Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 58 страниц)

– Полстакана содовой, полстакана молока, – сказал Йожи.

Молочница обомлела вновь. – А может, вы все-таки…

– Так оно и есть, сударыня, – мрачно проговорил Йожи, – мертвец я.

– Проходите же, садитесь! – опомнилась тетушка Керекеш.

Крашеная дощатая стена в глубине лавки отделяла от торгового помещения небольшой закут; скупой свет, проникавший сквозь узкое оконце с пыльного алфёльдского двора, падал на кровать с цветастыми наволочками, стол, зеркальный шкаф и два красных бархатных кресла; в углу на газовой плитке тушилась картошка с паприкой.

– Садитесь, садитесь! – приглашала хозяйка. – И ты садись, Балинт! Курите, господа?.. Да как же ты вытянулся, Балинт!

– Какое там вытянулся! – возразил мальчик. – Просто мы давно не виделись, вот вам и кажется.

– Пожалуй, что и так, – кивнула Керекеш, смерив его взглядом.

– Ничего, теперь-то уж подрасту, – пообещал Балинт.

Тетушка Керекеш подошла к газовой горелке, привернула огонь и возвратилась к бархатным креслам. Оба гостя сидели молча. – Вот и покойный такой же свитер носил, да в самую жару, – продолжала удивляться молочница. – Ну и сходство! Не знай я в точности, что братец ваш на Керепешском кладбище… Сколько ж вам лет, господин Кёпе, уж вы простите меня, старуху.

– Сорок два, с вашего разрешения, – поклонился Йожи.

Тетушка Керекеш все качала головой, два седых завитка, спустившиеся на лоб, раскачивались, будто маятники.

– И в кресло он садился в это самое… сцепит на животе большие костистые руки и сидит помалкивает… а живота-то и нет вовсе, вот как у вас, и нос точь-в-точь так же надо ртом нависал. Скажет, бывало: «Мне бы, тетушка Керекеш, стаканчик холодного кошкина фреча!» – и чем лучше у него на душе, тем на вид он унылей… Дева Мария! – вскрикнула она вдруг. – И носом он точно так же крутил! – Она оглянулась на Балинта: мальчик сидел, словно в рот воды набрал, и был явно не в духе. – Чем же мне угостить вас? Пустым паприкашем картофельным?.. Ну, нет! Приготовлю-ка я лучше кошкин фреч… Очень холодный, правда, не получится, лед у меня весь вышел, – кричала она в следующий миг уже из лавки под шипенье сифона с содовой водой, – но в этой адовой жаре он все равно освежает, куда тем минеральным ваннам в «Геллерте»! Ох, какой роскошный велосипед, новехонький, фабричный! Где ты раздобыл его, Балинт?.. Ну, пейте на здоровье! – сказала она, уже опять в комнате, ставя два стакана с молоком, которые шипели, пузырились и только что не подскакивали, заряженные прохладной свежестью.

– Мать-то как поживает?

– Хорошо, – ответил Балинт.

Хозяйка переводила глаза с племянника на дядю: оба насупились, словно не остыли еще от схватки. – Из Киштарчи вместе приехали? – спросила она осторожно.

– Вместе, сударыня, – отозвался Йожи, – только я поездом.

– Вы, господин Кёпе, тоже там живете?

– Нет, – неожиданно громко вмешался Балинт, – он у нас не живет.

Тетушка Керекеш удивленно посмотрела на мальчика. – Ах, так вы просто навещали свою невестку, – кивнула она, наблюдая за лицом Балинта. – Уж вы меня простите, господин Кёпе, но, как взгляну на вас, тотчас вижу рядом с вами Луйзику, даже не верится, что не вместе вы живете, то есть что вы не муж ей… право слово, если б не сама я, собственной персоной, провожала покойника на Керепешское кладбище…

– Я тут пять яиц привез, – перебил ее Балинт, – в счет долга, значит, мама послала…

Молочница все присматривалась к Балинту. – Вот и хорошо, сынок, – сказала она. – Будь и ты всегда такой же честный, как твоя мать, ведь она ни за что про долг свой не забудет, хоть три года пройдет, вспомнит. Уж такая это славная, такая порядочная женщина, господин Кёпе… счастливчик тот, за кого она б замуж пошла. А вы часто бываете в Киштарче, господин Кёпе?

Йожи молчал. – Не так чтобы очень, – проговорил он, наконец, растягивая слова. Балинт встал. – Нам надо идти, тетя Керекеш!

– Куда это?

– На улицу Яс, – сказал мальчик. – Мы на льдозаводе работаем.

Тетушка Керекеш, которая до сих пор только безошибочным женским нюхом чуяла за поведением своих двух гостей осложнения, порожденные ревностью, сейчас поняла, что напала на верный след: никогда прежде не видела она Балинта таким беспокойным.

– Ну и что из того? – воскликнула она решительно, повернувшись к нему. – Когда у вас ночная смена начинается? В девять? Так времени еще вагон, хоть сватовство затевай! А вы, значит, оба на этом заводе работаете? И Балинт ездит в Киштарчу, а вы, господин Кёпе, в Пеште остаетесь?

– У меня своя халупа есть в Пеште, – глядя перед собой в землю, пробормотал Йожи.

Тетушка Керекеш, искоса наблюдая за гостями, отчетливо видела, что предмет разговора бередит душу обоим. – Как я жалею, что мы с Луйзикой за тридевять земель живем друг от друга, – сказала она, вздохнув. – А ей-то как бы хорошо в Пеште жить! Жене пештского рабочего, тем более вдове, тяжко в провинции. Вы тоже вдовец, господин Кёпе?

– Нет, – пробормотал Йожи.

– Так, верно, женаты?

– Нет.

– Ах ты, господи, – всплеснула руками молочница, – так чего ж вы не возьмете за себя невестку свою?! Ей-то ведь это бы все равно как сам муженек ее с того света вернулся!

В комнате стало тихо. Тетушка Керекеш подождала немного, уставив руки в бока и воинственно вскинув большой красный нос. – Уж вы меня простите, господин Кёпе, – заговорила она опять с пылающими щеками, – простите, что нос свой сую не спросясь в чужую тарелку, но ведь вот гляжу я на вас и словно бы братца вашего покойного вижу, будто сидит это он самолично в кресле моем и мы с ним беседуем. Сколько раз сиживал он вот так-то, бедный, в этом самом кресле вечерком, после ужина, в аккурат с этакой вот унылой физиономией, а как заслышит снаружи, из лавки, голос Луйзики, что как раз детишек спать уложила да и сама заглянула по соседству, тут глаза-то у него, бедного, – точь-в-точь ваши глаза! – так и засияют, и такой он станет довольный, ну, просто потолстел, кажется. А зачем мне, скажет бывало, зачем мне, тетушка Керекеш, в корчму идти, когда мы и здесь, втроем, так-то славно побеседуем, да по твердой цене! Идет, бывало, с работы, пить захочется, он – непременно ко мне, станет у стойки да и выпьет свой кошкин фреч, летом – холодный, зимою – горячий. Смотрю я на вас… вы небось тоже не любитель по корчмам-то ходить, господин Кёпе?

– Да нет, пожалуй, – ответил Йожи, глядя себе под ноги.

– Я ведь как думаю, – продолжала Керекеш, – ежели два человека такие с виду одинаковые, что и не отличить, так и душа у них, верно, на один манер скроена. И если покойнику бедному женщина какая приглянулась, на ту и вам должно быть поглядеть приятно, так или нет, господин Кёпе?

Балинт по-прежнему неподвижно стоял в дверях. Тетушка Керекеш бросила на него быстрый взгляд. – О том уж и не говорю, – сказала она тихо, – что и этим четверым, сиротам несчастным, не повредило бы, если б ихний же родной дядя заместо отца о них бы заботился.

– Ну, уж теперь нам и вовсе пора, не то опоздаем, – взмолился Балинт от двери.

Хозяйка молочной лавки посмотрела на Балинта и медленно, грузно опустилась на кровать, сложив на коленях праздные сейчас руки. Ей оставалось выяснить одно: действительно ли только из-за этого мальца не сладилась женитьба? А ведь давно бы пора. – Что тебе не терпится, Балинтка? – спросила она укоризненно. – Дядя твой тоже небось не хочет опоздать. Давно ты здесь работаешь?

– Нынче заступаю, – буркнул мальчик.

– Нынче? Да ну? А вы, господин Кёпе, пораньше устроились?

– Месяц назад, сударыня.

– Выходит, он тебе подсобил! – подчеркнула молочница и, помолчав, выразительно подняла глаза к потолку. – Неблагодарность самое никудышное дело… – Я только должок вернул племяшу, – поспешно прервал ее Йожи, наклонясь вперед; его нос от волнения пошел пятнами. – Два года назад, – пояснил он, – меня по его протекции приняли на Киштарчайский вагоностроительный.

– Так вы в Киштарче работали, господин Кёпе? – Тетушке Керекеш теперь все стало ясно: она рванулась вперед, словно охотничья собака, взявшая свежий след. – И долго ли?

– Четыре месяца.

– Жалко, что мало, – сочувственно покачала Керекеш высокой башней седых волос и двумя кокетливыми кудельками на лбу. – Тогда-то, уж конечно, вы у Луйзики жили, тут и спрашивать нечего, ну, а коли жили с ними, так, верно, и жалованье шло в общий котел, как и покойник братец ваш сделал бы на вашем месте, так что на еду хватало… небось по воскресеньям иной раз и куриный паприкаш на столе бывал, с галушками, а?

– Дело прошлое, сударыня! – сказал Йожи. – Было да сплыло, выбросили меня с завода.

– Тогда и от Луйзики съехали?

– Не оставаться же мне было у невестки на шее, без заработка-то!

– Да теперь-то вы работаете! – воскликнула толстая молочница. – Эх, господин Кёпе, и добрые же были времена, когда покойный братец ваш каждое первое число аккуратно отсчитывал Луйзике в руки сто шестьдесят шесть венгерских королевских крон и шестьдесят шесть филлеров, потом проводил эдак под носом своей ручищей, – мол, не кто-нибудь, а рабочий государственной железной дороги! – и одну крону шестьдесят шесть филлеров забирал обратно на карманные расходы, а Луйзика шлепала его по руке, так что звон шел. И, бывало, ходили мы втроем, хоть и редко, в кино, Асту Нильсен или Псиландера поглядеть, и тогда он покупал на двадцать четыре филлера мятных конфет, которые Луйзика очень любила, а мне два маленьких пирожных «жербо» за тридцать два филлера, ведь он такой кавалер был, даже с пугалом вроде меня обходился любезно, а Луйзике и ревновать было не с чего, потому что была я такая уродина, такая страхолюдина, что извозчики на улице оборачивались. Говорят, к старости стала много лучше, но в те времена, когда я у братца вашего покойного полгода угол снимала, пока Фери не народился, в «Тринадцати домах» не было мне равной, это уж точно. Красивые женщины, знаете, всегда дурнушек в подруги себе выбирают, должно быть, для равновесия. А снимать угол я стала из-за того, что мать моя хотела во второй раз замуж выйти.

Йожи насторожился. – Вот как, сударыня?

– Вот так, – подтвердила тетушка Керекеш. – Меня и поныне совесть грызет, что бедная моя матушка отказалась-таки в конце концов от своего счастья, а все от того, что я упрямой своей дурьей башкой не желала, видите ли, отчима заиметь. Ведь дети, знаете ли, господин Йожи, считают, что у матери ихней никого, кроме них, и быть не должно. Других таких себялюбцев, как дети, и на свете лет, на том хоть подписку дам, не будь я тетушка Керекеш с Андялфёльда!

Йожи встал. – Ну что ж, пошли, Балинт! Спасибо, сударыня, за угощение. – Хозяйка молочной протянула ему руку. – Не за что, господин Кёпе, рада буду видеть вас и впредь.

До улицы Яс они шагали молча, – Балинт с велосипедом чуть-чуть впереди Йожи, считавшего пылинки вокруг своих башмаков. Без двадцати девять они были уже на заводе.

Посреди огороженного участка тянулось желтое одноэтажное здание под крутой серой шиферной крышей и с двумя рядами окон, расположенных друг над другом. Издали его вполне можно было принять за жилой дом: не доносилось ни гула машин, ни рабочего шума, вокруг все было чисто прибрано, перед фасадом зеленел большой газон, обнесенный на уровне щиколоток тонкой проволокой. По другую сторону здания вплотную к стене стояли в десяти шагах друг от друга две телеги.

Балинт остановился. – Только-то и всего?

– Только и всего.

– Опять, видно, без ремесла останусь, – проговорил мальчик разочарованно. – А где велосипед держать?

Велосипед временно оставили во дворе, прислонив к стене, – прежде всего нужно было явиться с Балинтом к мастеру. Переступив порог, Балинт сразу же почувствовал себя на заводе: шума работы, правда, не было слышно по-прежнему, но с первым же вдохом в нос Балинту ударил такой резкий, острый запах, что он, испугавшись, поспешно выдохнул ворвавшийся в его легкие воздух. Они стояли в длинном и узком, плохо освещенном коридоре, пересекавшем, очевидно, здание насквозь; по левой стене уходили в сумрак пять-шесть желтых дверей, глухую правую стену, беленную известкой, прорезала единственная дверь в самом начале коридора. Йожи постучал во вторую дверь слева, Балинт топтался у него за спиной. – Давай влезай! – донесся до них густой бас.

Мастер Ходус стоял за письменным столом, упершись в него обоими мощными кулачищами. Электрическая лампа под зеленой тарелкой, свисавшая с потолка, покачивалась возле самого его лба, отчетливо высветив крупное старое, изрезанное глубокими морщинами лицо. Чуть скошенная влево картофелина носа была как бы его центром, к которому сбегались, словно стрелки дорожных знаков, тысячи морщин и бороздок, устремленных с каждого участочка кожи к несколько скособоченной смотровой башне. Серый ежик коротко остриженных волос прятался в тени абажура.

– Привел я племянника-то, господин Ходус, – сказал Йожи.

Густые седые брови обратились на Балинта. – Зачем?

– Толкачом… Вчера вечером о том разговор был, помните, господин Ходус?

– Это вы про него говорили?

– Про него. Он хоть и мал, да вынослив.

Громадный мастер покачал головой, большая круглая голова-тень за его спиной повторила движение еще решительней. – Не верится.

– Я за него ручаюсь, господин Ходус, – взмолился Йожи.

– Не верится, – повторил мастер. – Детей на работу не беру.

– Племяннику моему шестнадцать, господин Ходус!

Балинта совершенно заворожило иссеченное, изборожденное, как буханка хлеба, лицо старого мастера, на котором – едва он открывал рот – тотчас начиналось великое переселение морщин и морщинок к сдвигавшемуся то вправо, то влево носу, когда же рот закрывался и нос возвращался на прежнее центральное свое место, они все разом, словно по команде, тоже разбегались по местам. Мальчик целиком ушел в это зрелище и опомнился лишь на пятой-шестой фразе, уразумев вдруг, что слова, вылетающие из-под этого дружелюбно кивающего носа, относятся к нему.

– Мне еще пятнадцать только, дядя Йожи, – сказал он тихо.

Мастер Ходус взглянул на него. – Ну, видите, пареньку-то и не хочется еще работать. Не будем принуждать его, господин Кёпе!

– Извините, господин мастер, – воскликнул Балинт, – а только вы ошибиться изволили. Если я правду сказал, это не значит, что я не хочу работать. Испытайте меня, пожалуйста!

От волнения у него даже пальцы ног одеревенели: только сейчас он осознал, что эта работа может еще и уплыть от него. Большие, словно светящиеся изнутри, мальчишеские глаза впились в лицо мастера, но мгновенная передислокация морщин ничего Балинту не объяснила, и он был искренне поражен, когда из-за сбежавшихся к центру и тут же вновь разбежавшихся складок громыхнул смех, от которого затряслось все громоздкое тело мастера, а его светло-голубые глаза неожиданно сузились в щелочки.

– Ну и хитрец! – выговорил господин Ходус. – Такого, чтоб со спокойной совестью хоронить, по крайней мере дважды пришибить надобно, для пущей верности. Словом, хочешь попробовать? Вы там скажите, господин Кёпе, чтобы выдали ему спецовку и деревянные башмаки, пускай покажет, на что он годится! Но тут, молодец, работать надо, а не то – скатертью дорожка!

Балинт смотрел мастеру прямо в глаза и улыбался. Отвечать было нечего; он понятия не имел, почему его назвали хитрецом, раздумывал об этом и час спустя, стоя перед настилом с длинным железным крюком в руках и подталкивая к погрузочному окну двадцатипятикилограммовые ледяные столбики. Работа показалась ему нетрудной: на деревянном помосте, впритирку друг к дружке, лежали двадцать четыре ледяных глыбы, упираясь ребром в крестовину, их-то и нужно было поочередно, подцепив крюком, повернуть и протолкнуть в тоннель – погрузочное отверстие в стене, под которым снаружи стояли наготове ломовые телеги. Первые глыбины, лежавшие у самого отверстия, достаточно было только чуть-чуть подтолкнуть, и они скользили прямо в руки принимавшему их на телеге грузчику, те, что лежали подальше, приходилось выталкивать коротким резким движением, подцепив точно посередине. Балинт за десять минут освоил эту нехитрую науку: сверкающие в электрическом свете стройные ледяные столбики, подколотые его копьем, мчались сломя голову один за другим. На них весело было смотреть: они спешили друг за другом невесомо и беззвучно, эстафетой легкости и чистоты исчезали в узком тоннеле. Когда удавалось толкнуть глыбу так быстро, что она успевала догнать свою предшественницу и в тоннеле легонько стукнуть ее носом, Балинт радостно смеялся.

Генераторная, где работал теперь Балинт, представляла собой большущий зал – пятьдесят метров в длину и двадцать в ширину. Когда Балинт вступил сюда впервые, то громкий шум вливающейся воды, мокро поблескивающий дощатый пол и плотные клубы пара у окон, за которыми тускло просвечивали уличные газовые фонари в желтых туманных шапках, напомнили ему какую-то странную, неизвестного назначения парилку. Посреди зала стоял кран, раскачивая на тросе огромный металлический вал, в дальнем конце зала на уровне человеческого роста переплеталась вдоль беленой стены сложная сеть труб; никакого другого машинного оборудования не было. В генераторной работало всего пять-шесть человек, один из них, как тотчас определил Балинт, вряд ли голодал-холодал на свете намного дольше его самого, хотя и был на голову выше, – словом, от силы на два-три года казался старше. Это был худой долговязый парень с тонкой жилистой шеей и наголо остриженной головой.

Машинное оборудование генераторной находилось в основном под полом, в бетонированном бассейне, где в аммиачной соленой воде стояли формовочные вагонетки. Пол можно было открывать частями, подымая поперечные откидные крышки. К откинутому участку пола подъезжал кран, вынимал из бассейна вагонетку – каждая разделена была на двадцать четыре отсека для формовки ледяных глыб, – затем откатывался и опускал свою кладь в узкую ванну с теплой водой. Пристывшие к формам ледяные столбики в несколько минут оттаивали, высоко при этом подпрыгивая, по очереди высовывая сверкающие белизной головы из тесной своей тюрьмы. Когда на поверхности показывались все, кран снова подымал и переворачивал вагонетку: двадцать четыре стройных пленника наперегонки взлетали на помост.

Увидев в первый раз эти забавные ска́чки, Балинт забыл все на свете. – Во дают! – закричал он. – Гляди, гляди, вон тот отстал!.. А теперь догоняет… Ишь, как старается! – Он оглянулся на дядю Йожи и громко рассмеялся. – А соседи-то, гляди, не пускают его, так он на попа стал!

Это была чудесная забава, даже привычка так до конца и не могла победить ее прелести; в свободные минуты, между двумя подачами льда, Балинт охотно любовался вдруг оживающими ледяными куклами, и на память ему приходило далекое воспоминание детства: однажды он целое утро простоял перед магазином игрушек, напротив собора святого Иштвана, согревая носом витринное стекло, за которым возведено было автоматически двигавшееся царство фей и карликов. Однако в ту первую ночь его одолевали другие заботы, и он, легко справляясь с погрузкой, пытался прежде всего разобраться в них.

Где-то в глубине сознания ворошился, правда, недоуменный вопрос: почему господин Ходус назвал его хитрецом? – но этот вопрос всплывал лишь изредка и сердил его, как неожиданный укус мухи. Были, однако, две вещи, которые тревожили его в тот день куда больше и ни на секунду, не давали покоя: запах аммиака и дядя Йожи.

Постоянное и неустранимое присутствие того и другого бередило ему нервы, он в равной степени не был к этому подготовлен. Балинт и не подозревал до той минуты, как переступил порог завода, что на свете существует запах аммиака. Как не думал о том, что ему придется работать на пару с дядей Йожи, под его началом. Обоняние не раз уже портило ему жизнь. Вот и в больнице на улице Алшоэрдёшор запахи эфира и йодоформа помогли пустому желудку сбить его с ног, но никогда еще нос его не подвергался такой настойчивой и длительной осаде. Напрасно он затыкал ноздри, старался дышать через рот, не думать о неприятном запахе или делать вид, что его не существует, напрасно убеждал себя, что пройдет четверть часа, полчаса, час на худой конец, и он как-нибудь свыкнется, а не свыкнется, так потерпит, – пронзительный сладковатый запах упорно въедался ему в нос, в легкие, в сознание, и если он все-таки забывал о нем на минуту, то щекотание в ноздрях, бессознательное тревожное принюхиванье и тотчас испуганный всхрап вновь о нем напоминали. И так же неотступно преследовала мысль, что в десяти шагах от него, стоя на ломовой телеге, дядя Йожи укладывает те самые ледяные глыбы, которые он, Балинт, посылает ему. Правда, их отделяла друг от друга стена, но отверстие в ней, через которое совместная работа приковывала его руки к рукам дяди Йожи будто цепью, ощущалось гораздо отчетливей, чем самая стена. Им почти не приходилось разговаривать друг с другом по ходу дела, да и видеть дядю Балинт почти не видел – разве что изредка защищенная рукавицей рука тянулась в отверстие за очередной глыбой, – и все же присутствие дяди Йожи было для Балинта ощутимей, чем если бы тот работал с ним в паре на соседнем помосте.

Около одиннадцати в генераторной появился инженер Рознер, сопровождаемый мастером Ходусом. Маленький сухонький человечек с пулеметной речью, размахивающими во все стороны руками, разбегающимися во все стороны ногами кружился вокруг могучего мастера, словно играл в салочки с собственной тенью; да и все члены его находились как бы в непрестанной погоне друг за дружкой – правая рука за левой, левая нога за правой, – и сам он, казалось, во что бы то ни стало желал догнать их все, а уж потом перевести дух. Такой же суматошной была и речь его. – Эт-то еще что такое, позвольте вас спросить, – закричал он прямо от двери, – почему не горит лампа в левом углу, опять разбили? Где я напасусь на вас ламп? Или вы полагаете, я краду их? – Покуда мастер добрался до разбитой лампы, инженер был уже в другом конце помещения; присев на корточки около прохудившейся формы, которую полчаса назад вынули из вагонетки, он детскими своими пальчиками ощупывал дырку. – Заменили? Когда? – выкрикивал он яростно. – И сколько, позвольте вас спросить, отправили вы льда со ржавчиной, покуда изволили заметить неполадку, и сколько у меня будет завтра рекламаций? – Оставив разбитую лампу, подошел слегка запыхавшийся мастер Ходус и склонился над неисправной формой. – Только что заменили, господин Рознер, полчаса не прошло, – пропыхтел он в спину инженеру, уже бежавшему к мосткам так, словно за ним гнались. Балинт знал, что крохотный человечек приметил его сразу, едва вступил в компрессорную, и что бежит к нему только сейчас, после лампы и после формы, по той лишь причине, что всевидящее начальственное око сразу же отвело ему в этом обходе третье место. Он спустил в тоннель последнюю глыбу льда и, выпрямившись, повернулся к инженеру.

– А эт-то что такое? – закричал инженер. – С каких это пор мы нанимаем на работу детей?

– Мне пятнадцать исполнилось, господин инженер, – сказал Балинт, серьезно и прямо глядя человечку в лицо. – Я уже три года работаю на предприятиях.

Инженер вскинул к потолку обе руки. – На предприятиях? Каких предприятиях? И что это за предприятия, позвольте вас спросить, на которых работают двенадцатилетние дети?!

– Киштарчайский вагоностроительный, – ответил Балинт. – А в прошлом году слесарно-резальные мастерские «Гунния», на Светенайской улице.

– Тоже мне – предприятия! – кипятился инженер. – Глубоко сожалею, но детей на работу не беру, такого у меня еще не случалось. Извольте возвращаться на Киштарчайский вагоностроительный!

– Господин инженер, пожалуйста… нас дома пятеро, а работает только один! – проговорил Балинт, бледнея.

Но инженер был уже в дверях. – Мне нет до этого дела, весьма сожалею! – прокричал он и, стремительно обогнув высившуюся на пороге фигуру мастера, внезапно исчез в его тени вместе со всеми своими разлетающимися в стороны членами.

– А ты, братец, не дрейфь! – сказал Балинту сверху крановщик по фамилии Ковач, пятидесятилетний рабочий в очках. Он плавно опустил в теплую ванну длинную вагонетку со льдом, вода, журча, охватила формы. – Дрейфить-то не с чего, у нас ведь как Ходус скажет, так и будет. Коли он принял тебя, здесь и останешься.

Балинт вскинул голову, улыбнулся. – Это точно?

– Точно, – кивнул Ковач. – Но и господина инженера бояться не приходится! Человек он очень даже хороший, вот только покричать любит, чтобы власть свою показать. Верно, потому, что ростом не вышел.

– Давно он здесь служит?

– Он же хозяин, – сказал крановщик. – Очень хороший человек, хоть и еврей. А Ходуса, словно отца родного, во всем слушается.

– Сейчас лед подскакивать начнет! – воскликнул Балинт, глядя на вагонетку. – А завод этот круглый год работает или только летом?

– Круглый год.

– Здорово! Значит, можно не бояться, что в одно прекрасное утро окажешься на улице.

– Но с осени работаем в одну только смену, – буркнул крановщик.

– Лед пошел! – крикнул Балинт.

Сперва, почти одновременно, из воды выпрыгнули три-четыре ледяные головки. Они подскочили высоко, как будто хотели подняться над формой, поглядеть на мир, потом снова ушли под воду, но тут же опять высунулись. И тотчас одна за другой, с промежутком в четверть и полсекунды, стали выскакивать остальные, подпрыгивая так, словно каждая хотела перещеголять другую, оказаться выше и тем возместить мимолетную потерю во времени – а так как их было двадцать четыре, и пока одна взвивалась ввысь, другая как раз уходила под воду, третья была посредине, а четвертая только собиралась взлететь, то все это в течение нескольких мгновений выглядело совершенно фантастически: казалось, ледяные куклы очнулись от долгого волшебного сна и, в надежде на близкое освобождение, затеяли веселый озорной танец, который, однако, четырьмя-пятью секундами позже столь же нежданно и прекратился, и двадцать четыре прыгуньи, чья радость превратилась в трагедию, изобразили в живой картине недвижно взирающих из своих камер пленниц – так завершился столь хорошо начавшийся было праздник.

– Классно! – пробормотал Балинт.

Вагонетка медленно вышла из воды, перевернулась, ледяные столбцы взлетели на помост. Мальчик обеими руками схватил крюк и принялся за дело.

Запах аммиака и новизна работы возбуждали его, до полуночи он совсем не испытывал усталости. Но когда ему вдруг вспомнилось, что и минувшую ночь он провел без сна, усталость такой тяжестью обрушилась на его мускулы, налегла на веки, что ему пришлось на минутку распрямиться и вдохнуть поглубже, чтобы стряхнуть дремоту. Да и желудок был каменный: сказались ночные трапезы в корчме, и днем он ел нынче втрое больше обычного, – его организм был уже непривычен к этому; в ногах гудел весь путь до Киштарчи и обратно, впервые в жизни проделанный на велосипеде. Ну ничего, думал Балинт, еще пять часов как-нибудь выдюжу, хоть трава не расти! Он покрепче ухватил крюк, напряг руки, сильно толкнул очередной столбец – тот сиганул как бешеный. Нужно было только следить, чтобы лед ровно скользил вдоль настила, иначе он застрянет по дороге, а то и отскочит в сторону, не попадет в тоннель.

– Сколько вагонеток выгружают за смену? – спросил Балинт крановщика, когда тот с очередной вагонеткой остановился над теплой ванной.

– Девяносто шесть.

– А сколько уже выгрузили?

– Устал? – спросил крановщик. – Штук сорок, я думаю. У двери стоит доска, мы на ней помечаем мелом. Сколько там черточек, столько и вагонеток.

Светало рано, но яркие чистые краски зари меркли в клубившемся перед окнами паре, сливались в унылую серую пелену. Балинта все сильней одолевала усталость. Тяжелые деревянные башмаки натерли ему ноги, суставы потеряли подвижность, руки налились свинцом. К счастью, аммиачный запах не позволял погрузиться в дремоту, первый же неосторожный сонный вдох, словно длинный нож, вонзался в легкие, вспарывал сонную одурь. Однажды Балинт уронил было железный крюк; побледнев, он со страху начал свистеть.

– Фальшивишь, приятель! – услышал он за спиной чей-то голос.

Позади него, за рельсами крана, стоял тот самый долговязый парень, держа руки в карманах и ехидно качая стриженной под машинку головой. Балинт мельком приметил его, когда шел с Йожи по генераторной; парень также работал толкачом, но на самых дальних мостках, так что во время работы они почти не видели друг друга. Балинт и сейчас глянул на него лишь вполглаза – сперва надо было покончить с очередной порцией. Он чувствовал спиной испытующий взгляд и насмешливую ухмылку парня, но от усталости ни на что не обращал внимания; теперь он двигался медленно, обдуманно, рассудком заставляя работать отупевшие мускулы, которые с каждой минутой становились все менее управляемы. Даже за ногами приходилось следить постоянно: колени подгибались, щиколотки подворачивались. Вытолкнув последний столбец, Балинт с трудом обернулся. Парень стоял все там же, Опершись на крюк, Балинт оглядел его.

– В чем дело? – спросил он.

Парень ухмылялся. – А я ничего не сказал.

– Разве? – Балинт продолжал его рассматривать. Руки-ноги у парня были смехотворно тощие, лицо вытянутое, веснушчатое, шея совершенно птичья. По лицу и по росту судя, он был года на два старше Балинта, по небрежным, бестолковым движениям – настолько же моложе. Балинт ему улыбнулся.

– Меня зовут Балинт Кёпе.

– Это не беда! – отозвался парень.

Балинт не знал, засмеяться ему или выругаться. – Какая же в том могла быть беда? – Парень смотрел на него в упор. – Я и сказал: не беда.

– Ну и ладно!

Ни тот, ни другой не отводили глаз. – Слыхал я имена и пострашней, – сказал парень немного погодя.

– Например?

– Яни Лехань.

– Кто это?

– Я… А ты, видать, здорово умаялся! Или всегда шарики туго крутятся?

– Всегда, – кивнул Балинт, – когда среди свиней оказываюсь. Не понимаю я ихнего хрюканья.

Он повернулся к парню спиной; крановщик как раз подвел к настилу новую вагонетку. Из двух форм лед не выскочил, Пришлось высвобождать его оттуда крюком. Балинт обливался потом, желудок беспрерывно сводило, словно его стягивали петлей. Он провел ладонью по куску льда и отер ею, влажной, холодной, лицо, это немного его освежило. Если он не ошибся в счете, до конца смены уже недалеко; с тех пор как он спрашивал крановщика, выгрузили штук пятьдесят вагонеток. Сорок да пятьдесят – девяносто, значит, осталось не так много. Длинный парень, второй толкач, должно быть, и вовсе справился с работой: он по-прежнему стоял у Балинта за спиной. Или просто на той стороне не хватило вагонеток? Балинт обернулся, но спрашивать парня не стал. На самый худой конец, осталось еще десять заходов, как-нибудь выдержит. Он опять освежил лицо.