Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 58 страниц)

– Так, слышал.

– Это политический отдел, – повторил полицейский. – А ты докладывал, что дело твое уголовное?

– Политическое уголовное дело, – пояснил Балинт.

Фельдфебель что-то проворчал сквозь зубы. Мимо них прошел полицейский офицер, фельдфебель щелкнул каблуками, отдал честь. Балинт досмотрел вслед офицеру; вспомнилось, как в детстве они с матерью провожали на станцию отца, он был в железнодорожной форме и так же отдавал честь. – Сюда! – сказал фельдфебель. Они оказались в продолговатой комнате, вроде прихожей, по левой стене которой несколько окон выходило в коридор, обегавший здание вокруг; по правой стене шел длинный ряд ободранных коричневых дверей. Слева тоже была одна дверь. Полицейский придержал Балинта за плечо и открыл дверь налево. В большой голой комнате находилось пять-шесть человек в штатском, возле окон, которые также выходили в круговой коридор, стояло по два конторских стола, направо, в углу, – пятый стол. Рядом с ним была дверь, и Балинт, умевший ориентироваться быстро и точно – хотя сердце колотилось сейчас все сильнее, – сообразил, что там должен быть кабинет полицейского советника Швейницера. Двое в штатском сидели за столами с сигаретами во рту, остальные стояли поодаль и о чем-то беседовали.

– Прошу присесть! – дружелюбно сказал Балинту сидевший за столом полицейский инспектор. – В чем дело?

Балинт быстро обежал глазами стены, ища на них следы крови. Стены были грязные, но безобидные. Ему хотелось, чтобы побои как можно скорее остались позади, но, по-видимому, приходилось набраться терпения, бить будут не в этой комнате. Дружелюбный голос инспектора не обманул его, но до некоторой степени успокоил. Он сел боком, на самый краешек стула, чтобы легче было вскочить и чтобы видеть болтавших у двери сыщиков. Тот, к чьему столу он сел, казался сравнительно симпатичным; даже разговаривая, он не вынимал изо рта сигареты, которая словно приклеилась к его верхней губе и все время кивала Балинту горящим концом.

– Меня зовут Балинт Кёпе, – сказал Балинт, – я родился в тысяча девятьсот пятнадцатом году в Будапеште, живу на Вышеградской улице, сто девяносто, третий этаж, квартира тридцать один. Мой отец, Андраш Кёпе, умер в тысяча девятьсот двадцать третьем году, моя мать, вдова Андраша Кёпе, урожденная Луиза Балог. У меня важное заявление.

– А именно? – улыбаясь в усы, спросил инспектор.

Сзади, оттуда, где стояли, покуривая, другие полицейские, раздался громкий смех. Дверь из прихожей распахнулась. Балинт оглянулся: вошли еще два детектива. Инспектор, с явным безразличием ожидавший, пока Балинт продолжит рассказ, был на вид человек пожилой; в его волосах, в усах пробивалась седина, собираясь читать или писать, он водружал на нос очки, а задавая Балинту очередной вопрос, поглядывал на него поверх очков, словно, пожилой, старого закала, мастеровой.

– Я хочу заявить, – проговорил Балинт, – что случилась большая ошибка. У нас дома господа сыщики нашли листовки и по ошибке увели моего крестного отца Лайоша Нейзеля, у которого я живу, хотя он ни в чем не виноват, потому что эти листовки спрятал за шкафом я.

– Когда это случилось? – спросил инспектор с седыми усами.

– Позавчера.

Беседовавшие у двери детективы вдруг разразились громовым хохотом. В течение тех десяти минут, что Балинт говорил с инспектором, дверь за его спиной беспрерывно открывалась и закрывалась, люди входили и выходили, по большей части даже не сняв шляпу с головы, иные подсаживались к какому-нибудь столу, доставали из кармана документы, читали, отмечали что-то и поспешно уходили. Каждый на ходу бросал на Балинта профессиональный, испытующий взгляд – так человек, увидев в комнате посылку, подходит взглянуть, не ему ли она адресована, и тут же, убедившись, что не ему, поворачивается и идет по своим делам. В углу, у пятого стола, сидел полицейский и безостановочно зевал. – Подождите! – сказал Балинту инспектор с седыми усами.

Он подошел к группе, стоявшей у двери, отозвал в сторонку приземистого, с бычьей шеей, детектива в светлом спортивном костюме и тирольской шляпе на голове. Во время разговора тот несколько раз поглядывал на Балинта: посылка, как видно, предназначалась ему. Неторопливо, продолжая беседовать, они вместе направились к столу, седоусый сел на свое место, приземистый стал возле Балинта, дружелюбно положил руку ему на плечо.

– Славный парнишка! – сказал он, глядя на седоусого, как будто продолжая начатый разговор. – Такими и следует быть порядочным венгерским рабочим, истинным христианам. Ведь честность у него на циферблате написана. Как вас зовут-то?

– Балинт Кёпе.

– Ах-ха, – кивнул инспектор в тирольской шляпе, водянистыми глазами уставясь Балинту в лицо. – А крестного вашего?.. Как?.. Лайош Нейзель?.. Знаю его. Тоже человек достойный.

– Он здесь? – взволнованно спросил Балинт.

– Ах-ха, – подтвердил «тиролец».

– Он здоров?

– Черт побери, а как же! Он здесь, словно рыба в воде.

Лицо Балинта вдруг засияло, но тут же снова нахмурилось; доверчивость и подозрительность боролись в нем, тесня друг друга.

Он бросил вопросительно-обнадеженный взгляд на седоусого инспектора, словно ожидал подтверждения.

– Могу я видеть его? – спросил он.

– Ах-ха, – отозвался другой, в тирольской шляпе, – почему бы нет?

– И поговорить с ним могу?

– Почему бы нет, черт возьми!

Балинт опять посмотрел на седого; тот молча взглянул на него поверх очков, только что водруженных на нос, опять напомнив старого мастерового. Сердце Балинта вмещало обычно одно чувство, и, как правило, этим чувством было доверие; теперь, после нежданного насильственного выдворения, оно вновь стало перебираться на законное свое место со всей меблировкой.

– Славный парнишка, – сказал над его головой инспектор в тирольской шляпе, – не оставляет на произвол судьбы своего крестного. Ну, пойдемте со мной!

Балинт смотрел на седоусого.

– Я могу идти?

Седоусый на этот раз не поднял на него глаз, только кивнул.

– Мы пойдем к моему крестному? – спросил Балинт, обращаясь к «тирольцу».

– Ах-ха.

Когда они выходили, стоявшие у двери детективы, все в шляпах, все дюжие, крепко сбитые, громко хохотали, шесть-семь красных от смеха физиономий обернулись к Балинту. Один вдруг сделал шаг назад и каблуком, подбитым железной подковкой, отягченным девяностокилограммовым весом, наступил Балинту на ногу, прямо на пальцы; парнишка невольно охнул от боли. Полицейский молча поглядел ему в лицо и отвернулся.

– Порядочный человек просит прощения, на ногу наступив, – глумливо бросил кто-то из детективов. Дверь за Балинтом затворилась.

За те пять-шесть часов, что Балинт провел, ожидая «тирольца», в маленькой комнатушке, куда инспектор привел его, посадил за пустой конторский стол и ушел, заперев дверь на ключ, за всю нескончаемость ожидания, монотонный серый конвейер которого разнообразился иногда лишь жужжанием взлетающих мух, но не привносил никаких событий и только кружился и кружился бесконечным одуряющим, гулко отдающимся в голове самоповторением – за долгие часы этой голодной жвачки, бесконечного сна-бодрствования Балинт остался верным своему доверию к миру. Он неподвижно сидел на стуле, отведя ото лба блестящие светлые волосы, свежевыбритый, с двумя прыщиками у переносья и на виске, глядел молодыми, хотя и покрасневшими от бессонницы глазами и верил, что скоро увидит своего крестного здоровым и невредимым. У него не было сомнений в том, что самого его изобьют и, на долгий ли, на короткий ли срок, посадят под замок, потому что он не назовет имени Юлии Надь, но это, считал он, в порядке вещей, ибо связано с борьбой между рабочими и полицией, борьбой, в которой у него есть свое естественное, определенное место. Но когда, уже под вечер, в замке наконец заскрипел ключ и «тиролец» вошел один, Балинт был ошеломлен и, не веря собственным глазам, старался заглянуть ему за спину; однако Нейзель так и не появился в двери. Инспектор с документами в руках сел за стол.

– А крестный мой не придет? – спросил Балинт.

Инспектор вперил водянистые глаза ему в лицо.

– Чего?

– Вы уже домой изволили отпустить его? – спросил Балинт недоверчиво.

– Завтра, – сказал «тиролец». – Сперва снимем показания.

Балинт кивнул. – Слушаюсь.

– Вы совершили тяжкую ошибку, – сказал инспектор, – исправить ее можно, только признавшись во всем чистосердечно.

– Так я же признался, что сам спрятал эти листовки, – воскликнул Балинт.

Инспектор продолжал листать документы. – Этого не достаточно.

– Да чтобы крестного-то моего отпустить, достаточно!

Инспектор поглядел на часы.

– Ну-ка, без пререканий! – проворчал он. – Мы не на футбольном поле. Будете говорить, когда задам вопрос.

Его широкое, мясистое лицо с коротким тупым носом, на котором до сих пор, словно изнанкой приклеенная брань, лепилась приветливая улыбка, в мгновение ока как бы вновь обрело свое естественное первозданное выражение. Балинт помрачнел; он заметил также, что от инспектора слегка попахивает вином, а узел галстука как будто чуть-чуть ослабел. Однако поначалу на его вопросы – с кем встречаетесь? о чем разговариваете? занимаетесь ли политикой? куда ходите? с кем дружите в мастерских и о чем беседуете? состоите ли членом профсоюза? социал-демократической партии? – на все эти вопросы можно было ответить прямо, не уклоняясь. Но вскоре Балинт почувствовал, что на носу у него выступает пот.

– Конечно, член СКРМ?^[109] – спросил детектив.

– Что это?

Полицейский так и впился в него глазами. – Не знаете?

– Не знаю, господин инспектор. Но я вообще ничего не член.

– Сказки Андерсена! – приветливо улыбнулся «тиролец». – Даже к «молодым» не принадлежите?

– Не принадлежу.

– И никого из них не знаете?

Балинт подумал.

– Быстрей! – поторопил инспектор. – Не будем терять времени. Знаете или нет?

Балинт покачал головой. – По-моему, никого не знаю.

– Тогда откуда листовки? Где взяли?

На секунду стало тихо, и опять послышалось жужжание мух, которые полчаса назад, когда вошел инспектор, словно вылетели все из комнаты. И винным перегаром запахло сильнее: грубое бульдожье лицо ближе придвинулось к Балинту. Балинт резко побледнел. Ночью он, правда, придумал историю о незнакомце, который позади храма на площади Лехела сунул ему в руки сверток, с тем что тотчас за ним вернется, но теперь Балинт понимал, насколько все это безнадежно.

– Откуда листовки? – повторил вопрос детектив.

Балинт непроизвольно выпрямился.

– Я не могу этого сказать.

– Ах-ха, – сказал детектив. Теперь и его лицо вспотело. – Ах-ха! – повторил он. Встал, сбросил пиджак, словно раздевался для драки, медленным шагом подошел к вешалке, снял плечики, нацепил на них пиджак. Все это время громко жужжали мухи. Ну, сейчас! – подумал Балинт.

– Когда вы получили эти листовки? – спросил инспектор, стоя у вешалки спиной к Балинту.

– В мае прошлого года.

«Тиролец» не торопясь вернулся к столу, сел.

– Выходит, год назад… А почему заявляете только теперь?

Балинт не ответил.

– Забыли их там, за шкафом, а? – издевательски осведомился инспектор. – И, не найди их полиция, хранили бы посейчас?

Балинт смотрел в пол.

– Ну что, онемели? Почему не отвечаете?

– А что отвечать? – буркнул Балинт.

– От кого получили листовки?

– Этого не скажу, – повторил Балинт.

– Ладно, – хмуро сказал «тиролец». – Не говорите. Все лучше, чем врать. Значит, договорились на том, что вы хранили их целый год для того товарища, чьего имени не хотите назвать, но потом все же явились донести о них. Главное, что в конце концов все-таки явились добровольно. Когда был обыск?

– Позавчера вечером.

– А почему тогда же не заявили детективам, что сверток ваш?

– Меня не было дома.

– Где вы были?

Балинт ладонью отер пот с лица.

– В авторемонтной мастерской был праздник, вечеринка, господин инспектор, – сказал он, – и мы целую ночь убирали двор, чтоб было, где танцевать.

– А на другой день почему не явились?

– Так вечеринка была, – пояснил Балинт, – и Петер Нейзель пришел за мной уже к ночи, тогда я и узнал про все.

– Ах-ха, – проговорил детектив и щелчком сдвинул со лба зеленую тирольскую шляпу. – И конечно, сперва понадобилось обсудить с то-ва-ри-ща-ми, что будем делать. И, не прихвати мы господина Нейзеля, вам, конечно, в голову не пришло бы явиться с повинной, а?.. Отвечайте!

– Не знаю, что отвечать-то, господин инспектор, – сказал Балинт, морща лоб.

– От кого получили листовки?

– Этого сказать не могу.

Инспектор ладонью хлопнул по столу.

– Ну, так я скажу. От Лайоша Нейзеля, судового кузнеца.

– Нет! – испуганно вскрикнул Балинт.

– Тогда от кого?

– Этого сказать не могу, – повторил Балинт, бледный как смерть.

Водянистые глаза детектива ползали по его лицу.

– Ладно, сынок, оставим это покуда, не к спеху. Вижу, вы в основном и целом парень добропорядочный, беда только, что натура у меня до ужаса любопытная. Вот переспите здесь ночку и, будем надеяться, образумитесь. А вы их распространяли, листовки-то?

– Нет, господин инспектор.

– Ни единой?

– Ни единой.

«Тиролец» опять впился глазами ему в лицо.

– Лучше бы вам признаться, сынок, – сказал он отечески. – Я ведь знаю гораздо больше, чем вы думаете. Где вы их распространяли?

– Я же говорю, что не распространял, господин, инспектор, – нетерпеливо возразил Балинт. – Вы сами видите, я не вру. Есть одна только вещь, которой я сказать не могу, но все, что говорю, – правда.

В комнате вдруг стало нечем дышать. В коридоре, за дверью кто-то ожидал чего-то, ходил взад-вперед, мерно и безостановочно, пять-шесть шагов направо, пять-шесть шагов налево, словно шагами отмерял время, назначенное Балинту. Вообще по коридору сновало много народу, но никто не останавливался перед дверью, приближающиеся шаги выстукивали по каменному полу, входя в сознание Балинта и тут же его покидая: не было среди них похожих на шаги Нейзеля. Внимание Балинта раздваивалось: он следил за инспектором, который сидел перед ним без пиджака и в тирольской шляпе на голове, потея бульдожьей мордой и влажно щупая его лицо стылыми, водянистыми глазами, и следил за шагами там, за дверью, которые то удлиненными, то совсем короткими стежками ткали бесконечное время, из коего достанется ему на матери-земле каких-нибудь пятьдесят – шестьдесят лет. Однажды он вдруг побелел и сердце словно покатилось: кто-то бегом приближался к двери, бегом промчался мимо…

Инспектор встал, подошел к вешалке и надел пиджак.

– Пошли!

Балинт сидел, держа обе руки на подлокотниках; сам того не зная, он все это время сжимал их так судорожно, что пальцы затекли, побелели и потеряли чувствительность. Ноги стали ватные и дрожали, не чуя пола.

– Иду, господин инспектор, – выдавил Балинт, стыдясь себя. Детектив обернулся, смерил его взглядом.

В двухсотой камере у него отобрали галстук, пояс, велели вытащить шнурки из башмаков. Забрали и его четыре пенгё, складной нож; «тиролец» тем временем ушел и в тот день больше не показывался. Всю ночь напролет Балинт ждал, что он вернется и скажет, что же теперь с ним будет.

Помещение, именуемое двухсотой камерой, оказалось длинным коридором, из которого направо и налево открывались двери в отдельные отсеки; в самом конце вдоль стены была общая умывалка, за нею – уборная. Пока Балинт расшнуровывал в коридоре ботинки, из одной камеры застучали. Охранник посмотрел в глазок и ключом открыл дверь. Вышел молодой долговязый парень, почти подросток; у него была круглая, наголо остриженная голова, нос и один глаз сильно вздулись, губы казались черными от запекшейся крови, все лицо было в лиловых и желтых кровоподтеках. Глаза Балинта и парня встретились, они молча уставились друг на друга, потом долговязый повернулся и, хромая, заковылял к уборной. Только тогда Балинт узнал в нем Фери Оченаша, старого своего приятеля с льдозавода; но не успел прийти в себя от ужаса, как полицейский втолкнул его в камеру слева. Вдоль стены здесь стояли две голые проволочные сетки, на одной спал какой-то мужчина, не проснувшийся, даже когда камеру открыли, вторая была пуста. Дверь за спиной Балинта захлопнулась, охранник повернул ключ в замке.

Когда наутро за ним пришли, чтобы вести на допрос, Балинт недвижимо сидел на сетке с краю, в той самой позе, какую принял, сев на нее накануне вечером. На его лице, руках, одежде не было ни морщинки, как будто он провел ночь на чистой постели, под периной, повесив аккуратно сложенную одежду на спинку стула. Мужчина на второй сетке все еще спал; он лежал ничком, прикрыв ладонью лицо, и надрывно храпел, его руки, одежда были в грязи. Для Балинта это была третья бессонная ночь: предыдущие две он спал всего по три-четыре часа, эту же бодрствовал всю напролет. Большую часть ночи он думал об Оченаше, с которым на следующий день встретился опять: они шли друг другу навстречу по коридору политической полиции, каждый в сопровождении дюжего полицейского, однако по застывшему лицу Оченаша и на этот раз нельзя было угадать, что он узнал Балинта.

Второй допрос проходил в другой комнате. Правда, комнаты были похожи друг на друга, как два плевка, но по рисунку трещин на стене Балинт понял, что находится в другом месте. «Тиролец» встретил его приветливо; он только что побрился, в ухе остался клочок мыльной пены, щеки были чуть заметно припудрены.

– Дело-то ваше хуже, чем я поначалу думал, сынок, – сказал он сурово, но вежливо. – Целый год вы держали у себя листовки и, если бы не обыск, вероятно, хранили бы и сейчас. Ведь так?

Балинт не ответил.

– Спорим на маленький фреч, – сказал инспектор, – если бы мы не схватили этого старого мерзавца, вашего крестного, вы бы, сынок, не явились с повинной. Так?

Балинт по-прежнему молчал.

– Но даже после того, как мы его схватили, – продолжал инспектор, – вы, сынок, битых два дня раздумывали, тащить ли вам сюда ваш драгоценнейший циферблат. Так?

– Я не раздумывал, господин инспектор, – сказал Балинт.

«Тиролец» даже ухом не повел.

– И, в довершение всего, вы отказываетесь от показаний по самому важному пункту, – отчеканил он, как бы ставя точку. – Так?

Балинт смотрел перед собой.

– Отвечайте!

– Что отвечать, господин инспектор?

– Правда, что вы целый год хранили листовки за шкафом?

– Это правда.

– От кого вы получили листовки?

Балинт вцепился в подлокотники.

– Этого сказать не могу.

– Ваше дело хуже, чем я поначалу думал, – зевая, сказал инспектор. – Спрашиваю в последний раз: от кого получили листовки? Не ответите по доброй воле, прибегну к другим средствам.

– Врать не хочу, господин инспектор, – произнес Балинт, – а правды сказать не могу.

В окно заглянуло солнце.

Воздух в комнате был такой тяжелый, словно ее не проветривали много дней.

– У нас будет горячий денек, – сказал детектив, значительно поглядывая на Балинта, а тем временем опять снял пиджак, подошел к вешалке, но плечиков здесь не оказалось, и он повесил пиджак на крючок. – Где распространяли листовки? – спросил он, возвращаясь к столу.

– Нигде не распространял, господин инспектор, – сказал Балинт.

– Значит, и это отрицаете?

– Я не отрицаю, – бледный как мертвец выговорил Балинт, – а просто не распространял я.

– Вы отрицаете также, что получили листовки от этого старого мерзавца?

– Это неправда! – закричал Балинт. – Это я отрицаю, потому что неправда!

– Значит, отрицаете, что получили их от Лайоша Нейзеля, судового кузнеца?

Инспектор наклонился над столом, воззрился на Балинта.

– Ладно, сынок, – сказал он. – Парень ты честный и храбрый, это и слепому ясно. И все было бы с тобой в лучшем виде, если б не оказался ты заражен вредными идеями, ну, про это поболтаем в другой раз. Да и ничего тут не изменишь, случай-то с тобою тяжкий, куда тяжелей, чем я поначалу думал. Ты бы здорово облегчил свое положение, если б признался, от кого получил листовки.

– Не сердитесь, господин инспектор, но этого я не могу вам сказать.

– Не от крестного?

– Нет, – сказал Балинт.

«Тиролец» дружелюбно улыбнулся.

– Ладно, сынок, я уж вижу, что ты не врешь.

Балинт вскинул голову, словно не расслышал как следует. Отъевшееся мурло детектива было так близко от него, что хоть крупинки пудры считай.

– Вижу, что не врешь, – повторил он. – Я хотел только испытать тебя. Мне известно, что ты получил их не от твоего крестного. И даже известно, от кого получил.

Балинт, нахмурясь, смотрел прямо перед собой.

– А получил ты их, – продолжал инспектор как ни в чем не бывало, – от студентки университета по имени Юлия Надь. Так?

Балинт побелел.

– Я еще много кой-чего знаю, – дружелюбно сообщил «тиролец». – Вообще-то полиция в твоем признании уже не нуждается, мы знаем по этому делу все. И я вожусь с тобой, сынок, только потому, что жалею тебя и хочу помочь, то есть облегчить твое положение. Признаешь, что получил листовки от Юлии Надь?

Балинт молчал.

– Можешь говорить спокойно, – весело пророкотал инспектор, – Юлия Надь уже призналась.

– Что? – воскликнул Балинт. И не успел произнести этого единственного слова, как уже знал, что совершил непоправимую ошибку. Он отпустил подлокотники, в которые вцепился так же судорожно, как накануне.

– Ах-ха, – возликовал инспектор. – Словом, признаешь, что знаком с Юлией Надь?

Так как Балинт не ответил, инспектор тяжело вздохнул.

– И какой же ты завзятый упрямый стервец, – сказал он. – Ты все еще не понял, что запираться нет смысла, ты только усугубляешь свое положение… Ну, знаешь Юлию Надь?

– Знаю, – выдавил Балинт.

– От нее получил листовки?

– Не от нее.

Инспектор стукнул кулаком по столу.

– Врешь!

– Не вру, господин инспектор.

– Да как же, к дьяволу в кишки, не врешь! – недовольно, зевая, проворчал «тиролец», – К тому же глупо врешь, без смысла и пользы. А твоего крестного я все равно не выпущу, пока не получу от тебя полного, исчерпывающего признания. Откуда ты знаешь Юлию Надь?

Балинт уставился в стену перед собой.

– Отвечай!

За дверью опять стало оживленно, по коридору все время проходили люди, однажды отчетливо донеслось, как кто-то у самой двери, невидимо отдавая честь, громко щелкнул каблуками.

– Откуда ты знаешь Юлию Надь? – повторил инспектор. – Ну, давай, давай сынок, времени у меня мало, да и терпение на исходе. Откуда ты знаешь Юлию Надь, которая с восемнадцатого января тысяча девятьсот тридцать третьего года до ареста проживала у Лайоша Рафаэля, резчика по камню, на проспекте Ваци, в пяти минутах ходьбы от Нейзелей?

– Видел ее однажды у Рафаэлей, – признался Балинт.

– Ты часто ходил к ним?

– Часто.

– Там и получил от нее листовки?

– Я не от нее получил, – сказал Балинт.

Инспектор покачал головой. Отпер ключом ящик письменного стола, вынул увесистый том по химии, раскрыл книгу на титульном листе и показал Балинту. В углу страницы лиловыми чернилами было написано: «Юлия Надь».

– Знакомая книжка? – спросил инспектор. – Мы нашли ее за шкафом вместе с листовками, и еще одну, в которой была вложена фотография. Эта книга?

– Она, – сказал Балинт.

Инспектор подержал у Балинта перед глазами фотографию.

– Эта фотография была в книге?

– Эта.

– Кто этот человек?

– Его милость Зенон Фаркаш.

– Кто он такой?

– Профессор в университете, – сказал Балинт. – Летом живет в Киштарче, а я его потому знаю, что мать у них дворничихой служит.

Инспектор записывал.

– Ты вложил фотографию в книгу?

– Не я, – сказал Балинт.

– А кто?

– Не знаю, – сказал Балинт. – Она уже была в книге.

– Когда?

На лице Балинта проступил пот.

– Господин инспектор, – сказал он, – эти книги и листовки я нашел на квартире у Рафаэлей и унес их, чтоб им беды какой не вышло, Юлишка Рафаэль моя невеста.

– Знаю, сынок, – бесстрастно сказал инспектор. – Все это и вчера мог бы рассказать.

Балинт пристыженно покраснел: инспектор был прав. Напрасно он целый день мучился, гроша ломаного не стоит все его геройство! Уверенность в себе вдруг пошатнулась, он чувствовал себя смешным, как будто выступил против танка верхом на осле, в бумажном шлеме и с деревянным мечом. Ему удалось пока сохранить лишь одну-единственную позорно ничтожную тайну: то, что однажды он видел Юлию Надь у художника Минаровича.

– А ты нигде больше не встречался с Юлией Надь? – спросил инспектор.

– Нет, – сказал Балинт.

– У художника Минаровича не встречался с ней?

– Нет.

Инспектор кивнул. – А ведь мы там схватили эту особу.

– Но тогда меня там уже не было.

– Знаю, – сказал следователь. – По нашим данным, ты дней за десять до того переехал к крестному отцу. Профессор Фаркаш бывал у Минаровича?

– Не знаю, – раздраженно буркнул Балинт. – Мне гостей не представляли.

Следователь внимательно посмотрел ему в лицо, в водянистых глазах сверкнула мимолетная жаркая искра любопытства.

– Когда нашел листовки у Рафаэлей, почему не отнес прямо в полицию?

Балинт пожал плечами.

– Что за предприятие авторемонтная мастерская, где ты работаешь?

– Маленькое, – сказал Балинт. – Совсем маленькое.

– Ладно, сынок, – кивнул инспектор. Он достал из заднего кармана серебряный портсигар, закурил, выпустил дым через нос, протянул открытый портсигар Балинту. – Спасибо, – нетерпеливо сказал Балинт, – я не курю.

Инспектор ни с того ни с сего громко рассмеялся. – Я так и думал, – сказал он добродушно, – коммунисты не курят. Но поговорим о другом, сынок! Не хотел бы ты работать на большом заводе?

Балинт, который все это время сидел не шевелясь, словно боялся, как бы тело невзначай не выдало того, что скрывал он в сердце, сейчас невольно наклонился вперед и устремил глаза в лицо следователя. Оно выражало высшую степень отвратительной доброжелательности, даже крупные капли пота доброжелательно блестели на лице, словно лужи вокруг свинарника.

– Не хотел бы ты исправить, сынок, то, в чем провинился перед законом? – спросил он. – Отвечай!

– Хотел бы, – сказал Балинт, внезапно бледнея.

Инспектор сверкнул большими желтыми зубами. – Ах-ха, – бормотнул он. – Я ведь знаю, что в общем и целом ты паренек порядочный. Может, тебе даже простят эту тяжкую ошибку, какую ты сейчас совершил, ежели в будущем станешь вести себя как следует. Отвечай!

– Постараюсь, – сказал Балинт.

– Если, конечно, заслужишь мое доверие! – продолжал инспектор, впиваясь взглядом ему в глаза. – Отвечай!

Балинт молчал.

– Живей! – прикрикнул инспектор.

– А что мне надо будет делать? – спросил Балинт.

– Да, можно сказать, ничего… Устроим тебя на ВМ, познакомишься там с людьми и будешь иногда встречаться со мной в какой-нибудь корчме… выпьем по стаканчику пива, ты мне расскажешь, о чем говорят люди у вас, какое у рабочих настроение, не затесались ли среди них вредные элементы.

Балинт молчал.

– Ну? – бесстрастно спросил инспектор. – И деньжата будут, я уж позабочусь, чтобы ты на хорошую работу попал, где можно заработать. Ну?

Балинт глотнул. – Не сердитесь, господин инспектор, но этого я не могу.

– Ах-ха, – крякнул «тиролец». – И почему же?

– У меня память никудышная, – сказал Балинт. – Я через час забываю все, что мне говорят, потому и в ремесле никак не продвигаюсь.

– Вот оно что? – спросил инспектор, облокотившись о стол. – Ну-ну, рассказывай дальше!

– Про что?

– Давай, давай… Вот эту интересную штуку про твою память.

Балинт отщепил пальцы от подлокотников, которые уже начали потрескивать. – В цеху, если меня куда посылают, все поручения записывают на бумажку, не то я половину позабуду. Как-то подмастерье у нас был, по фамилии Славик, он послал меня на проспект Липота за колбасой, а я по дороге забыл, в какую лавку, так он меня чуть не убил.

– Как бил, помнишь?

– Это помню, – сказал Балинт.

Инспектор приподнялся над столом и с такой силой ударил Балинта в лицо, что тот свалился со стула и во весь рост растянулся на полу. Его стул тоже упал. – Как били тебя, помнишь, подлюга, а? – прорычал инспектор с искаженным злобой лицом. – А ну, вставай да пошли, уж я соберу тебе кое-что на намять!

Балинт молча поднялся на ноги и последовал за инспектором. Они долго шли по бесконечным, то и дело пересекающимся коридорам.

Когда Балинт, весь в крови, вернулся из «обеззвученной» комнаты в двухсотую камеру, он, как ни странно, испытывал некоторое облегчение: то была животная радость плоти, что опасность, угрожавшая жизни, уже позади, он пережил ее. Но чем быстрее уменьшалась в течение следующей недели невольная сосредоточенность на страданиях тела, тем стремительнее возрастали душевные муки. Униженность телесная перешла на душу: теперь Балинт ощущал только ее. Он погибал от стыда, словно со дня сотворения мира был первым человеком, подвергшимся беспримерной низости – избиению. Впервые в жизни он осознал сейчас, что и другие могут распоряжаться его телом, которое между тем есть исключительная его собственность, и ему даже не пришло в голову, что, по существу, с тех пор как он живет на свете, другие, чужие люди только и знают, что распоряжаются его телом, заарканенным нуждой. Но это полное, продолжавшееся один час рабство, в которое ввергли его трое дюжих молодчиков, буквальная полная подневольность с ног до макушки, оказались для него совершенной неожиданностью – как он ни готовился, но вообразить этого не мог, – и Балинт, несмотря на все, известное ему ранее, был твердо убежден: никогда еще ни с кем ничего подобного не случалось.

Корчась на проволочной сетке в двухсотой камере, избитый в кровь, с распухшей головой и ступнями, он испытывал безмерное унижение, невыразимый стыд, жгучую жажду мести. Всю ночь он проплакал от бессильной злости. Никогда бы он не мог представить себе, что человека можно настолько унизить. То ему хотелось весь мир призвать в свидетели неслыханного в истории преступления, совершенного против него, то зарыться в землю, спрятаться на дне преисподней, лишь бы никто не узнал о постигшем его позоре. Пока что он чувствовал оскорбленным, до мозга костей, до глубины души оскорбленным только себя лично, индивидуально, и взывал к человечеству, чтобы оно помогло ему отомстить. Дни и ночи, проведенные на проволочной сетке, он заполнял подсчетами, кого можно было бы позвать на помощь, чтобы побить инспекторов, так как одному ему с ними не сладить; а поскольку понимал, что им, конечно же, помогут другие полицейские, то в конце концов набрал про себя целое войско для карательного похода и, в лихорадочном возбуждении от саднящих рай, размышлял уже о том, нельзя ли будет осадить и захватить Главное полицейское управление, чтобы Будапешт никогда больше не знал подобного позора. Постепенно он начал осознавать, что обида нанесена не только ему, но всему человечеству, и нужно смыть ее общими усилиями во имя человечества же. Он стал перебирать всех тех, на чью поддержку, на чьи кулаки мог рассчитывать: дядя Йожи, мальчики Нейзель; брат Фери и будущий тесть Рафаэль, само собой; из знакомых со льдозавода слесарь Надь, крановщик Ковач, старый механик Балог; из «Тринадцати домов» – Йожеф Тари, горбун-парикмахер и с десяток других; из авторемонтной – дядя Пациус, Ференц Сабо, шлифовальщик, маленький Шани, а может быть, и Пуфи, Бела Куруц, второй токарь, и еще человек пять-шесть (Битнер, конечно, не в счет). И когда он перебрал их всех со взрослой обстоятельностью и детским легковерием, когда представил себе, как вступают они всем скопом, да еще каждый со своими знакомыми и друзьями на улицу Надора, затем, свернув на улицу Зрини, атакуют Главное полицейское управление и убивают «тирольца» (не забыть разыскать Петера Браника с Киштарчайского вагоностроительного!), когда он, с дотошной тщательностью лихорадочного бреда и со всей страстью детской мстительности, устроил смотр своим приверженцам, которые под его командованием должны были схватиться с полицейскими, то на мгновение оторопел; он понял вдруг, что его армия состоит из одних только рабочих – совсем как на той сентябрьской демонстрации несколько лет назад – и что предстоящая борьба поэтому скорей всего окажется тем самым, что его крестный называет классовой борьбой; более того, если хорошенько подумать, ее можно считать революцией. Однако эта мысль проскользнула лишь мимолетно, тут же изгнанная личной жаждой мести. Он с такой силой ненавидел «тирольца», что позабыл даже о томящемся в тюрьме крестном.