Текст книги "Ответ"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 58 страниц)

Ответа снизу не последовало.

– Янош!.. Янош!

Люди оборачивались. – С нами пошел ваш Янош! – донесся снизу чей-то насмешливый голос.

– Он еще пожалеет об этом!

– Айда с нами, тетенька!

Окно осталось позади. Чуть подальше из окна первого этажа спрыгнул на улицу паренек лет пятнадцати – шестнадцати и, словно юркая ящерица в спасительный куст, скользнул в гущу толпы. – Понятно, что женщины напуганы, – заговорил один рабочий, – я своими глазами видел плакат на стене, там написано, что полиция запрещает демонстрацию.

– Какая же это демонстрация? Прогулка, вот и все, – сказал кто-то.

– Ой ли?

– Мне в профсоюзе сказали, – сообщил пожилой рабочий в очках, – что, если не будем мешать прохожим, словом, нарушать уличное движение, тогда все обойдется.

– Поживем – увидим!

– А вы не каркайте тут!

Группа с льдозавода уже приближалась к площади Лехела, когда на глазах густевшее шествие впервые застопорилось; заминка была минутная, но после того движение сразу стало замедленней, приходилось все время сдерживать шаг, а то и вовсе останавливаться. Понадобилось двадцать минут, чтобы миновать рынок, и опять остановка.

Что происходит впереди, в неразличимом глазом начале шествия, установить было невозможно. Кое-кто выбегал на мостовую, но и оттуда ничего не было видно. В ногах у каждого словно застрял следующий, еще не сделанный шаг, колени стали странно чувствительны, по спинам пробегал нервный зуд. Люди тянули шеи, но шея соседа оказывалась не короче. Раздражение перекатывалось волнами по ходу шествия, каждому не терпелось призвать к ответу остановившийся перед ним затылок.

– Почему стоим-то?

– Пошли вперед, чего там!

– Стоять нечего!

– Мы сейчас как пойдем? – спросил Балинт у Оченаша. – На Кёрут или через мост Фердинанда?

– Эй, поаккуратнее! – задребезжал старческий голос. – Не будем наступать друг другу на мозоли!

Прошел слух, что виадук Фердинанда заперт полицией, людей пропускают группами по два-три человека: словно через пипетку – Дунай! Этак на площадь Героев не доберешься и до вечера! Но если блюстители порядка закрыли мост Фердинанда, почему те, кто сейчас впереди, не повернут на Кёрут? По площади Лехела теперь непрерывно неслось: «Работы! Хлеба!», сзади рабочие от нетерпения или со скуки все охотней присоединяли свои голоса, кричали, вероятно, и впереди, возле Западного вокзала, но оттуда их не было слышно. Чем неподвижнее казался тот, кто праздно стоял перед напружившейся для следующего шага ногой идущего следом, тем этот последний становился нетерпеливее.

– Выйти бы, по крайней мере, за рынок. Там хоть видно будет, что происходит! – воскликнул Оченаш.

Его голос прозвучал так незнакомо, что Балинт с недоумением поглядел на друга. Выражение его лица еще больше поразило мальчика: оно казалось счастливым. Оно было одновременно жадным и удовлетворенным, твердым и размягченным, завистливым и довольным – сотканным из отсветов какого-то великого синтеза. Длинный узкий шрам над виском совершенно побледнел и почти не выделялся в волосах.

– Фери, ты чего? – спросил друга Балинт. – Плохо тебе?

– Что?

– Похоже, опять двинулись! – зашумели сзади.

Оченаш не глядел на Балинта. – Живот у меня болит! – пробормотал он невнятно. И тут же – громко: – Пошли-и!

Командир большого отряда полиции, перегородившего виадук Фердинанда, судя по всему, получил распоряжение открыть путь; часть демонстрантов над сетью рельсов, над дымами маневровых паровозов двинулась на улицу Подманицкого. Те, что шли по нечетной стороне проспекта Ваци, устремились было прямо вперед, но на Берлинской площади голова процессии опять уперлась в цепь полицейских, толпа выплеснулась на мостовую, образовалась еще одна пробка, черная, запекшаяся под все жарче разгоравшимся солнцем. Группа с льдозавода застряла у складов Западного вокзала.

– Черт бы их всех побрал, что там опять стряслось? – ругался старый механик. – Если не пустят дальше, плюну на все и потопаю до дому.

– Не надо, дядя Балог, не уходите! – воскликнул вдруг шагавший до сих пор молча Балинт. – Полиции ведь того только и надо, чтобы мы устали на месте топтаться и разошлись.

Оченаш покосился на него одобрительно. – Это точно!

– А что, ведь так? – спросил Балинт.

Сзади, под виадуком, скользил по переплетениям рельсов маневровый паровоз, выпуская бледно-серые клубы дыма, и они взвивались в светлое утреннее небо стайкой выпущенных голубей. Их длинная череда уходила к вокзалу, обозначая путь паровоза: тяжелая машина попыхивала, не умея вслед за дымом оторваться от земли, сновала по сверкавшим на солнце рельсам. Откуда-то совсем издалека донесся протяжный паровозный свисток.

– До каких же пор стоять будем?

От Берлинской площади, держась кромки тротуара, приближался велосипедист с «молотобойцем»^[72] в петлице. Площадь перекрыта, сообщал он переминавшимся с ноги на ногу, истомившимся людям, на проспект Терезии не пускают, надо набраться терпения, пока не закончатся переговоры с полицией, командир наряда только что запросил указаний главного полицмейстера. – Что же, опять ждать и ждать? – выкрикнул Оченаш.

Велосипедист притормозил перед ним, опустил ногу на землю. – И ты здесь, Фери?

– А где же мне быть? – ухмыльнулся Оченаш.

– Ну, коли здесь, так уймись, старина! – сказал велосипедист, невысокий паренек с аккуратной парикмахерской физиономией. – Не будоражь людей! Минут через пятнадцать двинемся.

– То ли да, то ли нет, – проворчал Фери.

Велосипедист подался к нему ближе. – Весь личный состав полиции поднят на ноги, это четыре с половиной тысячи человек, да из провинции вызвано шестьсот жандармов. Не лезь в бутылку!

– А нас сколько, видишь?

Через полчаса вдоль тротуара проехал еще один распорядитель на велосипеде. Главный полицмейстер как будто дал разрешение, четверть часа спустя проспект Терезии будет открыт. Полиция испросила эту отсрочку только затем, чтобы пропустить на проспект Андраши уже двинувшихся через площадь чепельцев, надо подождать, пока освободятся тротуары. – Эй, товарищ, а много там чепельцев? – окликнул велосипедиста Йожи.

– Точно-то кто ж его знает, – отозвался тот. – У них было три сборных пункта – на Церковной площади, перед Рабочим клубом и у вторых ворот ВМ^[73]… Но их там видимо-невидимо, вся новая дорога вдоль Дуная черным-черна от чепельцев. А у Бойни к ним еще эржебетцы присоединились.

Маневровый паровозик трудился по-прежнему, лишь клочки дыма, взвивавшиеся голубиной стаей, выстраивались на небе в обратном направлении, ненадолго замирали, просвеченные солнцем, и бесследно исчезали. Когда паровичок опять скрылся под виадуком, на несколько мгновений придержавшим под собой сизые дымки, по нервам напряженно ожидавшей толпы пробежала из конца в конец новая весть: перед казармами Франца-Иосифа будто бы произошла стычка между полицией и рабочими из Кишпешта. Полиция преградила людям путь, пустила в ход сабли, раненых увезла «скорая помощь», среди раненых была и женщина.

– Вранье это все! – возразил один рабочий.

– Почему вранье?

– Такие слухи распускают нарочно, чтобы нас на испуг взять…

– Кого они испугают? – спросил негромко густой бас.

– Найдутся и такие.

– Да вы почем знаете, товарищ, что вранье? Были там, что ли?

– Как же я мог быть там?

– Или не верите, чтобы фараоны на безоружных людей, на женщин оружие подняли?

– Этому-то я верю, – отозвался первый рабочий. – Но вполне возможно, что полиция сама распускает слухи, надеется распугать нас.

– Не выйдет, черт бы их всех побрал!

Однако на проспект Терезии полиция не пустила; приказано было повернуть назад, через виадук на улицу Подманицкого, а там уже пусть, кто как может, по переулкам выбирается на проспект Андраши. «Поворачивайте!.. Назад поворачивайте!» – неслось вдоль проспекта Ваци. Люди не понимали, чего от них хотят, многие думали, что полиция получила приказ разогнать демонстрацию и нужно возвращаться по домам, другие выбежали на мостовую и бросились к Берлинской площади, надеясь как-нибудь проскочить через заслон. Улица моментально заполнилась бегущими в разных направлениях, что-то выкрикивающими людьми, проклятия, ругань, перепалки, подогретые накопившимся раздражением, разрастались, как шампиньоны в теплице. Внезапно с новой силой раздались крики: «Работы! Хлеба!», и группа людей, дружно скандируя, двинулась к мосту Фердинанда. – Айда за ними! – крикнул Оченаш.

– А кто это? – спросил Балинт.

– Друзья природы.

– Это еще что такое?

– Рабочее туристическое общество, – объяснил Оченаш.

– Как же! – насмешливо протянул кто-то у них за спиной. – Рабочее туристическое общество!.. Сказал бы лучше – общество предателей рабочего люда!

Оченаш обернулся. – Как прикажете вас понимать? – спросил он чрезвычайно вежливо.

– Знаете вы не хуже меня, как это понимать, – ответил худой рабочий с ярко-красным галстуком на длинной шее, под сильно выпирающим кадыком. – Все ихнее общество кишмя кишит большаками проклятыми.

– Большаки?.. Это кто же такие? – так же вежливо осведомился Оченаш.

– А то вы не знаете!

– Не знаю, – сказал Оченаш.

Его собеседник сплюнул через перила моста; внизу шел груженный углем длинный товарняк. – Ну, ежели не знаете, так я вам объясню. Хотя думаю, что вы очень даже хорошо это знаете, но все ж таки объясню. Большаки – смертельные враги рабочего класса. Спросите почему, уважаемые товарищи? А потому, что работают по иностранной указке и вообще снюхались с полицией. У прогресса нет врага опаснее, чем они, негодяи подлые… Они и в политике и в экономике, куда ни посмотри, в одну дуду дудят с врагами рабочих.

– Непонятно что-то, – сказал громко Оченаш. – Почему же тогда полиция преследует их, почему в тюрьмы бросает?

– Вот-вот, уважаемые товарищи, это как раз и сбивает с толку многих честных рабочих. Ведь они, сволочи, именно на это и ставку-то делают, товарищи, ведь если б полиция не преследовала их, кого же из нас сумели бы они облапошить?

– Все равно непонятно, – сказал Оченаш, ладонями медленно проводя по голому черепу. – Выходит, они только затем дают себя полиции хватать, затем идут на виселицы, чтобы нас с толку сбить?

На середине моста случился затор, и шествие на несколько минут приостановилось, люди столпились вокруг спорщиков. Глубоко внизу под бетонную дугу виадука, скрежеща, вбирался пассажирский поезд; наращивая скорость, он шел от вокзала. Человек в красном галстуке на тощей шее опять сплюнул через перила вниз. – Мне все-таки непонятно, – продолжал Оченаш. – Ведь если они с реакцией снюхались, тогда полиция да суд не могут же не знать об этом – не стали бы они истреблять своих самых верных товарищей по оружию, как вы только что назвали их, товарищ!

– Ну, повесят одного-двоих для видимости, – огрызнулся его противник, – а прочих всех отпустят. А что вы думаете, товарищи, из чьих рядов все эти шпики да провокаторы вербуются, которые проникают в социал-демократические партийные организации и разлагают своими кознями профсоюзы?

– Может быть, вы и правы, товарищ, – не отступал Оченаш, – но все-таки никак я не разберусь, что тут к чему. Ведь если правда, что мы, социал-демократы, являемся истинными врагами реакции, тогда как же понять, что никто из наших вождей в тюрьме не сидит и никого из них, насколько мне известно, еще не повесили?

Человек в красном галстуке впился глазами в Оченаша. – А вы не прочь, чтобы их повесили, а? – Ну-ка, потише, потише, – прогудел рядом с ним басовитый голос, – оскорблять товарища негоже!

– Потому и не повесили, – продолжал человек в красном галстуке, – что мы-то боремся законными средствами. – Это, конечно, правильно, – кивнул Оченаш. – Хотя и тут имеются исключения. Вот, например, нынче мы вышли на демонстрацию, несмотря на запрещение полиции, и выражаем капиталистам свой протест, плюем на запрет… И если полиция прикажет нам сейчас расходиться по домам, вы, товарищ, тоже ведь не послушаетесь, верно? Или домой пойдете?

– Хотел бы я поглядеть, кто это посмеет нас по домам разогнать, – проворчал рабочий.

– А что бы вы делать стали?

– Пошел бы домой, надел праздничный костюм и поплелся бы жаловаться куда глаза глядят, – вступил в разговор Йожи, стоявший рядом с Оченашем, уныло свесив длинный, в красных пятнах нос. – А там бы ему выдали то самое, от лошади, я имею в виду, что каждому венгерскому гражданину причитается.

Вокруг засмеялись. – Это мы и здесь получим, – сказал кто-то.

Двинулись было снова, но, пройдя пятьдесят шагов, опять застопорили. Внизу, на улице Подманицкого, длинной цепочкой застыли трамваи, на всех развилках улицы черными водоворотами бурлила толпа. – Ведь я почему утверждаю, товарищи, – продолжал человек в красном галстуке, – что большаки есть смертельные враги рабочего класса? Потому что они хотят выбить у нас из рук самое острое наше оружие – единство рабочего класса. Всюду, куда ни ступят они ногой, рабочие теряют силы к сопротивлению, своей авантюрной политикой, позорной подрывной деятельностью, которой руководят из Москвы, они с головой выдают рабочих капиталистическо-клерикально-феодальной реакции.

– Позвольте, позвольте! – прервал его Оченаш. – Они все это делают нарочно?

– Что?

– А вот выдают рабочих силам реакции?

– Ясное дело, нарочно!

– И среди них так-таки нет порядочных людей?

– Нет! – решительно сказал человек в красном галстуке.

– Ни единого?

– Ни единого!

Из тесного кольца, окружившего спорщиков, раздались протестующие возгласы. – Ну, этого вы лучше бы не говорили, – возразил стоявший рядом крепыш с лохматой шевелюрой, – будто среди них порядочных людей нет. Да я и сам двоих знаю, чистые люди, как слеза, это уж точно.

– Ну ладно, – прервал его человек в красном галстуке, – допустим, есть среди них и порядочные – так ведь их-то вожаки ихние с толку сбили, и теперь они жертвы московского вранья. А если приглядеться, товарищи, то в конечном счете и они ведь делают то же, что и прочие: подрывают единство рабочего класса. И какие там они ни будь распорядочные лично, но и они губят, разлагают, подрывают силы рабочего класса, то есть в конечном счете делают то же самое, что полиция и всяческие провокаторы. Вот и выходит, что они – союзники реакции и враги рабочего класса. Честные они или нет, но здравомыслящий трезвый венгерский пролетариат сметет их.

– Опять что-то не понимаю я вас, – проговорил Оченаш громко. – Выходит, если кто-то думает не так, как товарищ Пейер, так он уже сразу негодяй и подлец? И только потому, что думает иначе?

Его противник пожал плечами. – Я вам уже объяснил.

Оченаш озадаченно чесал в затылке. – А все же не понял я. Эдак ведь и большевики могут назвать товарища Пейера негодяем из-за того, что он думает не так, как они?

– Ну, хватит! – оборвал его человек в красном галстуке.

Оченаш покачал головой. – Нет, товарищ, хотелось бы все-таки разобраться в этой истории. Ну, допустим, коммунисты где-то получили большинство, значит, по-вашему, они могут нас, социал-демократов, негодяями и прислужниками реакции называть из-за того только, что мы по-другому думаем, не так, как они? И уже вас, товарищ, захотят смести за то, что вы ослабляете единство рабочего класса и тем предаете пролетариат? Не понимаю…

– Как же, не понимаете! – проворчал человек в красном галстуке. – Вы-то знаете, что говорите!

Сзади так нажимали, что стоявшие в конце виадука ряды внезапно сдвинулись, стали втискиваться друг в друга. Настроение толпы напоминало апрельское небо, на котором в непосредственном соседстве находятся голубые, залитые солнцем проталины и мрачные, извергающиеся ливнем тучи; в начале моста смеялись и громко взвизгивали молоденькие девушки из рабочего хора под добродушные шутки улыбавшихся в усы мужчин, среди которых они были, что островок среди моря, а в конце моста, где люди окружили раненого рабочего, возвращавшегося домой после схватки на проспекте Юллёи, уже сгущались тучи возмущения и гнева. Слух о стычке перед казармами оказался достоверным: проспект Юллёи перекрыл полицейский кордон и неожиданно, без всякой видимой причины, с саблями наголо обрушился на подошедших от Кишпешта рабочих. – Бог весть, что им примерещилось, – рассказывал раненый, нервно подергивая над ухом пропитавшуюся кровью повязку, – стояли мы тихо, ждали, чтоб нас пропустили, значит, на Кёрут, как вдруг, ни с того ни с сего, они выхватывают сабли и пошли махать, словно с цепи сорвались. Мне вот правое ухо отхватили чуть не под корень. Не знаю, что жена дома скажет.

– Но чепельцев-то пропустили на Кёрут?

– Вроде бы.

– А вы их не видели?

– Нет… Уж как жена моя хныкала, не ходи, говорит, добром это не кончится… просто и не знаю, что теперь скажет, как увидит ухо мое. Нет, не пойду я домой.

– Ваше ухо сбрили, товарищ, не ее же!

– Э, все одно, она такой крик подымет, что хоть святых выноси. Лучше уж домой не ходить, разрази гром житуху эту распроклятую!

К тому времени как Балинт со своими выбрался на улицу Подманицкого, стали поступать вести и о чепельцах, одна другой заковыристей. В четверть двенадцатого перекрыли Октогон, рабочих, двигавшихся по Кёруту, полиция оттесняла в переулки, которые вели к городскому парку. На улице Кирай раздраженная, стиснутая со всех сторон толпа перевернула трамвай. На площади Лёвельде конная полиция врезалась в ряды демонстрантов. На кольце Йожефа тоже перевернули трамвай, а на проспекте Андраши подожгли автобус.

К первым слухам такого рода относились с сомнением, последующие выслушивали в молчании. Сзади еще можно было различить веселую перекличку молоденьких хористок, но впереди громогласные выкрики «Работы! Хлеба!» быстро удалялись и вдруг смолкли – туристская группа свернула в боковую улочку. – А вас тоже на проспекте Юллёи ранило? – спросил Балинта паренек в кепке.

Две недели назад Балинт порезал руку, рана с трудом заживала из-за постоянного соприкосновения с аммиачной водой, приходилось ее завязывать.

– Ерунда, это я на заводе поранился.

– А не фараоны вас?

– А! – махнул рукой Балинт. – Полицейских я покуда только через подзорную трубу и видел. Сразу-то труса праздновать нечего, приятель!..

Балинт оглянулся на Оченаша, но того и след простыл. Тогда он стал протискиваться вперед: Фери скорей всего побежал за группой «туристов», с которыми был явно знаком. Балинт все глубже протискивался в толпу. По улице Розы, где во всех окнах теснились люди, двигаться стало легче. Балинт бежал, озираясь по сторонам, и добежал почти до проспекта Андраши, но Оченаш словно провалился сквозь землю.

Уже собравшись повернуть назад, он вдруг услышал издалека вопль, протяжный и высокий, прокатившийся на ковре густых и низких, слившихся воедино голосов. Ковер быстро раскатился вперед и назад, мгновение спустя из переулков тоже понеслись испуганные вскрики, проклятия, стоны, ругань, короткие, четкие слова команды. Протяжно, мучительно заржала где-то лошадь. Балинт единым духом добежал до испуганно мятущейся человеческой толпы, запрудившей горловину улицы, стиснутой противоречивыми силами любопытства и ужаса; по проспекту Андраши уже бежали сломя голову орущие мужчины и женщины, а среди них носились с обнаженными саблями конные полицейские, обрушивая направо и налево жестокие сабельные удары.

Напрягая все силы и ловкость, Балинт пробирался вперед. Он проскальзывал вдоль стен, нырял под мышками взрослых мужчин, использовал каждую брешь в толпе и в два счета оказался на углу проспекта Андраши. Здесь он остановился, сцепив зубы, его затылок, волосы были мокры от пота. Вдруг – увидел: прямо на них бежал полицейский, он что-то кричал, широко раззявив черную пасть, и с такой силой взмахнул саблей, выхваченной из ножен, что она скрылась у него за плечами. Передние ряды дрогнули и отшатнулись назад с воплями ужаса. Посреди мостовой конный полицейский, нагнувшись к передней луке седла, преследовал двух мужчин, его сабля опустилась на лысую голову одного из них в тот самый момент, когда пеший полицейский, бросившийся с саблей на толпу, что растерянно переминалась в горловине улицы Розы, оказался как раз перед Балинтом; в следующий миг пожилая женщина рядом с мальчиком громко ойкнула и упала. Балинт успел взглянуть ей в лицо, тотчас залитое кровью.

Он не знал, зачем это делает, но вдруг, как мяч отскочив от стены, вылетел на мостовую. Его руки сжимались от ненависти, он был способен, казалось ему, переломить надвое дуло винтовки. Однако ярость не затуманила ему голову: озираясь по сторонам, чтобы не подвергнуться неожиданному нападению, не слишком спеша, почти спокойно он перебежал в узкую аллейку, что шла по проспекту Андраши параллельно тротуару. Здесь, прижавшись спиной к дереву, огляделся.

Сперва он увидел полицейского вахмистра на серой в яблоках лошади – всего в двадцати шагах от дерева, в тени которого притаился. Лошадь дико храпела, вставала на дыбы, словно желая сбросить седока, высоко закидывала изящную голову с белой челкой на лбу; то и дело она пронзительно, мучительно и протяжно ржала. Ее светло-серые мускулистые задние ноги блестели на солнце, длинный льняной хвост со свистом рассекал воздух. Вахмистр стоял в стременах и изо всех сил работал уздечкой, но явно не мог сладить с одичавшим сильным животным.

Балинт отскочил вдруг за дерево: от тротуара прямо на него бежал пожилой человек в очках, которого преследовал полицейский с обнаженной саблей и без кивера, потерянного, вероятно, в пылу погони. Полицейский на бегу ткнул саблей и в сторону Балинта, однако угодил лишь в кору дерева, щепка, отлетев, попала Балинту в лицо.

Он все еще не нашел того, что искал: хоть малую пядь земли, где рабочие оказывали бы сопротивление. Наискосок от него, на противоположной стороне проспекта, сверкали под косыми лучами солнца зеркальные окна кафе; перескакивая через балюстраду террасы, через стулья, сюда устремились те, кого преследовали появившиеся из ближайших переулков полицейские. Настороженно оглядываясь, Балинт рысцой стал перебегать проспект. Когда он поравнялся с вахмистром, вздыбленная лошадь повернулась мордой к нему: на месте одного глаза у нее зияла темно-красная дыра, из которой узкими лентами струилась кровь.

И опять он не знал, почему так поступает, но вдруг повернулся, побежал обратно, под деревья, оттуда – на тротуар. Однако горловина улицы Розы была запружена густо сбившейся, буквально парализованной толпой: сзади, с моста Фердинанда, все шли, напирали люди, они понятия не имели о том, что здесь происходит. Дрожа всем телом, Балинт добежал до следующей улицы и свернул в нее.

Уличка была почти пустынна. Поначалу еще слышался топот ног – кое-кто завернул сюда, спасаясь бегством, – но дальше никого не было, только в самом конце опять чернела толпа: часть демонстрантов, не сумев пробиться с виадука на улицу Розы, решила этим путем выбраться на проспект Андраши.

Пробежав шагов пятьдесят от угла, Балинт увидел справа на тротуаре неподвижное тело. Он опустился рядом на колени, отнял судорожно прижатые к лицу, уже костенеющие руки; лишь через несколько секунд, придя в себя от первого потрясения, Балинт узнал восково-желтое, все в пятнах крови усатое лицо: это был Иштенеш, крановщик, уволенный на прошлой неделе. Мальчик приподнял мертвую голову. Она была рассечена надвое.

Балинт машинально отер о штаны окровавленные руки, вскочил и опять припустился бегом. Пять минут спустя он поравнялся с первыми рядами демонстрантов, которые, ни о чем не подозревая, неспешно двигались навстречу, к проспекту Андраши. Мальчик стыдливо притормозил свой бег за несколько метров до колонны и отдышался. Отирая ладонью пот со лба, он услышал вдруг отчаянный вскрик, пронесшийся издали над шествием.

– Что с тобой, малец? – улыбнулся Балинту пожилой рабочий из первой шеренги. – Ты чего это так испугался?

– Небось полицейского увидел, – хохотнул потный, похожий на мясника верзила.

– А то и двух сразу.

– Не трусь, сынок, не укусят, – вмешалась стоявшая в дверях бакалейной лавчонки толстая женщина в халате и шлепанцах, с сумкой в руке. – Полицейских бояться не надо, тоже ведь люди!

Опять кто-то горестно вскрикнул, только чуть тоньше и слабее. Над Балинтом, едва не задев, пролетела какая-то птица. – Ой, пресвятая дева, – причитал вдалеке слабый старушечий голос из окна второго этажа. – Пресвятая дева заступница! Да поймайте же ее!

Люди останавливались, оборачивались.

– Поймайте, бога ради… Вон она над Дейчем летит, над пекарней… Поймайте, люди добрые!

Люди с любопытством вертели головами, отыскивая вылетевшую из окна канарейку. Но крохотная птичка, по-видимому, устроилась где-нибудь на оконном карнизе или за лепными украшениями и некоторое время не показывалась. Ее хозяйка, бедно одетая седая старушка, ломала руки и причитала так жалостно, высовываясь из окна, что демонстранты – их было около сотни – остановились все, как один. – Поймайте ее, люди добрые, помогите мне, – взывала старушка, – ничего и никого ведь нет у меня, только она, моя единственная, негодница моя! – Какой-то прыщавый подросток принялся было насмехаться над старушкой, но его тотчас одернули. – Да ладно, чего там, – буркнул подросток, как видно устыдясь, – сейчас разыщу ей пичугу.

Смотреть вверх было трудно, солнце слепило глаза. Однако люди старательно осматривали фирменную вывеску над пекарней Дейча, балюстраду балкона над нею, все оконные карнизы, крышу, желоба водостока; канарейки нигде не было. Напрасно, искали ее и на соседних домах. Кто-то снизу посоветовал не отходившей от окна, совсем отчаявшейся старушке: – А вы покличьте ее! – Манди, Мандика моя, – тоненьким голоском закричала старушка, – ступай домой, Мандика! – Услышав знакомый голос, канарейка вдруг взмыла в воздух с соседних ворот и, быстро-быстро махая крылышками, полетела к хозяйке. Люди с любопытством следили, залетит ли птица в окно. Но, подлетев к простертым рукам старушки, канарейка вдруг передумала, описала широкую дугу и села на решетку балкона, как раз напротив своего окна. Внизу засмеялись.

– Да вы не бойтесь, мы ее поймаем! – прогудел под окном старушки веселый густой голос. Кто-то забежал в дом напротив, но, пока добрался до второго этажа и позвонил в квартиру, канарейка спорхнула с балкона; словно дразня хозяйку, она снова и снова подлетала к ней и опять под острым углом уносилась прочь. Иногда, притомившись, она садилась отдохнуть на фонарь, на вывеску пекарни, на какой-нибудь балкон или афишную тумбу; однажды подлетела к открытому окну в доме напротив, села на подоконник и, повернув головку к хозяйке, выпятив зоб, издала громкую победную трель. – Не следовало бы этакую пичугу малую в клетке держать! – сказал один рабочий. – Так ведь они в неволе и рождаются, – возразил другой, понимавший толк в канарейках, – на свободе дня не проживут, погибнут. – А шутница-птичка, сверкающий на солнце золотой шарик, опять пропорхнула у них над головами.

Теперь она летала все ниже, по-видимому, начала уставать. Люди пугали ее, размахивая руками, то там, то здесь в воздух взлетали нацеленные в нее шапки и крутящиеся вокруг своей оси мягкие черные шляпы. – Да вы, мамаша, не бойтесь, – утешали рыдавшую старушку, которая ни на миг не отходила от окна, – мы ей вреда не сделаем! – Самые нетерпеливые, правда, уже шагали к проспекту Андраши, но большинство, разгоревшись от сочувственного и охотничьего азарта, еще следило за порхающей в лучах солнца пичугой, которая, опьянев от ощущения свободы, вилась над их головами, словно под со мягкими теплыми перышками поселилась сказочная фея.

Балинт лишь мимолетно оглядел увлеченную милосердной игрой толпу. Едва канарейка первый раз взмыла ввысь, он увидел в конце улицы Оченаша. С глазами, полными слез после пережитых волнений, мальчик стал продираться к нему сквозь беспечно глазевшую в голубое небо толпу; никто не обращал на него ни малейшего внимания. Однажды он угодил локтем в бок веснушчатому рыжему пареньку в сильно обтрепавшейся одежонке, тот было ругнул его, но Балинт не ответил, упорно протискиваясь сквозь оживленную, смеющуюся толпу, сгрудившуюся под окном старушки. Вдруг пожилой человек, по виду чиновник, тронул его за плечо. – А что, сынок, не можешь ли ты на этот фонарь влезть? Мне, понимаешь, животик малость мешает, – добавил он, похлопав себя по животу, – а тебе это раз плюнуть, верно? Приметил я, что канарейка уже второй раз на этот фонарь садится. Если она подлетит сюда еще раз…

Балинт невольно измерил глазами фонарный столб. – Манди!.. Мандика!.. А ну, сюда лети, сюда, сюда! – слышались со всех сторон веселые, добродушные и насмешливые голоса. Кто-то присвистнул по-канареечьи, да так похоже, что все обернулись в его сторону.

– Ну, полезешь? – спросил чиновник.

– Оставьте меня в покое! – крикнул Балинт, белый как мел.

Он догнал Оченаша как раз на углу. – Где тебя носило? – спросил тот с усмешкой. По его лицу было видно, что он ничего не знает. Прошло не более получаса, как Балинт потерял его из виду на улице Розы, но полицейские сабли, обрушившиеся на головы людей, женщина с окровавленным лицом, безглазая лошадь, рассеченная голова дяди Иштенеша десятикратно умножили для него время.

– Ты еще не знаешь?

– Не слышу, – отозвался Оченаш.

– Ты еще не знаешь? – повторил Балинт громче.

– О чем?

Из глаз Балинта катились слезы. – Там людей убивают.

– Где?

Балинт рукой показал назад. – О чем ты? – У Оченаша внезапно побелели губы. – Кто убивает?

– Полицейские.

– Дурень!

– Да правда же!

Глаза Оченаша буравили заплаканное лицо Балинта. – О чем ты? – спросил он опять. Балинт кулаком утер лицо, сжал зубы. – Дяде Иштенешу голову рассекли… насовсем, – выдавил он почти по слогам. За его спиной весело шумела беспечная толпа, охотясь за канарейкой, но острый слух Балинта, настроенный на более длинную волну, различал и приглушенное расстоянием смятение голосов с проспекта Андраши.

– Голову рассекли? Кому?

Балинт сделал глубокий вдох. – Дяде Иштенешу.

– Где?

– Вон там, на углу лежит.

Оченаш бросился туда – только сотня шагов отделяла труп от забавлявшейся посреди улицы толпы. – Нас убивают! – издали закричал Оченаш задыхающимся визгливым голосом. Подбежав, не остановился, локтями пробивая себе дорогу между недоуменно расступавшимися перед ним людьми. – На проспекте Андраши фараоны набросились на наших, – кричал он, надрываясь, – женщин, детей убивают, женщин, детей…

– Да что случилось?

– О чем он?

Словно подхваченные ветром, люди теснились к Оченашу. А тот, неотступно сопровождаемый Балинтом, уже вырвался из гущи толпы, в несколько прыжков опередил самых первых и повернулся к ним лицом.

– Товарищи, – крикнул он, – полиция без всякого повода с саблями набросилась на рабочих, просивших работы и хлеба! Убивают тех, кто месяцами, годами не может получить работу, чьи дети помирают с голоду прямо на улицах. Венгерский пролетариат не потерпит такого подлого нападения. Товарищи, мы защитим наших женщин и детей, теперь уж все равно, от чего помирать – от голода или от полицейской пули!