Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 58 страниц)

Балинта это уже не интересовало. – Я пойду по своим делам, крестный. Скажите, пожалуйста, тете Луизе, что я приду к вечеру и буду спать у вас, если можно. – Из кармана он вытащил букетик помятых подснежников. – И вот это, пожалуйста, ей передайте.

– Он пойдет по своим делам! – засмеялся кондуктор, глядя вслед Балинту, худенькая маленькая фигурка которого в мгновение ока исчезла среди проносившегося по проспекту транспорта.

– Сколько ему лет?

– Двенадцать.

– Ладный парнишка, – сказал кондуктор. – Из этого человек вырастет.

Минут через пятнадцать Балинт уже стучался в квартиру на втором этаже большого дома по проспекту Ваци; здесь жил Фернандо Рафаэль, итальянский резчик по камню и скульптор. Балинт ни разу не остановился по дороге, но его острые мальчишеские глаза, любопытные, как сама невинность, и верные, словно зеркало, примечали все и справа и слева: он видел бойню, за нею длинный, растянувшийся на целый километр, незастроенный участок, а дальше высоко изогнувшийся хребет Хармашхатархедь с покрытыми лесом склонами, глядящими на Пешт, – все это изменилось за год лишь настолько, насколько украсила их радость долгожданной встречи; впрочем, заборы и надписи на них, сделанные мелом, остались прежними. Балинт засмеялся довольный и побежал дальше.

Зато девочка, открывшая ему дверь, так вытянулась, что глаза их оказались почти на одном уровне; полнее стала тоненькая шейка, еще чернее – округлившиеся от удивления глаза, еще ярче блеск иссиня-черных косичек за ушами; во рту у девочки недоставало одного зуба.

– А зуб где? – спросил Балинт, стоя в двери.

Девочка всплеснула руками. – Иисус Мария!

– Кто там? – донесся старческий дребезжащий голос из комнаты, пройти в которую можно было лишь через кухню.

Девочка еще раз всплеснула маленькими ладошками. – Балинт пришел, бабушка!

– Это я, Сисиньоре, я, Балинт! – весело подтвердил он. – Сейчас зайду к вам! – Он опять взглянул на мелкие острые зубки девочки, которые от удивленья бессовестно лезли на свет божий; темнеющая дырка на месте отсутствующего зуба особенно бросалась в глаза. – Вы одни?

– Одни, – ответила девочка. – Ой, Балинт, да откуда же ты?

– Из Киштарчи, – смеясь, ответил мальчик. – Я боялся, что ты в школе.

– Мы же во второй смене!

Балинт краешком глаза опять оглядел девочку. Она ничем не напоминала названную ее именем каменную нимфу в киштарчайском парке. – А я и забыл!

– Ой, Балинт, почему ты не написал, что приедешь, – воскликнула Юлишка, – ведь я могла не быть дома! – Откуда у меня деньги на марку! – буркнул Балинт.

Между тем из комнаты уже неслись нетерпеливые призывы Сисиньоре – как прозвали бабушку-итальянку окрестные жители за излюбленную ее присказку. – Балинт, mio caro^[37], иди же сюда, figliuolo^[38], где ты пропадал так долго? Я уж думала, что не увижу тебя больше, благослови тебя бог, ты все же пришел, carissimo mio^[39], входи же! – Иду! – крикнул Балинт. Он еще раз окинул девочку оценивающим взглядом. – Ты выросла! – добавил он то ли одобрительно, то ли недовольно.

– А ты нет! – заметила девочка. – И какой же у тебя нос курносый!

– Какой надо, такой и есть.

Юлишка озадаченно помолчала. – Ты даже не поцелуешь меня?

– Потом, – поколебавшись, решил Балинт. – Сейчас заскочу к Сисиньоре и сразу подамся по своим делам, некогда мне. У тебя сколько туфель? Две пары?

– А что?.. Ну, две.

– Carissimo mio, – донеслось из комнаты. – Да где же ты! – Балинт пошел было на зов, но у дверей внезапно повернулся, обхватил девочку за талию, притянул к себе и долгим поцелуем поцеловал в щеку, постаравшись, однако, коснуться и краешка губ. – Юлишка! – прошептал он быстро, несколько раз подряд. – Юлишка!

Сисиньоре лежала в постели; она была уже так стара, что из подушек виднелся лишь темно-коричневый нос. Жалкий седой пучок был приподнят подушкою к темени, маленькие воспаленные глазки глубоко ушли под лоб, все тело под одеялом казалось меньше, чем горстка куриных костей. Но едва Балинт склонился над ней, как тысячи темных морщинок на лице заулыбались, а сухонькие и черные, словно птичьи лапки, руки выметнулись из-под одеяла и обхватили шею мальчика. – Так ты здесь, mio caro, – прошептала она, – значит, довелось мне все-таки повидать тебя. Где ж ты пропадал так долго, figliuolo mio?

– Спрашиваете, где пропадал?

– Si, signore^[40], где ты пропадал?

Мальчик, довольный, засмеялся. – В Америке был.

– Dio mio^[41], – воскликнула старушка, – это правда?

Мальчик наклонился, поцеловал ее. – Разве ж я когда вру? Но сейчас мне некогда рассказывать, Сисиньоре, вечером или завтра расскажу, когда вернусь. – Вернешься? – переспросила Сисиньоре. – А в Италии не бывал? И не езди туда, пока я не научу тебя говорить по-итальянски!

Балинт и Юлишка опять вышли на кухню.

– Можешь дать мне на время пару твоих туфель?

– Конечно. Я дам тебе новые, они скорей налезут, мы только месяц назад их купили. Тебе зачем?

– Неси сюда, – сказал Балинт, – а я пока вымою ноги.

Мыло было хорошее, душистое, Балинт несколько раз с наслаждением понюхал его. – А мама твоя не хватится туфель? – спросил он. – Мне, понимаешь, работу нужно искать, явлюсь босой, со мной и разговаривать не станут. Ну, я пошел! – сказал он, хмуро разглядывая на своих ногах девчоночьи туфельки. Потом вытащил из кармана еще один букетик подснежников. – Тебе принес.

Для начала он заглянул в молочную лавку тетушки Керекеш, где работал в прошлом году. – Гляньте-ка, Балинт пришел! – заулыбалась, увидев его, тетушка Керекеш. – Где ж ты бродяжил год целый? – Она притянула мальчика к себе, расцеловала в обе щеки и, отстранив на вытянутую руку, еще раз оглядела с головы до ног. – А ты не очень-то растолстел! – объявила она. – Я ведь думала, вы укатили в деревню толстеть да поправляться… Ты что это девчоночьи туфли надел? Ох, не могу я взять тебя, сынок, и так уж одного только рассыльного держу, дела в лавке хуже некуда, врагу своему не пожелаю. Где вы живете? В Киштарче? И ты хочешь оттуда ходить сюда на работу? Оно конечно, ночевать ты мог бы и в лавке!.. Нет, не могу, Балинт, милый ты мой, не могу выставить на улицу нынешнего рассыльного, он хоть и еврей, бедняжка, но очень славный паренек, один содержит мать и младшую сестренку, а сам немногим старше тебя. У Лауфера тоже нет места, Келемены только что распростились с посыльным, хозяин теперь сам разносит товар, нигде никаким заработком и не пахнет. Не найдешь ты себе места, бедняга! Ты вот что, ты в центре попытай счастья, там еще есть денежки, а спать негде будет, приходи к нам, местечко найдется. Выпей-ка стакан молока с этой хрустящей румяной булочкой, а?

Две недели ходил по городу Балинт в поисках работы. Каждый день вставал на рассвете, шел на свалку завода Шлика, где безработные рылись в металлоломе, собирал килограмм десять ржавой проволоки, углового железа, труб, продавал их скупщику утиля Фридману по три филлера за килограмм, на вырученные гроши покупал хлеба и отправлялся на поиски; ночевать возвращался к Нейзелям. Третий раз в жизни побывал в Буде, наведался в купальни Лукача, куда в прошлом году его дружок Бела нанимался чистить бассейн и убирать кабины, но его не приняли – нашли слишком хилым и слабым. Будь у него залог, владелец процветавшей в центре города скорняжной мастерской охотно взял бы его рассыльным; он мог бы поступить учеником в авторемонтную мастерскую на улице Акацфа, но – без жалованья; бакалейщику в Кёбане за восемь пенгё в неделю и завтраки требовался рассыльный, однако же непременно с велосипедом. Балинт обошел все стройки в районе проспекта Миклоша Хорти, но его отовсюду гнали: он был такой щупленький, что, казалось, и кельню не удержит в руке. Однажды чуть было не повезло: оптовой торговой фирме на улице Батори требовался мальчик для доставки в Большой универсальный магазин шелковой бумаги, но Балинта не приняли: его ноги не доставали до педалей трициклета. И все-таки он не терял мужества; упрямо сцепив зубы, с рассвета и до заката утюжил улицы, когда же входил в мастерскую или лавку, спрашивая работу, то серые глаза его так светились между вздернутым носом и блестящими светлыми волосами, губы так улыбались, руки были так чисты и так прямо он держался, что торговец или ремесленник охотно согласился бы назвать его своим сыном, однако нанять рассыльным не мог.

В конце второй недели он пришел домой раньше обычного. Лайош Нейзель сидел у окна с очками на носу и вслух читал жене «Непсаву»^[42]; двое младших детей уже лежали в постели.

– А тебя тут один человек разыскивал… по имени Йожеф Кёпе, – сообщил Нейзель, сдвинув очки на лоб. – Дядя Йожи! – воскликнул мальчик. – Он самый. Матушка твоя послала, чтоб поглядел, не к нам ли ты сбежал.

– Ступай, сынок, домой, к маме своей, – проговорила тетя Луиза, часто задышав от волнения, и прижала к мощной груди светловолосую голову Балинта. – Уж я-то знаю, каково ей, сама бы в Дунай бросилась, если б мое дитя вот так ушло из дому, как ты.

– А правда, что ты повесил ту собаку? – спросил Петер, старшенький.

– Балинт?!

– Нипочем не поверю, – сказала тетя Луиза, – Балинт такого не сделает.

Оба малыша горящими жаждою приключений глазами впились в Балинта, – Твой дядя говорит, кто-то видел, как ты ее вздернул. А Фери и дома тогда не было.

– Не верю, чтобы то Балинт был, – повторила тетя Луиза. – И откуда кто знает, может, Фери ночью домой приходил, через какую-нибудь заднюю калитку или даже через забор?

Голубые глаза Нейзеля спокойно смотрели мальчику в лицо. – Что об этом болтать попусту, – сказал он негромко. – Балинт глотнул, усталость из стертых в кровь ног на мгновение прихлынула к сердцу. После смерти отца крестный стал для него единственным взрослым мужчиной, чья жизнь была открыта перед ним со всеми ее семейными делами и задушевными мыслями. Словно мимоходом брошенные из-под седых усов умные шутки Нейзеля так же нестираемо хранились в памяти мальчика, как и неторопливые обстоятельные его советы, как укоризненное покачиванье головы или тихое поучение, извлеченное из какой-нибудь случайной истории. Все это Балинт уносил из комнаты с альковом к себе, дома же продумывал заново и складывал в памяти своей на хранение; к тому времени, как им переехать из «Тринадцати домов», тысячи подобных памяток, собранных воедино, сотворили в сердце мальчика истинную кумирню старому Нейзелю. Вот и сейчас Балинту вспомнилось, как дядя Лайош однажды сказал жене, когда та жаловалась ему, что недавно переехавший в дом жилец оказался совсем не таким, как она поначалу думала: «К новому человеку сперва приглядеться надобно, понять, чего от него ждать можно – добра или зла. Прежде чем пить из стакана, я его со всех сторон огляжу. Но зато уж потом не сомневаюсь никогда!»

– Что об этом болтать попусту! – повторил Нейзель, спокойно отводя глаза от лица Балинта. – Больше всего бед происходит от того, что люди не желают думать.

Тетя Луиза кивнула. – Любви нет в людях, вот что.

– Не в том дело, – повернул Нейзель к жене худое костлявое лицо со сдвинутыми на лоб очками, – а в том, что не знают люди друг друга как следует и потому один другого боится. И змея ведь только со страху кусает.

– Поезжай к матери, сынок, – вздохнула тетя Луиза, – она небось все глаза из-за тебя выплакала. Работу тебе все равно не найти.

Балинт засмеялся. – А я нашел уже!

– Ну?! – Нейзель выше поднял очки.

– Я тут познакомился с одним, – сказал Балинт. – В Киштарче мастером работает на вагоностроительном. Так он берет меня в цеховую контору курьером.

– И сколько платить будут? – спросил Нейзель.

– Восемь пенгё, – ответил Балинт. – И все можно будет домой отдавать, на трамвай-то не потребуется. Фери зарабатывает двенадцать, мама каждый месяц пятнадцать пенгё получает от барышни, да еще стиркой подрабатывает, вот и выйдет на круг сотня пенгё в месяц. Впятером можно прожить.

– Значит, утром и отправишься? – спросила тетя Луиза.

– Прямо сейчас, – сказал мальчик. – Завтра с утра выходить на работу.

Вторая глава

Был у Балинта один сон, который на поворотных пунктах его короткого жизненного пути, после какого-нибудь трудного и волнующего дня, неизменно к нему возвращался.

Он сидит в комнате, окна которой выходят неизвестно куда. Иногда, правда, за стеклом виднеется акация или какая-нибудь часть коридора в рабочем бараке Андялфёльда, но при том решительно неясно, где, в какой части света находится эта комната. И люди, вдруг возникающие в ней, всякий раз меняются, хотя как правило это участники различных событий и сценок предшествующих дней: то на маленькой скамеечке подле кровати сидит мать и поблескивающим ножом чистит картошку, то бабушка в углу сражается с дверцей шкафа, которая никак не желает открываться, то стоит посреди незнакомой комнаты барышня Анджела со строгими очками на полном лице и подносит к губам длинную «вирджинию»; впрочем, чаще всего в комнате находится Фери, старший брат, – он лежит на соломенном тюфяке, подобрав ноги, или обстругивает ножичком ореховую ветку, или молча, не шевелясь, стоит у Балинта за спиной… С каждым из этих людей у Балинта ведется отчаянный спор. Но по правую руку от него, на кресле, от которого ему виден лишь красивый точеный подлокотник, неизменно сидит кто-то, и Балинт не знает, кто он, не знает даже, мужчина это или женщина, стар этот человек или молод, не различает его лица, – но, хотя этот кто-то не вмешивается в споры и никогда не произносит ни слова, Балинт чувствует в нем союзника.

Сон, обычно непродолжительный, всякий раз развеивал тревоги и страхи, вселял веру в себя. Помог он Балинту преодолеть и неудачи первых дней на Киштарчайском вагоностроительном. Новой обстановки мальчик боялся не более, чем новых башмаков, к которым ноге сперва нужно приноровиться; ну, поначалу будет непривычно, непонятно, не обойдется и без ссадин на самолюбии, но в конце концов притрутся, приладятся друг к другу. Однажды он побывал уже на заводе, на «Ганце-судостроительном», вместе с крестным; и с виду, и по запаху, и по речам своим тамошние рабочие оказались точь-в-точь похожи на обитателей «Тринадцати домов», разве что выражение лиц было чуть-чуть более напряженное, отсутствующее; он и сам в любой момент мог бы сойти за одного из них.

Но сейчас, постучавшись в контору цеха, где предстояло ему работать, Балинт немного растерялся. В конторе, кроме мастера (его-то вполне можно было принять за жильца такой же, как у крестного, комнаты с альковом), за двумя сдвинутыми вместе столами сидели два господина в нарукавниках; над третьим столиком, поменьше, склонялась толстая белокурая дама в белом халате. Стоя за стеклянной дверью, Балинт некоторое время разглядывал их: на его стук никто не шелохнулся. Балинт вошел.

Господин в нарукавниках повернул к нему беличье личико, испещренное мелкими морщинами. – Так это и есть наш новый рассыльный, господин Турчин? – спросил он мастера, глядя на Балинта. Теперь все четверо воззрились на мальчика.

– Он самый.

– Ну, у этого дело пойдет! – проговорил тот же господин. – Помните, сударыня, его предшественник минут десять простоял за дверью, а этот сразу сообразил, что его стука здесь не слышно.

Сборочный цех – такой длинный, что лица рабочих, находившихся в другом конце, нельзя было различить, – содрогался от грохота кувалд, завыванья пневматических молотков, зубильных станков, и все эти звуки с такой силой давили на дверь конторы, что двойные ее стекла постоянно дребезжали, словно бранились между собой, и приходилось буквально кричать соседу в ухо, чтобы он услышал. В маленькое помещение конторы дневной свет поступал из цеха, который и сам-то был погружен в сумрак, ибо кривые стекла крыши давно запорошило пылью; лишь в дальнем его конце через прямоугольную прорезь раздвижных дверей без помехи вливался яркий солнечный свет, образуя огромную, сияющую белизной завесу, сквозь которую время от времени проскакивали, вбегая в цех, крохотные черные фигурки людей.

– Как тебя зовут?

– Балинт Кёпе.

– Когда будешь говорить со мной, – заговорил другой чиновник, господин Хаузкнехт, очень черный и худой мужчина с длинной шеей, – то становись от меня справа. Ты знаешь, где у меня правая сторона? – Балинт показал. – Светоч мысли! – удовлетворенно отметил длинношеий. – Тот, другой, раздумывал минут пять по меньшей мере, а потом безошибочно встал слева. Ну, а если я вот так стану, где у меня правая рука?.. Верно! Откуда у тебя такое море познаний?

Толстая блондинка всем телом своим вперилась в неподвижно стоявшего мальчика. – Славный мальчишечка. Вы только поглядите, какой он курносенький.

– Уж вы не портите его, сударыня, – заметил господин Хаузкнехт, – эти сообразительные сорванцы так быстро набираются нахальства, что господин Турчин не успевает приводить их в чувство затрещинами.

– С ним хлопот не будет, – рассудил конторщик с морщинистым беличьим личиком (на следующий день его перевели в городскую контору завода, и Балинт не успел узнать его имя), – видно, что порядочный мальчик, эти несколько пенгё жалованья ему нужны позарез.

У Балинта от злости свело живот. Не будь ему и вправду позарез нужны эти «несколько пенгё», он тут же повернулся бы и убежал. Что он им – поросенок, выведенный на ярмарку, что ли? Обсуждают, оценивают, как будто он глухой, хорошо еще хоть не щупают, есть ли мясо на костях, довольно ли жиру!..

– Господин Турчин, где я буду работать? – спросил он, понурясь, чувствуя, как горят щеки от унижения. Только широкое лицо мастера с низким лбом, весь его андялфёльдский вид были единственно знакомы и привычны Балинту в этом чуждом господском мирке. Но тут дверь распахнулась, и в контору вместе с вошедшим рабочим ворвался оглушительный вой и грохот цеха; Балинт не расслышал слов мастера. – Что вы изволили сказать? – спросил он.

– Хватит трепать языком, – буркнул мастер, просматривая бумаги, принесенные рабочим, – жди, когда тебя позовут.

Час спустя – в течение которого Балинт, приткнувшись в углу, под скрип перьев и дребезжанье дверных стекол раздумывал о том, с первого ли дня станет мастер учить его затрещинами и имеют ли право и конторщики бить его, – мальчика подозвал господин Хаузкнехт. Он явно боялся, что за это время новый рассыльный начисто забыл о полученных указаниях, и, энергично взмахнув длинной, охваченной нарукавником рукой, устремил указательный палец на правый подлокотник своего кресла. Балинт сделал вид, что не понимает: он стал слева.

Господин Хаузкнехт обреченно махнул рукой. – Я знал, знал заранее! – Скорбное лицо конторщика было покрыто пыльно-серым слоем разочарований, постигавших его на протяжении тридцати лет службы. – Перейди сюда, стань по правую сторону от меня. Забыл уже?

Балинт смотрел ему прямо в глаза. – Я не забыл. Это правая сторона!

– Не слышу, – проскрипел конторщик, крутя длинной шеей.

– Вот ваша правая сторона, господин Хаузкнехт, – громко повторил Балинт.

Конторщик медленно, печально потряс головой. – Это левая, левая! Мне ли не знать, где у меня правая, а где левая рука? Перейди на другую сторону!

Балинт выполнил приказание. – Если я сижу, – в голосе господина Хаузкнехта было только терпение и доброжелательность, – ты всякий раз подходи с той стороны стола, где лежат ножницы для резания бумаги, тогда ты не спутаешь.

Теперь уж Балинт видел, что этот вряд ли станет награждать его подзатыльниками. Он проделал еще один опыт. Большие серые глаза его, которые в минуту опасности чуть-чуть сужались и излучали резкий холодный свет, уставились конторщику прямо в переносицу.

– А почему я должен всегда подходить к вам справа, господин Хаузкнехт? – спросил Балинт с перехваченным от волнения горлом. – Разве это не все равно?

Но обе руки конторщика остались лежать на столе, он только голову повернул к мальчику. – Я глух на левое ухо, сынок, – сказал он тихо. И вдруг рассвирепел. – Все вы одним миром мазаны, один тупица, а другой дурак!

Господин Хаузкнехт послал Балинта на квартиру – он жил в двадцати минутах ходьбы от завода – за своим утренним кофе. Едва мальчик вернулся, мастер отправил его к мяснику купить варенного с чесноком сала; около двенадцати барышня Келемен велела сходить за обедом, который ей присылали из дому в судках. Проходя по цеху, где на параллельных рельсах нескончаемыми вереницами стояли на сборке вагоны, Балинт с завистью смотрел на сборщиков, работавших на крышах вагонов или в канавах под ними. Когда, уже в четвертый раз, он вышел из конторы, чтобы отнести опорожненные судки барышни Келемен, загудела рельса, обозначая конец обеда; отставив кастрюльки, свернув промасленную бумагу, люди поплелись по местам. И тут парень в шапке левенте (лица его Балинт не видел), пробегая сзади, вышиб у него из рук судки; голубые кастрюльки со звоном разлетелись по бетонному полу, одна закатилась в яму под товарный вагон, другая наскочила на длинный, извивающийся резиновый провод от пневматического зубила и вывалила на него оставшееся в ее чреве морковное пюре. На следующее утро, идя в контору, Балинт увидел вдруг в двадцати шагах впереди себя парня в левентовой шапке: парень как раз входил в компрессорную, огражденную проволочной сеткой. Балинт, толкнув дверцу, бросился за ним.

Но войдя, он тотчас потерял парня из виду. В узком помещении, занимая его почти во всю ширину, стояли друг за другом пять компрессоров; узкий проход оставался лишь сбоку, вдоль стены, на которой висели на равном расстоянии огромные, до самого потолка, красные баллоны со сжатым воздухом. Седой механик только что включил первый компрессор. Балинт глядел, забыв обо всем.

– А тебе чего здесь понадобилось? – спросил механик.

– Тут парень один прошел, – ответил Балинт.

Загудел электромотор, быстро побежал широкий приводной ремень и привел в движение поджидавшее на другом конце громадное, в рост человека, маховое колесо. – Какая это машина, господин механик? – спросил Балинт. Механик оглядел невысокого щуплого мальчика, который здесь, среди мощных, холодно поблескивающих машин казался особенно слабым и хрупким. – Да ты-то откуда такой взялся?

– Я здесь в конторе служу, – сказал Балинт. – Но мне бы хотелось в цеху работать. Может, возьмете к себе, господин механик?

– Помощником механика, что ли? – усмехнулся тот.

Балинт засмеялся. – Да я бы здесь любую работу исполнял, – воскликнул он звонким мальчишеским голосом, проскользнувшим в металлическом грохоте цеха так же ловко, как проскальзывает в расселину уж, – все-все делал бы, лишь бы не носить жратву всем и каждому, будто в корчме…

– И это работа, – буркнул механик, следя за манометром на стенке маленького черного баллона с воздухом, укрепленного на самом компрессоре. Мальчик не отозвался. Маховик вращался так быстро, что сверкающие спицы его слились. – Какая это машина? – спросил Балинт. Механик перешел ко второму мотору, включил его. У третьего компрессора проверял проводку электромонтер. – Руди, – крикнул ему механик, – тут мастер один в помощники механика просится!

Монтер внимательно посмотрел на мальчика. – Ростом не вышел, – сказал он.

– Ну и что из того?

– Как же он будет нам спины чесать! – возмутился монтер.

– Ничего, подставим скамеечку, – сказал механик. – Доброму мастеру отказывать не годится.

И они вместе вернулись к первой машине. Механик еще раз поглядел на манометр, затем подошел к трубке, соединявшей компрессор с большим красным баллоном, и отвернул клапан. Он уже в третий, в четвертый раз повернул колесико, как вдруг раздался страшный треск и тотчас – оглушительно-резкий свист, мгновенно перекрывший нарастающие утренние шумы цеха, так что слух перестал их воспринимать.

Балинт, смотревший на обоих рабочих, находясь по другую сторону установки, получил лишь легкий удар в плечо, от которого, однако, смаху сел на бетонный пол. Уже сидя, он увидел, как механик, который стоял возле самого трубопровода, описывая невысокую дугу, словно ныряльщик, с трамплина прыгающий спиной вперед, летит к нему с раскинутыми в стороны руками и ногами, поднятыми выше головы; монтер же, стоявший чуть-чуть подальше, вдруг зашатался и с диким воем упал навзничь; вопль его слышен был даже сквозь свист вырывавшегося из трубы воздуха.

Балинт моментально вскочил – почти в тот же миг, как тело механика мягко плюхнулось на приводной ремень рокочущей машины, – и в сознании его все сразу стало на место. Тело механика лежало вдоль быстро двигавшегося ремня, одна рука низко свисала, другая подвернулась под поясницу. Правда, под тяжестью человеческого тела ремень двигался медленнее, но и так мысль мальчика за ним не поспевала: когда он сидел на полу, седая голова механика находилась справа от него, когда же вскочил, она уже проплыла мимо левой руки.

Как ни мимолетна была растерянность мальчика, но за краткий этот миг ноги механика уже подплыли под маховое колесо. Беспрерывный вой лежавшего по ту сторону монтера парализовал Балинта, словно молотком бил под колени, когда он, напрягая силы, старался вскочить.

И все же мгновение спустя механик лежал на бетонном полу: ухватив за голову, Балинт сдернул его с ремня. Правда, одна нога механика все еще удерживалась поперек привода, но затянуть ее в машину уже не могло. Балинт, изловчившись, сбросил и ее.

– Вы уж тут подымайтесь! – выдохнул он и, обогнув компрессор, бросился к лежавшему с другой стороны монтеру; лицо монтера было сплошь залито кровью, над левым глазом торчал изо лба кусок обнаженной красной от крови кости. Крики его становились все тише. Балинт даже не наклонился к нему; согнувшись, проскользнул под свистящей струей воздуха, вырывавшейся из разорванной трубы, и побежал к двери.

Работа в сборочном началась, но пневматические молоты и зубила, не получив воздуха, еще стояли, так что голосу Балинта пришлось сразиться лишь с глухим рокотом огромного цеха.

– Что стряслось-то, малец? – спросила подошедшая женщина.

– На помощь!.. На помощь!.. – срывающимся голосом кричал Балинт.

Стоявшие неподалеку рабочие заторопились к нему. Балинт не стал их ждать и вновь бросился в компрессорную. Разорвавшаяся труба по-прежнему свистела и шипела. Монтер недвижимо лежал на полу, но старый механик уже кое-как поднялся на ноги и, мучительно скорчась, стоял у стремительно бегущего приводного ремня. Мальчик подлетел к нему.

– Как остановить машину?

Старик повернулся к мотору, но не мог сделать ни шагу. – Там справа на доске есть рукоятка, дерни ее на себя! – сказал он с искаженным лицом.

Между тем компрессорная наполнилась людьми. Рабочий в синем комбинезоне подошел ко второму работавшему мотору, остановил и его. С каждым мгновением шум работы в цеху угасал, лишь из дальнего конца – куда еще не донеслась весть о несчастье – слышался звук сбрасываемых досок и одинокий стук молотка. Вокруг монтера с разбитой головой люди стояли молча, но позади, за проволочной сеткой, возбужденно гудели голоса. Звучали проклятия. Мастер Турчин, вызванный из конторы, осматривал искореженную трубу. – Голову даю на отсечение, что не сама по себе она лопнула, – сказал он. – Кто был здесь во время несчастного случая?.. Да ты-то как тут оказался? – накинулся он на Балинта.

– Парнишку оставьте, господин Турчин, – сказал старый механик, которому вынесли из конторы стул, – не будь его здесь, мне бы ноги оторвало машиной.

– Расходитесь, расходитесь, ребята! – крикнул мастер. – Кому здесь делать нечего, марш по местам! Если остальные компрессоры в порядке, сейчас дадим давление.

Медленно, неохотно люди стали расходиться. Мертвого монтера унесли на носилках, пятна крови, оставшиеся на бетонном полу, насколько возможно, подтерли. Час спустя из центральной конторы пожаловал главный инженер Мюллер. На нем был широкий с накладными плечами пиджак, широкие американского покроя бриджи и красный с синими полосами галстук. Поглаживая острую и черную, под Бальбо^[43], бородку, он осведомился у мастера:

– В котором часу случилось несчастье?

– После семи.

– Почему не запустили остальные компрессоры?

– Мы ждали вас, господин главный инженер, – сказал мастер. – Похоже на то, что тут саботаж, так что сперва пришлось проверить остальные машины…

– Это сделано?

– Под свою ответственность я не решился запустить их, – багровея всем черепом, сказал мастер. – Без вашего указания, господин главный инженер…

– А пока суд да дело, отчего бы и не позагорать немного, так?

Хотя Балинт стоял, по крайней мере, в трех шагах от главного инженера, волны одеколона, шедшие от его острой черной бородки, так щекотали нос, что он дважды чихнул. Светло-желтые, фигурно прошитые туфли главного инженера стояли прямо на пятне крови, оставленном раздробленной головой монтера на бетонном полу.

– С ночной охраной беседовали?

– Они уже разошлись по домам, – отозвался мастер.

– Почему за ними не послано?

Акт саботажа мог быть совершен, очевидно, ночью: чтобы подпилить толстостенную трубку, замазать следы распиловки, закрасить, требовалось время. Предположение, что труба прорвалась сама по себе, практически исключалось. – Отчего плачет этот мальчик? – вдруг спросил главный инженер, взглянув на Балинта. – Он родственник покойному?

Мастер тоже скользнул взглядом по лицу Балинта. – Не знаю, не слыхал.

Балинт потряс головой. – Не родственник я ему, господин Турчин!

– А тогда чего ревешь?

Мальчик не ответил.

– Переволновался, должно быть, – сказал старый механик, все еще сидевший на стуле, скорчась в три погибели: воздушный столб, вырвавшийся под напором из пролома в трубе и поднявший его на воздух, ударил ему прямо в живот. – Переволновался, ясное дело. Вот оно сейчас и сказалось…

– Как зовут?.. Балинт Кёпе?.. – Главный инженер еще раз поглядел на мальчика и, круто повернувшись, шагнул к баллону с воздухом. – Отправляйся по своим делам, – буркнул он, не повернув головы.

– Ваша милость, пожалуйста, переведите меня в цех! – воззвал вдруг Балинт к инженеровой спине. – Мне в цеху работать хочется, я бы всякую работу делал…

Главный инженер не ответил. – Слаб ты еще в цеху вкалывать, цыпленок! – проворчал мастер Турчин. – Марш на место, в бирюльки играть.

В семь часов утра Балинт подмел контору, стер пыль, налил в графин свежей воды для питья. Конторщикам полагалось являться к восьми, но они, конечно, минут на пятнадцать опаздывали. В половине девятого, а то и без четверти девять, под грубое громыханье цеха впархивала барышня Келемен – любовница господина главного инженера Мюллера, – похожая на пухлое светлое и душистое облако, изнутри которого доносилось частое испуганное пыхтенье. «Ах, господи, сегодня я ужасно опоздала!» – неизменно восклицала она каждое утро с одинаковым выражением тревожного изумления в голосе, а тем временем выкладывала на стол содержимое ридикюля – пудреницу, губную помаду, огромную белую расческу из кости, прятала в ящик стола завернутый в шелковую бумагу холодный завтрак, – затем, пыхтя от волнения, влезала в белый халат; ее большие голубые глаза влажно и покаянно блестели.