Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 58 страниц)

Господин Дёрдьпал довольно почесывал старое, заросшее щетиной лицо. Балинт молча смотрел в пол и чувствовал себя несчастнейшим человеком на свете.

И в мастерской вокруг него сгущались тучи.

Примерно через месяц после вечеринки с танцами и фонариками без всяких объяснений уволили Ференца Сабо. На вопрос за что, мастер Тучек пожал плечами.

Сабо пошел к Битнеру. – Почему меня уволили, господин Битнер?

– А пес его знает, – сказал толстый мастер.

Сабо сердито усмехнулся, обычно ласковое лицо на минуту недобро ощерилось. – Уж вы-то знаете, господин Битнер!

– Это не по моему ведомству, – буркнул Битнер. – Спросите господина Богнара.

Сабо пошел к Богнару. Висевшее над столом распятие исчезло со стены, на его месте красовался мужской портрет с клочком волос на лбу, крохотной кисточкой усов под кривым носом.

– Почему меня уволили, господин Богнар? – спросил Сабо.

Совладелец мастерской поднял голову от бумаг. – Запомните же наконец, моя фамилия Брунненфельс, – недовольно произнес он. Неделю назад специальным разрешением министерства внутренних дел он вернул себе свою родовую немецкую фамилию, но люди так привыкли называть его Богнаром, что слово «Богнар» само соскакивало с языка. – Чего вы желаете?

– За что меня уволили, господин Брунненфельс?

– Битнер не сказал вам?

– Если б сказал, я не спрашивал бы, – возразил Сабо, нервно подергивая усики. – Я лишних разговоров не любитель, это вы сами знаете, господин Богнар.

– Брунненфельс, – ворчливо поправил хозяин мастерских. – Весьма сожалею, Сабо, но дела идут скверно, пришлось вас уволить. На всех у меня нет работы.

Сабо знал, что на деле все обстояло наоборот, мастерская едва справлялась с заказами. Его разозлила не ложь, а то, что, зная заранее – Богнар будет лгать, – он все-таки пошел к нему. Вопросы увольнения и найма относились к Богнару лишь формально, на самом деле их решал Битнер, и Богнар, один из владельцев мастерской, даже если имел по случайности особое мнение, не всегда решался подать голос: когда же ему самому было что-то нужно, делал это голосом и руками Битнера. Так и вели они предприятие, прячась друг другу за спину, но из-за долговязой фигуры совладельца с обеих сторон постоянно высовывалось хитро запрятанное круглое брюхо старого мастера, точно так же как в нужных случаях над плечами мастера вдруг взмахивали длинные, нерешительные руки Богнара.

Сабо вернулся к Битнеру. – Господин Богнар говорит, что дела идут плохо, приходится увольнять людей.

Толстый мастер с тюленьими усищами на красном лице пожал плечами. – Ему видней.

Сабо покраснел от ярости. – А вам отлично видно, что все это вранье, от начала до конца.

– Коммерческие дела не по моему ведомству, – сказал Битнер. – Владелец мастерских не я, Сабо.

– А я-то думал, вы!

Битнер пропустил колкость мимо ушей. – Пока не будет социализма, Сабо, – сказал он, – до тех пор рабочие беззащитны перед капиталистами. Ни вам, ни мне этого не изменить, уж вы поверьте старому Битнеру. А пока мы живем в такие времена, что шуметь не приходится, надо нам пригнуться да язык держать за зубами.

– То есть мне, – кивнул Сабо.

Битнер поглаживал огромное брюхо. – Вы, Сабо, человек разумный, толковый, работу найдете быстро.

– Все вранье, от начала до конца, – сказал Сабо.

Он повернулся и вышел. Балинт, еще не знавший о его увольнении, встретился с ним во дворе; обычно улыбчивый, тихий человек, сейчас, весь красный от злости, угрюмо взглянул на Балинта и, не попрощавшись, ушел. О том, что с Сабо что-то не в порядке, то есть что он вышел из милости у Битнера и дело его плохо, все стали догадываться уже несколько недель назад; на это указывали тысячи мелких признаков, а вернее всего то, что Пуфи вдруг ни с того ни с сего стал с ним держаться нагло, на замечания огрызался, а за спиной прохаживался весьма грубо – в духе самого Битнера – насчет того, что у Сабо неладно с пищеварением. Балинт заметил, что Пуфи – который голосом, манерами, речью все больше походил на толстого мастера – с чувствительностью метеорологического прибора улавливает доброе и дурное настроение Битнера, его расположение или нерасположение к тому или иному рабочему; словно вышколенный придворный, он точно знал, с кем можно якшаться, кого разумнее сторониться. Наблюдая за его военными хитростями, можно было разгадать кое-что, о чем Битнер со своей кажущейся болтливостью до поры до времени помалкивал, – Пуфи невольно выдавал то, что старый мастер, предпочитавший «брать на измор», еще только обдумывал про себя, держа язык на замке. Это было чутье зверя, который знает по запаху, что другой болен и осужден на погибель; Пуфи в такое время настороженно отступал в сторону, чтобы не попасть ненароком под подозрение и не подвергнуться опасности заражения.

Через несколько дней после увольнения Сабо два ученика случайно о нем разговорились. – А я давно уж знал, что он вылетит, – сказал Пуфи, поглаживая живот, совсем как старый мастер.

– Откуда? – удивился Балинт.

Пуфи заговорщически вскинул брови. – Знал, и все.

– Ну что, например?

– Еще с той вечеринки знал.

Балинт недоумевал.

– Что дашь, если скажу, как узнал?

Балинту стало муторно. – Чтоб ты лопнул! – пожелал он Пуфи. – Я не любопытный.

– Десяток «симфоний», идет?

Балинт молчал.

– Пять!

– Отстань.

– Скупердяй! – сказал Пуфи. – Ну, две, а?

Балинт встал с ящика, на котором покончил с обычным своим обедом – шкварками, и направился к станку. – Стой! – взмолился Пуфи. – Не веришь, что я знал?

– Не верю, – сказал Балинт, отчасти по убеждению, отчасти же из хитрости.

Пуфи утер вымазанную ветчинной костью физиономию. – Ну, так слушай! Помнишь, как на вечеринке дядя Пациус завел разговоры о коммуне?

Балинт кивнул.

– Наклонись поближе! – негромко сказал Пуфи. – На другой день старый Битнер позвал меня в контору и спросил, правда ли, что говорят о Сабо.

– А что говорят?

– Ну, что Сабо тогда сказал, будто и теперь наша судьба от Советов зависит!

– А что ты ему ответил?

– Да что ж мне было отвечать? – пожимая плечами, сказал Пуфи. – Кто-то тогда же намекнул Сабо, чтобы не разводил агитацию, потому что непременно старику накапают. Стану отрицать – меня же и вышвырнут, ведь и я там стоял со всеми, верно?

Балинт промолчал. Так, сразу, он и сам не знал, что сделал бы на месте Пуфи; отрицать все – значит, соврать, а сказать правду – выдать Сабо полиции, то есть стать шпиком, как ни крути. Можно, конечно, отказаться отвечать. Но это все равно, что подтвердить обвинение! А в довершение всего и собственного куска хлеба лишиться!

– За это его и уволили? – спросил он.

– Ну да.

– Откуда ты знаешь?

Пуфи кое-как выпростал из кармана еще один промасленный сверток с двумя большими кусками пирога с маком.

– Других-то причин нет, – пояснил он. – Работы хоть отбавляй, ведь на его место завтра же берут нового типа.

– А это откуда знаешь?

– Знаю, – сказал Пуфи, всеми тридцатью двумя зубами впиваясь в лакомый кусок. – Да ведь и нет у нас шлифовальщика-то!

– Я спрашиваю, откуда ты знаешь, – повторил Балинт.

Толстяк широко ухмыльнулся.

– Если старый Пуфи говорит, что знает, тут уж будь, как говорится, уверен, – заявил он. – А я, кстати, и не жалею, что мы освободились от этого типа с его вечным поносом. Никогда, бывало, и не ответит тебе толком, спросишь его, а он жмется, больше пяти слов ни за что не израсходует.

– Ты господина Битнера больше любишь, – сказал Балинт.

Пуфи не почуял насмешки.

– Этот все равно что из господ, – сказал он одобрительно. – Видел бы ты, как он завелся, когда о Сабо заговорил, а все же со мной беседовал ласково, будто отец родной. А ты, сынок, сказал мне, ты в политику не лезь, у тебя еще нос не дорос. Революция?.. Э, брат, ты знай членские взносы плати!

Балинт вдруг испугался.

– О дяде Пациусе он не выспрашивал?

– Две «симфонии», – сейчас же потребовал Пуфи.

Но Балинт так посмотрел на него, что Пуфи сразу перестал ухмыляться.

– Особенно не расспрашивал, – поспешил он ответить, – спросил только, он ли завел разговор о коммуне. Потому что сперва-то господина Битнера там не было, он только потом подошел и, должно быть, сцепился с Сабо.

– Я тогда как раз Шани вызволял из сортира, – сказал Балинт.

– А я за сосисками пошел, – вспомнил Пуфи. – Но за дядю Пациуса бояться не приходится.

– А это откуда тебе известно?

– Известно, – сказал Пуфи. – Его господин Битнер задеть не посмеет. Наверное, дядя Пациус что-то про него знает.

На другое утро Битнер, придя в цех, тут же вызвал в контору Балинта. Старый мастер был явно возбужден, лицо его покраснело и блестело потом, складки рубашки над обширным животом выбились из-под жилета.

– Присядь-ка, сынок, – сказал он, указывая на стул около стола. – Ты ведь знаешь Сабо, верно? С ним работал на шлифовальном?

Балинт остался стоять. – Сабо обучал меня.

– Только что он подкараулил меня на углу, когда я в мастерскую шел, – отдуваясь и отирая платком пот, пропыхтел Битнер, – и стал грозить, что распорет мне живот, если я не возьму его назад.

Балинт смотрел на елейное и одновременно взбешенное лицо мастера.

– Ты про него что знаешь? – спросил Битнер.

– Это вы о чем?

– Что он болтал обо мне за моей спиной? Может, и раньше под меня подкапывался?

Балинт промолчал.

– Как он судил обо мне? – спросил Битнер. – Не говорил ли, часом, будто я предаю рабочих?

– Такого не говорил.

– Ага, такого не говорил, – повторил Битнер. – Ну, а не говорил, например, что я социал-фашист?

Балинт покачал головой.

– Точно помнишь? Слово «социал-фашист» не говорил? Или не говорил – горе-демократ!

Балинт засмеялся.

– Не говорил.

– Больно уж ты веселый, – проворчал мастер. – Ну, а что он про меня говорил?

Балинт не ответил.

– Угрожал, может быть? Мол, так и так, он со мной рассчитается?

Балинт продолжал молчать. Вдруг жирное, красное, все в сердитых морщинах лицо мастера необъяснимо изменилось, стало приторно ласковым, и он улыбнулся парнишке, словно добрая усатая фея.

– Мировой парень ты, Балинт, – громыхнул он, – но, черт возьми, порядочный ты хитрец. Что он не говорил, ты подтверждаешь, а о чем говорил, помалкиваешь. Ну, а что наша судьба и сегодня от Советского Союза зависит, тоже не говорил?

Балинт молчал.

– Сказал или не сказал?

Несколько секунд Битнер пристально, хотя и ласково улыбаясь, смотрел на Балинта.

– Вижу, не хочешь своего товарища топить, – сказал он. – Но только плохо ты понимаешь рабочую солидарность, сынок! Или я, по-твоему, не рабочий? Меня, значит, всякий проходимец может честить безнаказанно, потому что он, видите ли, пролетарий? Мне можно, значит, и кишки выпустить?

Балинт молчал.

Лицо старого мастера стало еще ласковее.

– Ты, Балинт, парень разумный, честный! – сказал он. – И я не хочу от тебя ничего другого, кроме правды. Слышал ты от Сабо, что наша судьба от Советов зависит, или не слышал?

Балинт вскинул голову.

– Я этого не слышал.

– Не слышал?

– Я – нет.

Битнер впился в него пронзительным взглядом.

– А ведь ты все время торчал рядом с Пациусом.

– Я стоял там, – согласился Балинт, – но потом ушел, хотел Шани поискать, а когда вернулся, вы уж тоже там были, господин Битнер.

Мастер кивнул.

– Ладно, сынок, ты не слышал, – прохрипел он. – Но я тебе только одно скажу, в твоих же собственных интересах: гляди не попадись в сети этих ублюдков-московитов, потому что тогда конец тебе. У них из троих двое шпики, а третьего в двадцать четыре часа без всякой протекции приняли бы в Липотмезё на излечение. Так что остерегайся! Я в мастерской коммунистов не потерплю, понял, сынок, а кто вздумает здесь рот разевать, в порошок сотру. Так что поберегись!

– Так точно, господин Битнер, буду беречься, – сказал Балинт.

Битнер еще раз внимательно поглядел ему в лицо.

– Что-то я давно Нейзеля не вижу в профсоюзе. Уж не болен он?

– Нет, – сказал Балинт.

Выходя из конторы, Балинт уже знал, что с этой минуты его держит в авторемонтной мастерской лишь молитва. Только бы успеть, думал он, только бы дотянуть и получить квалификацию; ученический договор с ним заключен на два года восемь месяцев, год и пять месяцев прошло, осталось еще год три месяца, срок достаточно долгий, чтобы злая воля нашла щелку и выкинула его. За то кратчайшее время, меньше минуты, пока шел он каких-нибудь двадцать шагов от конторы к своему станку, Балинт всем существом приготовился к отпору: он надел на себя панцирь, выкованный из терпения, упорства, выдержки. Утром первым являлся в цех и вечером уходил последним, никогда не повышал голос, ни разу не нахмурился недовольно, его естественная доброжелательность приобрела цель, а готовность к услуге – смысл. Он весело здоровался по утрам с господином Битнером, как человек, чья совесть кристально чиста, а жизнь безоблачна, у кого нет врагов и никогда не было никаких невзгод и препятствий.

Вечером того дня, когда состоялась его беседа с Битнером, у Балинта назначено было свидание с Анци. В первый и, пожалуй, последний раз он явился с опозданием и, постояв двадцать минут, повернулся и ушел домой. Он подождал, пока улягутся Нейзели, на кухне в холодной воде вымыл ноги, после того долго сидел один на низком, плетенном из соломы стуле бабушки Нейзель. И потом еще долго лежал без сна.

Никогда в жизни не чувствовал он себя таким заброшенным, хотя никогда еще столь не нуждался в умном совете, крепкой руке старшего. Не было у него ни отца, ни друга, Нейзель сидел в тюрьме, ехать с жалобами к матери, которую не видел полтора года, было немыслимо. Оченаш от него отошел, Юлишку он оттолкнул сам. С кем же было поговорить начистоту?.. С крестной матерью, задыхавшейся от забот?.. С Петером Нейзелем?.. Они были хорошие приятели, но никогда не откровенничали друг с другом. Дядю Пациуса он уважал, даже любил, вот только доверительной беседы с ним как-то не получалось… Анци?

Балинт остался совершенно один. Как раз в ту пору, когда развивающийся ум стал задавать все больше вопросов, не к кому было с ними обратиться. Между тем они не были отвлеченными, их подбрасывала подростку сама жизнь. Но эти чисто практические вопросы странным образом оказывались такого характера – как и вообще почти всякий пустячный с виду практический вопрос, – что за каждым правильно найденным ответом обнаруживалась нравственная позиция. Только ошибись, напутай – и вся жизнь может пойти оттого вкривь и вкось: так в геометрии (и в политике) изначальное отклонение на сотую миллиметра образует затем разрыв шириною в палец, в конце же концов приводит к диаметральному расхождению.

По-видимому, не было никакого смысла в том, что он соврал Битнеру, Балинт осознал это, едва закрыл рот. Ночью на кухне Нейзелей, сгорбившись на низеньком соломенном стуле бабушки Нейзель, он всесторонне обдумал положение, с несвойственной его возрасту трезвостью и ясностью ума взвесил все доводы «за» и «против». Помог ли он Ференцу Сабо, отрицая то, что Сабо сказал? Нимало. Сабо уже уволили, и свидетельство Балинта не могло вернуть его обратно. Если Битнер передаст дело в суд или в полицию, обвинение поддержат, по крайней мере, два свидетеля: его тайный соглядатай и Пуфи, не говоря уж о том, что другие тоже слышали высказывание Сабо и среди них, конечно же, найдется такой, кто на допросе не посмеет или не захочет это отрицать; и много ли стоит тогда его показание, что он «не слышал» – другие-то, по меньшей мере двое, слышали! А ведь его, Балинта, подозревают в том, что он коммунист, значит, защищая Сабо, он прямо наталкивает на мысль, что Сабо коммунист тоже. Итак, помог он чем-нибудь Сабо?.. Ничем.

Обманул ли он Битнера? Поколебал ли в его подозрениях?.. Ни на минуту! С чего бы мастер поверил ему, а не Пуфи, которого больше любит, и не доносчику, которому больше доверяет? Балинт еще раз воспроизвел про себя десятиминутный диалог с Битнером, каждое слово, каждый поворот которого прочно засели в памяти, и пришел к выводу, что врал плохо. Он сидел один в темной кухне и все нее, припомнив этот мучительный разговор, покраснел – не столько от того, что врал, сколько от того, что врал плохо. Он видел себя, угрюмо стоявшего, сбычив голову перед лучезарно улыбающейся красной физиономией мастера, и теперь отчетливо понимал, что, как ему ясна была фальшивая игра Битнера, так и Битнер видел его насквозь; и тот и другой чутьем разгадали, что оба играют – один в отеческое доброжелательство, второй – в детскую откровенность. Балинт врал так, как врут неопытные люди, в полсердца и только через раз, он был весь как на ладони. Такого рода стыдливый лжец более всего озабочен тем, чтобы врать лишь по крайней необходимости, и именно этим выдает себя; мимолетное раздумье перед каждым ответом непременно на тысячную долю секунды оказывается длиннее или короче, предшествуя очередной лжи, в сравнении с паузами перед вставляемыми из порядочности правдивыми фразами, и это крохотное различие, отмечаемое даже не ухом, а чувством времени, выделяет ложь заметнее, чем если бы ее отчеркнули красными чернилами. На первые вопросы мастера Балинт или не отвечал вовсе, или отвечал уклончиво, уже этим показав – совершенно напрасно, – что не согласен с ним, то есть вызвал к себе инстинктивную неприязнь, навлек подозрения… и когда дело дошло до главного, до того, говорил или не говорил Сабо о Советском Союзе, Битнер вполне мог бы и не задавать ему этого вопроса, настолько неопровержимо он знал, что Балинт будет врать; впрочем, мастер не затем и задал этот вопрос, чтобы своими ушами услышать ложь, – просто он тоже был уже беспомощен перед неписаными законами однажды начатой игры в вопросы и ответы. И когда Балинт сперва промолчал и лишь через десяток фраз на повторный вопрос ответил, что заявления Сабо «он не слышал», да еще при этом строптиво вскинул голову, – ложь стала настолько очевидной, что, если бы за ложь полагалась смертная казнь, его можно было бы вздернуть без каких-либо дополнительных доказательств. Не понадобились бы даже показания свидетеля обвинения о том, был или не был Балинт на месте, когда прозвучало упомянутое заявление, – не случайно Битнер не спросил об этом у Пуфи; впрочем, несколько дней спустя все-таки спросил, но лишь для очистки совести: «отступничество» Балинта – хотя мастер себе в том не признавался – глубоко его задело и обозлило.

Пуфи подумал минуту. – Его не было, господин Битнер.

Мастер вытаращил на него глаза.

– Не было, не было, – повторил Пуфи с естественной интонацией привычного враля. – Я точно знаю, что его тогда не было.

Битнер не верил собственным ушам. – Что ты болтаешь? – рявкнул он. – Не ври мне, щенок!

– Я – врать?! – воскликнул Пуфи. – Да чтоб мне в жизни не едать пирога ни с маком, ни с творогом, господин Битнер, если я вам соврал. Кёпе тогда не было, это я точно знаю, потому что он, перед тем как уйти, спросил меня, не видал ли я Шани, а я еще немного постоял со всеми да и пошел Шани вызволять.

– Где ж он был? – спросил Битнер рассеянно.

– В уборной, – ухмыляясь, сообщил Пуфи. – Я-то знал где, сам его там запер. Такую оплеуху схлопотал из-за него от Кёпе – если возвращать, так надо сразу уж три штуки, чтоб сравнялось.

Пуфи и сам не мог бы сказать, пожалуй, почему вдруг соврал. Память о пощечине все еще зудела под кожей, и вот представился вполне подходящий случай отомстить за нее. Он не воспользовался им, очевидно, по доброте сердечной, легкомыслию, бездумности, может быть, потому, что боялся Балинта, а может, и потому, что, в сущности, сам того не зная, уважал его больше, чем Битнера. Факт тот, что маленькая бесцельная ложь, в великом изобилии, словно бурьян, теснившаяся у Пуфи во рту, совершенно изменила положение. В первую минуту, правда, Битнер подозрительно нахмурился, но потом поверил. Поверил, как поверил бы и более грубым россказням Пуфи, потому что верил ему – хотя и с опаской, – как один бандит верит другому, Балинту же не поверил бы и в меньшем, потому что не верил ему вообще. Так в течение минуты Балинт вновь занял во мнении Битнера, а следовательно, и в мастерской свое прежнее положение, сам нимало не подозревая о собственных перемещениях: Пуфи не рассказал ему о разговоре с Битнером.

Балинт по-прежнему знал, что должен цепляться руками и ногами, чтобы не вылететь из мастерской. Всякий раз при встрече с Битнером улыбался ему с веселым, сияющим видом, но в то же время строптиво вскидывал голову, и так и эдак обнаруживая перед мастером, что совесть у него нечиста. Между тем, поразмыслив тогда ночью, в темной кухне на стуле бабушки Нейзель, он – хотя и признал свою ложь бесцельной – в конечном счете не пожалел о ней. Пусть не было в ней никакого смысла, он все-таки должен был врать. Он не много знал о Советском Союзе и уж вовсе не мог судить, действительно ли судьба Венгрии зависит от него, но если Сабо из-за того, что так думает, теряет свой кусок хлеба, то прав он, а не те, кто лишает его хлеба. Говорить нужно правду, но Балинт иначе как ложью не мог довести до сведения Битнера то, что он чувствовал.

Дело шло уже к осени, когда Балинт, возвращаясь как-то вечером от Анци, увидел Юлишку. Она была не одна, ее сопровождал незнакомый парень, высокий, стройный, широкоплечий. Физиономия у парня была приятная. В какой-то момент Юлишка взглянула на него и засмеялась чему-то. Балинт невольно приосанился, брови взлетели на лоб, кровь ударила в голову, нос воинственно задрался. Он еще издали поздоровался с Юлишкой, чтобы потом все внимание обратить на ее спутника: сунув обе руки в карманы, вздернув плечи, выкатив грудь, он с таким гонором и пренебрежением жалел незнакомого соперника, что этот последний имел бы все основания – даже не вступая в переговоры – в качестве наиболее достойного ответа наградить его оплеухой. Когда они благополучно миновали друг друга, Балинт остановился, обернулся. Юлишка не повернула головы.

Был холодный пасмурный осенний вечер, дождь висел над самыми крышами. Балинт поднял воротник, надвинул на глаза берет. Он решил пойти в кино. Потоптавшись перед входом, в очередной раз решил, что порвет с Анци. В кино не пошел, засел в случайной корчме. У сапожника с улицы Жилип уже третий день копилась для него работа – Балинт решил, что завтра непременно возьмется за нее и разом справится с задолженностью. Выпил два фреча и решил, что с этим тоже нужно кончать. Он совсем растерялся и чувствовал себя таким покинутым, что охотней всего упал бы головой на стол и выплакался вволю. В его ушах все еще звенел доверительный, веселый смех Юлишки, когда она взглянула на своего спутника. На приветствие Балинта Юлишка ответила напряженным кивком и тотчас отвернулась.

По дороге домой он еще раз решил, что порвет с Анци. Дома на кухне сидел гость, дядя Йожи, которого он не видел несколько месяцев. Балинт поздоровался с ним за руку, но в глаза не глядел: дядя всякий раз напоминал ему о матери, брате и сестрах, о которых он знал только то, что они бедствуют. С незапамятных времен Балинт не посылал им денег, дополнительный заработок отдавал сперва крестной, потом стал тратить на Анци. Дядя Йожи с его худой сутулой спиной, длинными плетями рук, длинным носом и всеми связанными с ним семейными воспоминаниями проник в самую совесть Балинта и там медленно, основательно огляделся; от его взгляда и Балинту виднее стал накопившийся в ней хлам.

– Ты где ж это шляешься? – без всякого выражения спросила крестная. Она сидела у стола, скрестив на груди руки, перед ней красовалось румяное, душистое яблоко с кулак величиной, кричаще неуместное на этой холодной и сумрачной пролетарской кухне. – Сапожник твой приходил, спрашивал тебя.

– Передавал что-нибудь? – спросил Балинт.

– Сказал только, что уж сколько дней тебя не видит, – сообщила крестная, испытующе на него глядя. – Он думал, что ты болеешь.

На минуту в кухне стало тихо.

– Если не можешь ходить к нему, загляни, скажи, он себе другого помощника наймет, – сказала Луиза Нейзель.

– Ему шофера не нужно? – спросил дядя Йожи. – На грузовике клиентам заказы развозить?

Луиза Нейзель улыбнулась. – Нанялись бы к нему, Йожи?

– В текущий период нанялся бы, – кивнул Йожи, уныло пошевелив носом, – потому как сейчас у меня по случайности время есть.

На висках у Йожи сильно пробилась седина, лицо вытянулось, покрылось морщинами. Шесть лет назад, собираясь жениться на матери Балинта, он выглядел еще просто холостым парнем, теперь же всякий назвал бы его старым холостяком. Балинт пристально всматривался в его лицо, словно то было зеркало старости, по которому можно представить, насколько постарела мать с тех пор, как он не видел ее. На сердце у него стало тяжело.

– Ты почему к сапожнику-то не пошел? – так же, без выражения, спросила крестная.

– В цеху работа была, – быстро ответил Балинт.

Ложь буквально слетела с его языка, он не мог уже остановить ее. Балинт покраснел и задохнулся, ошеломленный сознанием, что соврал. Пока дыхание вновь выровнялось, он обнаружил, что стоит в комнате, у окна, глядя на скудно освещенную Вышеградскую улицу. Дети уже спали, Петер громко высвистывал носом, одна из девочек посапывала. Балинт тихонько выругался и вернулся на кухню. Лицо крестной было такое же, как всегда: она знала, что Балинт не врет.

– В духовке осталась тарелка тушеной картошки, – сказала она.

Балинт сел на бабушкин стул.

– Я ужинал.

– Черт возьми, уже не в ресторане ли? – спросил дядя Йожи.

Обычно у Йожи сразу было понятно, когда он шутит, но иной раз его слова звучали двояко, их можно было понимать и так и эдак. Балинт посмотрел на него, стараясь разобрать выражение бесцветных, часто помаргивающих глаз, потом отвернулся.

– В корчме поужинал? – спросил дядя Йожи.

– В корчме, – вызывающе ответил Балинт.

– Знаю я отличную корчмушку на улице Подманицкого, – сказал Йожи, – там роскошное жаркое готовят с лучком… когда я ужинал там последний раз с премьер-министром нашим, графом Иштваном Бетленом, он сказал мне: слышь, Йожи, подобного жаркого даже матушке моей не состряпать, а уж она такая повариха была, что даже Ференц Йошка^[110] пояс отпускал, когда у нас обедал.

Луиза Нейзель засмеялась. – У нас теперь Гёмбёш премьер-министром стал, Йожи!

– Он тоже с нами ужинал, – кивнул Йожи.

– А еще кто? – смеялась хозяйка.

– Больше никого. Трое нас и было, – сказал Йожи. – Ведь я, знаете ли, сударыня, по секрету всегда информирую господ премьер-министров о настроении рабочих, их среднем весе и размере воротничка, а еще о том, какие марки машин они предпочитают приобретать, чтобы, не дай бог, по ошибке другие какие не завезли в нашу страну, иначе-то бедные господа торговцы враз прогорели бы!

Балинт сидел молча, не шевелясь.

– Где ужинал-то? – уже в третий раз спросил Йожи.

– В корчме, – упрямо ответил Балинт.

– С барышней, надеюсь?

И опять нельзя было понять, насколько всерьез задан этот шутливый с виду вопрос: глаза Йожи были прищурены, нос уныло повис надо ртом. Балинт вспыхнул.

– Понятно, с барышней!

– Так я и думал, – сообщил Йожи, – больно уж господским винным духом несло от тебя, как пришел. В следующий раз веди заправлять свою сударушку-невесту прямо сюда, на улицу Подманицкого, такой фреч с кадаркой получите, пальчики оближете. Господин премьер Гёмбёш, помню, три подряд высосал. Уж вы поверьте, сударыня, старому шоферу, – повернулся он к Луизе Нейзель, – нет ничего лучше на свете, чем вино да женщина, если, конечно, грузовичок тянет. Коллега Нейзель когда домой собирается?

– Вчера четыре месяца истекло, – сказала Луиза, опять скрестив руки на мощной груди, – но его прямо в этапную тюрьму перевели.

– И там еще отдохнет немножко, – сказал Йожи, подмигивая Балинту. Он вынул из кармана красивое румяное яблочко, двойняшку того, что уже лежало на столе, и протянул Балинту. – Ну, храни тебя господь бог, сынок, ужо скажу твоей матушке, чтоб не убивалась из-за тебя понапрасну. Она, бедняжка, только о том и плачет, успеваешь ли ты в корчме посидеть, хватает ли денег, чтобы барышню свою угостить как следует.

– Значит, хватает! – огрызнулся Балинт, бледнея.

На другой день после работы он пошел к дяде Йожи. Йожи сидел у себя в комнате, над головой горела прикрепленная к стене маленькая лампочка, на коленях лежала открытая книга. Йожи был в очках; от этого его лицо выглядело совсем по-другому, казалось серьезнее, достойнее; сейчас-то ему нельзя носом гримасничать, подумал Балинт.

– Хочу у вас совета попросить, дядя Йожи, – сказал он. – Я решил записаться к «молодым», потому что у меня сейчас времени свободного невпроворот, не знаю, что с ним и делать.

– А зачем тебе туда записываться? – спросил Йожи.

Балинт разглядывал комнату: видно было, что живет здесь старый холостяк. – Мы и с крестным моим говорили, что надо мне принять участие в рабочем движении.

– Ну-ну, – сказал Йожи. – До сих пор-то разве не принимал участия?

– Те листовки ко мне случайно попали, – пояснил Балинт.

Йожи задумался. – Гм, случайно! – повторил он. – Погоди немного, пока крестный твой из тюрьмы выйдет.

– Так ведь чего ж ожидать напрасно, – сказал Балинт, – теперь крестный на заметке, небось и в профсоюзе какое-то время показаться не сможет. Его, наверное, под полицейский надзор возьмут.

Йожи снял очки. – Я ведь в провинции похоронен, – сказал он уныло, – связей с металлистами у меня нет. Ступай ты в партячейку шесть-два, на проспекте Ваци, разыщи там секретаря молодежной группы и скажи, что хочешь вступить к ним.

Балинт покачал головой.

– Почему бы нет? – спросил Йожи. – Он тебе обрадуется, как обезьяна хвосту. Не много дураков найдется сейчас, чтоб по своей воле к ним заявиться: так, мол, и так, желаю платить членские взносы. Знаешь, сколько получает теперь ученик на заводе Ланга?

– Знаю, – сказал Балинт.

– Четыре филлера, – сообщил дядя Йожи. – Да еще их каждые две недели на две следующие недели на улицу выставляют. Из этих-то доходов завтрак а-ля фуршет оплачивать для товарища Пейера в «Подвальчике Матяша»?

– Все-таки я хочу вступить, – сказал Балинт, – там читать можно, лекции слушать, в шахматы играть. А потом, дядя Йожи, надо же как-то свободное время занять.

На третий день, вернувшись домой после свидания с Анци, он получил от Йожи весточку: в субботу к шести часам вечера быть у входа во Всеобщую потребительскую кооперацию со стороны проспекта Ракоци. Йожи был точен, но Балинт, опять понапрасну прождавший Анци у нее дома, опоздал на четверть часа. По дороге он старался подготовить себя к предстоящему событию – первой сознательной встрече с рабочим движением; представлял, где, как, при каких, ему еще неведомых, обстоятельствах эта встреча будет происходить, какое дадут ему поручение и как будет держаться он сам; но сквозь эти мысли, словно перья лука, которые, сколько их ни затаптывай, все равно вновь и вновь подымаются из земли, настойчиво и щедро лезли воспоминания об упущенном и на этот раз белом теле Анци. Он даже не заметил, что опоздал, даже не подумал об этом, когда увидел томящегося в ожидании Йожи, даже не извинился.