурга вскинулись к прокурору. – Вам ничего не известно?

– Ничего нового я не знаю.

– Ну, в таком случае подождем, пожалуй, официального уведомления, господин прокурор, – промолвил хирург, с благочестивой миной складывая на груди руки крестом. – Милейший профессор, не заставляйте себя просить, – воскликнул Шелмеци с легким нетерпением в голосе, – вы отлично знаете, что дружеское предупреждение я никогда не принимаю за сплетню. – Уж не стесняет ли вас мое присутствие? – спросил государственный секретарь. – О господин Игнац, вы государственный секретарь, то есть высокая власть предержащая, от коей у меня нет тайн! – запротестовал хирург и с низенькой скамеечки по касательной возвел свои глазки, вдогонку почтительным речам, к возвышавшейся над ним в парчовом кресле «власти предержащей».

– Итак?

Существует множество способов уговаривать, от логических доказательств до инквизиторских пыток; один из серединных вариантов – который воздействует главным образом на женщин и лиц, страдающих повышенной сообщительностью, – это подлинное или искусственное безразличие уговорщика. Долгий завороженный взгляд, который главный прокурор Шелмеци обратил на показавшееся в желтой гостиной красное бархатное платье, сильно декольтированное и открывавшее белую женскую спину, плечи, руки, крайне взволновал профессора Кольбенмейера; короткими пальцами с остриженными под корень ногтями он стал нервно почесывать свои темные бачки, но когда и государственный секретарь устремил туда же одобрительный взгляд и оба ценителя стали обмениваться суждениями о весело смеявшейся чему-то девушке в бархатном туалете, а также о стоявшем с нею рядом поручике, профессор окончательно помрачнел и уныло свесил голову на грудь. – Его я не знаю, – сказал Игнац, знавший решительно всех. – Да, мундир в этой гостиной не часто увидишь. Наш дорогой хозяин дома, – прокурор, не сводя глаз с задорно смеявшейся девушки, усмехнулся, – не слишком высокого мнения о духовном уровне национальной армии.

– Не будем допытываться, есть ли к тому основания!

– Зато этого никак не скажешь о его дочери, – заключил прокурор и громко чихнул, заставив Игнаца, наклонившегося было вперед, молниеносно откинуться на спинку кресла. – Говорят, она…

Профессор Кольбенмейер нервно закурил трубку; появление трубки, по крайней мере, объяснило и тем самым сделало более терпимой источаемую хирургом – не только его платьем, но и всем существом – глубоко въевшуюся и неисторжимую табачную вонь. Из курительной в парадный зал вышел новый отряд армии гостей; правда, сквозь две пары дверей виден был лишь обнаженный женский локоть, опиравшийся о красный мраморный камин, но из невнятного многоголосого говора теперь отчетливо доносились иногда обрывки фраз, – словно куски пейзажа, с помощью зрительной трубы выхваченные из общей панорамы и представшие вдруг глазам с особенной четкостью. Прокурор встал, чуть-чуть потянулся, явно показывая, что собирается уходить. – Послушайся моего совета, Лаци! – сказал он и, через голову хирурга, обратил красивое узкое лицо с распухшим багровым носом к двери в гостиную. Государственный секретарь, опытный политик, тотчас угадал стратегический маневр прокурора; он тоже встал, неторопливо поправил стрелку на брюках. – И я домой, – изрек он над головою хирурга, в совершенстве подыгрывая прокурору. – Сожалею, что мне придется составить мнение о деле без ценной информации господина профессора…

Кольбенмейер так и вцепился в брошенную ему спасательную веревку. – Как, господин секретарь, вы тоже не слыхали о скандальном самоубийстве? – воскликнул он и, пыхнув трубкой, выпустил большое вонючее облако дыма. – Игнац стремительно обернулся. – О каком самоубийстве вы говорите?

– Но ведь об этом знают все! – удивился хирург. – В лаборатории коллеги Фаркаша ночью некая особа решилась покончить с собой.

– Когда?

– Несколько дней назад.

– Кто она?

– Имени я не знаю, – ответил профессор, с неправдоподобно низенькой скамеечки, как из колодца, устремляя взгляд на прокурора. – Одна из тех, с кем он устраивает ночные оргии в своей лаборатории под видом научных занятий. Говорят, супруга какого-то журналиста.

– Она умерла?

– Еще нет, – ответил хирург. – Находится в больнице на горе Янош. Говорят, она решилась на самоубийство, не снеся позора.

Прокурор сел на прежнее место. – Позора? – Кольбенмейер красноречиво вздернул плечи. – Увы, пристрастие профессора Фаркаша к диким оргиям общеизвестно. – Государственный секретарь Игнац тоже опустился в кресло. – Но почему же ничего нет в газетах?

В дверях, громко смеясь, показались два господина в смокингах, однако, бросив быстрый взгляд на сидевшую под красным шелковым абажуром троицу, они повернули назад и, продолжая смеяться, удалились. Затем мелькнуло опять красное бархатное платье, сопровождаемое звоном шпор, в удушливое облако дыма ворвалась на мгновенье свежая воркующая трель. – Очевидно, вмешались его друзья, – заметил хирург, скромно потупясь. – У коллеги Фаркаша обширные связи среди свободных каменщиков… быть может, и сам он состоит в какой-нибудь тайной ложе.

– Это исключено! – возразил Игнац. – Вы его плохо знаете!

Кольбенмейер посапывал трубкой. – Вполне возможно. Наивные люди вроде меня склонны видеть кошмары повсюду, будучи слишком мало осведомлены о человеческой подлости, чтобы между крайностями улавливать и переходные формы, будничные, я чуть не сказал – разрешенные варианты мерзости. Я, например, – он опять сильно засопел трубкой, – в каждом готов видеть ангела, но если обманываюсь, если обнаруживаю хотя бы крохотное пятнышко в характере, то прихожу в ужас, и в первый миг мне чудится за этим пятнышком сам сатана. Вот почему я неохотно высказываю свое мнение о ближних.

– Вы не считаете себя знатоком людей, господин профессор? – спросил Игнац.

– О нет, – потряс головой профессор. – Нет. Знаю лишь себя, грешного.

– Ну-ну, – усмехнулся прокурор, – не скромничайте, дражайший, друг!

Хирург сунул трубку в карман и медленно поднялся со скамеечки. – Лично я прощаю тем, кто согрешил предо мной, – сказал он. – Но, по скромному моему разумению, господин прокурор, мы обязаны оборонять от посягательств зла тех, кто слабее нас и не в силах простить. А между тем люди, способные хулить господа и поносить отечество, люди, чье нравственное чувство столь ущербно, что беспорядок они предпочитают порядку, эти люди и в личной жизни совершают проступки перед ближними. Наш случай лишь подтверждает это.

Прокурор встал и обнял хирурга за плечи. – Не волнуйтесь так, милейший профессор… Да вытрите подбородок, он в слюне у вас… Ты со мной, Лаци? Повезу-ка я домой свой насморк.

В парадном зале – после того как в желтой гостиной им удалось сплавить Кольбенмейера, – государственный секретарь и прокурор распрощались. – Я, пожалуй, останусь ненадолго, – вдруг сообщил Игнац, всем своим оплывшим лицом и очками улыбаясь подзывавшему его издали барону Грюнеру. – Ты действительно не слышал об этом самоубийстве?

– Так ты уже знал? – воскликнул пораженный прокурор. – Кто эта женщина? – Супруга некоего Гезы Шике, журналиста, – ответил Игнац, обворожительной улыбкой приветствуя проходивших мимо двух пожилых дам, на чьих искусно размалеванных, с подведенными бровями, лицах как будто назначили друг дружке свидание созидательная сила человека и разрушительная сила природы. – Этой связи уже лет двадцать, впрочем, живут они скверно и взаимно друг другу изменяют. У нее и ребенок есть от него, мальчонка лет девяти-десяти.

– Как ты все знаешь!

– Я с нею знаком, – скромно заметил Игнац. – Красивая женщина. В обществе бывает редко, Фаркаш держит ее в узде. Он уж и на дуэли из-за нее дрался, с одним французским атташе. Помнится, глаз прострелил французу. Никак не могут расстаться…

– Ну, разговоры разговорами, а конец-то один, – сказал прокурор, протягивая Игнацу руку, – это разбирательство надо похерить, Лаци! Раздаривать Фаркашей заграницам мы не можем, сами не богаты.

– Да, крепкий орешек, – вздохнул Игнац, – Твоя просьба для меня закон, ты знаешь. Делаю все, что могу, но на этот раз… Ну, поразмыслю ужо на досуге, как бы это уладить!

Он постоял немного в дверях, взвешивая про себя, о какой по характеру и значению услуге может просить в дальнейшем прокурора за то, что справился с «крепким орешком», ибо скупой на отдачу служитель правосудия оплачивал лишь реально ощутимые выгоды, затем неторопливо направился к стоявшему у рояля барону Грюнеру, который, завидев его, оборвал разговор и поспешил ему навстречу. – Дорогой друг, – раскатисто проговорил он, обеими руками обхватив пухлую руку государственного секретаря, – прошу вас о любезности. Правда, обращаться с просьбой к собственному гостю не слишком удобно, но ваша общеизвестная готовность оказывать услуги так меня избаловала, что я забываю об элементарнейших правилах приличия. Гомер, несомненно, наградил бы вас эпитетом «услужливый». «Услуж-ливый-Игнац-Афины-Паллады-любимец», – проскандировал он с улыбкой. – Вы должны воспрепятствовать затеянному против профессора Фаркаша дисциплинарному разбирательству!

– И вы уже осведомлены об этом, дорогой барон? – воскликнул Игнац, под видом крайнего изумления скрывая радость: с дела Фаркаша можно, кажется, сорвать не один куш; вслед за красавицей Йожей Меднянской и главным прокурором объявился покупатель и на третью шкуру. – И вы уже знаете?

– Истинному коммерсанту следует знать обо всем, – ответил барон и знаком подозвал лакея в белом фраке и с седыми баками, который разносил напитки беседовавшим группами гостям. – Позвольте подкупить вас стаканчиком мартини?